Текст книги "Единственная любовь Казановы"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

– Прошу прощения, ваше превосходительство, но его высокопреосвященство поручил мне сообщить вам, что молодой человек должен либо немедленно покинуть Венецию и не возвращаться, пока не исправится и не будет рукоположен другим прелатом, либо должен навсегда покинуть лоно церкви.

При всем своем уродстве Ломбардини умел говорить с достоинством, если не сказать напыщенно, выступая с поручением от своего духовного начальства. Брагадин мгновенно это признал. И сказал лишь:

– Это решение окончательное?

– Окончательное. А теперь… – церковный сановник с большим трудом извлек свою ученую массу из кресла, – теперь я откланяюсь, ваше превосходительство, принося извинения за то, что злоупотребил вашим временем по поводу столь незначительного, столь пустякового дела. Ах, сенатор, разве не мелочи жизни подводят нас к могиле? Pulvis et umbra sumus [50]50
  Мы только прах и тень (лат.). Цитата из «Од» Горация.


[Закрыть]. Да исполнится воля господня!

После того как монсеньор Ломбардини откланялся и покинул дворец – а сенатор Брагадин прошел с ним ровно столько шагов и отвесил ровно столько поклонов и изощренных комплиментов, сколько положено по этикету, когда провожают монсеньора, явившегося с официальным посланием от кардинала-архиепископа, – сенатор вернулся к своему креслу, зажал морщинистые губы между большим и указательным пальцами левой руки и, получив такое подкрепление, погрузился в раздумья.

Что же делать?

Как парировать удар, готовый обрушиться на голову Джакомо? Он-то охотно велел бы «мальчику» сбросить сутану и швырнуть ее в лицо мачехе-церкви, усыновил бы его и завещал бы ему все владения Брагадинов. Но – увы! – законы Венеции запрещали это. А коль скоро «мальчику» – тут старик вздохнул и сильнее сдавил зажатые губы – придется на время покинуть Венецию, пусть лучше бегает со шпагой за девчонками и слывет с соизволения Светлейшей республики Венеции завзятым головорезом, чем является служителем этого воронья, этих ненавистников ложа Венеры! Бесспорно, так будет лучше, только вот какая польза солдату от ума и наук, тогда как епископ, не более одаренный природой, чем Казанова (но более ловкий в сокрытии своих талантов), ест на серебре и спит под пуховым одеялом?..

Так и не найдя ответа на вопрос или, вернее, вопросы, поставленные монсеньором Ломбардини, старик заковылял к двум своим друзьям. Они были не менее озадачены, чем он. Да ведь всего две недели тому назад «Ключ Соломона» решительно отказывался разрешить Джакомо покинуть Венецию – столь решительно, что старцы, беседуя между собой, пришли к выводу: Казанову, несомненно, ждет какая-то великая честь или богатство.

– Эти вещи выше нашего человеческого разумения, – торжественно заявил сенатор Брагадин. – Надо верить и полагаться на общеизвестную мудрость великой иерархии духов…

В тот момент, когда он произносил это, в покои вошел Казанова – старцы не видели его целую неделю. Они обменялись победными взглядами, ибо истолковали его внезапное появление как ответ на свою веру в духов. Все, все будет хорошо. Однако после обмена первыми дружескими приветствиями беседа не завязалась – такое было впечатление, что каждую из сторон одолевали тайные мысли. Да так, несомненно, и было, ибо одна сторона ничего не сказала про монсеньора Ломбардини и полученное через него послание, а Казанова ничем не намекнул на то, что они обсуждали с Марко. Естественно, Казанова прибег к помощи «Ключа Соломона» и, зная, что расстается со стариками, постарался в угоду им дать такие ответы и указания свыше, какие, он знал, им больше всего хотелось бы услышать…

– А теперь, – промямлил Брагадин, – нам следует, я думаю, спросить божественный «Ключ» про Джакомо. Должен ли он оставаться в лоне церкви? Должен ли оставаться в Венеции?

Казанова, который только и думал о том, как об этом заговорить, обрадовался. Однако сделал вид, будто противится их воле:

– Но мы же спрашивали об этом всего две недели назад, и ответ был категорический…

Конечно, он дал себя уговорить, и то, как он без улыбки или малейшей дрожи в лице наблюдал за стариками, которые с самым серьезным и уважительным видом следили за его манипуляциями, говорило о том, насколько умел владеть собой Казанова, пока производил свои трюки и наконец получил – на сей раз вполне ясный – ответ оракула:

«Дж. следует остаться в лоне церкви, но немедленно уехать в Рим».

Однако, ничего не зная о визите Ломбардини, Казанова был несколько озадачен и даже чуточку раздосадован тем, с каким восторгом было встречено изречение оракула. Одно дело, когда ты покидаешь Венецию из-за чересчур распалившейся любовницы, и совсем другое, когда твои друзья радуются этому.

– Но как же я поеду в Рим? И почему я должен туда ехать?! Я живу здесь, все мои друзья, все, кто мне дорог, находятся в Венеции. И потом – как же я поеду без денег? Мне что же, идти туда пешком, как средневековому пилигриму?

И тут вдруг разыгралась одна из «чувствительных сцен», характерных для восемнадцатого века и настолько претящих нашей привычке выражать свои чувства, что когда старики, обливаясь слезами, которые так и текли по их румяным щекам, принялись обнимать Казанову, а он обнимал их – с нашей точки зрения, это выглядело нелепо и притворно. Но, право же, тут не было ничего нелепого или притворного – просто старики выражали так свое огорчение предстоящим расставанием. Что же до денег, то сенатор Брагадин предложил своему юному другу две сотни дукатов, чтобы он мог добраться до Рима, и немного карманных денег, чтобы продержаться там…

Упоминание о деньгах, что всегда вызывает интерес, мгновенно осушило слезы старцев, и они погрузились в шумную и оживленную дискуссию о том, как Казанове следует ехать в Рим и под чьим покровительством там жить. Их разговор прервало появление слуги, который принес Казанове письмо, врученное «гондольером, который ждет ответа». Наступило молчание; Казанова же, взглянув на надпись на конверте, увидел ставший уже до тошноты знакомым почерк. Он в смущении поднял взгляд и обнаружил, что старики тоже уставились на письмо – Брагадин знал, от кого оно, а двое других догадывались, что оно, очевидно, от женщины. Все трое быстро отвели глаза и принялись оживленно, но весьма искусственно что-то обсуждать, а Казанова отошел с письмом к окну. Он прочел:

«Джакомо мой Джакомо почему ты предал меня Андзолето говорит ты уже нарушил все свои обещания и покинул храм нашей любви. Ох Джакомо никогда не думала что ты так поступишь ведь ты обещал ждать меня днем и ночью и Андзолето говорит ты отослал Блеза этого честного француза который тоже так тебя любил. Как ты можешь быть таким изменщиком неужели ты забыл наши слезы и поцелуи и все наши восторги. Ох Джакомо вернись разве я не отдала тебе то что для женщины дороже жизни – мою честь и что теперь со мной будет если кто обнаружит…»

На этом Казанова, сгорая от волнения и нетерпеливого желания скорее покончить со всем, прервал чтение.

– Скажи гондольеру, что ответа не будет, – сказал он, вытирая лоб. – Скажи, что я уехал из Венеции…

И он сунул последнюю мольбу Розауры о любви в карман панталон.

8

Трое мудрецов из замка Брагадина решили, что коль скоро Казанова, будучи молодым левитом [51]51
  Левиты – сословие служителей в храмах у древних евреев.


[Закрыть]и шалопаем, растратил все свои деньги, то пусть едет в Рим самым дешевым способом – на «водяном дилижансе» в Чоггиа и Падую, а оттуда в обычной почтовой карете в Рим. Казанова предпочел бы путешествовать с помпой – доехать в гондоле с гербом Брагадина и двумя гондольерами в ливреях до материка, а оттуда до Рима – в отдельной почтовой карете. Но поскольку Брагадин не собирался платить за эту скромную роскошь, Казанова в приступе экономии решил и сам не платить. Розаура обошлась ему в немалую сумму – тут и казино, и Блез, и Дзордзе, и чаевые Андзолето и Марте, и французские вина, и французские ужины, и музыканты, и подарки… Тем не менее он вовсе не был без гроша в кармане, как дал понять Марко и остальным, ибо у него было около девяноста венецианских цехинов наличными и аккредитивы на три тысячи дукатов.

«Водяной дилижанс» (собственно, это была старая баржа с сиденьями) покидал Венецию задолго до рассвета. Утомительные и неудобные средства передвижения Старого Света и отправлялись в равно неудобные часы.

Над источающими сырость каналами стоял холодный туман, и Казанову, хоть он и был закутан в дорожный плащ из толстого сукна, пробрала дрожь, когда переполненная баржа двинулась в свой неспешный путь. Забрезжила заря, мир расцветился первыми красками, и пассажиры зашевелились – это были в основном мелкие торговцы и крестьяне, приезжавшие по делам в Венецию. Как часто бывает, предрассветный час был самым холодным из всей ночи. Казанова плотнее закутался в плащ и из человека общительного превратился в мрачного субъекта, не любящего общества своих собратьев. Хотя его толкнуло в этот путь упорное желание Розауры разжечь угасающий огонь любви, Казанова жалел, что покидает Венецию. День разгорался, и Казанова принялся озираться, пытаясь при бледном свете различить лица своих случайных спутников… По воде пронесся окрик, и из тумана вынырнул на быстрой сандоло [52]52
  Сандоло – лодка, лодчонка (ит.).


[Закрыть]Дзордзе с пакетом.

Джакомо дал преданному слуге дукат и вскрыл печать на пакете. Он был так огорчен отъездом из Венеции, что, хоть и догадывался о содержимом пакета, не мог сдержать нелепой надежды – а вдруг это помилование, посланный в последнюю минуту призыв вернуться в город карнавала и смеха. Но это оказалось, конечно же, письмо – последняя, или, пожалуй, еще не совсем последняя, мольба Розауры. Не дочитав письмо до конца, Казанова продолжал сидеть с мрачным видом, закутавшись в свой толстый плащ, пока его не вывел из раздумья возрастающий гомон вокруг.

Солнце взошло над спокойной гладью лагуны, небо, и воды, и далекие земли заиграли своими вечно меняющимися красками, и пассажиры, сбросив с себя оцепенение, оживились и сухим белым вином, полентой [53]53
  Полента – кукурузная каша (ит.).


[Закрыть], колбасой с чесноком на толстых кусках хлеба и прочими деликатесами стали отмечать наступление нового дня. Вид всеобщего веселья и поглощаемой со смаком еды разжег у Казановы аппетит, и он обследовал содержимое корзины, которую при прощании вручили ему друзья. Он обнаружил в ней деликатесы, которыми можно было бы накормить троих мужчин: заливных перепелок, цыплят, ветчину, большой кусок масла в глиняном горшочке, свежий хлеб, фрукты, маленькие пирожные и несколько бутылок вина.

Среди положительных качеств Казановы было то, что он не терял аппетита даже в самых скверных переделках, ибо основа оптимизма – здоровое пищеварение, регулярно и приятно работающее. Казанова ел, наслаждаясь этим очень ранним, но плотным завтраком, и вдруг заметил двух пассажирок, которые молча скромно сидели недалеко от него. Одна из них была розовощекая, миловидная женщина из народа, лет сорока с небольшим; вторая, совсем молоденькая девушка, сидела, сбросив капюшон грубошерстного плаща, так как утренний воздух все теплел. При виде ее лица Казанова перестал равномерно двигать челюстями.

Ей было около семнадцати – точеное, как на камее эпохи Возрождения, лицо, шелковистые черные волосы, аккуратно заплетенные в косы, стройное тело с пышными формами… Розаура? Церковь? Карьера? Советы друзей? Память об Анриетте, упорно хранимая в нежном молчании? Казанова не был моряком, но есть старая венецианская народная песня про моряка, которая очень ему подходила:

 
L’amour del mariner no dura un’ora,
La dove che lu el va, lu s’inamora.
 
 
Любовь моряка не длится и часа —
куда ни поедет, там встречает любовь…
 

Казанова мгновенно подметил, что у женщин, видимо, не было с собой еды, и, как принято в Италии, любезно предложил им содержимое своей корзинки, на что получил столь же любезный и обычный отказ. Но Казанова успел заметить, как алчно загорелись глаза тетки, и догадался, что девушка, как и положено всем молодым существам, голодна. А потому он стал настаивать, и они, уступая в большей мере его добродушному остроумию, чем велению собственного желудка, согласились. Пища развеселила их, вино согрело изнутри и придало блеск глазам, завязавшаяся беседа вызвала смех.

Девушку звали Мариетта, как ту неаполитанку, с которой у Казановы был раньше роман.

– Мариетта! – пылко воскликнул Казанова. – Никогда прежде не знал ни одной Мариетты! Однако, когда я родился, знаменитый астролог предсказал, что моя судьба будет связана с Мариеттой!

Хотя это заявление и не было правдой, ему следовало бы правдой быть. Во всяком случае, лицо девушки залил румянец, а тетка громко расхохоталась – она не прочь была пить такое вино каждый день.

– Но разве вы не священник? – спросила она. – Одеты-то вы как священник.

Казанова тут же пустился в сложные и не вполне связные объяснения: да, он священник и в то же время не священник, если они могут такое понять, в общем, он всего лишь дьякон, так как его матушка, святая женщина, дала ему образование, чтобы он мог стать епископом, он же хочет проложить себе путь в жизни честным трудом и, пока еще не связан роковой тонзурой, может жениться, если найдет подходящую девушку…

Они слушали, кивая, а при последних его словах девушка снова залилась румянцем, тетка же сказала, что очень даже хорошо быть священником, но все священники – все-таки мужчины, как она знает по собственному опыту. Нога Казановы каким-то образом очутилась рядом с ногою девушки и застыла там. Тетка же разговорилась.

– В Венецию мы ездили за наследством для Мариетты, – стала похваляться она с таким видом, будто все в мире должны об этом знать и всем это должно быть так же интересно, как ей. – Вы только подумайте: такой девчонке в будущий Михайлов день должны выплатить двести золотых дукатов! Она, конечно, девушка хорошая и красивая, хоть я и говорю про собственную племянницу. Сирота она, синьор, но получит она наследство или не получит, а ни в чем не будет нуждаться, да благословит ее господь, пока жива ее тетя Тина. Да, синьор, наследство ей оставил дядя Пино – да покоится с миром его душа! – он торговал сальными свечами тридцать восемь лет в Дзуекке. У нее есть еще один дядя – тот пошел по той же линии, что и вы. Доном Антонио зовут его – он самый любимый священник в Чоггиа…

– В Чоггиа? – прервал ее Казанова. – Я там остановлюсь на два-три дня, а может, и больше. Вы там живете?

– Ах, нет, синьор, мы живем в Падуе, но Мариетта пробудет там день-другой, чтобы получить благословение дядюшки…

– Тогда мы можем не расставаться, – весело объявил Казанова, – ибо у меня тоже там дела, очень важные дела в Чоггиа. Давайте выпьем за это! За Мариетту и ее будущего супруга!

Это была настоящая идиллия.

К концу первого дня пребывания в Чоггиа Казанове удалось поселить эту пару в той же гостинице, где жил и он сам, отговорив их останавливаться у дона Антонио; он всячески обхаживал тетю Тину, ублажая ее мелкими знаками внимания и более или менее правдоподобными комплиментами, какие дамы ее возраста могут принять; он произвел впечатление на дона Антонио своим знанием классиков и желанием быть наставленным в теологии более зрелым умом, а также своим знакомством с сенаторами, монсеньорами и даже его высокопреосвященством; главное же – он добился в результате своей дипломатии искомой награды: разрешения купить девушке несколько маленьких подарков и даже сумел потихоньку поцеловать ее… В ту ночь, засыпая, Казанова твердо решил жениться на девушке (если она девственница) и уже начал строить планы, как они будут жить простой сельской жизнью, так хорошо описанной Феокритом [54]54
  Феокрит (кон. IV – нач. III в. до н. э.) – древнегреческий поэт, автор идиллий, положивших начало европейской буколической поэзии.


[Закрыть]и Вергилием, этими прославленными пастухами, жившими главным образом при дворе.

На другое утро Казанова спозаранок снова поцеловал девушку и, как ему показалось, сумел получить достаточное доказательство того, что она тот гага avis – virgo intacta [55]55
  Редкая птица – нетронутая девственница (лат.).


[Закрыть]. Тянуть кота за хвост никогда не было свойственно Казанове, особенно если речь шла о хорошенькой девушке, а потому он незамедлительно сделал Мариетте предложение. С совсем ненужным здесь смирением и прямотой Мариетта сказала, что для нее большая честь выйти замуж за такого красивого мужчину и такого высокородного синьора и что она молит великого господа и всех святых, чтобы оказаться достойной его. Тронутый, насколько он мог, таким прямодушием, мерзавец сделал благородный жест, признавшись, что он – не патриций, и после цветистого рассказа о том, как его лишили земель, которых у него никогда не было, сказал, что, поженившись, они будут жить чистой и невинной жизнью в Аркадии.

Мариетта, которая большую часть жизни провела в деревне, никогда не слышала об Аркадии и понятия не имела, что это такое или где это находится, но готова была жить где угодно с таким мужем, как этот красивый, щедрый, изумительный синьор, который говорил ей такие чудесные вещи, и у которого такой надушенный кружевной платок, и который так чудесно и почтительно целовал ее, пока она вся не загоралась, – не то что эти неотесанные деревенские парни, у которых насчет женщин одна только мысль в голове…

К полудню Казанова объявил о намерении покинуть лоно церкви, хотя не сказал, что намерен после этого делать, и, сменив священнические одеяния на светский костюм, получил от Мариетты разрешение считать себя обрученным с нею. Тине же было как-то не по себе: все произошло так неожиданно… а быть может, кто знает?., она немножко и завидовала. А вот дон Антонио решительно отказался дать свое согласие – к великому возмущению Мариетты, – пока Казанова не расскажет все о себе и о своих планах.

Под градом вопросов старого священника, который, хоть и не жил в миру, но был не дурак, Казанова придумал столько всяких объяснений – одно изобретательнее другого, – что даже сам с трудом помнил, кто же он такой. Среди прочих выдумок он изобрел дядюшку, нотариуса в Брешии, который обещал своему любимому племяннику Джакомо поместье недалеко от этого городка, куда Казанова и намеревался привезти будущую супругу, чтобы наслаждаться с ней там пасторальным счастьем… И так далее, и тому подобное. Однако во всем этом нагромождении лжи Казанова в одном был абсолютно искренен – и, как ни странно, именно этому меньше всего поверили бы люди, хорошо знавшие его: он был сейчас настолько увлечен девушкой, что готов был жениться, лишь бы получить возможность обладать ею, что навсегда излечило бы его от желания жениться на ней.

Вполне обоснованные подозрения доброго священника рухнули при появлении пакета с письмами из Венеции от друзей Казановы – пожеланиями счастливого пути, добра, успеха и благополучия в его путешествии. Как мог дон Антонио заподозрить человека, у которого в друзьях такие почтенные венецианцы, как Брагадин, Дзиани, Барбаро и Вальери?

Днем нашей парочке удалось сбежать от бдительного ока хранителей целомудрия Мариетты, и они отправились по магазинам. Казанова накупил Мариетте платьев и украшений, какие только мог предоставить такой маленький городок, как Чоггиа, одел ее, как синьору, и затем повел в винный погреб, где позволил себе немало восхитительных вольностей, на какие отваживается – хоть и без позволения – нетерпеливый молодой человек, обрученный со своей любимой. Джакомо и Мариетта условились об именах для своих первых трех сыновей и дочерей; Казанова настолько увлекся, что поклялся (и чуть ли не сам поверил этому): он-де, по сути, непорочен и, уж конечно, никогда никого не любил так, как Мариетту. В ту ночь, когда все спали, Мариетта с тысячами трепыханий и сердцем, переполненным любовью, выскользнула из спальни тетушки и прошла по коридору в другую спальню, где ее ждал Джакомо и где она перестала быть девственницей.

Поэт, сказавший: «Того, кто однажды был счастлив, вовек не коснется беда», был скорее смел, чем правдив в своем утверждении. Казанова был, безусловно, счастлив на протяжении этих бездумных часов, проведенных с хорошенькой, неискушенной в жизни Мариеттой, но никоим образом не застрахован от беды, что он и обнаружил. Однако прежде чем это обнаружить, Казанова познал – не впервые в ходе любовной интрижки – печальную истину, что из фонтана наслаждения всегда возникает горечь. Не успел он одержать победу над Мариеттой, как его критический ум начал подсказывать ему, сколь она наивна и необразованна, сколь не обучена манерам, какая даже внешне плебейка. Он невольно сопоставлял ее – не с Розаурой, а с Анриеттой, чья благородная красота преследовала его, тем более что он успел лишь мельком ее увидеть. Казанова не без смущения и удивления обнаружил, насколько владеет его чувствами и поступками женщина, реально существующая, чье имя он знает, чье бесчувственное тело даже держал на руках, но так и оставшаяся для него призраком идеальной красоты, именем, обозначавшим стремление, не имеющее имени, к недостижимому блаженству.

Таким размышлениям предавался Казанова, еще лежа без сна в постели после того, как Розаура покинула его на исходе шестой ночи их любви. В приступе откровенности с самим собой, что случается даже с самыми большими тупицами, а уж тем более с человеком такого ума, как Казанова, он признал, что, с тех пор как увидел Анриетту, все его мысли и поступки подсознательно связаны с ней. Сначала он отчаянно – а насколько отчаянно, знал только он один – пытался найти ее, протянуть между ними ниточку, которая дала бы ему реальную надежду. Затем, оскорбленный в своем тщеславии, поскольку она сумела воспротивиться ему, исчезла из его жизни, оставив лишь записку и кольцо, он в пику ей затеял роман с Розаурой. Но теперь он понял – и как ясно! – что, даже держа в объятиях Розауру, мечтал об Анриетте.

И это Анриетта удерживала его в священнослужителях, хотя никто лучше самого Казановы не знал, насколько он не годится для служения церкви. Ведь стань он солдатом, его вполне могли бы послать в один из венецианских гарнизонов за границей, а имея сан священника, он мог изобрести десяток причин, чтобы оставаться в Италии. Собственно, и в Рим-то он согласился ехать лишь потому, что каким-то сверхъестественным образом верил – именно там суждено ему найти Анриетту. Ну а Мариетта, почему возникла Мариетта? Откуда эта нелепая идея пасторального счастья с крестьянской девушкой? Казанова зевнул и попытался об этом забыть. Но забыть не мог. Разве Мариетта – не очередная глупость в пику Анриетте? «Вот видите, как мало я о вас думаю, Анриетта, если могу быть идеально счастлив – ну, просто идеально счастлив – с маленькой крестьяночкой…»

Мысль эта так разбередила Казанову, что он выкатился из постели, умылся, оделся и отправился завтракать в маленькую гостиную, которую снял для удобства, а также чтобы иметь возможность встречаться с Мариеттой наедине днем. Завтрак настроил его на оптимистический лад и примирил с самим собой, как всегда бывает у людей с хорошим пищеварением. Казанова зевнул, потянулся – бурные ночи как-никак урезают сон – и подошел к окну, напевая про себя все ту же песенку про «Народ, что смеется вечно». Из окна открывался вид на канал, прорытый через центр Чоггии, с широкими живописными набережными по обеим сторонам, где бурлила жизнь оживленной водной артерии, кишащей рыбацкими лодками и маленькими суденышками. За всем этим вздымались не менее живописные, красивые дома, склады и магазины, которых еще не коснулись мерзость и запустение, царящие ныне в Чоггии.

Казанова ничего этого не замечал. Все слишком знакомое никогда не кажется живописным: мы носим с собой свою обыденность и накладываем ее на окружающие нас время и пространство. Однако из апатии, в какую ввергает хорошее пищеварение, Казанову вывело малоприятное зрелище: группка мужчин прокладывала себе дорогу сквозь толпу с целеустремленным видом людей, несущих неприятную весть. Группка эта состояла из четырех сбиров, своего рода полицейских, и дона Антонио, очень красного, который, отчаянно жестикулируя, что-то говорил им.

И без помощи «Ключа Соломона» или какого-либо иного способа проникнуть в таинственные знания оккультной науки синьор Казанова понял, что этот маленький конвой движется за ним. Ни минуты не медля, он схватил шляпу и плащ, удостоверился в том, что деньги находятся при нем и в надежном месте, вылез через окно в задней стене, спустился по толстой лозе, обвивавшей стену, и боковыми проулками, но с поразительной быстротой, достиг той части порта Чоггии, которая обращена к морю.

Там за два золотых дуката и обещание еще двух за хорошую скорость Казанова нанял двух гребцов с быстроходной сандоло и велел им отвезти себя в Венецию, каковое путешествие он совершил в смятении чувств и весьма неудобной позе, лежа на дне лодчонки под своим плащом и рыбацкой сетью, от которой отвратительно несло сардинами. Его драматическое появление поздно ночью в замке Брагадина повергло в смятение игроков в триктрак, состоявших из Марко и трех старых патрициев. По выражению их лиц Казанова понял, что в ближайшие два-три дня «Ключу Соломона» предстоит усиленно и с большим тактом поработать.

В Венеции на Казанову свалилась куча бед: ситуация оказалась куда хуже, чем он мог предполагать, будучи в самом пессимистическом настроении. Как выяснилось, дон Антонио все время с большим подозрением относился к этому хвастливому молодому незнакомцу, который так безрассудно сорил деньгами и упорно хотел жениться на едва знакомой девушке. Знание человеческой натуры подсказывало дону Антонио, что солидные мужчины с честно заработанными деньгами всегда бережно относятся к ним и что мужчина, всерьез задумавший жениться, редко так спешит уложить свою избранницу в постель. Однако Мариетта и тетушка Тина были обе полонены молодым человеком и устраивали такие сцены, когда им предлагали не спешить с обручением, что дон Антонио, нехотя и вопреки здравому смыслу, все же дал согласие на брак.

Однако для очистки совести он тотчас же обратился к одному из трех адвокатов, практиковавших в Чоггии, и немедля отослал его в Венецию навести справки про молодого Джакомо Казанову и его образ жизни. На беду Казановы, адвокат из Чоггии вскоре повстречал некоторых его врагов, все еще кипевших возмущением против того, кто лишил их благосклонности молодых дам, увлеченных этим вкрадчивым и «всеядным» донжуаном. Эти враги Казановы не только сумели вывести на чистую воду его россказни про дядюшку-землевладельца в Брешии, но и сами нагородили немало всякой лжи. Словом, они так напичкали шокированного адвоката рассказами о дебошах Казановы, его колдовстве, жульничестве в картах и бесконечном злодействе, что, когда тот выложил эту смесь правды и лжи дону Антонио, разъяренный дядюшка немедленно потребовал ареста этого мерзкого и опасного преступника.

По счастью, Казанова быстро предпринял нужные шаги, спасшие его от ареста в Чоггии, где в соответствии с весьма туманными представлениями о правосудии, бытовавшими в те времена, он мог бы не один месяц провести в какой-нибудь сырой и мрачной тюрьме, прежде чем кто-либо из его друзей хотя бы услышал, где он находится; к тому же, если бы сбиры сцапали Казанову, пришлось бы потратить немалую сумму на подкуп и добиться решительных приказов из Венеции, чтобы вызволить его из их лап. Однако Казанова еще отнюдь не выбрался из беды. Мариетта, обиженная и возмущенная его поступком, обливаясь слезами, призналась во всем, и это привело в такое отчаяние дона Антонио, что он путем тщательных розысков сумел обнаружить, куда бежал Казанова, и тотчас отправил вослед ему своего адвоката, полицейских и ордер на арест.

Сенатор же Брагадин, хоть и был раздражен выходкой этого ненормального, считал дотоле сию историю еще одной из проделок милого юноши; теперь же, услышав весть о грозящем ему аресте, посерьезнел и поспешил к своим друзьям во Дворец дожей. Если Триумвират займется этим делом, судьбе Казановы можно будет не завидовать, бежать же из Венеции ему рискованно, поскольку сбиры дона Антонио настороже. Но и тут Казанове повезло. По какому-то непостижимому недомыслию дон Антонио и его адвокат не донесли сразу Триумвирату про Казанову, и Брагадин сумел доказать Общественному обвинителю, сколь нелепы обвинения, выдвигаемые против его молодого друга. Ордер на арест был тотчас отменен.

Но «Мариеттины лиходейства», как именовал случившееся Казанова порою весело, порою мрачно, на этом не окончились. Решив довести дело до уголовного суда и государственных инквизиторов, дон Антонио и его адвокат нагородили такое множество претензий – и нарушение обещания жениться, и соблазнение невинной девушки, и ущерб, нанесенный в этом, в том и в другом отношении, – что требовалось немало времени, и денег, и подспудного влияния, дабы эти обвинения разбить. Казанова был столь явно виновен, что даже закон мог это признать. А пока он прятался в мансардах замка Брагадина, играя в карты с Марко, советуясь с «Ключом Соломона» и читая латинские и французские книги. Даже когда уже было ясно, что Казанове не грозит опасность и он может выбраться из Венеции и снова отправиться в Рим, сенатор Брагадин все еще старался выдать Мариетту замуж за одного из своих крестьян, который просил продлить ему аренду на землю.

«Дабы удержать Джакомо от беды», Марко послали сопровождать его до венецианской границы – предосторожность совсем уж тщетная, поскольку Казанова никогда не делал того, что предлагал Марко, если этого не хотел, а Марко, хоть и протестуя, неизбежно следовал за Казановой, куда бы тот его ни повел. Однако во время путешествия Казанова держался тише воды, ниже травы. Он был немало напуган скандалом, неожиданно разразившимся после его авантюры в Чоггии, к тому же он, пожалуй, немного сожалел об утрате Мариетты. Так или иначе, за носильщиком, тащившим багаж по знаменитой Корсо в Риме, шел, направляясь ко дворцу Аквавива, весьма благопристойного вида дьякон.

У семьи Аквавива было в Риме два дворца: небольшой семейный особняк, принадлежавший маркизу Аквавиве, и дворец более вместительный и роскошный, тоже расположенный на Корсо и построенный его более знаменитым братом-кардиналом. То, что Казанова стоял сейчас у входа в малый дворец, было унизительным напоминанием о немилости, в которую он попал. Аквавивы были давними друзьями Брагадинов, но кардинал, узнав о скандале в Чоггии, отказался принять Казанову в своем доме. Потребовалось все влияние Брагадина, чтобы убедить кардинала пойти на компромисс: пусть Казанова живет у маркиза и официально считается членом его семьи, а работает и учится там, где велит кардинал. При хорошем поведении в течение года Казанова может быть официально приобщен к свите его высокопреосвященства. Перспектива была, безусловно, далеко не заманчивой, и Казанова едва ли знал, почему он от этого не отказался. Он что, в самом деле надеялся встретить в Риме Анриетту?