Текст книги "Единственная любовь Казановы"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Сойдя вниз, Казанова обнаружил Марко, который, сидя в роскошном халате, пил кофе с горячим молоком и ел булочки-полумесяцы – их пекут в память о поражении, понесенном турками под Веной в 1683 году.

Повинуясь приглашающему жесту Марко, Казанова с удовольствием сел за накрытый к завтраку стол.

– У меня сегодня утром аппетит как у лошади, – заметил он, щедро намазывая маслом булочку.

– У тебя всегда такой, – сказал Марко.

Казанова наполнил хрупкую китайскую пиалу cafe latte и сунул в рот булочку с маслом; съев все, что было на столе, он хлопнул в ладоши, призывая слугу, и, к возмущению Марко, велел принести себе завтрак, как если бы вовсе ничего не ел, а все съел Марко.

– Кстати, прервал Казанова вполне справедливые, но тщетные сетования Марко, – как вчера все получилось с Триумвиратом?

– Откуда же мне знать? – ответил Марко. – Тебе же известно, что я не член Совета. С ними встречался Брагадин. А меня лишь допросил в качестве свидетеля один из секретарей.

– Но что все-таки будет? Тебе снесут голову за измену? Или любезно разрешат еще немного пожить?

– Дозволено пожить. – Марко рассмеялся. – Сенатор сказал, что ему нелегко было развеять подозрения одного из старцев, что гибель гондолы во время бури, да к тому же в полночь, не была задумана нами с Шаумбургом как измена.

– А девушка? – спросил Казанова с деланой небрежностью, которая не провела даже Марко.

– Тебе рекомендовано забыть о ней, – несколько сухо сказал тот.

– Ты всегда начинаешь с этого, Марко, а я всегда начинаю с того, что не обращаю внимания на твои советы. Ну зачем ты это делаешь? Вечно одно и то же. И к тому же не по-дружески. Ну когда я советовал тебе забыть о приглянувшейся девчонке?

– Да разве я был когда-либо настолько глуп, чтобы дать тебе понять, какая девушка мне приглянулась? – возразил Марко и попытался перевести разговор на другую тему: – Я слышал, Гольдони представляет сегодня новую комедию. Пойдем?

Казанова перегнулся через стол и положил свою узкую сильную руку на запястье Марко.

– Дружище, – сказал Казанова, – не пытайся отговорить меня. У меня это не просто увлечение хорошенькой ветреницей. Дело обстоит серьезно. Скажи мне, кто она. Как ее зовут? Где она живет? Что делает в Венеции? Шаумбург – ее любовник? Она ведь, я уверен, не итальянка. Откуда она?

– Не знаю.

– Ты поможешь мне все это выяснить?

Лицо у Марко было смущенное.

– На этот раз не надо, Джакомо, – взмолился он. – Право, не надо. Это опасно.

– Опасно?! – Казанова накинулся на это слово, словно хищник на лакомую дичь. – Значит, ты все-таки что-то знаешь о ней?

– Я же сказал тебе: я ничего о ней не знаю.

– Тогда почему ты говоришь, что это опасно?

Марко секунду помедлил, затем, видимо, решился.

– Просто я услышал такой намек кое от кого, когда мы прошлой ночью, а вернее сегодня утром, выходили из Дворца дожей.

– Кое от кого? От кого же?

– От мессера гранде, если угодно.

Казанова присвистнул и, сняв руку с запястья Марко, откинулся на стуле, глядя в потолок, расписанный аллегорическими фигурами четырех времен года в стиле Луки Джордано [25]25
  Джордано, Лука (1634–1705) – итальянский художник и декоратор, писавший яркие, полные света картины на религиозные и мифологические сюжеты.


[Закрыть].

– Интересно, почему? – спросил Казанова, обращаясь к улыбающейся, почти нагой женщине, изображающей Весну.

Ответа не последовало, а Марко сидел, склонив голову и поджав губы, в позе патриция, который, как по опыту знал Казанова, ни за что, даже намеком, не выдаст государственной тайны. В тишине слышен был стрекот стрижей, гоняющихся за комарами, а вдали – пронзительный голос торговки виноградом:

– Ah! Ché bell’uva! Ah! Ché bell’uva! – Ax, до чего ж чудесный виноград!

Казанова поднялся, потянулся, зевнул и просвистел припев песенки о народе, что смеется вечно.

– До скорой встречи, – бросил он через плечо, выходя из комнаты.

Так небрежно Казанова на время простился со своим самым преданным, хотя, пожалуй, и не самым полезным другом, ибо Марко станет человеком денежным лишь после того, как его отец-сена-тор умрет. Продолжая напевать «Quella zente che gá in bocca el riso», Казанова вернулся в свою гардеробную, где его ждали брадобрей и слуга, содержавшиеся, естественно, за счет сенатора Брагадина, ибо не мог же он допустить, чтобы его высокий гость сам брился или утруждал себя по утрам одеванием. К тому же брадобрей, приходивший извне, и слуга из замка Брагадина были двумя превосходными источниками информации для человека, который существовал за счет смекалки и знания того, что ему не положено было знать. Ибо если в Венеции восемнадцатого века брадобреи и слуги чего-то не знали, значит, это было либо что-то совсем неинтересное, либо сверхсекретное.

Казалось бы, эти два всеведущих сплетника и должны были помочь Казанове выяснить то, что ему хотелось узнать о незнакомке. Но неудача, постигшая Казанову в попытке расспросить слуг, что несли носилки, побудила его держаться осторожнее и больше не выдавать себя, ибо каждый его вопрос раскрывал этим искусным сплетникам что-то про него самого. И если Казанова мог заплатить за информацию шуточками, обещаниями и малой толикой серебра, то Шаумбург мог заплатить всепокупающим золотом. А потому Казанова охотно обсуждал происшествия вчерашней ночи и с улыбкой принимал похвалы своих приспешников, но о незнакомке сказал лишь столько, сколько было необходимо, чтобы они не подумали, будто он намеренно умалчивает о ней. А потом он перевел разговор на бедняжку Мариетту и рассказал много такого, что человек благородный счел бы нужным хранить про себя.

Часом позже Казанова вышел из своей комнаты побритый, напудренный, надушенный, словом, самый безупречный щеголь, какой когда-либо носил кружевные манжеты и расшитый жилет. Продолжая напевать понравившуюся песенку – любовь всегда рождала у Казановы хорошее настроение, а не поэтическую меланхолию, – он направился на piano nobile [26]26
  Парадный этаж (ит.).


[Закрыть]замка Брагадина, где были расположены главные парадные комнаты дворца и где в этот час он наверняка обнаружит сенатора со своими двумя ближайшими друзьями – сенатором Барбаро и сенатором Дзиани.

В молодости эти ныне пожилые господа были пылкими искателями любовных приключений и рьяно и изобретательно преследовали женщин разных обличий и сословий. Но годы затушили горевший в них огонь. Теперь они убедили себя, что воздержание в любви, навязанное им возрастом, только ко благу, что это – жертва, приносимая по необходимости оккультным наукам, которые были тогда в моде среди тех, кто считал себя выше «предрассудков» и «фанатизма». Объединенные верой в сверхъестественное, они дружно уважали Казанову, хотя уважение их было неоправданно и зиждилось на зыбкой почве. Вместо того чтобы любить этого гениального проходимца за молодость, жизнелюбие и веселый нрав или даже за его умение манипулировать картами и женщинами, они предпочитали восторгаться им за воображаемое влияние на равно воображаемых духов и за его умение читать по этакой математической планшетке, которую он сам придумал, дав ей нелепое название «Ключ Соломона».

Казанова действовал, как большинство шарлатанов: он составил себе довольно точное представление о характере и нравах старых синьоров и знал, насколько далеко в своих предсказаниях можно заходить, а также что именно они хотят от него услышать. Каждое утро или вечер, сдаваясь на их уговоры выяснить по «Ключу Соломона», что их ждет, он наобум строил из чисел пирамиды и пятигранники, а сам тем временем выуживал из стариков, что их волновало в данный день. Уверившись в правильности своего предположения о том, что именно им хочется услышать, он делал вид, будто «читает пирамиду», переводя цифры в слова, более или менее подобающие оракулу. Когда Казанова точно знал, что хотят услышать старые дураки, ответ был ясным; когда же Казанова был не вполне уверен – ответ звучал более или менее туманно; а когда – что порою случалось – вообще ошибался, он мгновенно обнаруживал ошибку в «подсчетах» и, переиначив предсказания оракула, вызывал одобрительные улыбки у своих слушателей. Однако так уж своеобразно устроен человек и такова его противоречивая натура, что Казанова куда менее преуспел бы в обмане своих друзей-сенаторов, не верь он в какой-то мере сам в «Ключ Соломона». Такой же смесью уверенности и цинизма объяснялись и его успехи в картах и с женщинами.

Как и ожидал Казанова, он обнаружил стариков в одной из малых гостиных, солнечной комнате обычного барочного стиля, с расписным потолком, фресками на стенах и золоченой мебелью с вышитыми сиденьями, – старцы сидели и терпеливо дожидались его. Герою вчерашней спасательной экспедиции было выказано немало радушия и взволнованного внимания, а затем началась шумная беседа, пока Казанова с самым серьезным видом сооружал «Ключ Соломона» и отвечал на важные вопросы, по которым требовалось получить мнение духов: следует ли Дзиани лишить наследства племянника, который занялся недостойным делом и стал торговать шелками; сменить ли Брагадину короткие парики на более модные; возить ли Дзиани в этот сезон дочерей в оперу? И так далее, и тому подобное. Будучи благостно настроен, Казанова спас провинившемуся племяннику наследство, отправил девиц на спектакли и помешал Брагадину стать посмешищем.

Но «Ключ Соломона», казалось, не желал на этом ставить точку.

– Духи как будто хотят еще что-то нам сообщить, – сказал Казанова, и старики столпились вокруг него, глядя на поднимавшиеся все выше таинственные цифры и волнуясь, точно дети, которых обещали взять на праздник.

– Похоже, в нашу жизнь вошла Ундина, или дух вод, – продолжал Казанова, с огромной скоростью складывая свои ничего не значащие цифры и одновременно внимательно наблюдая за старцами. Увидев, что они с сомнением смотрят на него, он тем не менее смело сделал следующий ход.

– Ага! – воскликнул Казанова, словно ему открылось что-то совершенно неожиданное. – Речь идет о молодой женщине, которую мы выудили вчера ночью из канала. Она и есть дух вод, и ей не грозила опасность утонуть, но мы должны немедленно выяснить, где она, связаться с нею и…

Однако даже у Казановы не хватило нахальства идти дальше, и он умолк, увидев выражение лиц старцев, особенно лица Брагадина.

– Ты уверен, что «Ключ» сообщил именно это? Ты правильно истолковал? – спросил Брагадин в великом волнении и взял лист бумаги, испещренный непонятными подсчетами Казановы.

– Этого быть не может, – сказал Барбаро, покачивая головой.

– Немыслимо! – согласился Дзиани.

Казанова издал легкий вздох досады, но серьезное и сосредоточенное выражение ни на секунду не покинуло лица этого игрока. Он знал старых патрициев. Ничто на Земле или даже в мире воображаемых духов не могло заставить их пойти супротив единственной силы, которую они считали самой могущественной на свете, – супротив трех инквизиторов Венецианской республики во главе со страшным мессером гранде. Главным государственным инквизитором. Однако по озабоченным лицам старцев Казанова понял, что по «государственным соображениям», всегда таинственным, правители Венеции решили: этой женщины Казанове не видать. Что, естественно, преисполнило синьора Джакомо еще большей решимости завладеть ею, а государственные инквизиторы… они пусть себе чахнут. Но с ними надо держать ухо востро, ох как востро…

Казанова сделал вид, будто заново производит подсчеты, за которыми с волнением следили трое старых простофиль.

– Ах! – вдруг воскликнул он.

– Что такое?

– Это, должно быть, произошло, когда ваша светлость спросили меня про вашего племянника, – с укором сказал Казанова, обращаясь к Дзиани. – Я написал «девять тысяч четыреста двадцать пять» вместо «ноль четыреста двадцать пять». А это меняет дело. Нас предупреждают, чтобы мы не расспрашивали пока про Ундину. Это принесет нам несчастье. Впоследствии…

Лица трех расстроенных стариков, как по мановению волшебной палочки, мигом просветлели. Конечно же, они с самого начала знали, что «Ключ» не мог дать такого указания, а Джакомо, добавил Дзиани, следует в будущем тщательнее все проверять.

– Кто угодно может допустить ошибку, – пришел ему на выручку Барбаро.

– Особенно когда вы мешаете, – с укором добавил Брагадин.

Но слишком большое облегчение они чувствовали, чтобы препираться даже между собой. Собственно, настолько большое, что Казанове не пришлось прибегать к помощи «Ключа Соломона», чтобы попросить у них в долг сотню дукатов. Они похлопали его по спине, назвали славным малым, по-дружески предупредили, чтобы он был поосторожнее, и одолжили сто дукатов с таким видом, точно были признательны уже за то, что он принимает их деньги.

Невзирая на приятную тяжесть в карманах, Казанова, как и любой другой мужчина, оказавшийся в его положении, был немало обескуражен тем, что эта новая и, пожалуй, наиболее интересная любовная авантюра не имеет никаких перспектив. Да разве может он преуспеть при столь внушительной оппозиции со стороны и правителей, и посла, и лучшего друга, и своего покровителя, и при том, что буквально никто не в силах ему помочь? Однако таков уж был характер Казановы, что он не терял спокойствия и веселости в условиях, когда любой другой рассудительный мужчина впал бы в уныние; у Казановы же под влиянием этой новой для него необходимости воздержания возникло мистическое чувство, что он должен завоевать право на обладание незнакомкой. Уверенность в том, что как бы там ни было, а он в конце концов найдет ее, объяснялась отчасти этим мистическим чувством, отчасти самонадеянностью, отчасти же – не столь уж малообоснованной верой в свою удачу в любви.

И вот Казанова, напевая популярную песенку про народ, который вечно смеется, отправился после полудня на розыски незнакомки. Он едва ли рассчитывал увидеть ее в ближайшие день или два.

После купания в ледяной воде, пережитого вслед за тем шока, разумно рассуждал он, незнакомка скорее всего лежит с простудой в постели, но когда-нибудь она же выйдет, и рано или поздно…

Он прошел мимо пышного фасада церкви Святого Моисея, даже не заметив ее, и, миновав переулок, ведущий к площади Святого Марка, остановился под колоннадой и стал смотреть на шумную пеструю толпу, клубившуюся на большой площади. Карнавал в Венеции не был ограничен рамками краткого периода, установленного или, вернее, терпимого церковью. Наоборот: в Венеции карнавал устраивали в ту пору, когда правителям угодно было его объявить, и поскольку карнавал делает жизнь приятнее, а жизнь должна быть приятной, чтобы ею наслаждаться, и поскольку карнавал благоприятствует торговле, а торговля – жизненная сила налогов, налоги же – жизненная сила правителей, венецианские правители почти на весь год растягивали карнавал, за исключением поста и особенно жарких дней, когда намного приятнее находиться не в городе, а на вилле на острове Брента.

Картина, на которую смотрел Казанова, едва ли отдавая себе отчет в ее редкостности, ее недолговечности, ее яркости и живописности, безусловно, привела бы в восторг любого из ныне живущих, кто мог бы увидеть ее такой, какая она была в тот солнечный день около двух столетий назад. Это было завораживающее сочетание веселой ярмарки, маскарада и модного места встреч для приезжих из половины стран земного шара. Вдоль всех четырех сторон большой площади были устроены подмостки с ярко раскрашенными задниками и нарисованными от руки афишами, где показывали поистине все чудеса, какие существуют на свете, – от диких львов до ручных канареек, от ирландских великанов до голландских карликов. Высоко над толпой на тонких шестах сидели костюмированные обезьянки, грызли орехи, ели лимоны и строили рожи веселящейся толпе, разражавшейся то похвалами, то взрывами хохота. Громко зазывали, приставая к прохожим, знахари и шарлатаны. Был тут и знаменитыйТринзи, который без боли тащил зубы… под аккомпанемент трубы, двух барабанов и тромбона, заглушавших крики жертвы. Был тут еще более знаменитый Космо Политано, продававший «Монарший бальзам», который на вечные времена предохраняет от смерти. И был тут еще более знаменитый Инноминато, иначе говоря – Безымянный, помощники которого выступали в костюмах персонажей комедии дель арте и который обещал мгновенно и правдиво отвечать на любые вопросы, а также прописывал излечение от «всех хворей, болезней, эпидемий и любого физического недуга!».

И всюду – клубящаяся, поражающая воображение толпа, непрестанно перемещающаяся, необычайно многолюдная, так лихоумно замаскированная, что даже местному жителю невозможно было угадать, кто – переодетый иностранец, а кто – беспечный венецианец, вышедший на улицу, чтобы повеселиться за чужой счет. На многих венецианцах была традиционная национальная баута – белая маска и черный плащ с капюшоном, надетый на пышные яркие одежды, – но в таком же наряде расхаживали и многие иностранцы. Тут были степенные испанцы и длинноусые венгры, оживленные французы и мрачные турки, будто проглотившие аршин англичане и гибкие греки, русские, всему удивлявшиеся, и голландцы, которых ничем не удивишь. А среди них сновали венецианцы, одетые испанцами, венграми, французами, турками, англичанами, греками, русскими и голландцами и так живо и умело изображавшие заморских гостей, что выдать их могло лишь остроумие шуток да диалект. Причем отпускали они свои шуточки так весело, с таким явным жизнелюбием, с таким полным отсутствием национального высокомерия и сословного презрения, что только круглый идиот мог на это обидеться. А над смеющимися, веселящимися людьми простиралось смеющееся небо:

«Что за народ – смеется вечно!»

Казанова вышел из-под колоннады И медленно стал пробираться сквозь толпу к собору Святого Марка и Дворцу дожей. В противоположить большинству коренных венецианцев, он не был в маске – и по вполне понятным причинам: а вдруг прелестная незнакомка случайно окажется в толпе, поэтому Казанове, естественно, хотелось, чтобы она его узнала. Но пока Казанову узнавали и окликали не интересовавшие его маски, получавшие в ответ лишь улыбку и взмах руки, даже когда это были женщины.

Спешить Казанове было некуда, жизнь текла неспешно, и все было ему приятно в окружающем мире. Он свернул на Пьяцетту, за которой простиралась лагуна и виднелся остров Сан-Джорджо, – Пьяцетта тоже была запружена масками, ряжеными, слоняющимися бездельниками, балаганами, монстрами и обезьянками. Наконец Казанова забрел в кафе, где просидел не один час за чашечкой кофе и стаканом ледяной воды, беседуя со всяким, будь то чужой или знакомый, кто на минуту останавливался у его столика, но глаза его всякий раз так и впивались в каждую женщину без маски, – так он и сидел, пока не настало время скромно поужинать, а затем отправиться в «Ридотто»

Почему именно в «Ридотто»? Ну, на то было несколько причин. Дело не только в том, что картежная игра была в моде и людям состоятельным чуть ли не полагалось проводить в «Ридотто» какое-то время, но сюда стекались все иностранцы и приезжие – это было чем-то вроде галереи на курорте в Бате. А кроме того, поскольку венецианским патрициям не разрешалось бывать в «Ридотто», ибо туда захаживали иностранные послы, для верности всем приходилось снимать маски. Была и еще одна чрезвычайно важная причина, по которой Казанове следовало туда пойти: ему неожиданно прихлынуло везение за столом, где шла игра в «фараон», и, будучи игроком, он не мог этим не воспользоваться.

Так текли его дни, один за другим, и единственным развлечением, помогавшим ему держаться, был карточный стол по вечерам. Ни следа незнакомки, ни слуха о ней, да и сам Казанова никогда не упоминал ее имени. Даже Марко считал, что он выбросил ее из головы: что, мол, толку мечтать о недосягаемой женщине! И вот тут Марко ошибался, ибо в Казанове – это был ведь восемнадцатый век! – сидел вечный романтик, который по-настоящему любил лишь недостижимое и невозможное.

Везение, сопутствовавшее Казанове за карточными столами, привлекло к нему немалое внимание, что как нельзя лучше отвечало его цели. О нем говорили, приезжали посмотреть, как он играет, и старательно записывали все подробности его игры в надежде обнаружить «систему», тогда как на самом деле Казанова играл просто по наитию, веря в расклад карт.

Однажды вечером – просто по наитию – он решил выйти из игры раньше обычного и, рассовав по карманам выигрыши, вышел в гостиную, где и смешался с толпой, – на людей посмотреть и себя показать. Стоя в мягком свете свечей, умноженных зеркалами и сверкавших бриллиантами на хрустальных подвесках люстр, Казанова поигрывал лорнеткой и всматривался в лицо каждой входившей женщины. Внезапно женский голос произнес у его плеча: «Le voila!», и Казанова почувствовал, как кто-то легко коснулся его рукава.

Он быстро повернулся, но в этот момент мимо проходили, смеясь, несколько молодых дам в сопровождении cavalieri serventi [27]27
  Кавалеров-поклонников (ит.).


[Закрыть], так что он не мог определить, кто произнес эти слова, и, безусловно, не обнаружил среди них своей незнакомки. И поскольку он никогда не слышал ее голоса, то и не мог быть уверен, что именно она сказала по-французски: «Вот он!» Это могла сказать любая женщина, и тронуть за рукав его могли случайно. Что же делать? Казанову так и подмывало броситься вслед за выходившей из широких дверей компанией, но он удержался в надежде, что «голос» все еще находится где-то рядом и что он увидит свою даму сердца. Он быстро обошел все комнаты и убедился, что, если его незнакомка и была тут (и именно она произнесла те слова), теперь ее уже нет.

Не зная, на что решиться, Казанова поболтался еще какое-то время, а затем, когда публика стала рассеиваться и даже ряды игроков поредели, он устало вышел из здания и окликнул свою гондолу. Только он ступил на борт, как женская рука схватила его руку, сунула ему в ладонь сложенную бумажку, так же внезапно отпустила его руку, и он услышал лишь стук высоких каблучков. Прежде чем Казанова сумел выскочить из покачивающейся гондолы, женщина уже исчезла – если то была женщина, о чем, впрочем, свидетельствовали рука и звук шагов.

Крикнув гондольеру, чтобы подождал, Казанова кинулся назад, в освещенное «Ридотто», и развернул записку. В ней было только три слова по-французски:

«Merci. Adieu. Henriette» [28]28
  «Благодарю. Прощайте. Анриетта» (фр.).


[Закрыть].

4

В течение двух дней Казанова не ходил, а летал – в голове его роились мечты. Он знает ее имя, и она сама сообщила его! Он знает – или полагал, что знает: раз так, значит, она любит его. Опыт подсказывал: когда говорят: «Спасибо. Прощайте», это значит: «Я люблю вас. До завтра». Имя у нее французское, и написала она по-французски, – значит, она француженка. Что ж, он выучит французский. Но прежде они должны встретиться. И мечты Казановы становились солнечно-золотыми при мысли, как он поцелует ее…

В течение двух дней он жил как в раю и ждал, ничего не меняя в распорядке своих дней: утро проводил с Марко и стариками, днем разгуливал по площади Святого Марка, получая бесконечное удовольствие от ее меняющейся панорамы, а вечером играл, по преимуществу выигрывая, в «Ридотто». По суеверию, он считал свои выигрыши добрым знамением: какая же любовная авантюра не требует денег?

На третий день Казанова начал спускаться на землю и понемногу терять свой апломб. Что-то явно пошло не так – ведь незнакомка и не написала ему, и не назначила встречи. Но что? Казанову это тревожило, и он стал проигрывать, – случалось, он вдруг возвращал себе проигранное, но в общем постепенно терял все, что выигрывал. Им овладело какое-то непонятное исступление – он почти не ел и не спал, взбадривая себя бесчисленными чашечками крепкого кофе и проводя каждую свободную минуту за игрой в «Ридотто». Он побледнел, глаза, горевшие лихорадочным огнем, налились кровью, а обычно твердая рука тряслась, как у пьяницы.

Старики забеспокоились и отрядили Марко неотступно быть при Джакомо, добавив звучное, но бесполезное приказание следить за тем, чтобы с ним не случилось беды. Но что мог такой спутник, как Марко, поделать с человеком столь волевым и решительным, как Казанова? Собственно, все деяния Марко сводились к тому, что он без конца торчал в «Ридотто», посеревший и измученный столькими часами без сна, и с беспокойством и отчаянием наблюдал за своим другом.

Казалось, сам демон игры с сатанинским наслаждением резался в карты с Казановой. Везение сменялось невезением: то он отчаянно проигрывал, то возвращал себе все потери и даже выигрывал, а потом снова ему катастрофически не везло. Марко наблюдал за ним, и у него создавалось впечатление, что Казанова играет с поистине пугающим отсутствием здравого смысла, как бы доводя себя игрой до крайнего исступления. «Зачем?» – в сотый раз спрашивал себя Марко, следя за Казановой и строя тщетные планы «вытащить Джакомо из-за стола».

Казанова играл и проигрывал. Десять раз он сыграл и проиграл, всякий раз удваивая ставку с внешне безразличным видом, показавшимся Марко еще более зловещим, чем волнение, которое ранее выказывал его друг. Проиграв последний золотой, Казанова поднялся из-за стола, отвел Марко в сторонку и сказал беспечнейшим тоном:

– Мне нужно еще немного денег.

– Но ты же знаешь, у меня ничего больше не осталось, – сказал Марко, стараясь, чтобы его слова не прозвучали укором.

– А ты не можешь что-нибудь продать?

– Я уже продал все ради тебя, – с горечью заметил молодой человек. – Даже мое доброе имя.

– А как насчет твоих бриллиантовых пряжек?

– Они фальшивые. Настоящие, бриллиантовые, я продал для тебя же два дня назад.

– Я забыл. Может, мне продать мои или попытаться выудить еще несколько цехинов у папаши Брагадина?

– Он не даст тебе и медяка, пока ты не перестанешь играть…

– В таком случае обратимся к ростовщику…

Казанова получил десять дукатов за свои пряжки от туфель и, несмотря на уговоры Марко, вернулся к игорному столу. Играли в «фаро» (или в «фараона»), игра эта была необычайно популярна в восемнадцатом веке и почти забыта сейчас. В ней участвовала вся колода, за исключением верхней и нижней карт, которые почему-то именовались «soda» и «in hoc» [29]29
  Верняк (ит.) и та самая (лат.).


[Закрыть]; последняя называлась так, наверное, потому, что колода лежала на столе в коробочке. Банкомет вытаскивал карты по две и клал их рубашкой вверх, а игроки понтировали на рубашки карт, разложенных на зеленом сукне, подобно рулетке, – более осторожные ставили на ряды и комбинации, более бесшабашные – на какую-нибудь одну карту.

Марко молил бога, чтобы игра поскорее окончилась и чтобы он мог увести Казанову домой и уложить в постель, ибо бедняга Марко начал всерьез подумывать, что Джакомо рехнулся из-за отсутствия сна… Пять раз Казанова швырял золотой наудачу на какую-нибудь карту и пять раз проигрывал. После чего, посмотрев на Марко со странной улыбкой, он сказал:

– Все, что осталось, – ставлю на женщину. – И поставил последние пять дукатов на даму.

Он выиграл и тотчас передвинул горку золота на другую карту, которая тоже выиграла. Так поступил он и в третий раз и, как ни невероятно, снова выиграл. Игроки начали подталкивать друг друга и перешептываться, а зеваки отошли от других столов и столпились вокруг Казановы. Теперь, когда возле него уже снова возвышалась гора золота, Казанова вдруг сменил тактику – от отчаяния перешел к осторожности, но стал играть настолько сосредоточенно, что было больно на него смотреть. В такой детской игре, как «фаро», когда колода непрерывно уменьшается, все или почти все зависит от способности игрока запомнить каждую отыгранную и перевернутую карту. Его шансы на выигрыш будут повышаться в математической прогрессии по мере приближения к концу колоды, хотя, конечно, следует помнить, что две карты из нее – «soda» и «in hoc» – не участвуют в игре. Поэтому вполне естественно, что Казанова чаще проигрывал в начале и чаще выигрывал к концу, неизменно повышая и повышая ставки…

За три часа игры без передышки он сорвал банк, но банкомету не разрешалось давать больше пяти тысяч цехинов в одни руки за один присест. Казанова взял тысячу из выигранных им денег золотом, остальные – чеком, который выдал ему банкомет, а у него не было основания не доверять банкомету, поскольку «Ридотто» принадлежало правителям и управлялось ими.

– А теперь что ты намерен делать? – спросил Марко с вполне оправданным волнением, когда они вышли из «Ридотто», окруженные возбужденной толпой, пытавшейся хоть краешком глаза взглянуть на незаслуженного героя этой ночи.

– Спать.

И Казанова погрузился в сон с наслаждением, говорившим о потребности, намного превышающей представления обычных людей, но, казалось, естественной для него. Час за часом лежал он, пребывая в полном забытьи, лишь ненадолго просыпался, чтобы отослать слугу, приходившего за указаниями, и тут же снова засыпал.

Когда он наконец проснулся, то по расположению солнца, проникавшего сквозь деревянные ставни, понял, что перевалило за полдень. Лежа неподвижно с открытыми глазами, Казанова вслушивался в любимые, такие знакомые звуки Венеции – плеск весла и за ним слабые глухие удары мелких волн о края лодки, оклики гондольеров, пронзительные крики торговцев фруктами и овощами, легкие вскрики стрелой падающих вниз стрижей, непрерывный далекий гул голосов и шуршание подошв по мощеным улицам, с которых давно изгнали лошадей. Только в Венеции приятно вот так лежать и слушать музыку человечества.

Казанова лежал, чувствуя слабость и ублаготворенность, словно человек, только что выкарабкавшийся из лап лихорадки и сквозь отступающий туман выздоровления начинающий чувствовать пленительное очарование повседневной жизни. Он что же, забыл Анриетту? Похоже, что да, похоже, что игра вытеснила ее из головы и сердца Казановы и он уже готов ринуться в любую авантюру, которую пошлет ему этот город-сирена. Какой смысл оставаться верным презренной тени? И до него вдруг с пронзительной ясностью дошел смысл песенки про народ, что вечно смеется, которую распевал девичий голос где-то высоко на чердаке по другую сторону канала.

В Венеции, где царил дух упадничества, удачливого игрока уважали больше, чем любого художника, ибо идеалом толпы было умение добывать деньги, добывать быстро и не работая. Казанова знал, что его авантюра в «Ридотто» привлечет к нему внимание сотни хрупких прелестных созданий, а он отчаянно желал завести новую интрижку… чтобы убедиться в том, что забыл Анриетту, чье лицо – он инстинктивно был в этом уверен – будет стоять перед ним даже в объятиях другой женщины.

Он не ошибся насчет того, какую рекламу сделал ему успех в игре. В тот вечер – впервые за много дней – он вышел в маске, уже не надеясь, что Анриетта может увидеть его и подать знак, и, однако же, несмотря на утвержденное им презрение, не мог не думать о ней, заглядывая в лицо каждой женщине без маски.

Он был настолько поглощен своими бессознательными или, пожалуй, наполовину сознательными воспоминаниями об Анриетте, что сначала и не заметил обратившегося к нему разодетого негритенка, а их в ту пору часто использовали в качестве пажей богатые и модные венецианские дамы.