Текст книги "Единственная любовь Казановы"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

И как только они достигли гостиницы, Казанова принялся «растоплять лед». Он обеспечил себе благожелательность хозяина, сняв лучшие комнаты, заказав лучшее вино и дав денег на всякие излишества. Он наговорил комплиментов хозяйке, пошутил с поваром, ущипнул горничную за зад и вообще постарался быть всем как можно приятнее. Столь тонкая подготовка принесла свои плоды в виде превосходного ужина. Казарменные шутки на языке хоть и не совсем Цицерона вызвали лошадиный хохот венгра. Остроумная история и комплимент на французском – улыбку на губах Анриетты. Казанова смеялся, болтал, забавлял своих спутников, переводил им, льстил, пускал по кругу бутылку вина, излучал энергию, доброжелательность и обаяние молодого бога Диониса. После ужина у него хватило силы воли проиграть несколько дукатов венгру в карты, «лейтенант» же извинился и отправился спать. Несмотря на такое нудное окончание вечера, Казанова был доволен собой. Завтра они будут во Флоренции; завтра он избавится от капитана; завтра он будет наконец наедине с Анриеттой…

Настало завтра, и, как и прежде, Казанова с капитаном следовали в своей карете за каретой Анриетты. Во Флоренции, петляя по узким кривым улочкам, они вдруг потеряли ее из вида, а когда прибыли на постоялый двор, Казанова со злостью и огорчением увидел, что Анриетта не вышла из кареты. Наоборот: она спокойно сидит в заляпанном грязью экипаже и ждет, пока сменят грязных и потных лошадей, что явно говорило о ее намерении ехать дальше.

– Вы только посмотрите!.. – воскликнул Казанова и вовремя спохватился, чуть не сказав: «Вы только посмотрите на нее».

– На что? – спросил венгр, озираясь. (Так делают люди, решившие, что они что-то упускают.)

Казанова не ответил. Он уже шагал через грязный постоялый двор к Анриетте, а она даже не заметила среди прибывающих и отбывающих карет, как приехали ее спутники.

– Что это значит? – в гневе спросил Казанова.

Голос его прозвучал так резко, что Анриетта вопросительно взглянула на него.

– Не понимаю…

Казанова презрительно рассмеялся.

– Мне совсем не трудно понять… что вы одурачили меня, мадам. Разве не здесь, во Флоренции, вы приказали мне встретиться с вами?

– Я же сказала – тридцатого. А сегодня только девятнадцатое…

– Разве дата так важна, мадам? – теряя терпение, спросил Казанова. – Вы, безусловно, могли бы…

И умолк, увидев направлявшегося к ним венгра, который осторожно ступал по вонючему двору, чтобы не запачкать свои начищенные военные сапоги. Анриетта, тоже заметив его, поспешно шепнула Казанове:

– Можете снять комнату, где мы могли бы пять минут побыть наедине? Скажите капитану, чтобы он подождал меня здесь.

Казанова повел Анриетту в гостиницу, и золотой мгновенно отпер им дверь отдельной комнаты. Как бывает с людьми в особенно напряженные минуты, Казанова, вроде бы всецело занятый Анриеттой, машинально подмечал все детали, и они навеки врезались в его память. Он заметил, что комната, хотя и с высоким потолком, была душной, значит, не проветривалась; что на потолке была изображена Аврора в своей колеснице, покидающая Титана; что портьеры из тяжелого бархата – пыльные, а мебель – старая и неудобная…

Не успела дверь закрыться за слугой, как Анриетта напустилась на Казанову:

– Почему вы такой нетерпеливый? Почему вы мне не верите?

Казанова даже несколько растерялся, ибо сам намеревался ринуться в атаку.

– А почему вы избегаете меня? Почему такая таинственность? – парировал он.

На секунду казалось, что Анриетта разразится в ответ гневом. Но она сдержалась и положила маленькую белую ручку на его локоть.

– Не будем ссориться – ведь мы впервые остались одни! Если бы вы поступили, как я сказала, и приехали сюда тридцатого, всех этих треволнений не было бы…

– Но вы же не говорили мне не приезжать до тридцатого! – воскликнул Казанова. – И признайтесь: ваши письма грешат краткостью! – Анриетта улыбнулась. – К тому же, если бы я тотчас не пустился в путь, эти мерзавцы на границе…

– Знаю, знаю, – сказала она. – И поверьте: я вам благодарна. Но вы относитесь ко мне с таким подозрением, точно я легкомысленная женщина. И с такой ревностью, точно я уже ваша жена…

Казанова схватил ее руку и поднес к губам.

– Но вы станете моей женой? Обещайте!

– Как же я могу дать вам такое обещание, когда мы с вами и двух слов не сказали? Разве вам недостаточно того, что я иду на риск – ах, куда больший, чем вы можете себе представить! – чтобы встретиться с вами, невзирая на то, что вы такой вероломный и легкомысленный человек…

– Но почему мы не можем избавиться от этого венгра и побыть здесь вместе?

– Потому что я должна ехать дальше.

– С капитаном?

– Ах, теперь вы снова меня ревнуете. – Анриетта улыбнулась. – Обещаю вам, что через час капитан расстанется со мной навсегда.

– Но вы-то почему должны ехать? – спросил Казанова. – Позвольте мне о вас позаботиться…

– Я выполняю поручение. – Анриетта подняла левую руку с письмом, на котором – к изумлению Казановы – стояла официальная гербовая печать Австрии.

– Мчитесь на встречу с бароном фон Шаумбургом? – спросил Казанова, внезапно вспомнив про этого малоприятного дипломата.

– Вот теперь вы уже оскорбляете меня… Мне пора ехать.

– Могу я поехать с вами?

– Нет.

– Почему нет?

– Я объясню это позже – возможно. Побудьте здесь до тридцатого. Если к этому времени я не вернусь во Флоренцию, то пришлю вам записку. А теперь мне пора…

– Но по чьему приказанию? – остановил ее Казанова. – Вашего отца? Вашего мужа?

– Я не замужем, и мой отец умер.

– Тогда, ради всего святого, по чьему же?..

– Мы расстаемся ненадолго.

– Значит, я все-таки вам не безразличен?

Вместо ответа она вырвала свою руку из его рук и выбежала из комнаты, Казанова – за ней. Но такое уж было у него везение, что в этот момент компания господ в париках и с саблями вывалилась из соседней комнаты, где эти господа завтракали, и отрезала ему путь, а стройный офицер в форме тем временем быстро удалялся по коридору. В ту пору щепетильности попытка прорваться сквозь группу людей почти наверняка привела бы к дуэли; когда же Казанова добрался наконец до выхода из гостиницы, он увидел лишь, как забрызганная грязью почтовая карета, покачиваясь, выезжала на улицу из-под высокой арки постоялого двора. В третий раз Анриетта умудрилась ускользнуть от него!

4

Растерянный и озадаченный, Казанова стоял на пороге гостиницы, глядя во двор. Карет теперь стало меньше, чем утром, в гостинице устанавливался обычный дневной ритм жизни, конюхи и их помощники болтались без дела, обсуждая женщин и цены на овес, а двое, наиболее энергичных, принялись подметать двор и окатывать его водой из ведер. Забрызганная грязью карета Казановы продолжала стоять во дворе – на крыше ее все еще был привязан багаж, а пустые оглобли в отчаянии были вздеты к серому небу.

Казанову затопила обескураженность – словно с неба спустилась туча и его жизнь погрузилась во мрак. У него было такое чувство, будто все его предали, он был беспомощен и растерян – подобное состояние часто нападает в тот или иной период жизни на человека, внезапно оказавшегося в едва знакомом городе, в одиночестве, без друзей. Особенно гнетет ощущение пустоты, которое наступает после ярких и волнительных действий, а именно такое происходило в жизни Казановы в последние три дня. Три дня! Он просто не мог поверить, что столь многое могло произойти за столь короткий срок!

Мрачному настроению Казановы, когда он стоял у гостиницы в то унылое утро, грозившее разразиться дождем, а карета уносила Анриетту и венгра все дальше от него – куда? – способствовала и неведомая ему дотоле смесь чувств. Отнюдь не впервые женщина перехитрила Казанову, но он впервые почувствовал себя бессильным перед волей женщины. Он вспыхнул при мысли, что все это время мчался к ней по первому ее зову и ни разу не посмел прибегнуть к своей испытанной методе. Сегодня утром, застигнув Анриетту врасплох, он мог сделать с ней все, что захотел бы, однако даже не дотронулся до нее. Если бы он поступил как мужчина и овладел ею, она сейчас бегала бы за ним, а не бежала бы от него с другим мужчиной – и притом каким! Казанова перебрал в уме все самые циничные афоризмы, связанные с женщинами, какие мог припомнить, и применил их к Анриетте, – утешение, которое он при этом получил, было сравнимо с тем, какое получает человек с больным зубом, дотрагиваясь до него. Казанова с удивлением обнаружил, что он больше не разделяет этих афоризмов и ему даже стыдно думать об Анриетте. Право же, с ним происходило нечто необычное, если ему в голову пришла мысль, что он недостоин какой-либо женщины.

Сколько простоял бы он так, предаваясь морализированию, трудно сказать, но начавшийся ливень прервал его сентиментальные размышления и заставил войти внутрь. Он вернулся в ту комнату, за которую заплатил, чтобы провести с Анриеттой несколько кратких минут не очень успешной и не удовлетворившей его беседы, но оставаться там почему-то не мог. Что-то было в ней не по душе ему, – возможно, старая мебель или, пожалуй, слегка затхлая атмосфера. Не может же быть, чтобы ему не сиделось там из-за призрака стройной женщины в нелепой военной форме, которая говорила ему: «Не будем ссориться – ведь мы впервые остались одни», и еще: «Вы относитесь ко мне с такой ревностью, точно я уже ваша жена», и еще: «Побудьте здесь до тридцатого», и: «Я не замужем, и мой отец умер»…

Не в силах дольше оставаться в этой комнате, Казанова спустился вниз и, увидев хозяина, почти машинально попросил отвести ему другой номер и принести туда его багаж, чтобы вещи не мокли под дождем. Но комнату он попросил только на одну ночь: он еще не решил, ждать ли здесь до 30-го и посмотреть, что будет, или, подчиняясь голосу оскорбленного самолюбия, немедленно двинуться в Венецию. В Венеции, нашептывало ему самолюбие, сколько угодно хорошеньких девушек, которые охотно заставят забыть Анриетту, но, отлично зная себя, Казанова понимал, что, хотя девушек он, безусловно, там найдет, он не найдет с ними забвения. Это препирательство с самим собой было бесцельно и глупо, и, не будь самолюбие Казановы оскорблено и не окружай Анриетту атмосфера таинственности, раздражавшая и одновременно заинтриговавшая Казанову, оно не возникло бы. Однако эта таинственность казалась ему интересной лишь до тех пор, пока она не вступала в противоречие с его планами, а это происходило, казалось, постоянно.

Ливень кончился, небо поднялось, и полосы солнечного света, прорвавшиеся сквозь тучи, осветили далекие Апеннины. Не в силах сидеть спокойно и почему-то не жаждая навестить двух-трех персон, которых он знал во Флоренции, Казанова отправился в одиночестве побродить и, пройдя мимо собора, вышел к берегам Арно. Как ни странно, хотя Джан Гастоне, «последний из Медичи», умер, а его место на троне занял Франциск Лотарингский, Флоренция средних веков и эпохи Возрождения оставалась в целости. Еще более странным представляется то, что никого в мире это, казалось, не интересовало: путешественники осматривали лишь несколько древних построек и несколько картин, но они не видели города, который по своему интеллектуальному наполнению уступает лишь Афинам.

Казанова не являлся тут исключением. Даже если бы он не был всецело поглощен своей страстью к Анриетте, он все равно не обращал бы внимания на окружавшую его красоту. Однако, наверное, потому, что он был первый и последний раз за свою долгую эротическую карьеру по-настоящему влюблен, и на него снизошел миг озарения. Блуждая по городу, он остановился на одном из мостов и загляделся на простиравшуюся перед ним Арно, с изогнутой линией дворцов на одном берегу и задами старых домов на другом, а за ними – оливковые сады и кипарисы Сан-Миньято, где пели соловьи, тогда как у ног его текла нефритово-зеленая, заметно высохшая река, на поверхности которой появились сейчас первые желтые воронки от дождя. В этот миг искатель приключений забыл о себе и своих делах и подумал: со временем все это уйдет и тем не менее надолго переживет и его, и Анриетту…

Казанова ненавидел одиночество и мысли, которые оно навевало, считая, как почти все люди и почти во все времена, это явлением нездоровым. Он поспешил в сады Кашине, где было полно гуляющих, любовавшихся вереницей роскошных колясок и кабриолетов, в которых сидели дамы в бриллиантовых серьгах, с высоко взбитыми прическами и церемонно отвечали на поклоны синьоров в напудренных париках и парчовых жилетах. Казанова смотрел на представшее ему зрелище безразличным взглядом – настолько оно было ему знакомо: в конце-то концов такие гулянья происходили днем во всех больших итальянских городах, – нравилось же ему все это лишь тем, что это движение и болтовня, все эти сцены и эпизоды человеческой комедии занимали его, заслоняя вредные мысли о смерти, рожденные видом кладбищенских кипарисов.

Собственно, эта оживленная сцена исчезла бы из его памяти, как и многое другое, отвлекавшее от скуки, если бы не один эпизод, врезавшийся в его память на всю жизнь вместе с золочеными каретами, грациозно ступающими лошадьми, напыщенными кучерами в золотых парчовых цилиндрах, высокомерными лакеями на запятках, деревьями, все еще влажными и блестящими от дождя, и большими лиловыми облаками, клубившимися над далекой грядою гор. Вот только что он смотрел на все это с тусклым безразличием, продолжая размышлять, ехать ли ему в Венецию или остаться здесь и посмотреть, вернется ли Анриетта, а в следующую минуту он уже стоял, застыв, весь напрягшись, во власти противоречивых чувств – удивления, любопытства, страха, желания. Мимо Казановы медленно проехала коляска, в которой сидела лишь одна дама – прелестно одетая, красивая и надменная, она посмотрела прямо ему в лицо с таким выражением, словно хотела сказать: «Я знаю вас, и вы знаете меня, но я не собираюсь вас узнавать».

Этой женщиной была донна Джульетта.

Прошло, наверное, с полминуты, прежде чем Казанова сумел совладать со своими чувствами и обрел способность сдвинуться с места. Первым его инстинктивным движением было последовать за коляской, дабы узнать, что донна Джульетта делает во Флоренции, но из-за скопления народа быстро проложить себе путь ему не удавалось. Отказавшись от этой попытки, он сказал себе, что такая известная особа, как донна Джульетта, не может находиться во Флоренции без того, чтобы об этом не знали. Тем не менее он продолжал шагать в направлении своей гостиницы настолько быстро, насколько позволяла толпа, ибо должен был двигаться, чтобы разрядить внутреннее волнение.

Донна Джульетта во Флоренции! И так скоро! Вот уж этого Казанова меньше всего ожидал, о такой возможности он даже и не думал. И ему это совсем не нравилось. Не нравилось заподозрить – приходя постепенно к уверенности, – что у него отбирают инициативу в жизни, и отбирают именно те, кого он считал своей особой и сладостной добычей, – женщины. Что все-таки донна Джульетта делает во Флоренции? Их встреча – простое совпадение или она намеренно последовала за ним? Если да, то как она сумела добраться сюда так быстро и как узнала, куда надо ехать? В своем смятении Казанова забыл, что одну ночь провел со своими спутниками в Сиене, в то время как донна Джульетта могла провести ее в пути; забыл он и о том, что отец Бернадино видел его в таверне у Эрколе и что Эрколе, каким бы другом он ни был, мог все рассказать о нем под угрозой впасть в немилость у Аквавивов. Взбаламученной же совести Казановы внезапное появление донны Джульетты представлялось совершенно необъяснимым, этаким неприятным сюрпризом. А пока, ускорив шаг, ибо улица, на которую он вышел, была не столь запружена колясками, Казанова с тревогой спрашивал себя: если донна Джульетта в самом делепоследовала за ним, то с какими намерениями? Он достаточно хорошо знал характер римлян, которым свойственна жестокая мстительность, и понимал, что гнев такой женщины, как донна Джульетта, может оказаться роковым для него. Он решил, что надо быть очень осторожным.

Но разве осмотрительность может быть присуща такому вертопраху, как Казанова, вся жизнь которого была подчинена бездумному следованию импульсам и потому полна авантюр? Во всяком случае, избранный им метод предосторожности был не очень разумным. Выяснив у брадобрея – а брадобреи ведь были предками журналистов, – что донна Джульетта приехала всего лишь с одной горничной и лакеем, которого Казанова видел на запятках ее коляски, а остановилась она в одном из дворцов близ церкви Санта-Кроче, Казанова заперся у себя в гостинице из боязни, что его могут убить или жестоко изувечить. Ему и в голову не пришло, что месть донны Джульетты – если она надумает ему мстить – может быть менее примитивной и более неспешной. А что, если она вовсе не пылает местью, но по-прежнему влюблена в несравненного, неотразимого Казанову и чахнет среди нудных графинь, жаждая лишь его поцелуев, которые вернут на ее лицо улыбку, а ей самой хорошее настроение?

Эта мысль пришла в голову Казанове после того, как он чуть ли не впал в меланхолию, просидев взаперти в своей комнате целых три дня и не видя никого, кроме горничной, слишком уродливой даже для него, да хозяина, крестьянина из Валь-де’Эльза, не обладавшего грубоватым юмором и смекалкой флорентийца, а потому и не заслуживавшего внимания. Дело в том, что Казанова жаждал найти какой-нибудь предлог, чтобы выкинуть в окно всю эту предосторожность. Его решение просидеть в гостинице до 30-го, пока не вернется Анриетта – если она вообще вернется, – значительно ослабло от невероятной скуки пребывания взаперти. Черт с ним со всем, не съест же его эта женщина, а прошло уже четыре дня с тех пор, как он расстался с Анриеттой, и он горел любопытством, желая узнать, каковы же все-такичувства донны Джульетты и…

– Пришли-ка мне брадобрея и достань на сегодня ложу в оперу! – сказал он хозяину, явившемуся к нему с поклоном и немало возрадовавшемуся при виде того, что постоялец снова стал нормальным, особенно после того, как Казанова заказал к обеду бутылку французского вина…

В маленьком театрике, где в те дни давали примитивные оперные представления, был торжественный вечер: публика пришла послушать нового блистательного кастрата из Неаполя – во всяком случае, если у него достаточно сильный голос, способный перекрыть жужжание разговоров, которыми тогда обычно встречали певцов. На спектакль ждали герцога, поэтому добыть место было «невозможно», пока Казанова невозмутимо не извлек из кармана общеизвестное лекарство от подобных невозможностей, уплатив двойную цену. И он об этом не жалел, стоя один в своей ложе, одетый во все лучшее, что у него имелось, с безукоризненным кружевным жабо и золотыми (или по крайней мере выглядевшими как золотые) пуговицами, и хладнокровно разглядывая публику в ненужный ему лорнет. Невзирая на свое самодовольство и апломб, Казанова не в силах был сдержать трепета – от чего? Одни сказали бы – от страха, другие – от волнения при виде донны Джульетты во фьокки (парадном вечернем платье) и бриллиантах, в сопровождении другой аристократки, каноника Санта-Кроче и какого-то молодого человека, который большую часть времени любовался прекрасным солитером в своем кольце.

Казанова испытал еще больший трепет, когда этот молодой человек любезно подошел к нему в антракте и, представившись кавалером Монтеспина, сказал:

– Донна Джульетта хотела бы видеть вас в своей ложе.

Казанова на секунду заколебался. Трепет, пронзивший его, словно удар молнии в ночи, предупреждал об опасности, и Казанова стал искать подходящий предлог, чтобы увильнуть от приглашения. Но что можно придумать? Что сказать? Ничего подходящего не приходило ему в голову, а молодой человек вежливо дожидался ответа с выражением благовоспитанного удивления: как может благородный синьор не поспешить на зов дамы? Делать нечего – пришлось поклониться и последовать за молодым человеком, а затем быть представленным друзьям донны Джульетты, принять участие в любезной беседе и постараться придумать правдоподобное объяснение своему пребыванию во Флоренции, а также сочинить не слишком вразумительный рассказ о себе.

Казанова снова ощутил трепет при виде того, каким странным блеском вспыхнули глаза донны Джульетты, когда он вошел в ложу, – он не мог разгадать, какие чувства владели ею. Ненависть, подумал он, а может быть, страстное желание? Так или иначе, отчетливо помня ту сцену в Риме в его спальне, когда донна Джульетта готова была ему отдаться и полунагая лежала на кровати, а он, как сумасшедший, ринулся вон из комнаты, – как ей казалось, безо всяких видимых причин, – Казанова задрожал, увидев сейчас огонь, вспыхнувший в ее глазах. А когда молодой человек, намекая на то, что Казанова не сразу согласился идти с ним, заметил, что синьор Казанова, должно быть, настоящий отшельник, избегающий даже друзей, донна Джульетта не замедлила сказать:

– У синьора Казановы странная манера неожиданно бросать своих лучших друзей. Манера необъяснимая и… непростительная.

И она усиленно замахала веером – совсем так, со страхом подумал Казанова, как машет хвостом тигр перед наступлением весны.

– Ах, синьора, – с сокрушенным видом сказал он, – в жизни человека случаются порой трагические события, которые побуждают его совершать, честно признаюсь, необъяснимые поступки, и эти поступки были бы непростительны, если бы тот, кто их совершал, не был глубоко несчастен и лишен возможности поступить иначе.

Донна Джульетта пожала плечами, как бы давая понять, что ее не интересуют его объяснения и она не желает ему верить, даже если и выслушивает их. Но когда вновь заиграла музыка и у Казановы появился предлог вернуться в свою ложу, донна Джульетта спросила:

– Вы долго пробудете во Флоренции, синьор Казанова?

– Сам еще не знаю, – с запинкой произнес Казанова, которого этот прямой вопрос при его нервном состоянии сразу выбил из колеи. – То есть… я думаю пробыть тут с неделю или немного больше.

– А-а. И вы здесь один?

– Совершенно один, синьора.

Она с безразличным видом отвернулась от него, помахивая веером, что-то сказала своей подруге и, когда он уже открывал дверь ложи, произнесла ему вслед:

– Я принимаю каждый вечер в восемь.

Казанова поклонился.

Направляясь к своей ложе по плохо освещенному коридору, Казанова сказал себе, что совершил серьезную ошибку, снова связавшись с «этой женщиной». Он повторил это еще раз, когда она любезно поклонилась ему среди толпившейся в ожидании своих карет публики, после того как спектакль закончился и кастрата с должным восторгом объявили дивным, несравненным, величайшим певцом всех времен, а голос его – достойным Аполлона. И повторил это еще раз, когда уже готовился отойти ко сну. Ведь через неделю Анриетта вернется во Флоренцию. Теперь, когда у Казановы снова появилась возможность изменить ей, он почему-то был убежден, что она приедет, хотя раньше, когда все мысли его были только о ней, он серьезно в этом сомневался. Теперь же никаких сомнений не было. Через неделю она вернется, решил он, ложась в постель, и они поженятся, и тогда… что же будет тогда? Никаких определенных планов на этот счет и никаких особых желаний у Казановы не возникало, кроме неопределенной фразы, завершающей, как в сказке, каждый роман: «И заживут они счастливо на веки веков». Во всяком случае, думал Казанова, уже засыпая, он ничем не связал себя с донной Джульеттой. Не пойдет он на ее вечерние приемы, больше не увидится с ней, останется верен Анриетте и будет ждать ее.

Во исполнение этого мудрого решения Казанова долго провалялся утром в постели, обильно позавтракал и провел вторую половину дня и начало вечера в тайном игорном доме, о котором слышал от своего друга брадобрея. За столом, где играли в «фа-ро», дела его шли настолько успешно, что встревоженный хозяин отвел его в сторону и предложил сто золотых флорентийских флоринов, чтобы Казанова перестал играть, или процент от выигрышей, если он согласится каждый день в течение пяти часов держать банк. Окрыленный такой удачей, благодаря которой он неплохо наполнил свои пустые карманы, еще не отяжеленные вспомоществованием старика Брагадина, Казанова решил, что мир снова у его ног. Он даже не мог припомнить, почему с таким подозрением отнесся накануне к появлению донны Джульетты. Ну, право же, чего тут бояться? А вот Анриетта… что сказала бы она, если б узнала? И Казанова без труда, с величайшим презрением ответил сам себе на этот вопрос: если ты влюблен в одну женщину, это еще не причина, чтобы перестать замечать всех остальных…

Итак, он, конечно, отправился к донне Джульетте, и, если не считать нескольких первых минут смущения и приступов покаяния, когда он думал об Анриетте, время Казанова провел очень приятно. Донна Джульетта была очаровательна в роли хозяйки, переходя от гостя к гостю, весело поболтала с Казановой и представила его хорошеньким флорентийкам, чей акцент позабавил Казанову не меньше, чем его акцент позабавил их. «Синьор Хасанова» называли они его, заменив букву «к» хриплым тосканским «х». Это послужило поводом для бесконечных милых шуток и тонких, шаловливых намеков с его стороны, высоко оцененных этими дамами со строгой моралью. Даже донна Джульетта присоединилась к ним, но Казанова старательно избегал использовать возможности, которые она ему предоставляла или казалось, предоставляла. Он опасался, что если серьезно начнет ухаживать за ней, то либо будет так резко отчитан, что даже его это проймет, либо она напрямую спросит, почему он вдруг бросил ее и поступил так неблагородно в столь пикантный момент. А Казанова, несмотря на всю свою изобретательность и большой опыт по части околпачивания женщин, так и не мог придумать более или менее правдоподобного или хотя бы чуточку вероятного объяснения – разве что сказать правду, и были минуты, когда он, склоняясь над креслом Джульетты, глядя сверху на ее прелестные оголенные плечи и чуть приоткрытые изгибы грудей, сомневался, может ли сам поверить тому, что произошло, и делает ли это ему честь. Словом, он не сумел придумать объяснения, которое могло бы польстить донне Джульетте или хотя бы не ранить ее самолюбие, а потому счел наилучшим избегать малейшего повода для обсуждения того эпизода.

А тем временем сердце и разум подсказывали Казанове, что он затеял глупую и опасную игру, к тому же противоречащую преданности Анриетте. Ну что бы он подумал о ней, если бы она так поступала? Прекрасно зная ответ, Казанова старался не задавать себе этого вопроса. Каждую ночь, возвращаясь в гостиницу, он давал себе слово, что больше не пойдет к донне Джульетте, и каждый вечер в определенный час отправлялся либо к ней на прием, либо в оперу.

От сенатора Брагадина прибыло письмо с поручением банку, и самый добрый из отцов едва ли мог быть более снисходительным и сочувствующим. Признавая, что пребывание в Риме было ошибкой, Брагадин не винил Казанову за то, что он не сумел там преуспеть, более того, безо всякой необходимости бедный старик взял на себя ответственность за то, в чем, безусловно, не был виноват. Он призывал Казанову немедленно вернуться в Венецию и в несколько туманных и общих выражениях, но настоятельно предупреждал, что ему грозит серьезная опасность, которая в любой момент может стать роковой; «Ключ Соломона», с которым Брагадин умолял Джакомо немедленно посоветоваться, подтвердит это и посоветует, как вести себя дальше.

Тщательно спрятав во внутренний карман деньги, Казанова принялся небрежно рвать письмо бедняги сенатора. Однако постепенно движения его становились все медленнее и неувереннее, а потом он и вовсе замер с клочками письма в руке. Внезапно он вспомнил об одном обстоятельстве, на которое дотоле не обратил внимания. Как и подобает даме высшего света, донна Джульетта никогда не встречалась с ним наедине, около нее всегда были одна-две дамы и один или несколько непонятных титулованных господ, которых Казанова по недомыслию причислял к молодым бездельникам, вечно околачивающимся возле хорошеньких женщин. А как раз утром болтливый брадобрей сообщил ему – среди прочих фактов, сплетен и домыслов, – что трое из постоянных спутников донны Джульетты являются лучшими дуэлянтами в Тоскане. Ну и что? – неожиданно вопросил себя Казанова. Ему-то какое до этого дело!

Он швырнул обрывки письма сенатора в корзину для мусора, передернул плечами и вернулся в гостиницу, чтобы переодеться к ужину и пойти в оперу. Он уже перестал брать себе ложу и неукоснительно появлялся в ложе маркизы, каковое обстоятельство свидетельствовало о том, что хотя он еще и не был причислен к ее окружению в качестве cavalliere servente [68]68
  Верного рыцаря, послушного кавалера (ит.).


[Закрыть], но находился на пути к тому. На сей раз он немного опоздал, и оркестр уже играл, когда он вошел в ложу и церемонно поднес руку маркизы к губам.

– Вы опоздали, – с укором сказала она таким тоном, как если бы имела право ему выговаривать.

– Лошадь, которая меня везла, поскользнулась и сломала дышло и себе ноги, бедняга, – небрежно произнес Казанова. – Мне пришлось идти пешком.

И он указал на свои белоснежные шелковые чулки, забрызганные грязью. Донна Джульетта приподняла брови и слегка помахала веером с таким видом, словно ей нет дела до мира, в котором могут случаться подобные неприятности. И, невзирая на раздраженное «Шш! Шш!» сидевших поблизости немногочисленных любителей музыки, принялась беседовать с Казановой.

– На завтра намечена экскурсия в Поджо-Кайяно, – сказала она, не обращая внимания на возмущенные возгласы. – Великий герцог дал разрешение. Я везу с собой несколько друзей, и мы устроим там в садах пикник. Вы мне понадобитесь, Казанова, чтобы принимать гостей и следить за лакеями…

Казанова с улыбкой поклонился и уже готов был дать традиционно вежливый ответ, как вдруг слова застряли у него в горле, а улыбка застыла, сменившись выражением ужаса, стыда и восторга, ибо он впервые заметил тех или, вернее, ту, что сидела в ложе на противоположной стороне маленького зрительного зала. Рядом с красивым молодым человеком, в котором Казанова мгновенно признал австрийского поверенного в делах в Тоскане, сидела прелестная молодая женщина, модно, но не экстравагантно одетая и в очень хороших бриллиантах.

Женщина эта была Анриетта, и, узнав ее, Казанова вспомнил, что число сегодня – тридцатое. Легко представить себе, какие разные чувства забушевали в Казанове – восторг при виде того, что Анриетта сдержала слово, возмущение собой за то, что он забыл о дате, стыд от того, что публично находился при другой женщине. Он, конечно, постарался это скрыть и с наигранной томностью и безразличием опустился на стул после того, как добрых полминуты пристально смотрел на Анриетту. Любой дурак заметил бы, что Казанову что-то заинтересовало и взволновало, и донна Джульетта при своем остром уме тут же заметила, на какую ложу он смотрел. В глазах ее вспыхнуло злорадство, но она тотчас снова приняла холодный и безразличный вид и прекратила разговор, словно бы решив послушать музыку и пение, а на самом деле, точно хищница, стала следить за Казановой, подмечая смену выражений на его подвижном лице с дьявольским умением разгадывать – не в пример хищнику – их смысл.