Текст книги "Насилие и священное"

Автор книги: Рене Жирар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Толкование это, конечно, мифологическое; но отсюда не следует, что оно – просто фантазия. Теперь мы можем понять, что религиозный дискурс даже в этом вопросе ближе к истине, нежели всё, чем современные исследователи пытались его заменить.

Будучи сфокусировано в жертвенном убиении, насилие стихает и успокаивается; можно сказать, что оно изгнано и присоединится к субстанции божества, от которой оно абсолютно ничем не отличается, поскольку каждое жертвоприношение повторяет в миниатюре то огромное успокоение, которое случилось в момент учредительного единодушия, то есть в момент, когда божество проявилось в первый раз. Как человеческое тело есть машина по преобразованию пищи в плоть и кровь, так и учредительное единодушие преобразует дурное насилие в стабильность и плодородие; с другой стороны, это единодушие самим фактом своего возникновения запускает машину, которая должна до бесконечности повторять его собственную работу, но в ослабленной форме – в форме ритуального жертвоприношения. Если божество есть не что иное, как насилие, коллективно изгнанное в самом начале, то, значит, ритуальное жертвоприношение ему постоянно преподносит дозу его собственной субстанции, его собственного насилия. Всякий раз как жертвоприношение приводит к желаемому эффекту, всякий раз как дурное насилие преобразуется в хорошую стабильность, можно сказать, что божество благосклонно принимает принесенное ему насилие и им питается. Небезосновательно все теологии ставят процедуру жертвоприношения под юрисдикцию божества. Удавшееся жертвоприношение мешает насилию вновь стать имманентным и взаимным, то есть укрепляет насилие в качестве внешнего, трансцендентного, благого. Оно приносит богу все, в чем он нуждается, чтобы сохранить и увеличить свою мощь. Сам бог «переваривает» дурную имманентность, чтобы превратить ее в хорошую трансцендентность, то есть в собственную субстанцию. Пищевую метафору оправдывает тот факт, что жертва – это чаще всего животное, которое входит в обычный рацион людей и плоть которого действительно съедобна. За процессом питания прекрасно видна динамика насилия и его метаморфозы. Таким образом, хотя и неверный с точки зрения научной истины, религиозный дискурс о жертвоприношении совершенно истинен с единственной точки зрения, которая важна для религии, то есть с точки зрения человеческих взаимоотношений, которые необходимо защитить от насилия. Если пренебрегать кормлением божества, оно в конце концов погибнет, если только, рассерженное и голодное, не явится само искать себе пищу среди людей, с беспримерной жестокостью и свирепостью.

Жертву отпущения часто уничтожают и всегда изгоняют из общины. Стихшее насилие считается изгнанным вместе с ней. Оно в каком-то смысле спроецировано вовне; считается, что оно постоянно пропитывает все бытие за исключением самой общины – до тех пор, пока внутри нее соблюдается культурный порядок.

Стоит пересечь границы общины, как попадаешь в сферу дикой сакральности, не знающей ни границ ни пределов. В эту сферу священного входят не только боги, все сверхъестественные существа, всевозможные монстры, мертвые, но и сама природа, поскольку она чужда культуре, космос и даже другие люди.

Мы часто говорим, что первобытные люди живут «внутри священного». Говорить так – значит думать, как сами первобытные люди, считающие, что они единственные вынырнули из священного, единственные следуют правилам, которые продиктовало само священное и которые – весьма ненадежным образом – удерживают их вне сферы священного. Чужеземцы, поскольку не следуют этим правилам, кажутся не совсем людьми. Они могут казаться то очень пагубными, то очень благими; они купаются в священном.

Всякая община считает себя саму одиноким кораблем, затерянным в безбрежном океане, то мирном и тихом, то грозном и бурном. Главное условие, помогающее не потонуть, необходимое, но недостаточное, – подчинение законам всякой навигации, которые налагает сам океан. Но самая напряженная бдительность не гарантирует, что плавание будет вечным: корпус дает течь; коварная влага непрестанно просачивается. Нужно помешать воде наполнить корабль, нужно повторять обряды…

Хотя священное – причина всех страхов общины, верно и то, что она обязана ему всем. Видя за его пределами лишь себя, она вынуждена считать себя его порождением. Мы сказали, что общине кажется, будто она вынырнула из священного, – именно так и следует говорить. Учредительное насилие, как мы видели, предстает как деяние не людей, но самого священного, осуществляющего собственное изгнание, соглашающегося удалиться, чтобы община могла существовать вне его.

Стоит задуматься о видимом господстве священного, о чрезвычайной диспропорции на всех уровнях между священным и общиной, как становится понятно, что инициатива во всех областях кажется исходящей именно от священного. Создание общины – это в первую очередь отделение. Поэтому метафоры разрыва так часто встречаются в ритуалах основания. Основные действия в королевских ритуалах инквала, например, заключаются в том, чтобы отрезать, откусить, отсечь новый год, то есть начать новый временной цикл посредством разрыва с неизбежно пагубным священным, когда оно пропитывает общину. Всякий раз, когда речь идет о катарсисе, очищении, на первом плане – идея удаления и разделения. Современная мысль представляет отношения со священным только в форме медиации, поскольку пытается истолковать первобытную реальность, исходя из религии, частично очищенной от пагубных элементов. Выше мы видели, что всякое смешение общины и священного – происходит ли оно из-за вмешательства богов, мифических героев или мертвых, – исключительно пагубно. Всякий приход сверхъестественного будет поначалу возмездием. Благодеяния наступают лишь с уходом божества.

Это не значит, что элементы медиации совершенно отсутствуют. Полное разделение между общиной и священным, поскольку оно вообще представимо, столь же страшно, как и полное их слияние. Слишком сильное разделение опасно, потому что окончиться оно может лишь возвратным вторжением священного, его роковым приливом. Если священное удаляется слишком далеко, люди рискуют забросить или даже забыть правила, которым оно, по своей милости, научило людей, чтобы они могли от него защититься. Таким образом, человеческое существование каждую минуту остается под управлением священного – священное регулирует, надзирает, оплодотворяет. Отношения между существованием и бытием в философии Хайдеггера, судя по всему, очень похожи на отношения общины и священного.

Проще говоря, это значит, что если люди не могут жить в насилии, то они не могут слишком долго жить и в забвении насилия, или в иллюзии, превращающей его в простой инструмент, в верного слугу, вопреки ритуальным предписаниям и запретам. Сложный и нюансированный характер отношений, которые любая община должна поддерживать со священным, чтобы процветать в усердном, упорядоченном, но не переходящем в расхлябанность спокойствии, может быть выражен – в отсутствие полной истины – лишь в категориях оптимальной дистанции. Община не должна слишком приближаться к священному, чтобы оно ее не поглотило, но она не должна и слишком далеко удаляться от этой благодетельной угрозы, чтобы не утратить плоды его плодотворного присутствия.

Это пространственное истолкование отношений со священным можно непосредственно наблюдать во всех обществах, где священное воплощено в каком-то исключительном персонаже, например в священном африканском короле. Присутствие существа, пропитанного священным, в самом сердце общины создает, разумеется, чрезвычайные проблемы. В некоторых случаях король не должен даже касаться земли, чтобы не заразить ее и не привести ipso facto к смерти своих подданных. Иногда правителю не дают самому питаться: если он коснется своими руками какого-то вида пищи, ее употребление станет гибельно для всех обычных людей. Точно так же случается, что священный монстр полностью укрыт от взглядов – не в его интересах, но в интересах его подданных, которые бы мгновенно погибли, упади на них его взгляд.

Цель всех этих предосторожностей – предотвращение слишком прямого контакта. Они однако не означают, что для общества нехорошо давать приют столь необычному персонажу. Король, как мы знаем, одновременно очень вреден и очень благотворен: историческое чередование насилия и мира перенесено из времени в пространство. Результаты чем-то похожи на некоторые преобразования энергии в современной технике – возможно, потому, что приемы религиозного мышления уже опираются на некоторые природные модели.

Подданные, которые в присутствии короля чувствуют себя неуютно из-за его избыточной мощи, из-за его «сильване», пришли бы в ужас, если бы короля вообще не стало. Наша «робость» и наше «почтение» – на самом деле всего лишь смягченные формы этих же феноменов. По отношению к воплощению священного есть оптимальная дистанция, позволяющая получить его благие плоды и уберечься от пагубных. Абсолютно точно так же, как с огнем: он обжигает, если слишком приблизиться, он вообще бесполезен, если слишком от него удалиться. Между этими двумя крайностями находится огонь, дающий тепло и свет.

* * *

Выше мы видели, что всякий жертвенный ритуал основан на двух замещениях: первое обеспечено учредительным насилием, которое замещает единственной жертвой всех членов общины; второе, собственно ритуальное, замещает жертву отпущения жертвой удобоприносимой. Принципиальное свойство удобожертвенных категорий, как мы знаем, – их непринадлежность к общине. Жертва отпущения, напротив, составляет часть общины. Мы определили ритуальное жертвоприношение как неточную имитацию учредительного насилия. Нужно задать вопрос, почему жертвоприношение систематически щадит жертв, которые кажутся наиболее подходящими, которые больше всего похожи на первоначальную жертву, – щадит членов общины.

Необходимость указанного различия между изначальной жертвой и жертвами ритуальными прекрасно объясняется, как мы знаем, на функциональном уровне. Если бы ритуальные жертвы, подобно жертве отпущения, принадлежали общине, то жертвоприношение не сковало бы, а расковало насилие; вместо того чтобы возобновить последствия учредительного насилия, оно бы начало новый жертвенный кризис. Однако тот факт, что определенные условия должны быть реализованы, не может сам по себе объяснить существование институтов, способных их реализовать. Второе жертвенное замещение составляет проблему, которую нужно решить.

Поначалу хочется объяснить различие между оригиналом и копией, между исходной жертвой и жертвами ритуальными, с помощью вмешательства человеческого разума, с помощью элементарного здравого смысла, который способствовал сдвигу изнутри общины вовне. Защитное смещение от одного типа жертвы к другому можно с легкостью принять за «человеческий» элемент жертвоприношения в смысле современного гуманизма. То, что мы выше назвали хитростью жертвоприношения, оказалось бы тогда хитростью жрецов, прикрывших глаза на требования ритуального мимесиса, запросто обходящих религиозные псевдообязанности – возможно, потому, что в глубине души предчувствовали то, что мы, современные люди, впервые, как нам кажется, поняли и провозгласили открыто, – тщетность и бесполезность всех ритуалов. Соблазнительно счесть, что со вторым жертвенным замещением фанатизм уже отступает перед скептицизмом avant la lettre, перед идеями, предвозвещающими наши.

Но ясно, что эта гипотеза не выдерживает критики. Во-первых, есть много обществ, где в жертву приносят людей – военнопленных, рабов, детей или даже, в случае священного короля и аналогичных жертвоприношений, членов общины. Можно подумать, что здесь вообще нет второго жертвенного замещения. Потому-то соотношение между изначальным насилием, направленным на жертву отпущения, и сменяющими его ритуальными имитациями особенно наглядно в случае священного короля. Выше, в главе IV, когда нам потребовалось разъяснить соотношение между жертвой отпущения и ритуалом, мы обратились к священному королю именно из-за максимальной в его случае близости между изначальной и ритуальной жертвой.

Однако не следует делать вывод, что в случае священного короля второе жертвенное замещение вообще отсутствует. Всякое действительно точное повторение учредительного насилия невозможно по определению. Даже тогда, когда будущая жертва берется из общины, сам факт, что ее выбрали, чтобы заместить жертву отпущения, делает ее существом отличным от всех окружающих, вырывает ее из нормальных взаимоотношений между людьми, чтобы зачислить в категорию, способную включать лишь одного индивида зараз, но заслуживающую названия удобожертвенной с тем же правом, что и категория быков или баранов в других обществах.

Если сам факт выбора в качестве будущей жертвы достаточен, чтобы преобразить выбранный объект, то есть сделать из него уже священное существо, то нетрудно понять принцип сдвига, различия, существующего, на наш взгляд, в большинстве случаев между изначальной жертвой и жертвами ритуальными. Когда жертву убивают, она принадлежит священному; в ее лице само священное изгоняет себя или дает себя изгнать. Поэтому жертва отпущения приобретает чудовищный характер; в ней перестают видеть то, что видят в других членах общины.

Жертвенные категории потому часто состоят из существ, не принадлежащих и никогда не принадлежавших общине, что жертва отпущения с самого начала принадлежит священному. Община появляется как противоположность священному. Поэтому те, кто составляет часть общины, в принципе менее пригодны на роль жертвы отпущения. Этим объясняется, что ритуальные жертвы выбирают за пределами общины, среди существ, уже пропитанных священным, поскольку священное – их обычная среда, то есть среди животных, чужеземцев и т. д.

Если в рамках гипотезы о точной имитации нам, объективным наблюдателям, другие члены общины кажутся наиболее похожими на изначальную жертву и, следовательно, наиболее пригодными для принесения в жертву, то в перспективе, порожденной первичным религиозным опытом, то есть самим учредительным насилием, дело обстоит иначе. Действительно, в этой перспективе жертва отпущения преображена: это преображение и защищает общину от насилия, запрещает верующим видеть друг в друге потенциальных заместителей изначальной жертвы, следовательно, мешает им впасть во взаимное насилие. Ритуальные жертвы потому выбираются вне общины или сам факт их выбора потому сообщает им известную посторонность, что жертва отпущения уже не кажется такой, какой была в действительности: она перестала быть таким же, как другие, членом общины.

Центробежная динамика второго жертвенного замещения коренится в самой религии, в защитном непонимании; ее не следует приписывать зарождающемуся скептицизму. Принцип второго жертвенного замещения не имеет ничего общего с бегством от религии. Членов общины щадят не потому, что община уклоняется от правила точной имитации, а потому, что она его тщательно соблюдает. Во втором жертвенном замещении ничто не заслуживает тех заговорщических подмигиваний, которые наш скептицизм хотел бы ему адресовать. Хитрость жертвоприношения – хитрость самого института, а не жрецов,

Однако из вышесказанного не следует делать вывод, будто жертва отпущения должна восприниматься как просто посторонняя общине. Она есть не что иное, как чудовищный двойник. Она впитала в себя все различия, и в частности различие между внутренним и внешним; кажется, что она свободно циркулирует изнутри наружу и обратно. Таким образом, она образует между общиной и священным сразу и соединительную и разделительную черту. Чтобы исполнить роль этой необычайной жертвы, ритуальная жертва, в идеальном случае, должна бы принадлежать сразу и общине, и священному.

Теперь мы понимаем, почему ритуальные жертвы почти всегда выбираются из категорий не откровенно внешних, а маргинальных – из числа рабов, детей, скота и пр. Выше мы видели, что эта маргинальность позволяет жертвоприношению выполнять свою функцию.

Чтобы жертва смогла сфокусировать агрессивные тенденции, чтобы перенос смог осуществиться, нужно не нарушать непрерывность, нужно обеспечить «метонимическое» смещение от членов общины к ритуальным жертвам, нужно, иными словами, иметь жертву не чересчур постороннюю этой общине, но и не чересчур близкую. Мы уже знали, что эта двусмысленность необходима для катартической эффективности жертвоприношения, но мы не знали, как конкретно она могла реализоваться. Мы не знали, каким чудом мог возникнуть институт столь тонкий и сложный, как жертвоприношение, если его изобретатели, они же пользователи, не понимали секрета его функционирования. Теперь мы видим, что никакого чуда нет – по крайней мере, в интересующем нас сейчас плане. Ритуальная мысль хочет принести в жертву существо максимально похожее на чудовищного двойника. Маргинальные категории, откуда часто вербуются жертвы, соответствуют этому требованию не идеально, но они составляют наилучшее к нему приближение. Их, размещенных между «внутри» и «снаружи», можно счесть принадлежащими сразу и тому и другому.

Ритуальная мысль не только ищет среди живых существ наименее непригодные к поставке ритуальных жертв категории; она различными способами вмешивается, чтобы приспособить эти жертвы к представлениям, какие у нее есть об изначальной жертве, и чтобы тем самым увеличить их эффективность в плане катартического действия. Все, что относится к этому типу вмешательства, мы называем жертвенной подготовкой. Здесь это выражение имеет более широкий, нежели обычно, смысл; наша «жертвенная подготовка» не всегда ограничена ритуальными действиями, непосредственно предшествующими закланию.

Жертва должна принадлежать одновременно и внутреннему и внешнему. Поскольку между внешним и внутренним нет идеально промежуточной категории, то всякое существо, выбранное для жертвоприношения, всегда до известной степени будет лишено того или иного из противоречивых качеств, которые от нее требуются; она всегда будет ущербной – либо с внешней, либо с внутренней точки зрения, никогда с обеих сразу. Задача всегда та же: сделать жертву полностью пригодной для жертвоприношения. Поэтому жертвенная подготовка в широком смысле предстает в двух весьма несхожих формах: первая пытается сделать жертву более внешней, то есть пропитать священным жертву, слишком включенную в общину; вторая, напротив, пытается теснее включить в общину жертву, слишком постороннюю.

Священный король иллюстрирует первый тип подготовки. Одно то, что его выбрали королем, еще не делает из будущей жертвы чудовищного двойника, которого он должен воплотить. И, чтобы устранить имеющийся в нем избыток человеческого, чтобы удалить его от общины, его заставляют совершить инцест и пропитаться пагубным священным во всех мыслимых формах. По завершении подготовки король обладает одновременно и включенностью, и посторонностью, делающими из него священного монстра, описанного выше.

Чтобы получить аналогичный результат, когда жертва грешит избытком не включенности, а посторонности, нужно прибегнуть к обратному методу. Жертвоприношение скота у динка, как оно описано у Годфри Линхардта, прекрасно иллюстрирует второй тип жертвенной подготовки.

Динка никогда не приносят в жертву животное сразу после того, как выберут его из стада. Его выбирают заранее, изолируют от других животных, помещают в особое место рядом с человеческим жилищем. Недоуздок, которым его привязывают, используется только для жертвенных животных. Над ним произносят заклинания, приближающие его к общине, теснее его в нее включающие. В начале нашей работы мы упоминали о заклинаниях того же типа, которые полностью уподобляют жертву человеку.

Одним словом, ясно, что близость, и сама по себе замечательная, какая даже в обычное время существует между динка и их скотом, еще не кажется достаточной, чтобы оправдать жертвоприношение. Нужно усилить отождествление между человеком и животным, чтобы последнее могло сыграть роль изначального изгнанника, чтобы оно смогло притянуть к себе взаимные распри, чтобы все члены общины, одним словом, смогли увидеть в нем, перед финальной метаморфозой в «весьма святую вещь», достойный объект озлобления.

В жертвенную подготовку, как мы видим, входят очень разные действия, иногда диаметрально противоположные, но всегда идеально соответствующие поставленной цели; с непогрешимым чутьем религиозная мысль идет к этой цели; она, сама того не ведая, реализует все условия катартической эффективности. Она всегда пытается всего лишь с максимальной точностью воспроизвести учредительное насилие. Она пытается найти или, при необходимости, сформировать жертву, максимально похожую на то двойственное существо, которое она, мысль, увидела в изначальной жертве. Таким образом, модель, которую она имитирует, – не настоящая модель; это модель, преображенная опытом чудовищного двойника, и этот элемент преображенности, это изначальное различие направляет любую религиозную мысль к жертвам, достаточно отличным от изначальной жертвы – по природе ли, в силу подготовки ли, – чтобы отличить, сместить ритуальное жертвоприношение по отношению к изначальному коллективному насилию, придав тем самым поминальному обряду катартическую силу, пропорциональную нуждам общества, в котором он должен функционировать.

Нужно отметить это замечательное соответствие. Мы снова констатируем, что религиозное непонимание есть не что иное, как вполне реальная зашита, которую обеспечивает обществам ритуальное жертвоприношение и религия вообще.