Текст книги "Единственная любовь Казановы"

Автор книги: Ричард Олдингтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

– Да, действительно, – эхом откликнулся Казанова и, тотчас обретя самообладание, добавил: – С чего же начнем? С Большого канала?

– Ну, забираться так далеко в прошлое нет нужды, – с улыбкой ответила Анриетта, – хотя можете не сомневаться, я никогда не забуду вашего…

– Я совершил оплошность, напомнив вам об этом, – признал он, – но тщеславие мужчин, с их точки зрения, никогда не бывает удовлетворено, особенно когда величайшее их желание – хорошо выглядеть в глазах…

– Ах, прошу вас, без комплиментов, – в свою очередь прервала его Анриетта. – Вы, наверное, знаете, мсье Казанова, что последнее время я вела весьма независимую, полную приключений жизнь и повидала мир и его обитателей гораздо больше, чем молодые женщины, которые проводят юность в тюремных стенах монастыря, а остаток жизни – в тюремных стенах брака…

Произнося слово «брака», Анриетта слегка покраснела, но Казанова едва ли это заметил, уже ступив на свою стезю.

– Брак – это тюрьма?! – воскликнул он, выступая в защиту этого института с укором и с пылом, граничившими в его устах с бесстыдством. – Назовите это лучше преддверием рая…

– Чем вам будет угодно, – докончила она за него. – Я не стану спорить. Однако я знаю, что многим женщинам брак обходится куда дороже, чем он того стоит. Это настоящее бедствие, от которого страдают и дети.

– Великий боже! – воскликнул Казанова, чьи планы рушились от столкновения с неприступной позицией этой девственницы, ибо он не ошибся в своих предположениях, что молодая Диана едва ли согласится на менее прочные узы. – Кого вы имеете в виду?

– Мою матушку, – просто ответила Анриетта.

Казанова чуть не состроил гримасу. Он-то приехал объясниться с молодой женщиной в любви, а говорят они о неудачном супружестве ее матушки. Разговоры о матери неизбежны и при определенных обстоятельствах даже желательны, но не тогда, когда молодой мужчина намеревается подвести беседу к предмету из предметов. Казанове хотелось отвлечь Анриетту от этой темы, и он без особой охоты уже начал расспрашивать ее про венгра, когда Анриетта, которая явно много думала и пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств, заговорила, стремясь высказать то, что лежало у нее на сердце, и даже не заметив, что он что-то сказал.

– Я должна вам рассказать о ней, – произнесла Анриетта, спокойно и одновременно сосредоточенно глядя куда-то за Казанову пристальным взглядом, какой бывает у людей, когда они стараются поточнее что-то вспомнить. – Все, что может вам показаться во мне таинственным, – или почти все… эта странная бродячая жизнь – то я в одном месте, то в другом… затем та последняя нелепая авантюра, когда вы застигли меня в форме офицера, – всего этого не было бы, если бы не брак моей матери. Я кажусь вам авантюристкой…

– Ах, нет! – возразил Казанова.

– Да, и, по всей вероятности, распутницей…

– Я не сидел бы здесь, ловя каждое ваше слово, если бы так думал.

Она повела рукой, как бы отметая слова, которые он неизбежно должен был произнести и которым она неизбежно не поверила бы, и улыбнулась такой горькой улыбкой, что Казанове стало больно. Он ненавидел страдания.

– Моя матушка была единственным ребенком в старинной и богатой – даже очень богатой – семье, чьи владения разбросаны по всей Священной Римской империи. Мой дед и бабушка по материнской линии были люди очень гордые, истые католики, всецело занятые собой и приходившие в отчаяние при мысли, что их семисотлетний род с замужеством дочери исчезнет. Я, пожалуй, не сообщу вам их имени – оно может прозвучать странно и даже, пожалуй, опасно, доведись вам произнести его не в том месте…

Она умолкла, видя, что Казанова начал ерзать, как бы спрашивая себя, какое это может иметь к нему отношение.

– Проявите немного терпения, – попросила Анриетта, – я должна вам рассказать об этом, чтобы вы поняли мою жизнь. Я не стала бы вам докучать, если бы вы…

Она умолкла, смутившись и преисполнив Казанову надеждой – скорее, чем уверенностью, – что она намерена сказать нечто способное ублаготворить его чаяния и себялюбие.

– Я счастлив внимать вам столько, сколько вы соизволите говорить, – попытался он пустить в ход галантность, – но ничто сказанное вами не может изменить мои чувства к вам.

Она жестом отмела это.

– Вы знаете такого рода людей – они есть в Италии, но в Германии и в Испании они зашореннее, преисполнены большей гордыни, и жизнь ничему не учит их. Мои родственники намеревались выдать маму за дальнего кузена, который принял бы их имя вместе с их дитятей и деньгами, но матушка…

Глаза Анриетты вдруг наполнились слезами, но она быстро совладала с собой и уже достаточно спокойно продолжала:

– Она влюбилась в моего отца и, зная, что просить согласия родителей бесполезно, поступила, как обычно – или, вернее, необычно – поступают в таких случаях: сбежала с ним. Возможно, в других обстоятельствах родители простили бы ее, ибо мой отец был человеком благородных кровей, но они не могли простить того, что он был протестантом, а австрийский двор не мог простить ему того, что он был французом. Он был из Прованса, и звали его маркиз д’Арси. И хотя меня всегда называют теперь Анриеттой, мое настоящее имя – Анна д’Арси.

– Ну и, конечно, все владения вашей матушки были конфискованы алчным правительством? – воскликнул Казанова, и Анриетта кивнула. – Что ж, – продолжал он с легким нетерпением, – все это, несомненно, очень неприятно и тяжело было для ваших родителей, но вас-то как это затрагивает? И если ваши родители были счастливы вместе, то соображения, о которых вы говорите, наверное, волновали их еще меньше, чем вас и меня.

– Они были очень счастливы, – медленно произнесла Анриетта, – особенно вначале. Но со временем у отца развилась роковая болезнь…

– Стал бегать за другими женщинами? – неосторожно предположил Казанова.

– Это не единственный мужской недостаток, – возразила Анриетта, пожалуй, немного цинично. – Нет, у него развился другой порок, типичный для французской аристократии: он не вылезал из судебных процессов. Под конец они разорили его и разбили сердце матушки, а ее смерть разбила сердце ему. Словом, я осталась одна всего лишь с несколькими бриллиантами матушки и несколькими десятками акров голой земли под Арлем…

Казанове начала надоедать эта история, столь заурядная и трагическая, что, решил он, видимо, правдивая. «Однако к чему она рассказала мне весь этот вздор? – спрашивал он себя. – Чтобы дать мне понять, что она – высокородная дама? Это и так видно. Или чтобы признаться, что она бедна? Стоимость ее бриллиантов в десять раз дороже моих дукатов, а какие бы голые ни были ее земли во Франции, это настоящее богатство по сравнению с тем, чем я владею в морской державе Венеция. Правда это или нет, но ее история ничего мне не говорит».

– Действительно, пренеприятное дело, – вслух произнес он и в надежде общим замечанием свернуть разговор с бесцельных воспоминаний на темы, которые могли бы привести к тому единственному, что интересовало его, – к любви, – добавил: – А вы заметили, насколько строже наказывает нас судьба за неосторожность, чем за низость?

Но Анриетта продолжала говорить о своем.

– Я жила одна со старушкой гувернанткой и несколькими крестьянами до прошлого года, когда пришло послание от одного старинного друга моей матушки. В нем говорилось… – Анриетта помедлила крошечную долю секунды и продолжала свой рассказ уже в чуть другой манере, но какие-то совсем мелкие подробности дали такому настороженному и подозрительному слушателю, как Казанова, понять, что она несколько видоизменяет истину. – В нем говорилось, – продолжала Анриетта спокойно и без пауз между словами, – что старик император умер, а императрицу, хоть она и фанатичка и дама щепетильная, можно склонить к состраданию и даже к восстановлению справедливости, если найти к ней нужный подход. Двое влиятельных друзей моей матушки, говорилось в письме, помогут мне и, по всей вероятности, вступятся за меня – это посол Австрии в Вене, с которым, мсье Казанова, вы встречались, и его коллега в Риме…

– Ах вот оно что, – произнес Казанова, снова заинтересовавшись разговором, – вы решили попытаться вернуть земли вашей матушки – или хотя бы часть их – и потому приехали в Италию?

– Затея эта выглядела безнадежно, но я так устала жить одна в этом пустом разваливающемся старом доме, где зимой свистит мистраль, а летом меня доводил чуть не до безумия бесконечный стрекот цикад. По утрам я поднималась на башню, открытую всем ветрам, смотрела поверх слив и виноградников на голые зубчатые холмы и мечтала, чтобы со мной что-то произошло. Такое же желание посещало меня и по вечерам, когда солнце садилось и я видела башни и крыши Арля, черневшие на фоне огненного неба. Но ничего не происходило. Наведывался кюре, я ходила к мессе – матушка вырастила меня в своей вере, – заезжали два-три старых друга отца навестить меня – сплошная монотонность, все одно и то же, никаких перемен, никакой надежды. Это письмо было для меня точно манящий луч маяка.

– Ну да, это я вполне могу понять, – мягко произнес Казанова. – Но что же было дальше? Добились ли вы чего-нибудь, кроме обещаний? И что вы делаете сейчас? Что намерены делать в будущем?

Анриетта рассмеялась.

– Мне что, отвечать на все эти вопросы одним словом? Что ж, если одним словом, то я должна еще ждать и не покидать моих заступников, но надежда есть.

Казанова скривил рот.

– Надежда – разменная монета правителей и должников, которых невозможно совратить, – цинично заметил он. – Сколько же прошло времени с тех пор, как вы уехали из Франции?

– Около… Ну, несколько месяцев, – ответила она. Показалось ли Казанове, или в самом деле она слегка помедлила, в чем-то отступила от искренности? – Но я не сразу пустилась в путь. Мелани – моя старушка гувернантка – была в ужасе оттого, что я поеду куда-то одна. Я ведь жила как в коконе…

– Но вначале вы сказали, что вели независимую жизнь, полную приключений! – не удержался, чтобы не сказать, Казанова.

– Ах, я имела в виду последние недели и месяцы, – невозмутимо ответила Анриетта. – Люди, жившие в коконе, больше всего познают, оказавшись одни и столкнувшись с широким миром. Бедняжка Мелани! Она непременно хотела сопровождать меня, и я была этому рада, считая, что она может помочь мне в моем невежестве. Но она была слишком стара для путешествий, и все, что видела и слышала, вызывало у нее возмущение, напоминало, насколько лучше был мир, когда она была молода. Она слегла в Генуе. Я, как могла, старалась лечить ее, но она умерла. Вот тогда я почувствовала, что я действительно одна.

Одна. Это слово эхом отдалось в тишине, наступившей после того, как Анриетта умолкла. Нельзя сказать, чтобы Казанова не был тронут патетикой услышанного. Он отчетливо представил себе всю ситуацию. Правда, в свое время он слышал от молодых женщин немало поразительно достоверных историй, которые потом оказывались лишь уловкой в погоне за мужчиной, как он цинично говорил себе, слушая их. Этот случай был другой, но Казанова и хотел, чтобы он был другим. Однако ничто не подтверждало правдивости сказанного, и вся история могла быть изобретательной выдумкой с целью как-то объяснить то, что он видел ее с фон Шаумбургом в Венеции, с венгерским капитаном в пути и с австрийским атташе во Флоренции. Последнее обстоятельство могло бы убедить Казанову в правдивости Анриетты, если бы он сомневался, а он отверг сомнения: молодые дипломаты ведь не показываются в публичных местах с женщинами сомнительной репутации. И все же, хотя многое было объяснено, по крайней мере два обстоятельства оставались неясными. Какого черта респектабельной молодой женщине ехать из Рима в костюме мужчины и в сопровождении мужчины, и почему по прибытии во Флоренцию она исчезла на десять дней?

Все это промелькнуло в мозгу Казановы со скоростью, на какую способен восприимчивый ум, но, невзирая на этот анализ, инстинктивно сделанный человеком, знающим мир, сердце Казановы устремлялось к Анриетте. Желание принимает разные формы у тех, кто жаждет самообольщения, и, возможно, эта новая нежность, появившаяся у Казановы, была лишь новым изощренным способом совокупления, более красивой маской для этой извечной потребности, которая живет в мужчине и женщине. Что же до Анриетты… понимал ли он ее? А она сама себя понимала? В восемнадцатом веке в женщине назревал бунт, но это было чувство еще неосознанное – в мире по-прежнему царствовал ущемлявший гордость женщины кодекс. Англичанка, брошенная американским любовником, еще не изложила в печати своей обиды и своих чаяний, а также чаяний многих своих товарок. Какое бремя ненужных уз накладывал на них мужской целибат [70]70
  Безбрачие мужчины (лат.).


[Закрыть]!

В молчании, воцарившемся между ними, что-то от этой горечи неосознанно возникло у Анриетты – инстинкт, сказали бы (и неправильно) мы, предупреждавший ее, что мужчина, которого она импульсивно выбрала, непостоянен и эгоистичен. Это дурное предчувствие она приняла за грусть, навеянную воспоминанием о судьбе родителей, а жалость к себе приняла просто за жалость. Казанова, быстро подмечавший настроение других людей, заметил в ней появление меланхолии и удивился. Однако он тоже признавал, что их жизни подошли к критической точке. После первой решающей встречи, когда возникла любовь с первого взгляда, и после многих странных расставаний – «все по ее вине», мрачно подумал он – они наконец встретились. Но для чего? Будет это дуэлью полов или дуэтом? Он не был до конца уверен, но все же подозревал, что от него зависит, как пойдет дело дальше, что его чувства, слова и поступки определят их дальнейшую любовь и судьбу. И Казанова, сражавший женщин наповал, был озадачен, он не знал, что говорить или делать, он был поставлен в тупик женщиной, какой до сих пор не встречал, и раздосадован тем, что собственные чувства не подсказывают ему сейчас, когда он больше всего в этом нуждается, ловких авансов и льстивой лжи, которой он обманывал и себя, и своих возлюбленных. Влюбившись, этот мастер любви стал неуклюжей онемел, как школьник.

– И вот я оказалась сейчас тут, – сказала Анриетта, нарушая молчание. – И самое странное, что я тут с вами. Расскажите мне о себе. Я так мало о вас знаю. Слухи, сплетни, предупреждения старых людей. О какой опасности говорил мне ваш странный маленький друг? Вам в самом деле грозит опасность? И кто эта женщина, с которой вы были в опере? Она очень красива и, кажется, безумно влюблена в вас. Она ваша возлюбленная?

Такая откровенность сбила с толку Казанову, который больше привык парировать намеки и утихомиривать ревность, а не отвечать на вопрос, заданный человеком, который напрямик просит сказать правду.

– Я должен одним словом ответить на все эти вопросы? – рассмеялся он, копируя ее ответ на его вопросы.

– Меня интересует прежде всего опасность – те венецианцы не могли гнаться и за вами тоже? Но быть такого не может.

– Кстати, – вставил Казанова, – кто они?

– Откуда же мне знать? – Она пожала плечами. – В мире много всяких бандитов…

– Но как могло случиться и почему венецианские грабители действовали на Папской территории, среди бела дня, да еще в гостинице?

– Вы знаете столько же, сколько и я, – отвечала она. – Но меня заверили, что сюда они за нами не последовали. Тем не менее вы приезжаете ко мне тайком, ночью, под вымышленным именем, и вашему появлению предшествует какая-то дикая история, рассказанная вашим другом, с которым мне было чрезвычайно трудно объясняться, поскольку я не говорю по-итальянски.

– Но вы же понимаете этот язык, – сказал Казанова, впервые отметив, что Чино не упоминал ни о каких трудностях в беседе с Анриеттой. – Что же до опасности, грозящей мне, то она реальна и исходит, как сказал вам Чино, от донны Джульетты.

– Это ваша возлюбленная?

– Нет, эта женщина могла бы стать моей возлюбленной и стала бы ею, если бы не вы.

– Если бы не я? – Анриетта явно не склонна была с этим соглашаться. – Но я даже не знаю ее. И никогда ее не видела до вчерашнего дня!

– Правильно, – сказал Казанова, – зато я видел вас. Это все и решило…

На сей раз это была чистая правда, а не мужской комплимент. Впервые за время этого трудного разговора Казанова увидел, что его слова тронули Анриетту, и обрадовался не меньше, чем обладанию другими женщинами.

– Но какая опасность может вам грозить от женщины? – небрежным тоном спросила она, как если бы само собой разумелось, что никакая женщина не опасна.

– Я нанес ей такое оскорбление, какого ни одна женщина не простит, если она еще не поставила на себе крест и не решила пойти в монастырь.

– Но неужели она действительно может причинить вам зло?

– Через других. Она была любовницей… нет, лучше не буду уточнять… человека всесильного. Куда таинственнее то, что к ее услугам несколько блестящих дуэлянтов…

– О! – Анриетта явно встревожилась и чуть побледнела, как и в ту минуту, когда Чино сказал, что ее любимому грозит опасность.

– Понимаете? Если я открыто появлюсь здесь, одному из них нетрудно будет затеять со мной ссору – это происходит в одно мгновение. Даже если я увернусь от одной, тут же последует другая ссора. А много ли пользы мне будет от всеобщего возмущения, когда я буду лежать под кровавым саваном!

Возможно, он слегка – а то даже и излишне – драматизировал ситуацию, но где найдется мужчина, который на сцене жизни не поставил бы себя в центр перед женщиной, с которой хочет эту сцену разделить? И Казанова уж никак не был готов к тому, что она так воспримет его мужскую браваду, проявит такую наивность, такое бесконечное неведение мужского честолюбия, начисто опровергавшее ее утверждения, что она хорошо знает мир. В своем смятении она вскочила с места и подошла к камину, где тлело несколько поленьев, тщетно пытавшихся побороть холод итальянской весенней ночи.

– Дело вовсе не в этом! – воскликнула она. – Возможно, вы ее и оскорбили, но грозящая вам опасность, это преследование – все ведь из-за меня.

– Из-за вас?!

– У меня есть враги.

Казанова несколько растерялся. У всех есть враги, и вывод, к которому пришла Анриетта, был явно нелеп, тем не менее это встревожило его, ибо служило лишним доказательством того, что ее окружает какая-то дьявольская тайна, которой он не хотел замечать.

– Как вы можете говорить такое?! – досадливо воскликнул он. – Она понятия не имела о вашем существовании, когда приехала сюда. Она же никогда вас не видела, пока вы не появились в своей ложе и я так глупо не выдал себя, узнав вас и показав, как много вы для меня значите!

Лицо ее приняло странное выражение – она словно бы устыдилась, как бывает с людьми, которые по глупости без нужды выдают себя. И снова порозовела. Затем прелестным жестом протянула ему руку.

– Простите меня. Я, как видите, действительно глупа и самонадеянна! Конечно, я не имею ко всему этому ни малейшего отношения…

Наконец-то случай улыбнулся Казанове, и он мгновенно воспользовался им. Вскочив с кресла, он схватил ее руку и прижал к губам.

– Ах, Анриетта… или мне следует называть вас «Анна»? – Она отрицательно покачала головой. – Значит, Анриетта. Вы имеете к этому самое большое отношение, но не такое, как вы думаете…

– Я устала, – сказала она, пытаясь вытянуть из его пальцев руку, – с тех пор как мы расстались, я проделала далекое путешествие, была в опасности, а потом с огорчением увидела, что то, в чем я была уверена, не осуществилось…

– Разрешите мне помочь вам забыть это.

Она отрицательно покачала головой.

– Я слишком глубоко увязла, – с несчастным видом сказала она. – Теперь я уже не могу отступить. Я могу лишь надеяться.

– На что? И от чего вы не можете отступить?

– Я ведь сказала вам: я должна попытаться вернуть себе эти земли, хотя никогда их не видела… я обещала моей матушке на ее смертном одре, что сделаю это, если представится случай.

Казанова чуть не составил по этому поводу философскую эпиграмму республиканского толка о глупости старинных родов, их гордости, их владениях, их мании продолжения рода, но вовремя удержался – это было бы неуместно.

– Зачем же терять надежду? – сказал он, привлекая к себе Анриетту. – Продолжайте надеяться, что вам удастся выполнить обещание, данное вашей матушке. Возможно, я сумею вам помочь… – Она немного печально покачала головой, но не встретилась с ним взглядом, а ему так хотелось заглянуть ей в глаза и прочесть, что в них таится. – Ну а кроме надежды, – продолжал он, – я предлагаю вам нечто более верное.

– Верное? В каком смысле? – Она вопросительно посмотрела на него.

– Любовь.

Анриетта вспыхнула и наклонила голову – ниже и ниже, уклоняясь от его взгляда. Она бы убежала, но ему не пришлось применять большой силы, чтобы ее удержать и даже прижать к сердцу, а губы – к ее губам.

– Анриетта!

– Джакомо!

Час, состоявший из минут любви, мгновенно пролетел, и, прежде чем расстаться, влюбленные условились о времени встречи на другой день. Однако, пока они с трудом прощались, Казанова не удержался и задал последний вопрос, хотя и знал, что он бессмыслен и, пожалуй, дерзок.

– Скажите, – произнес он, – почему вы путешествовали переодетая с тем венгром?

Снова легкий намек на колебание, однако ответила Анриетта откровенно:

– Это был женский каприз. Венгру приказано было ехать со мной, а я знала, что он круглый идиот и потому никогда не обнаружит, кто я.

– И это единственная причина?

– Ну, мне немного надоело чрезмерное внимание ваших итальянских соотечественников к женщине, которая путешествует одна… Худшего зануды, чем зануда эротоман, трудно придумать.

Казанова решил поставить на этом точку. Однако, подпрыгивая и покачиваясь в холодной карете по дороге домой, он размышлял. Объяснение было дано ему вполне естественное – но все ли сказала Анриетта?

7

Когда на другое утро Казанова проснулся, в его памяти не осталось и следа от терзавших его подозрений, ревнивых домыслов и предположений – обо всем этом он забыл. Любопытство по поводу Анриетты и ее прошлого, пожалуй, еще присутствовало – и не потому, что Казанова сомневался в ней или не был уверен, а потому, что всегда хочется знать как можно больше о той, которая, он не сомневался, будет принадлежать ему. «Будет», а не «уже принадлежит» – так он считал, невзирая на тот поцелуй и многие другие, последовавшие за ним. Остановиться на поцелуе было не в обычае Казановы – любовь для него слишком часто напоминала завоевание в духе Цезаря: «Пришел, увидел, победил». Для человека сугубо чувственного было внове такое неспешное развитие событий, когда можно наслаждаться чувством, хотя, как он сам пишет, в тот вечер с Анриеттой «любовь дошла до исступления». Это исступление помог удержать в рамках пристойности инстинктивный такт, подсказавший Казанове, что дать волю чувствам было бы гибельно, а также девственная чистота Анриетты и что-то от вечной Дианы, проявлявшееся в ней сильнее, чем у большинства женщин ее времени.

Сказать, что Казанова проснулся, было бы, пожалуй, не совсем точно, ибо, по правде говоря, он в ту ночь едва ли спал, пребывая где-то между сном и бодрствованием и заново погружаясь в золотой мир дивных чувств и обещания счастья, которого был исполнен минувший вечер. Правда, беседовали они по большей части, сидя на расстоянии друг от друга, и Анриетта рассказала ему, по сути дела, свою официальную биографию. Но Казанова тут же признался себе, что она вынуждена была так поступить из-за его собственного ревнивого любопытства – она была бы слепой, не увидев, что он преисполнен решимости все узнать про нее. Если бы она сама не дала объяснений, разве он не потребовал бы их?

Он лениво перевернулся на другой бок, не понимая, зачем ему так надо было выслушать ее историю, – ведь вся его ревность и подозрения были уже позади. Ему ведь хотелось только знать, есть ли у нее другой мужчина, и либо Анриетта поразительно скрытна, либо такого мужчины у нее нет. Мысли Казановы обратились к будущему.

Подобно большинству людей, которые не умеют жить просто, Казанова был великий мастер составлять планы, невзирая на тот очевидный факт, что самые его хитроумные и дорогие сердцу замыслы, как правило, опрокидывало внезапно возникшее побуждение, которому Казанова с излишней преданностью следовал. Теперь, сказал он себе весомо и без сожалений, жизнь должна стать упорядоченной. В восемнадцатом веке люди считали добродетельным, если не необходимым, вести упорядоченный образ жизни или убеждать себя, что они такую жизнь ведут, не слишком задумываясь над тем, что же это такое. В ту пору это понятие, похоже, включало в себя классическую манеру поведения, известную осмотрительность, аккуратность и чопорность, – словом, нечто близкое к тому, что мы понимаем ныне под термином «спокойствие духа».

А чтобы жениться на Анриетте и счастливо жить с ней, необходимо вести упорядоченный образ жизни. Этому явно не могла способствовать неудавшаяся, если не сказать сломанная, карьера Казановы в лоне церкви, да и военная карьера, которую предлагали ему венецианские друзья, представлялась совсем неподходящей для человека, задумавшего жить упорядоченной жизнью покорного супруга. И тем не менее человек женатый должен иметь какую-то карьеру, особенно если учесть, что ему ничего не светит. Анриетта, думал Казанова, скорее всего будет против того, чтобы жить за счет карточной игры, к тому же такую жизнь никак нельзя назвать упорядоченной, разве что в том смысле, что Казанове никогда не удавалось надолго удержаться от появления в игорных домах. И он довольно поспешно решил стать «купцом» – понятие это весьма широкое, которое многое включает в себя, похоже, обещает благосостояние и не связано ни с чем определенным, – словом, карьера из сказок 1001 ночи. Все это, конечно, если у него останется время от управления поместьями Анриетты. Было у него такое чувство, что они могут оказаться обширными и доходными… если удастся их вернуть.

Решив эту весьма серьезную задачу, Казанова собрался перейти к решению следующей, когда раздался стук в дверь и на пороге появилась подобранная фигура Чино, который пришел побрить своего патрона. Отложив в сторону подготовку дальнейших планов, которые, по всей вероятности, будут многочисленны и наверняка подвергнутся изменениям после обсуждения с Анриеттой, Казанова облекся в халат и приготовился к испытанию мыльной пеной и бритвой. По тому, как вел себя Чино, какой он напустил на себя важный вид, как поджимал губы и хмурил брови, как не заканчивал фраз – начинал что-то говорить и умолкал, – ясно было, что он с трудом удерживает в себе какую-то важную, по его мнению, новость.

Будучи благостно расположен и настроен ко всем, кто обитал на одной планете с Анриеттой, Казанова готов был выслушать с должной серьезностью любую глупость, но Чино явно намеревался держать свои новости при себе – настолько долго, насколько прирожденному сплетнику удастся путем нечеловеческих усилий ничего не разболтать. А пока, намыливая лицо клиента, он трещал о важных несущественностях сегодняшнего дня: о здоровье великой герцогини; об омерзительных россказнях, все еще распространяемых про покойного Джованни Гастоне Медичи, дабы примирить народ с иноземным правителем; о том, что снова будет дождь; о прибытии одного прославленного проповедника; о том, что в винограднике близ Муньоне обнаружена античная статуя без головы; о том, что донна Джульетта устроила накануне пикник в Поджо…

– Вот как, – воскликнул Казанова, прервав наконец поток его болтовни, – и что же тебе еще известно об этой прельстительной и роковой сирене?

– Завтра она уезжает из Флоренции, – сказал Чино.

– Что?! – вскинулся Казанова, опрокинув все планы Чино хорошенько намылить его. – Ты это серьезно? Куда же она направляется?

– Это тайна, – с важным видом заявил Чино, – но люди сведущие предполагают, что она направится в Болонью.

– Люди сведущие? – сгорая от нетерпения, воскликнул Казанова. – Кто же это? Очевидно, ты и твой сосед Мартино.

– А почему бы и нет, синьор? – возразил немало обиженный Чино. – Неужели мы такие тупицы, что при нужде не можем прийти на помощь тем, кто считает себя более сведущим, чем мы?

Казанова рассмеялся и снова откинулся на спинку кресла, чтобы Чино мог продолжить свое занятие. То, что сообщил брадобрей, было действительно важно, и Казанова так и эдак поворачивал в мозгу эту новость, пытаясь понять, чем объясняется столь непредвиденный и устраивающий его шаг. А не может ли быть, что донна Джульетта узнала о его посещении Анриетты и оставила надежду? Но надежду на что? Отомстить ему? Или – как Казанова начал весьма рискованно утешать себя – надежду вернуть его в качестве любовника? Наверняка последнее, решил он, и, конечно же, эти ослы не правы насчет Болоньи – донна Джульетта просто пустила такой слух, чтобы скрыть, что она возвращается в Рим. Ну и пусть катится, подумал он, хоть у нее и прекрасная фигура и потрясающие глаза…

– А люди сведущие обнаружили, почему донна Джульетта решила покинуть город Красной лилии [71]71
  Имеется в виду Флоренция.


[Закрыть]? – не без иронии спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – Чино, друг мой, мне необходима твоя помощь, чтобы подобрать самый прекрасный букет во всей Флоренции.

Вторая половина высказывания не исправила ошибки, допущенной в первой половине, ибо ирония неприятна людям, которые боятся ее, потому что не умеют ею пользоваться. Будь Казанова в нормальном состоянии – но разве среди жертв Венеры найдется человек в нормальном состоянии? – он не совершил бы такой ошибки, а если все же совершил бы, то мгновенно бы ее исправил. Вполне возможно, что Чино – «сведущий» он человек или нет – мог бы что-то ему рассказать, на что-то намекнуть или даже предупредить. Но Казанова и не заметил, что ущемил самолюбие Чино, и не выправил обиды, как не обратил внимания и на то, что Чино никак не реагировал на весьма интересную (как-никак десять процентов комиссионных!) просьбу о помощи в приобретении цветов. И лишь когда Казанова исчерпал запасы красноречия по поводу роз, сопроводив свою витиеватую речь рифмованными цитатами на итальянском из Горация и Авзония [72]72
  Авзоний Д. Магний (ок. 310 – ок. 395) – древнеримский поэт.


[Закрыть], помрачневший Чино соблаговолил заговорить. Он согласился найти цветы и, покончив с пыткой бритьем, принял с поклоном дукат на цветы и еще один – поистине королевское вознаграждение – за свои труды. Чино не был за это признателен – итальянцы никогда не бывают признательны, – но, будучи философом, порадовался, что деньги перешли из кармана глупца в карман человека мудрого. Немного смягчившись, он приостановился у двери и сказал:

– Синьор Джакомо, донне Джульетте нельзя доверять…

– Вот тут я полностью с тобой согласен, – весело воскликнул Казанова, даже, пожалуй, слишком весело, явно не придав большого значения словам Чино, который и сказал-то это, наверно, чтобы дать Казанове возможность загладить оскорбление, нанесенное сведущему человеку.