Текст книги "Железная звезда"

Автор книги: Роберт Сильверберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 58 страниц)

Неожиданно я услышал вой труб и выкрики:

– Дорогу! Дорогу!

Группа дюжих слуг ввалилась во дворец и устремилась к покоям принца. Несколько из них тащили отчаянно вырывающуюся, отбивающуюся фигурку с полураскрытыми крыльями.

– Аулуэла!

Мой голос утонул в шуме, и пробиться к моей юной спутнице я тоже не смог, слуги отшвырнули меня. Процессия исчезла в покоях принца, но я успел бросить последний взгляд на маленькое крылатое существо, такое бледное и беззащитное в лапах своих захватчиков.

Я схватил неуклюжего нейтора, который вразвалку двигался за группой слуг.

– Зачем ее притащили сюда?

– Ха... он... они...

– Говори!

– Принц... его женщина...

Я оттолкнул его в сторону и ринулся в апсиду. Бронзовая стена раз в десять выше моего роста оказалась передо мной. Я начал колотить о металл.

– Аулуэла! – громко кричал я,– Ау-лу-эла-а!...

Меня не отбросили прочь и не пустили внутрь. Меня просто не замечали. Бедлам, который творился у западного входа, переместился в неф зала и в его приделы, и, когда разъяренная толпа нищих бросилась в мою сторону, я быстро повернулся и выскочил из бокового входа во дворик, примыкавший к гостинице.

Ослабевший и безвольный, я стоял неподалеку от входа. Какое-то странное электричество потрескивало в воздухе. Я предположил, что это результат излучения одной из защитных установок Рума, что-то вроде лучей, предназначенных для прикрытия города от нападения. И через мгновение понял, что это означает действительный приход захватчиков.

В небе сверкнули звездолеты.

В последнем дозоре они показались мне черными – на фоне черной бесконечности,– но теперь они ослепительно пылали, отражая солнечный свет. Лавина сверкающих сфер прорезала мрак неба, протянувшись с запада на восток непрерывной лентой, заполняя все звездное пространство. Мне показалось, что их внезапное и одновременное появление сопровождалось громким ударом и ревом невидимой симфонии, возвещающей о приходе завоевателей Земли.

Не знаю, как высоко надо мной были эти звездолеты, и сколько их было вообще, и можно ли было рассмотреть их конструкцию... Я знал только, что они уже здесь, во всем великолепии своей мощи, и, будь я защитником, моя душа встрепенулась бы от этого зрелища.

На небе замелькали огни разных цветов – началось сражен ние. Я не мог уяснить себе смысл действий наших защитники и в равной степени был сбит с толку маневрами тех, кто пришел чтобы овладеть нашей планетой с ее историческим прошлые и скромным настоящим. К своему стыду, я не только чувствовал себя вне битвы, как будто это меня не касалось. Я хотел бы чтобы рядом со мной была Аулуэла, но она находилась где-то в глубинах дворца. Пожалуй, я согласился бы даже на присутствие Гормона. Гормон – мутант, Гормон – шпион, Гормон – чудовищный изменник!

И вдруг раздался оглушительный рев нейторов:

– Дорогу принцу Рума! Принц Рума ведет защитников в бой за землю отцов!

В боковой стене дворца распахнулись огромные ворота, и от? туда выплыла сверкающая машина каплевидной формы. В яр? кой металлической крыше было проделано прозрачное окно, позволявшее народу видеть и принимать сердцем своего правителя. За пультом управления сидел гордо выпрямившийся принц Рума, его жесткие юношеские черты застыли в суровой решимости; а рядом с ним я рассмотрел хрупкую фигурку Аулуэлы в пышном наряде императрицы. Казалось, что она в трансе.

Королевский корабль взмыл в небо и исчез во мраке.

Мне показалось, что появился второй корабль и последовал за первым. Затем я снова увидел машину принца, облака голубых искр окутали их, и затем они обе взмыли ввысь и понеслись вдаль, скрывшись за одним из холмов Рума.

Бушевала ли битва по всей планете? Грозила ли опасность Пэррису, священному Джорслему и сонным островам исчезнувших континентов? Где еще летали вражеские звездолеты? Я не знал. Я воспринимал события сражения только в узком сегменте неба над Румом, даже здесь мои опасения за то, что происходит на самом деле, были – при отсутствии должной информированности – смутными и неопределенными. В ярких вспышках ослепительного света я видел батальоны крылатых, мчащиеся по небу, затем вернулась темнота, как будто бархатное покрывало опустилось на город. Я видел вспышки огня с вершин наших защитных башен, но огромные машины оставались невредимыми.

Дворик, в котором я стоял, был пуст, но до меня издали доносились голоса, полные страха и дурных предчувствий, и тонкие пронзительные крики, похожие на птичьи. Изредка все звуки покрывал грохот, сотрясавший весь город. Один раз мимо прошел взвод лунатиков. На площади перед дворцом я заметил какое-то шевеление – оказалось, это группа клоунов развертывала что-то вроде блестящей сетки явно военного назначения. Вспышка света внезапно высветила гравитационную платформу с тремя притулившимися там запоминателями: судя по их движениям, они торопливо писали.

Казалось – хотя я и не был уверен,– машина принца Рума вернулась, пересекая небо, и его преследователь был совсем рядом.

– Аулуэла,– прошептал я, когда две светящиеся точки исчезли из виду.

Высадились ли захватчики со своих кораблей? Что будет, если колоссальные столбы энергетических спиралей с этих ярких объектов на орбите коснутся поверхности Земли? Зачем принц захватил с собой Аулуэлу? Где Гормон? Где действуют наши защитники? Почему вражеские корабли не взрываются в небе?

Словно приросший к древним булыжникам дворика, всю ночь я наблюдал за космической битвой, совершенно не понимая происходящего.

Наступил рассвет. Бледные лучи зимнего солнца коснулись замолкших башен. Я потер глаза и вдруг понял, что последние несколько часов спал стоя. Может, мне стоит попросить членства в гильдии лунатиков? Коснувшись шали запоминателя, я попытался вспомнить, как она у меня появилась. Ответ не заставил себя долго ждать.

Я взглянул в небо.

Чужие корабли исчезли. Надо мной нависло обыкновенное утреннее небо, серое, с розовыми отсветами. Я инстинктивно почувствовал некий внутренний зов и поискал глазами свою тележку, затем напомнил себе, что больше вести дозор не надо... И чувство опустошенности обрушилось на меня.

Закончилась ли битва?

Кто победил?

Неужели корабли завоевателей сбиты и их обломки валяются где-то за пределами Рума?

Ничто не нарушало безмолвия. Небесных симфоний я уже не слышал. А потом из этой жуткой тишины возник новый звук – грохот машин, идущих по улицам. Казалось, невидимые музыканты тянули одну и ту же заключительную ногу, низкую и гулкую, которая вдруг оборвалась, словно сразу лопнули все струны.

Из уличных громкоговорителей донесся спокойный голос:

– Рум пал. Рум пал.

8

Придворная гостиница опустела. Нейторы и слуги исчезли. Защитники, хозяева, властители, скорее всего, с честью пали в бою. Непонятно, куда делись Бэзил и его собратья. Я зашел в свою комнату, умылся, поел, собрал вещи и попрощался с роскошью, которой пользовался так недолго. Жаль, что я так мало побыл в Руме, но, по крайней мере, Гормон был отличным гидом и посмотрел я немало.

Оставаться в завоеванном городе было неразумно. Обруч мысленной связи не отвечал на мои вопросы, но тот факт, что Рум отныне вышел из-под контроля человека, был очевиден, и потому надо было поскорее выбираться отсюда. Я обдумывал, не пойти ли в Джорслем, как призывал меня долговязый паломник, но затем, поразмыслив, выбрал дорогу на запад, в Пэррис: он был ближе, к тому же там находился центр гильдии запоминателей. Мое собственное занятие было похоронено, но в первое утро после завоевания Земли я неожиданно почувствовал сильную и странную тягу к тому, чтобы предложить свою скромную персону запоминателям и искать вместе с ними свидетельства нашего блестящего прошлого.

В полдень я покинул гостиницу. Вначале я прошел через дворец, который так и стоял открытый. На полу главного зала вповалку лежали нищие – кто-то спал, накачавшись наркотиками, но в большинстве своем это были трупы. Причем из поз, в которых они лежали, было ясно, что эти несчастные перебили друг друга, охваченные паникой и яростью. В часовне возле тpex черепов информационного устройства сидел на корточках безучастный чиновник. Когда я вошел, он безнадежно раздел руками и отрешенно произнес:

– Мозг не отвечает. Это конец.

– А принц Рума? Что с ним?

– Мертв. Его машину сбили.

– С ним была юная крылатая. Известно что-нибудь о ней?

– Ничего. Тоже мертва, я думаю.

– А город?

– Пал. Всюду завоеватели.

– Зверствуют?

– Даже не грабят,– ответил чиновник.– Они вежливы и предупредительны. Мы нужны им для коллекции.

– Только в Руме или повсюду?

Он пожал плечами и принялся мерно раскачиваться взад и вперед. Я оставил его и направился к внутренним покоям принца. К моему удивлению, они не были закрыты. Я вошел внутрь и был потрясен непостижимой роскошью драпировок, светильников, мебели. Я двигался из комнаты в комнату, пока наконец не добрался до королевского ложа. Покрывалом ему служила плоть колоссального моллюска с планеты другой звезды, и, когда его двустворчатая раковина раскрылась передо мной, я коснулся бесконечно мягкой ткани, под которой лежал принц Рума, и вспомнил, что и Аулуэла лежала здесь. Будь я молодым, я бы расплакался.

Я покинул дворец и медленно пересек площадь, начиная свое путешествие в Пэррис. Тогда-то я впервые увидел завоевателей. Машина незнакомой конструкции выехала на площадь, и из нее выбрались с десяток существ. Они походили на людей, высоких и широкоплечих, с несколько впалой, как у Гормона, грудью – и только непомерно длинные руки выдавали в них чужаков. Кожа казалась какой-то мятой и темной, а если бы я подошел поближе, то заметил бы, что их глаза, губы и ноздри имеют не совсем привычную форму. Не обращая на меня никакого внимания, они пересекли площадь какой-то развинченной походкой, как у Гормона, и вошли во дворец. Чужаки не казались ни надменными, ни воинственными. Обычные зеваки. Величественный Рум снова продемонстрировал свою магическую силу и власть.

Оставив наших новых хозяев развлекаться, я зашагал прочь, к окраинам города. Незащищенность от вечной зимы вползала в мою душу. Я думал о том, что печалит меня. Падение Рума? Или я скорбел из-за гибели Аулуэлы? Или же я страдал из-за того, что пропустил три дозора подряд, и испытывал боль от невозможности созерцать бескрайнюю черноту между пылающими звездами?

Я решил, что боль моя от всех трех причин, но более всего от последней.

Никто не встретился мне в городе, когда я шел к его воротам. Я предположил, что страх перед новыми хозяевами заставил попрятаться жителей Рума. Время от времени жужжащие машины чужаков проезжали мимо, но мне они были безразличны. Я подошел к западным воротам, когда день начал клониться к вечеру. Они тоже были распахнуты. Впереди виднелся пологий холм, на склоне которого росли деревья с темно-зелеными кронами. Я прошел через ворота и увидел медленно бредущего паломника.

Я легко догнал его.

Осторожная, шаркающая походка показалась мне странной, потому что даже плотное коричневое одеяние не могло скрыть силу и молодость его тела: он держался прямо и плечи его были развернуты, но все же он шел неуверенными, дрожащими шагами, как старик. Догнав его и заглянув под капюшон, я все понял: к бронзовой маске, которую носят все паломники, был прикреплен ревербератор, такой, каким пользуются слепые, чтобы предупреждать их о препятствиях и опасностях. Почувствовав, что он больше не один, странник сказал:

– Я слепой паломник. Я молюсь о том, чтобы ты не повредил мне.

У паломника не могло быть такого голоса. Он был сильным, резким и властным.

Я ответил:

– Я никому не причиню вреда. Я – дозорный, потерявший работу прошлой ночью.

– Многие потеряли работу прошлой ночью.

– Но не паломники.

– Верно,—согласился он.

– Куда ты идешь?

– Прочь от Рума.

– Без какого-то направления?

– Нет. Я просто брожу по свету.

– Вероятно, мы могли бы путешествовать вместе,– сказал я, поскольку считается большой удачей странствовать с паломником.– Я иду в Пэррис. Пойдешь со мной?

– Это место не хуже любого другого,– сказал он горько.– Да. Идем в Пэррис вместе. А что нужно дозорному в этом городе?

– У дозорного нет нигде никакого дела. Я иду в Пэррис, чтобы предложить себя на службу запоминателям.

– А-а,– протянул он.– Я был членом этой гильдии, но только почетным.

– Теперь, когда Земля пала, я хочу узнать побольше о времени ее славы.

– А что, вся Земля пала, а не только Рум?

– Думаю, дело обстоит именно так.

– А-а,– вновь протянул паломник.

Он замолчал, и мы двинулись вперед. Я протянул ему руку, и теперь он больше не шаркал, а шел быстрым шагом молодого человека. Время от времени с его губ срывался то ли вздох, то ли сдавленное рыдание. Когда я спрашивал о жизни паломников, он либо отвечал уклончиво, либо отмалчивался. Спустя примерно час после того, как мы вышли из Рума и вступили под своды леса, он неожиданно сказал:

– От этой маски мне больно. Не поможешь ли мне получше приспособить ее?

И к моему изумлению, он начал стаскивать маску. У меня перехватило дыхание – ведь паломникам запрещено открывать лицо. Может быть, он забыл, что я-то не слепой?

Сняв маску, он сказал:

– Тебе понравится это зрелище.

Бронзовая решетка соскочила со лба, и первое, что я увидел, были его ослепленные глаза: потрясенный, я смотрел на зияющие ямы, в которые проникал не нож хирурга, но скорее длинные когтистые пальцы,– и лишь затем взгляд мой переместился на острый породистый нос и плотно сжатые тонкие губы. Принц Рума.

– Ваше высочество! – воскликнул я.

Следы засохшей крови испачкали его щеки. На рваных глазницах кровь была размазана. Страшные раны покрывала какая-то зеленоватая мазь. Полагаю, он не испытывал особой боли, подавив ее этой зеленой мазью, но боль, пронзившая меня, была реальной и сильной.

– Больше не высочество,– твердо сказал он,– помоги мне с маской.

Руки его дрожали, когда он протянул ее мне.

– Края должны быть пошире. Они сжимают мне щеки. Здесь... и вот здесь...

Все, что было нужно, я сделал быстро, поскольку не в силах был долго смотреть на его обезображенное лицо.

Он надел маску.

– Теперь я паломник,– сказал он тихо.– Рум живет без своего принца. Выдай меня, если хочешь, дозорный. Или помоги мне добраться до Пэрриса, и если я когда-нибудь снова окажусь у власти, ты будешь хорошо вознагражден.

– Я не предатель.

В молчании мы двинулись дальше. Я не видел способа начать легкую беседу с таким человеком. Да, это будет печальное путешествие в Пэррис в качестве проводника слепого принца. Я подумал о Гормоне и о том, что он сдержал свою клятву. Я думал и об Аулуэле. Сотню раз с моего языка был готов сорваться вопрос о судьбе крылатой, о том, как она пережила ночь поражения. Но я так ни о чем и не спросил.

Землю начали окутывать сумерки, но золотисто-красное солнце все еще висело у кромки леса. И вдруг, когда над нами мелькнула тень, я остановился и не смог сдержать возгласа удивления.

Высоко в небе парила Аулуэла. Ее кожа блестела в солнечных лучах, а прозрачные крылья переливались всеми цветами радуги. Она была на высоте, в сотню раз превышавшей рост человека,и продолжала подниматься. С такой высоты я должен был казаться ей смутным пятнышком среди деревьев.

– Что? – спросил принц.– Ты что-то увидел?

– Ничего особенного.

– Скажи, что ты видишь.

Я не мог обмануть его.

– Я вижу крылатую. Стройную девушку высоко в небе.

– Значит, уже наступила ночь.

– Нет.– Я не мог его обмануть.– Солнце еще над горизонтом.

– Как это может быть! У нее ведь ночные крылья. Солнце швырнет ее на землю!

Я колебался. Мне не следовало рассказывать ему, как получалось, что Аулуэла летела днем, хотя у нее были только ночные крылья. Я не должен был говорить принцу Рума, что рядом с нею, без крыльев, летит чужак Гормон и без всяких усилий, придерживая ее за плечи, выравнивая ее полет, помогает сопротивляться давлению солнечных лучей. Я не мог сказать принцу Рума, что это возмездие летит над головой поверженного владыки с его последней возлюбленной.

– Ну? – спросил он требовательно.– Как ей удается летать днем?

– Я не знаю. В этом скрыта какая-то тайна. К сожалению, теперь я многое не в состоянии понять.

Принц, похоже, принял это объяснение.

– Да, дозорный, никто из нас не в состоянии понять то, что произошло.

Он снова замкнулся в молчании. Мне хотелось окликнуть Аулуэлу, но я знал – она не услышит меня. И я шел дальше и дальше, на закат, в сторону Пэрриса, поддерживая слепого спутника. А над нами высоко в небе летели Аулуэла и Гормон, резко выделяясь в свете угасающего дня, и я смотрел на них до тех пор, пока они не поднялись так высоко, что я потерял их из виду.

  Наездники
© Перевод Л. Сизого.

От меня остались только ошметки. Куски памяти откололись и уплыли прочь, как части расколовшегося ледника. Так происходит всегда, когда Наездник покидает нас. Никогда мы не можем быть уверены в том, что совершали наши одолженные тела. У нас остаются только блуждающие фрагменты, отпечатки.

Точно так, как песок прилипает к выброшенной из океана бутылке. Точно так, как пульсирует боль в ампутированных ногах.

Я встаю. Собираюсь с силами. Мои волосы спутаны. Я расчесываюсь. Все лицо мое в морщинах – я слишком мало спал. Во рту горечь. Может, Наездник ел дерьмо моим ртом? Они это делают. Они делают все.

Утро.

Серое, неопределенное утро. Некоторое время я гляжу в окно, а затем с дрожью распахиваю его и предстаю перед серой, неопределенной поверхностью внутренней панели. Моя комната не прибрана. Здесь была женщина? Во всех пепельницах окурки. Обнаружив их, я вижу на некоторых губную помаду. Да, здесь была женщина.

Я прикасаюсь к простыням. Они еще теплые. Обе подушки скомканы. Она уже ушла, и Наездник тоже, а я сейчас один.

Сколько же все длилось в этот раз?

Беру трубку и звоню в Центральную:

– Какое сегодня число?

Вежливый женский голос компьютера отвечает:

– Пятница, четвертое декабря, тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год.

– Который час?

– Девять пятьдесят одна по восточному стандартному времени.

– Какой прогноз погоды?

– Сегодня температура будет колебаться от тридцати до тридцати восьми градусов. Сейчас тридцать один градус. Ветер северный. Скорость ветра шестнадцать миль в час. Возможны небольшие осадки.

– Что вы предложите от похмелья?

– Вам нужна еда или лекарство?

– Все, что вы предложите,– говорю я.

Компьютер некоторое время раздумывает над моей просьбой. Затем решает, что нужны и еда, и лекарство, и включает мою кухню. Из крана течет холодный томатный сок. Жарятся яйца. Из аптечного отверстия изливается какая-то красноватая жидкость. Центральный компьютер всегда очень заботлив. А Наездники совершают на нем поездки, думаю я. И что восхитительного могут получить они от этих путешествий? Куда более приятно одолжить миллион умов из компьютера, чем временно проживать в несчастной, коротко замкнутой душе гниющего человеческого существа.

Четвертое декабря, как сказала Центральная. Пятница. Итак, Наездник владея мной три ночи.

Я выпиваю красноватую жидкость и полупьяно ощупываю свои воспоминания. Так ощупывают больную мозоль.

Помню утро вторника. Неважное время для работы. Ни одна из карт не получалась. Завотделом в раздражении. Наездники овладевали им три раза в течение пяти недель, и его отдел в результате полностью разболтан, а рождественская премия под большим вопросом. Хотя и принято не наказывать человека за ошибки из-за Наездников – таковы правила системы,– завотделом считает, что с ним обращаются несправедливо. У нас тяжелые времена. Тщательно проверяй карты, крутись с программой, сто раз перепроверяй основные данные. И вот они появились: детальный прогноз изменения цен на предметы первой необходимости, февраль—апрель 1988. Сегодня мы встречаемся, обсуждаем карты-схемы и то, что они нам сулят.

Я не помню полудня во вторник. Наверно, именно тогда мной овладел Наездник. Возможно, на работе, а может быть, в этом зале с панелями из красного дерева во время конференции. Мое лицо все багровеет. Я кашляю, хожу на ощупь, спотыкаюсь.

Они печально кивают головами. Никто ко мне не подходит. Никто меня не останавливает. Слишком опасно общаться с тем, кем овладел Наездник. Очень возможно, что другой Наездник крутится поблизости от телесной оболочки и ищет, кого бы оседлать.

Итак, меня избегают. Я покидаю здание.

А что было потом?

Этим блеклым утром в пятницу я сижу дома, ем яичницу и пытаюсь вернуть память о трех потерянных ночах.

Конечно же, это невозможно. Сознание работает в то время, когда тобой владеет Наездник, но после его ухода исчезают практически все воспоминания. Остаются маленькие осколки памяти, тощее и слабое подобие происшедшего.

Пытаюсь вспомнить.

Девушка? Да – губная помада на окурках. Значит, секс в моей комнате.

Молодая? Старая? Блондинка? Брюнетка? Все в тумане. Как вело себя мое одолженное тело? Был ли я хорошим партнером? Когда я сам по себе, то стараюсь быть таковым. Я держу форму. В свои тридцать восемь могу сыграть три сета летним полднем без напряжения. Я могу заставить женщину сиять, как ей положено. Не хвастаюсь, просто утверждаю. У меня есть способности.

Но как мне говорили, Наездники находят злобное удовлетворение в том, чтобы извращать наши способности. Вполне может быть, что Наезднику очень нравилось, найдя мне женщину, заставлять меня быть импотентом.

Не нравятся мне такие мысли.

Дымка улетучивается из головы. Лекарство, посланное компьютером, действует быстро. Я ем, бреюсь, стою над вибратором, чтобы высохло тело.

Делаю зарядку. Использовал ли мое тело Наездник для зарядки в среду и в четверг? Наверное, нет. Нужно восстановить форму. Я примерно среднего возраста, и мне нелегко восстанавливать форму.

Двадцать раз касаюсь пальцев ног, колени прямые. Двигаю ногами в воздухе. Ложусь и, пыхтя, отжимаюсь. Хотя с телом плохо обращались, оно отвечает. Это – первое яркое мгновение моего пробуждения. Чувствовать внутренний трепет, ощущать, что во мне еще есть сила.

Свежий воздух – вот что мне нужно сейчас. Я наскоро одеваюсь и выхожу. Сегодня не нужно появляться на работе. Все знают, что в полдень во вторник мною овладел Наездник, и им не нужно знать, что он ушел до зари в пятницу. У меня свободный день. Я буду бродить по улицам, разминая конечности, возрождая тело после насилия.

Вхожу в лифт и выбрасываю все, что случилось. Выхожу в декабрьскую унылость.

Вокруг возвышаются башни Нью-Йорка.

По улице мчатся машины. Водители сидят, нахохлившись, за рулем. Никто не знает, когда водитель едущей рядом машины будет оседлан. Всегда какая-то смута в движении, когда появляется Наездник. Из-за этого много жертв на улицах и на дорогах, но Наездник не погибает никогда.

И я начинаю свою бесцельную ходьбу. Пересекаю Четырнадцатую улицу, иду на север, прислушиваюсь к мягкому мощному урчанию электрических подстанций. Вижу парнишку, который бежит трусцой, и ощущаю, что он оседланный. На углу Пятой и Двадцать второй улиц ко мне подходит пузатик, видно, что богатый. Галстук у него набекрень, из кармана торчит утренний «Уолл-стрит джорнел». Он хихикает. Высовывает язык. Он оседланный. Я уклоняюсь от него. Быстрым шагом подхожу к переходу на Тридцать четвертой улице по направлению к Квинсу и останавливаюсь на секунду, чтобы послушать, как ссорятся две взрослые девушки. Они стоят на краю пешеходной дорожки.

Одна из них – негритянка. Другая толкает ее к поручням. Оседланные.

Наездник не помышляет об убийстве, у него на уме только получить удовольствие. Дрожащая негритянка высвобождается, падает, поднимается и бежит. Другая девушка всовывает в рот прядь волос, жует ее и вроде бы приходит в себя. Выгляди? она так, как будто принимала наркотики.

Я отвожу глаза. Не нужно наблюдать, как пострадавший вроде тебя пробуждается к жизни. Это моральные устои оседланных. У нас такое множество племенных обычаев в эти черные дни.

Я спешу дальше.

Почему я так тороплюсь? Я уже прошел больше мили. И вроде двигаюсь к какой-то цели. Так, как будто Наездник все еще сидит в моем черепе и понукает меня. Но это же не так. Я знаю. По крайней мере, сейчас я свободен.

Можно ли быть таким уверенным?

Латинское cogito ergo sum [9]9
  Я думаю – значит, я существую (лат.).


[Закрыть]больше не подходит. Мы продолжаем думать даже оседланные. Мы живем в тихом отчаянии, не способные остановить бег жизни, какая бы она ни была страшная и саморазрушительная. Я уверен, что способен различать состояния, когда во мне Наездник и когда я свободен. А может, нет. Может быть, во мне находится Наездник-дьявол, который вовсе не бросил меня, а просто передвинулся в мозжечок, подпитывая меня иллюзией свободы и в то же время побуждая делать то, что он желает.

А вообще, было ли у нас что-либо большее, чем иллюзия свободы?

Но мысль эта беспокоит меня: значит, я оседланный, не ощущая этого. Я начинаю тяжело потеть, но не из-за быстрой ходьбы. Стой! Стой же! Куда ты должен идти? Ты на Сорок второй улице. Вот библиотека. Тебя ничто не толкает идти вперед. Остановись на секунду, говорю я себе. Отдохни на ступеньках библиотеки.

Я сажусь на холодные камни и убеждаю себя, что решение принял сам.

Так ли это? Древнейшая проблема: свободная воля против детерминизма.

А форма, в которой она выражена,– гнуснейшая. Детерминизм – это сейчас не философская абстракция. Это холодные чужие протуберанцы, проникающие сквозь череп. Наездники прибыли три года назад. С тех пор пять раз меня оседлывали. Наш мир совсем изменился. Но мы приспособились даже к этому миру. Прижились. У нас есть свои обычаи. Жизнь продолжается. Правительство управляет, законодательные власти совещаются, на бирже, как обычно, делается бизнес, и у нас есть способы компенсировать случайные разрушения. Другого пути нет. Что же еще можно сделать? Задохнуться от поражения? С этим врагом мы не можем сражаться, а выстоять можем, только перетерпев все. Вот мы и терпим.

Каменные ступени холодят мое тело. Немногие сидят здесь в декабре.

Я говорю себе, что совершил эту длительную прогулку по своей собственной воле и остановился тоже по собственной воле, что сейчас в моем мозгу нет никакого Наездника. Может быть. Не могу же я думать, что я несвободен.

Я размышляю. Наездник мог оставить во мне какой-то дремлющий приказ.

Иди к этому месту, остановись на этом месте. Может быть, и так.

Я оглядываю тех, кто расположился на ступеньках библиотеки. Старик, глаза пустые, сидит на газете. Мальчишка лет тринадцати, ноздри раздуваются. Толстушка. Неужели все оседланные? Ощущение такое, что вокруг меня сегодня все Наездники. Чем больше я изучаю оседланных, тем больше убеждаюсь, что я сейчас свободен. В последний раз я был свободен от Наездников три месяца. А некоторые, говорят, вообще не бывают свободными.

Их телами Наездники очень интересуются, и у них свобода бывает только на день, на неделю, на час. Мы не смогли определить, сколько же Наездников отравило наш мир. Может быть, миллионы? Или, может быть, пять? Сколько же?

Снежинки кружатся в сером небе. Центральная сказала, что вряд ли будут осадки. Они что, и Центральную тоже оседлали этим утром?

Я вижу девушку. Она сидит по диагонали от меня, пять шагов вверх и метров тридцать дальше. Юбка у нее натянута на коленях и видны прекрасные ноги. Молодая. Волосы темно-каштанового цвета. Очень просто одета. Ей до тридцати. На ней темно-зеленое пальто, и на губах помада пурпурного оттенка. Губы полные, нос тонкий, высокий лоб, брови тщательно выщипаны.

Я знаю ее.

Последние три ночи я провел с ней в моей комнате. Это именно она.

Оседланная, она пришла ко мне, и, оседланный, я спал с ней. Я уверен в этом. Завеса памяти приоткрывается, и я вижу ее обнаженное тело на моей постели.

Но как же я могу помнить это?

Воспоминание слишком сильное, чтобы быть иллюзией. Определенно есть что-то, что мне позволили запомнить. Я продолжаю вспоминать. Я вспоминаю, как от удовольствия она издавала мягкие, прерывистые звуки. Я знаю, что мое тело не подвело меня в эти три ночи и я смог ее удовлетворить.

Больше того. Я вспоминаю музыку волнами, запах юности, исходящий от ее волос, шелест зимних деревьев. Каким-то образом она возвращает мне время невинности, время, когда я был еще юным, а девушки – загадочными существами, время вечеринок и танцев, теплоты и секретов.

Теперь меня тянет к ней.

В таких случаях тоже действует этикет. Является плохим вкусом подходить к тому, с кем встречались, когда были оседланы. Подобная встреча не дает никаких преимуществ. Незнакомка остается незнакомкой. И не играет роли, что она делала или говорила во время вашей невольной совместной жизни.

И все-таки меня к ней тянет.

Но зачем нарушать табу? Зачем нужно это серьезное нарушение этикета?

Никогда я не делал ничего подобного. Я всегда был щепетилен. Но я встаю и иду вдоль ступеньки, на которой сидел, оказываюсь ниже ее, гляжу на нее, и она автоматически сдвигает ноги, как будто осознает, что ее поза нескромна. Из этого жеста я понимаю, что сейчас она не оседлана. Мы встречаемся глазами. У нее подернутые дымкой зеленые глаза.

Она красива, и я напрягаю память, чтобы вспомнить больше подробностей нашей страсти.

Взбираюсь по ступенькам и останавливаюсь около нее.

– Привет,—говорю я.

Она глядит безразличным взглядом. Кажется, она меня не узнает. Ее глаза слегка затуманены, как бывает всегда, когда уходит Наездник. Она сжимает губы и долгим взглядом оценивает меня.

– Привет,– отвечает она холодно.– По-моему, мы не знакомы.

– Нет, не знакомы. Но у меня такое ощущение, что именно сейчас вам не хочется одиночества. И мне тоже.

Своим взглядом я пытаюсь показать, что мои побуждения приличны.

– Идет снег,– говорю я,– Мы можем найти место потеплее. Я хотел бы с вами поговорить.

– О чем?

– Давайте пойдем куда-нибудь, и я расскажу. Меня зовут Чарльз Рот.

– Хэлен Мартин.

Она встает. Еще не отбросила холодное безразличие. Она подозрительна, и ей от этого не по себе. Но, по крайней мере, она хочет пойти со мной. Хороший знак.

– Не слишком ли рано, чтобы выпить? – спрашиваю я.

– Не уверена. Даже не знаю, который час.

– Еще нет двенадцати.

– Все равно, давайте выпьем,– говорит она, и мы оба улыбаемся.

Мы идем через дорогу в коктейль-бар.

Сидя лицом к лицу в полумраке, потягиваем наши напитки. Она пьет «дайкири», а я – «кровавую Мэри». Она слегка расслабляется. Я спрашиваю себя, чего же хочу от нее. Разделить с ней постель? Но я три ночи получал это удовольствие, хотя она ничего не знает. Мне хочется чего-то большего.

Чего?

У нее воспаленные глаза. Она мало спала за эти три ночи,

Я говорю:

– Вам было очень неприятно?

– Что именно?

– Наездник.

Ее лицо искажается, как от удара хлыстом.

– Откуда вы знаете, что у меня был Наездник?