Текст книги "Единственная любовь Казановы"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Анриетта приостановилась, оценивая ситуацию. Дождавшись момента, когда группка зевак откатилась от старика, она быстро шагнула к нему и молча сунула ему в руку золотой. Кислое выражение мгновенно сменилось довольно мрачной, но все же улыбкой – он взял монету и внимательнее вгляделся в лицо, которое даже его иссохшей душе и чреслам показалось красивым.

– Это вы мне за что? – спросил он.

– Ш-ш! – Анриетта приложила палец к губам и многозначительно взглянула на бездельников, которые при виде хорошенькой женщины уже снова приблизились с намерением узнать, что она тут делает. Анриетта прошептала: – Я с поручением от синьора Казановы. Пропустите же.

Старик, ворча, пропустил ее, предварительно гаркнув на группку любопытных и заставив их отступить.

– С каким таким поручением? Кто вам нужен-то? – недоверчиво спросил он.

– Казанова заболел и не сможет сегодня вечером прийти, – поспешно солгала Анриетта. – Он хочет, чтобы я сказала об этом даме…

– Какой даме? – Старик снова стал мрачен, явно не желая ничего выдавать.

Анриетта вместо ответа вытащила еще один золотой.

– Отведите меня в ее уборную, и эта монета – ваша.

– Она еще не пришла, – буркнул он, глядя на монету.

– Неважно. Отведите меня туда, я ее подожду.

И Анриетта стала ждать в не слишком удобной уборной с низким потолком; спускались сумерки, и на церквах и в монастырях зазвонили колокола, призывая к мессе. Затем наступила грустная тишина, лишь подчеркивавшая естественную печаль этого часа. Анриетте стало не по себе. Она приехала в театр и с помощью хитрости пробралась к любовнице Джакомо, повинуясь порыву, не подумав о том, что она скажет или сделает, когда встретится с этой женщиной, да и вообще что это за женщина. А вдруг – Анриетту передернуло от отвращения – она окажется наглой, злобной особой с пронзительным голосом? Анриетта поднялась со стула и заходила по комнате, затем остановилась у медленно темневшего окна и с минуту-другую понаблюдала за тем, как летучие мыши чередой вылезают из щелей старой башни, камнем падают вниз и не разбиваются, казалось, чудом успев раскрыть крылья. Вот бы ее ум сработал так же ловко, как тело летучей мыши. Она только было решила сбежать, как в тишине раздалось постукивание высоких каблучков по деревянному полу не застланного ковром коридора и чье-то веселое и беззаботное пение. Дверь распахнулась, и две женщины оказались лицом к лицу друг с другом.

– О, господи! – воскликнула Мариетта, уже с чисто актерской интонацией. – Как вы меня напугали, моя дорогая! Вы, видно, попали не в ту комнату?

Хорошенькая, подумала Анриетта, даже чересчур хорошенькая, и голос у нее был бы вполне приятным, если бы не наигранная манера говорить.

– Нет, – сказала она, – я хотела видеть именно вас.

– Меня? – Мариетта была озадачена. – Но я никогда прежде с вами не встречалась.

– У меня есть пароль, который сразу вам меня представит, – сказала Анриетта, прибегая к маленькой хитрости, которой пользовался Чино.

– Пароль? Не понимаю!

– Сейчас скажу: Джакомо, – произнесла Анриетта, пристально наблюдая за молодой актрисой, и в награду за свою наблюдательность увидела, как побелела и изменилась в лице молодая женщина.

– Джакомо? – поспешно переспросила Мариетта. – Он что, заболел? Что-то случилось? О, господи, неужели его все-таки заставили драться на дуэли?

На все эти вопросы Анриетта лишь отрицательно качала головой, так что Мариетта наконец нетерпеливо спросила:

– Так что же с ним в таком случае?

– Когда я уходила, он крепко спал, – сухо сказала Анриетта.

Мариетта с секунду смотрела на нее, осмысливая это сообщение. Затем рассмеялась.

– А-а, так мы с вами, значит, одного поля ягоды, – сказала она. – Собственно, вы, должно быть, Анриетта! Не присядете ли?

– Я не собираюсь вас задерживать, – сказала Анриетта, тем не менее садясь, – я знаю, что вы заняты, но мне кажется, нам следует кое-что прояснить…

– Мне жаль только, что на этот раз все так быстро окончилось, – задумчиво произнесла Мариетта.

Настала очередь Анриетты удивленно уставиться на нее.

– Я ведь та девушка, которая влюбилась в него в Чоггиа, а потом мой старый глупый дядюшка вызвал полицию, – пояснила Мариетта. – Вы, наверное, обо всем этом слышали – мне говорили, что об этом даже песню сочинили, которую распевают по всей Северной Италии. А Джакомо – вы же знаете, – он сбежал от меня. О, теперь-то я его не виню, хоть и пролила по нему немало слез и выслушала столько ругани, меня даже несколько раз били. Не его это, понимаете, вина. Не может он быть верен одной женщине, как лев не может жить на молоке… Что с вами?

При последних ее словах Анриетта покачнулась и побледнела, но почти тотчас взяла себя в руки.

– Продолжайте, – сказала она слегка охрипшим голосом. – Я вас слушаю.

– Да, собственно, и говорить-то больше нечего, – сказала Мариетта и, подойдя к зеркалу, принялась причесываться к вечернему представлению. – Когда я встретила его тут, я с радостью снова стала принадлежать ему. Я знала, что он опять от меня уйдет, когда я надоем, но раз я ему настолько нравлюсь, что он ко мне вернулся, – кто знает? – может, вернется и опять.

– Вы его очень любите? – сумела выдавить из себя Анриетта.

– Ах, это! – Мариетта передернула очень красивыми плечами и, отвернувшись от зеркала, стала зажигать свечи. – Это умерло в Чоггиа. Захоти я выйти за кого-нибудь замуж, мне и надо было выходить. А меня, на мое несчастье, выдали за богатого дурака-крестьянина… Но не следовало мне все это вам говорить. Вы ведь его любите, верно?

Анриетта ничего не ответила. Она пригнулась к Мариетте и взволнованно произнесла:

– Он такой глупый – да ему не провести ни одной из нас! Я сразу все поняла. Но он такой… он, по всей вероятности, думает, что может нас обеих сделать счастливыми и выбивается ради этого из сил.

– И поделом ему, – не без иронии сказала Мариетта. – Почему мы должны всегда страдать?

Анриетта молчала, всем своим видом показывая, что не разделяет этой мысли.

– Я уезжаю завтра из Флоренции, – спокойно произнесла она. – Но мне хотелось сначала увидеть вас. Извините меня за это. Мой поступок объясняется не пустым любопытством. Дело в том, что…

И, к собственному огорчению и изумлению, а также к испугу Мариетты, она разразилась рыданиями и уткнулась лицом в ладони. Мариетта с минуту смотрела на нее, затем положила щетку, заколола растрепанные волосы двумя-тремя шпильками и, опустившись на колени рядом с Анриеттой, обняла ее и стала утешать. Когда рыдания поутихли, Мариетта сказала:

– Вы хотите дать мне понять, что он свободен и будет теперь мой?

Анриетта кивнула, но, пытаясь сладить с рыданиями, произнести ни слова не могла.

– А теперь послушайте вы меня, – сказала Мариетта, не выпуская ее из объятий и поглаживая по плечу, – не думайте, что я с вами неискренна или что разыгрываю комедию, потому что это не так. И не делайте никаких глупостей: не думайте, что он не любит вас. Он любит вас так, как способен любить женщину, и, пожалуй, больше, чем любую другую.

Ведь он же боролся с собой, когда его потянуло ко мне, а такого с ним – держу пари – ни разу в жизни не бывало. Неужели вы не знаете, что он любит вас?

– Это не та любовь, о какой я мечтала, – нашла в себе силы произнести Анриетта.

– Мечтала?! – В голосе Мариетты зазвучала обида. – У меня тоже были мечты, и, судя по тем сказкам, которые рассказывал мне мессир Казанова, у него тоже. Став любовницей Казановы, женщина должна забыть о мечтах и принимать реальность такой, какая есть. Он никогда не будет вам верен. Не может он. Это не в его натуре. Он не в состоянии противиться хорошенькой женщине, которой вздумалось его заполучить. Но он всегда будет возвращаться к вам. Он даст вам лучшее, что в нем есть, а со временем…

– Со временем… – произнесла Анриетта, вставая и беря Мариетту за руку. – Ах, я постарею задолго до того, как он перестанет мечтать о других губках и грудках. А теперь мне пора. Но вы явно желаете мне добра, вы хорошая. Я хочу поблагодарить вас и сказать, что я… я не питаю к вам ненависти, хотя, казалось, должна бы питать. И вы очень хорошенькая. Неудивительно…

– Ах, – вздохнула Мариетта с ноткой несвойственного ей ранее цинизма и поцеловала свою соперницу. – Но вы же знаете: люди всегда говорили, что Казанова понимает толк в женщинах.

А господин, о котором шел разговор, продолжал спать на диване, когда Анриетта вернулась и принялась как можно тише укладывать свои вещи, готовясь к отъезду из Флоренции. Она старалась как можно дольше не тревожить его, но поскольку многие вещи находились в той комнате, где он спал, ей пришлось заняться укладкой и там. Она затеплила лишь одну свечу под колпачком и передвигалась почти так же бесшумно, как хорошая сиделка при больном. А Казанова продолжал спать, и Анриетта уже начала думать, что ей удастся упаковать все вещи, прежде чем он проснется. Она уже складывала последнюю одежду, когда что-то побудило ее поднять глаза и она увидела, что Казанова проснулся и смотрит на нее. Сначала он не понял, чем она занята, и Анриетта подошла к нему, чтобы он не увидел саквояжа, в который она укладывала вещи.

– Который час? – спросил он, зевая, и потянул за цепочку лежавшие в кармашке часы. – Что?! Больше часа ночи! Почему, черт возьми, ты не разбудила меня? – Анриетта молчала, лишь с улыбкой глядела на него. Он расхохотался. – Моска будет на меня в ярости. Неважно, я помирюсь с этим мерзавцем завтра. – Он окинул Анриетту быстрым взглядом и заметил раскрытый саквояж. – А почему ты не легла? – спросил он.

– Мне надо было кое-что сделать, – спокойно ответила она.

– Что именно?

– О, кое-что прибрать и…

– Ты выходила, – сказал он, прерывая ее, так как заметил, что на ней уличные туфли, а на них следы глины с грязной театральной улицы. – И ты укладываешься? Что все это значит?

– Ты наверняка еще не отдохнул, Джакомо, – умиротворяюще произнесла она. – Не лучше ли тебе лечь в постель, а потом утром…

Он ревниво подметил, что она сказала: «лечь в постель», а не «лечь со мной».

– Я не могу лечь, пока не узнаю, почему ты упаковываешь вещи. – Он подошел к двери и заглянул в соседнюю комнату. – Ты уже упаковала все свои вещи! Что это значит?

Анриетта с нарочитым спокойствием села.

– Присядь, Джакомо, и не распаляйся, – сказала она все тем же умиротворяющим тоном, который вместо того, чтобы успокоить, выводил его из себя и рождал подозрения. – Ничего особенного не случилось. Простое совпадение. Пока ты спал, я получила срочное послание по поводу моих дел. Меня предупреждают, что период ожидания, по всей вероятности, подходит к концу. Так или иначе, я должна отсюда уехать, чтобы встретиться с… ну, в общем, с одним другом нашей семьи и…

– Ты намереваешься ехать без меня? – спросил Казанова, глядя на нее в упор.

– В общем, да. – В голосе ее слышалась легкая дрожь. – Извещение пришло так неожиданно, а у тебя… эта твоя работа в театре. Ты, наверно, сможешь последовать за мной, когда все здесь закончишь, или мы, наверно, могли бы встретиться где-нибудь…

– Наверно, наверно, – нетерпеливо повторил он следом за ней, продолжая смотреть на нее в упор. – Зачем ты выходила?

– Мне надо было попросить Чино добыть мне почтовую карету на завтра…

– Чтобы повторить твой знаменитый трюк с исчезновением? – возмущенно спросил Казанова. – Не слишком ли часто ты разбиваешь мне сердце своими внезапными исчезновениями? Я полагаю, мне следует благодарить судьбу за то, что я вовремя проснулся и ты не успела исчезнуть, даже не попрощавшись и не оставив адреса. Неужели ты еще недостаточно заставила меня страдать?..

– Но я же не уехала, Джакомо, – мягко произнесла она со слезами на глазах.

– Почему ты вообще должна уезжать?

– Должна.

– В таком случае я поеду с тобой…

Она печально покачала головой.

– Ты все время будешь жалеть о том, что ты здесь оставил.

Казанову внезапно осенило, и он увидел то, чего до сих пор не мог разглядеть.

– Понял! – воскликнул он, вскочил на ноги и принялся мерить шагами комнату. – Возможно, ты и ходила к Чино, но ты была также в театре!

Она этого не отрицала, но и не подтверждала, тем не менее он был уверен, что находится на верном пути.

– У тебя зародились подозрения относительно меня, – продолжал он, – и ты отправилась посмотреть, не найдется ли подтверждений твоим подозрениям. Разве это справедливо, разве это называется доверием ко мне – а ведь ты говорила, что питаешь ко мне доверие, – разве…

– Я с самого первого дня инстинктивно знала о твоей связи с Мариеттой, – спокойно перебила она его.

Казанова повернулся и, как подстреленный, упал в кресло. Вся его линия обороны рухнула от одного слова «Мариетта». Он-то собирался блефовать, считая, что Анриетта просто страдает мнительностью, – он никогда и не представлял себе, что она могла добыть такие точные сведения за столь короткий срок. Он, конечно, мог бы по-прежнему все отрицать и попытаться красноречием подменить правду, но он был слишком смекалист и слишком умен, чтобы не понять, что не сумеет переубедить Анриетту простым отрицанием, а, наоборот, лишь навредит себе.

– Почему ты назвала именно это имя – Мариетта? – наконец спросил он. – Кто тебе его подсказал?

– Она сама.

– Она? Она!

– Да, у нас с ней был разговор о тебе.

Казанова был ошеломлен – так мог бы быть ошеломлен человек, тративший деньги без оглядки и вдруг обнаруживший, что он не просто перебрал в банке, а он – банкрот. Правда, в Казанове было столько от игрока – даже в его сердечных делах, – что этот пример не совсем точен. Он свято уповал на свое счастье в этой игре с двумя женщинами и в запале рискнул расположением единственной женщины, которая действительно глубоко затронула его душу; даже в самые мрачные минуты ему и в голову не приходило, что две женщины могут встретиться, причем не как враги, а – начал он опасаться – как союзницы, объединившиеся против него. Он чувствовал себя не меньшим дураком, чем болван, попавший в западню, расставленную в шутку для другого…

– И что же вы обо мне говорили? – наконец выдавил он из себя. Вопрос был не очень разумный и не такой, какой мог бы задать человек обороняющийся, но ничего другого Казанове в голову не пришло. Он бы много дал, чтобы знать в точности, что говорили эти две женщины о нем.

– Это едва ли будет тебе интересно, – возразила Анриетта, пожалуй, с большим сарказмом, чем намеревалась. И, поднявшись, добавила: – Мне надо закончить укладку, а потом я должна хоть немного отдохнуть. Да и ты, наверно, все еще чувствуешь себя усталым…

– Ты думаешь, я позволю тебе уехать вот так – одной и…

– Прошу тебя, Джакомо! – Она приложила руку ко лбу. – Мне и так тяжело. Не делай, чтоб мне было еще тяжелее.

Мозг его бешено работал, но в пустоте и тщете – он не мог уловить ни единой спасительной соломинки. Лишь снова и снова крутилась мысль: «Ты потерял их обеих, ты потерял их обеих, ты потерял их обеих».

– Тяжелее?! – воскликнул он, вскакивая на ноги в порыве самобичевания. – Да, да, тебе тяжело. Но тяжелее всего мне.

– Тебе?! – В голосе Анриетты звучал укор и даже то, что может нанести хрупкой Любви самый роковой удар, – тень презрения. Но прежде всего в нем звучало изумление.

– Я знаю, это выглядит глупо, самоуверенно, плоско, – воскликнул он, – как будто я не видел, что, вызывая у тебя недоверие, разрушаю твою веру в жизнь! Но теперь, когда я вижу, что я натворил, я презираю себя. Я уподобился человеку, продавшему королевское наследие за ночь наслаждения…

Анриетта взмахнула рукой, отрицая это, – Казанова по-своему понял ее жест.

– Я вовсе не пытаюсь принизить Мариетту, – поспешил заявить он. – Небу известно, что она по своим человеческим качествам куда лучше меня. Горюю же я, что потерял то, что имел в тебе, то, что ты могла мне дать и давала, – несопоставимое даже в сравнении с ней. Да, она миленькая, и молоденькая, и щедрая, и прелестная, но таких женщин много – они могут все это дать, но не больше. Меня же сводит с ума мысль о том, какое несчетное сокровище я имел в тебе… Но лучше об этом не думать.

Тронули ли Анриетту эти бессвязные слова, которые были произнесены, однако, не без страсти? Увы, если уж возникает подозрение в искренности любимого, самые честные, казалось бы, слова звучат фальшиво, как клятвы игрока в кости. Любовь, познавшая предательство, не может спокойно существовать где-то между избытком доверия и безмерным презрением. Однако пока любящее сердце не устанет от любви и не начнет искать перемен, оно будет с надеждой прислушиваться, не появилось ли малейшего намека на улучшение, хоть какой-то надежды на то, что нанесенная ему кровоточащая рана может зарубцеваться.

– Какое значение имеют сейчас слова? – сказала Анриетта. – Ты пытаешься вернуть меня на пьедестал, с которого сам меня сбросил. К чему мучить себя мыслями о том, что могло бы быть, когда уже слишком поздно?

– А разве то, что ты говоришь, не указывает на сожаление, не менее горькое, чем у Данте? – воскликнул он. – Вспоминать о счастье в годину бедствий – горше этого ничего быть не может, особенно если виноват ты сам. Но я не бог, и я же не женщина – я мужчина, и притом глупый мужчина, а потому я чувствую сожаление. Чувство это бесполезное, если тебе угодно, но тем не менее сильное.

Вот теперь он растрогал ее, унизился, не став жалким, а это ведь одна из жертв, каких требует оскорбленное любящее сердце.

– Нет нужды сожалеть, – сказала она уже мягче, – я по-прежнему считаю, что тебе следует отдохнуть…

– Чтобы ты могла сбежать и улететь, как стая жаворонков осенью!

Казанова сражался изо всех сил – сперва не столько за то, чтобы удержать ее, сколько за то, чтобы она позволила ему попытаться ее удержать. За него было то, что у него не хватило ума не пытаться ее обманывать, – его покаяние, во всяком случае, звучало искренне. А против – то, что он устал и ему трудно было выстраивать свои мысли. Одной мысли, однако, он отчаянно держался: если он сейчас даст Анриетте уехать, она уйдет от него навсегда.

Но ему следовало затаить эту мысль, и он произнес ее вслух лишь в самый последний момент.

Анриетта ничего на это не сказала – лишь спокойно поднялась, чтобы закончить укладку. А он наблюдал за ней, застыв в отчаянии, раздумывая, что же еще сказать, чтобы смягчить ее. Последний предмет туалета был уложен, и Анриетта принялась застегивать саквояж. Казанова пришел ей на помощь, как пришел бы на помощь любой другой женщине.

– Позволь мне.

То, что было непосильно ее хрупким пальчикам, мгновенно поддалось его крепким, стальным пальцам. Неплохо, пожалуй, что ему представился случай показать свое физическое превосходство над ней – пожалуй, единственное, сохранившееся за ним в ее представлении, мрачно подумал он. Затем, когда она безразличным тоном поблагодарила его, он импульсивно взял ее руку.

– Ты же не порвешь со мной так безжалостно? – взмолился он. – Наказывая меня, ты наказываешь себя. Слишком большое ты придаешь всему этому значение. Позволь мне поехать с тобой.

– Но, – с легкой горечью, однако безо всякой мстительности сказала она, – в таком случае я отберу тебя у твоей другой любви. А я намерена вернуть тебя Мариетте.

Ему хотелось нетерпеливо взмахнуть рукой, но он сдержался.

– Если бы там была идиллия, – сказал он и попытался улыбнуться, – я не стоял бы здесь и не умолял бы тебя взять назад то, чего ты никогда не теряла. Я просил бы у Мариетты извинения за то, что уезжаю…

– В таком случае иди к ней! – пылко воскликнула Анриетта.

– Нет! – Наконец-то он увидел слабый лучик надежды: ее терпимость к Мариетте все-таки дала трещину и переродилась в ревность. – В этом нет нужны, но я напишу ей, если…

– Если – что?

– Если ты обещаешь мне, что я могу поехать с тобой.

– И что же ты ей скажешь?

Он пожал плечами.

– Ты увидишь письмо, когда оно будет написано, но зачем его писать, пока я не уверен в том, что мы не расстанемся?

– А какой смысл в том, чтобы оставаться вместе, если любое легкое увлечение, встречающееся на твоем пути, может отбросить нас друг от друга?

Казанова не стал пытаться доказывать обратное. Ему казалось, что он уже достаточно привел доказательств – да и она тоже – и что настало время испробовать что-то более веское.

Он быстро привлек ее к себе и прильнул губами к ее губам. Она с мгновение сопротивлялась, потом беспомощно уступила его поцелуям. Он же не отпускал ее, пока не уверился, что одержал победу – не окончательную, но, по крайней мере, у него появился шанс вернуть Анриетту.

– Так я могу поехать с тобой? – прошептал он.

Она наклонила голову – не слишком охотно, подумал он, но все же наклонила.

– Ты обещаешь? – не отступался он.

– Если ты, в свою очередь, обещаешь отдохнуть, пока не настанет время ехать.

– А ты все устроила? И для меня будет место в карете?

– Да. А теперь отдыхай.

Ни слова не говоря, Казанова повернулся, подошел к дивану и лег. Анриетта взяла его теплый плащ для путешествий, накрыла им Казанову и, как ребенку, подоткнула концы.

– Спасибо, – с улыбкой сказал он.

Она нагнулась и коснулась губами его лба.

– Спасибо, – повторил он с еще большей благодарностью и, когда она уже повернулась, чтобы уйти, добавил: – Кстати, а куда мы едем?

– В Венецию, – сказала она уже с порога.

– В… – Он даже приподнялся на локте от удивления. Казалось, он хотел что-то добавить, что-то возразить, подумала она, но он ничего не сказал и, снова опустившись на диван, закрыл глаза, а она повернулась и вышла.

Оба совсем забыли про письмо Мариетте.

9

Путешествие через Апеннины в Болонью, а оттуда через Феррару, Ровиго и Падую – в Венецию особенно приятно весной, когда едешь в карете с милым сердцу спутником. По дороге не было никаких неприятных происшествий, и, когда Флоренция и связанные с нею горькие воспоминания остались позади, Казанова и Анриетта снова вступили в медовый месяц, только на этот раз в меду был привкус червоточинки, как бы предупреждение. Казанова понимал, что он, так сказать, проходит испытательный срок, но по мере того, как они ехали дальше – не спеша, только при солнце, – он преисполнялся все большей уверенности в себе, а когда они вновь вступили в его родной город, где мрамор и вода, и он обратился на венецианском диалекте к гондольеру, помогая Анриетте сесть в лодку, Казанова снова почувствовал себя самим собой.

В пути было лишь одно небольшое происшествие, в котором не было, по сути дела, ничего неприятного, если не считать возможных последствий. Когда они выходили из гостиницы в Болонье, Анриетта вдруг взяла Казанову за локоть и шепотом спросила:

– Кто этот человек? Смотри, вон тот, смуглый, с бородой и без шляпы?

– Какой человек? – По такому туманному описанию Казанова не мог определить, кого она имеет в виду. – Он что-то сделал?.. Кто?..

– Я видела его дважды во Флоренции, а это все равно как если бы я видела его сотни раз, – сказала она. – Похоже, он за мной шпионит. Вон тот! Он уходит! Он заметил, что мы говорим о нем.

– А-а! – Казанова наконец приметил мужчину.

– Ты его не знаешь? – с тревогой спросила она. – Кто он? И что ему может быть нужно?

– Уверен, что не знаю, – небрежно ответил Казанова. – Наверное, побирушка, у которого не хватает смелости просить подаяние. Пошли же…

– Но по тому, как ты говоришь, у меня создается впечатление, что ты его узнал!

– В самом деле? Он мне смутно знаком. Возможно, я видел его во Флоренции.

– Но ты не знаешь, кто он?

– Откуда же, черт побери, я могу это знать? Право, дорогая, нам пора в путь. Почтальон нервничает, а это редко с ними случается – разве что когда они боятся не получить на чай.

Видите, что значит иметь нечистую совесть! В противном случае Казанова мгновенно сказал бы, что знает этого человека, – это домоправитель, или управляющий, доверенный человек донны Джульетты, и Казанова не раз замечал, как этот человек ходил за ним по пятам во Флоренции. Но сейчас, еле войдя в милость к Анриетте, после того как она уличила его в неверности, он не посмел назвать имя донны Джульетты. Это могло повести к расспросам, подозрениям, всякого рода осложнениям – и так уже скверно, что они едут в Венецию, где живет Розаура, и даже сам Казанова едва ли помнил, сколько других, начиная с Марты и Анджелы, которые могут вызвать не меньший разлад, произнеси он всего десяток излишне правдивых слов… Казанове показалось безопаснее сделать вид, будто он не знает этого человека, хотя ему и было не по себе от сознания, что наблюдатель донны Джульетты переместился из Флоренции в Болонью, а потом может продолжить свой надзор и в Венеции.

Казанова и ожидал, и опасался увидеть в Венеции этого весьма неумелого шпиона, но человек этот, если и последовал за ними, оставался невидимым, и Казанова, с радостью и удовольствием занявшийся подысканием казино для Анриетты, знакомя ее с разными увеселениями и красотами своего города, а также встречаясь со старыми друзьями, забыл о нем. Венеция значила для Казановы куда больше, чем он в этом признавался другим или даже себе. Он был, безусловно, космополитом, но Венеция была все-таки самым приятным местом в Европе, не исключая и Парижа…

Когда Казанова вошел без доклада в салон замка Брагадина, ему показалось, что многих месяцев отсутствия словно и не было: присутствующие играли во все тот же «трик-трак», вот только среди них не было Марко. Ну и, конечно, раздались радостные крики по поводу его возвращения, начались объятия, похлопывания по спине, открылись табакерки, чтобы понюшка табаку могла извинить появление носовых платков, зашелестели старческие голоса. Однако в воздухе чувствовалась какая-то напряженность, чего Казанова – несмотря на все удовольствие от встречи со старыми друзьями – не мог не заметить. Что-то они недоговаривали, то и дело смотрели на что-то за его спиной, и Казанова даже почувствовал отсутствие восторга, когда он упомянул, что намерен навсегда поселиться в Венеции. Они были явно смущены, и он отнес все это за счет присутствия в Венеции Анриетты, даже не потрудившись задаться вопросом, откуда они узнали, что Анриетта приехала с ним, когда понятия не имели, что он сам в Венеции. Уязвленный их, казалось, критическим отношением к себе, Казанова решил не упоминать про Анриетту.

– А где Марко? – спросил он.

– Ты рассчитывал найти его здесь, юноша? – вопросом на вопрос ответил старик Брагадин. – Вот чума! Станет он тратить время на таких стариков, как мы. Ты прекрасно знаешь, что он бывал здесь только ради тебя. Мы его уже много недель не видели.

– Он у отца?

– Ах, он тебе нужен для какой-нибудь очередной эскапады? – не без цинизма заметил Барбаро. – Предупреждаю тебя, Джакомо: твоя последняя любовная авантюра еще не забыта и…

– Я сам могу позаботиться о себе, ваше превосходительство, – холодно осадил его Казанова, – и благодарю вас за предупреждение.

– Не относись к этому так легкомысленно, – сказал Брагадин с серьезностью, появлявшейся у него, лишь когда он имел дело с «Ключом Соломона» или другими оккультными предметами. – Послушайся нашего совета: уезжай из Венеции столь же быстро и скрытно, как ты сюда приехал.

– Ах, ну зачем же так меня встречать, – сказал Казанова полушутя, полудосадливо, – даже если вы и не рады снова видеть у себя в доме блудного сына.

– Ты говоришь так, чтобы испытать нас и заставить забыть об осторожности, – сухо заметил Брагадин. – Тебе бы следовало получше нас знать. Ну, садись же и давай зададим несколько вопросов священному «Ключу».

– Не сейчас, синьор, вы уж меня извините, – небрежным тоном заметил Казанова. – У меня много дел, и я пришел к вам первому, чтобы выразить свою любовь и благодарность. Я снова приду завтра, и мы устроим долгий разговор с «Ключом» – будем его спрашивать столько, сколько вы пожелаете.

– Но завтра же Вознесение! – чуть ли не хором воскликнули трое стариков.

В этот день начинался большой праздник Венецианской республики – ежегодное «Обручение с морем», когда дож торжественно бросает кольцо в Адриатическое море, открывая тем самым неделю веселья.

– Я совсем забыл, – беспечно бросил Казанова, а сам тотчас подумал, что этот праздник будет для Анриетты приятным приобщением к Венеции. – Ну, в таком случае я зайду вечером… – А подумав, что вечер, пожалуй, можно провести более приятно, добавил: – Или на следующее утро. А пока – au геvoir [78]78
  До свидания (фр.).


[Закрыть]. Если увидите Марко, не забудьте сказать ему, что я здесь.

– Всенепременно! – любезно сказал старик Брагадин, пожимая Казанове руку. – Занимайся своими делами, юноша, и будь осторожен. И… еще одно предупреждение: держись подальше от секретов в политике, особенно если речь идет о враждебно настроенных друг к другу странах.

– Секретов в политике? – Казанова громко расхохотался. – Да мне глубоко безразлична политика, будь то национальная или международная! Вы же знаете мои вкусы.

– Но у твоих друзей вкусы могут быть иные…

– Я что же, должен быть в ответе за грехи моих друзей? – спросил Казанова, передернув плечами. – Ну, мне пора. Пока – до свиданья.

И он ушел. Трое стариков переглянулись.

– Он совсем не изменился, – сказал Дзиани.

– Стал старше, – сказал Барбаро.

– Но не умнее, – добавил со вздохом Брагадин. – Однако я уверен, что он безвредный молодой человек. Все равно, хотелось бы мне убедить его держаться подальше от Венеции, пока… Ах, все это в руках людей более могущественных, чем мы!

Тем временем Казанова, не придав никакого значения намекам, показавшимся ему нелепыми, и не услышав доводов Полония [79]79
  Полоний – герой трагедии У. Шекспира «Гамлет», старик-придворный, изрекающий сентенции, поучающий свою дочь Офелию и сына Лаэрта.


[Закрыть], методично обошел все места, где обычно бывал Марко, пока не получил нужных сведений и не настиг молодого человека в весьма необычном логове – винном погребке в Дзаттере, где тот сидел под колышущейся листвой одного из редких в Венеции платанов и уныло размышлял над непочатой флягой вина. При виде Казановы в его настроении произошла поистине разительная перемена. Он вскочил, расцеловал своего друга, похлопал его по спине, проплясал вокруг стола, смеясь и восклицая, и наконец громовым голосом велел официанту подать вина.

– А это что – не годится? – спросил Казанова, указывая на стол.

– О, господи, я совсем забыл о нем. Вот… – Он налил Казанове бокал дрожавшей от волнения рукой. – Не стану спрашивать, какой счастливый ветер занес тебя домой, в Венецию. С тех пор как ты уехал, я стал похож на соленую треску во время поста. Ну, какие новости?

– Только самые наилучшие, – сказал Казанова, опустившись на стул и глотнув вина, чтобы потешить Марко. – Ты не занят? Можешь пойти со мной?

– Занят?! Да чем человек может быть занят в Венеции? – буркнул Марко. – Здесь никогда не было войны или хотя бы надежды на революцию, ничего, кроме унылого обеспеченного существования, да торговли, да…