Текст книги "Лазоревый петух моего детства (сборник)"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Из окна сильно дуло. Он смастерил вертушки из плотной бумаги, раскрасил их, пришпилил по периметру рамы булавками. Вертушки резво крутились и шелестели. Завуч Лассунский сказал, сбивая вертушки указкой:

– Аллегорий, с твоим умственным развитием это занятие не вступает в противоречие ни в коей мере. Но возраст! Борода еще не тревожит?

– Нет пока.

– Двухпудовку сколько раз выжимаешь?

– Один раз всего… Не выжимаю – толкаю.

– Так и запишем – бездельник.

После уроков его оставили заклеивать окна. Гейка Сухарев остался ему помогать да Иванова Ленина.

С Гейкой Сухаревым они дружно сидели за одной партой с третьего класса. Они все пришли из разных школ в эту новую, остро пахнущую штукатуркой. Воспитателем у них стал Лассунский Исидор Фролович. Позже они узнали, что он учится по вечерам в университете. Еще позже они придумали ему кличку Асмодей, а еще позже он стал у них завучем, но воспитателем так и остался.

А тогда он спросил:

– Ну-с, художники у нас есть?

Алька и Гейка поднялись из-за парты, посмотрели друг на друга с некоторым вызовом и удивлением.

– Гео Сухарев.

– Аллегорий Борисов.

– Ну и ну… Паноптикум…

Они поняли по этому «ну и ну», что отношения с воспитателем обещают быть весьма поучительными.

Лассунский велел им нарисовать дома стенную газету «Бюллетень» к столетней годовщине со дня смерти Александра Сергеевича Пушкина.

– Александр Сергеевич, – сказал он. – Так просто и так значительно. То-то, Гео и Аллегорий.

Они трудились три дня у Гейки на кухне на полу. Гейкины взрослые сестры перешагивали их небрежно. Небрежно смеялись над ними. Одна из сестер курила.

Кроме названия с завитыми до неузнаваемости буквами, они нарисовали большое «100» с портретом Пушкина-мальчика в одном нуле и Пушкина-взрослого в другом, силуэт памятника Пушкину в Москве, Медный всадник, Черномора, Руслана, кота, дуб, тридцать витязей чередой, их дядьку морского акварельными красками.

Посмотрев газету, Лассунский сказал:

– Ну и ну… «Бюллетень» пишется с двумя «л». Можно было заглянуть в словарь или спросить. Места для текстов вы не оставили – почему?

Они возразили запальчиво:

– Зачем для текстов? Пушкина наизусть нужно знать.

– А если кто-нибудь захочет выразить чувства?

– Пускай вслух выражают.

Лассунский вернул им газету.

– Необходимо думать. Пять минут размышлений, перед тем как начать дело. Пять минут размышлений сэкономят вам дни, может быть, недели… может быть, жизнь. Вперед, мальчишки, вперед – к свету. Кстати, вы умеете размышлять?

Они попробовали.

Слово «бюллетень», хоть и с двумя «л», в этом деле им показалось неправильным. Пушкин не больной инвалид, чтобы ему бюллетень, – он коварно убитый на дуэли великий поэт. Ему памятник! Чтобы как живой.

Они шумно написали: «Наш памятник замечательному великому поэту Пушкину Александру Сергеевичу!» Посередине листа нарисовали памятник Пушкин в окружении пионеров с цветами. Под ногами у Пушкина двуглавый орел царский разбитый. Вокруг постамента декабристы стоят гордые, под каждым фамилия. По краям листа в виде рамки много картинок ярких, но мелких. Места для выражения чувств в письменном виде осталось хоть и немного, но, по их размышлениям, достаточно. Кто писать-то будет: Верка Корзухина, Люсик Златкин, ну еще Молекула лупоглазый.

Гейкины красивые сестры перешагивали их с опаской, боясь наступить в блюдце с тушью или опрокинуть стаканы с кистями. Пол вокруг стенгазеты пестрел разноцветными кляксами. Гейкина мать и Гейкин отчим в сторонке месили тесто для пирогов. Уходя, Алька встретил на лестнице старшину-подводника, широченного, как платяной шкаф. Старшина шел свататься к старшей Гейкиной сестре.

Лассунский газету долго рассматривал, качал головой, улыбаясь.

– Теперь ваши размышления видны и понятны. Самомнения у вас многовато, но все же неплохо. Вы не такие уж и тупицы, как я себе представлял.

Он их все же любил. «Вперед, мальчики, – говорил он в минуты затишья. – Вперед – к свету…»

Очнулся Алька на второй день. Разглядел брезентовый косой потолок, птицы над потолком пронзительно и заунывно кричали.

Настроение в палатке было сумрачное, насупленное. Да и сама палатка прищурилась как бы то ли от папиросного дыма, то ли от сырости. Майор Андрей Николаевич лежал, обложившись томиками Гарина-Михайловского. Майор-танкист сидел на тумбочке у входа, смотрел на природу слепым лунем. Капитан Польской в проходе жал стойку. Он касался носом пола и наливался при этом пунцовой натугой. Стойку он не дотягивал, но горделиво выпрямлялся, играл напоказ калеными мускулами и поджимал живот.

– Зачем вы столько затрачиваете силы? – сказал Алька. – Стойка – это так просто. Это – как взмах.

Андрей Николаевич шевельнулся резко, томики Гарина-Михайловского попадали на пол. Майор-танкист повернулся на тумбочке.

– Тише, бабушка, – прошептал капитан Польской и захохотал вдруг. Ну, фитиль! А-а… Ну, кто прав? – Он обсверкал соседей смурными глазищами. – Я ж говорил – все на пользу. – Подошел к Альке, погрозил жестким пальцем: – А ты, Аллегорий, обманщик. Пока ты целые сутки бредил и метался, мы все про тебя узнали. И про Ляльку узнали.

– Какую Ляльку! Иванову Ленинку, так она же когда уехала…

– Помолчи. Разговорился. На-ка, поешь.

Капитан Польской поставил Альке на живот тарелку тушеного мяса с гречневой кашей, и, пока Алька ел, он горделиво вышагивал по проходу в своих синих сатиновых трусах.

– Видали, он меня будет учить стойку отжимать, ну не наглец? Я, может, с пеленок стойку отжимаю. Я, может, сперва на руках ходить выучился, а потом уж как все люди. У меня в детстве рахит был от пресной пищи.

Андрей Николаевич протянул стакан с молоком и печенье «Мария», майор-танкист кинул яблоко. Капитан Польской сел на корточки – стойку жать, но вдруг выпрямился и сказал:

– Ну-ка ты, теоретик, разобъясни мне теорию.

Майоры насторожились. Алька сел поудобнее, откусил от яблока.

– Я бы вам показал. Только сейчас у меня силы нет… Вы поставьте руки поближе к ногам, лучше на одну линию. Только их выпрямите, и руки и ноги… Теперь подавайте плечи вперед. Сильнее… Голову на спину пока не тяните… Теперь брюшным прессом – разгибайтесь… Ноги не сгибайте в коленях…

Капитан Польской неожиданно для себя легко вымахнул в стойку.

– Сильно не прогибайтесь в пояснице, некрасиво, – сказал Алька.

В ответ последовал радостный вопль:

– Тихо, бабушка!

За этим занятием их застала высокая, грузновато-красивая медсестра с плавной, как бы тягучей походкой. Она и руками всплеснула плавно, и воскликнула с мягким распевом:

– Что же это такое!

А когда капитан молодцом предстал перед ней, и грудь выпятил, и руки в бока упер, упрекнула его:

– Капитан, вы не мальчик – все хорохоритесь. – Она мягко подтолкнула его к кровати.

Он по-детски брюзгливо залез под одеяло. Майор-танкист остался сидеть на тумбочке, глядя в небо с какой-то неживой тоской.

У майора Андрея Николаевича была желтуха. У капитана Польского язва желудка. У майора-танкиста что-то сложное, нервное. Причину его болезни соседи осторожно обходили и Альке подмигивали. Медсестра заглядывала к ним частенько, сидела у Альки в ногах. Их болезни как бы создавали иллюзию невоенной жизни, наводили ее на уютные воспоминания. Она поправляла салфетки на тумбочках, меняла цветы, затененно улыбалась и говорила мечтательно: «У нас уже печи протапливать начали. Березовым дымом пахнет. Розы на зиму лапником закрывают…» Глянув на часы, вздыхала с каким-то мягким укором и, сразу построжав, шла к своим основным делам.

На пятый день Альке разрешили вставать. Капитан Польской разглядывал его с протестующим удивлением, с каким разглядывают скелет.

– Рысак, – сказал он. – Фаворит… Тебе нельзя застаиваться. Сползай в операционную, там мой дружок доктором служит. Записочку ему передай. Организм у меня соскучился – пусть расслабляющего накапает. А если нету тогда пусть главврач гармонь отдает!

Алька надел свои брезентовые баретки. Капитан губами почмокал.

– У меня такие «джимми» имелись. Я их зубным порошком мазал. – Голос капитана утратил командирскую силу, в нем появился мягкий, ласковый всхлип. – Брюки имелись белые и рубашка «апаш»… в сочетании с загаром.

Капитан Польской из палатки выходил нечасто, он понимал свое появление под чужой взгляд как насмешку над ранеными и контужеными. Андрей Николаевич предпочитал лежать без психологии. «Еще нахожусь, – говорил он. – У меня, как у девушки, еще все впереди». Только майор-танкист гулял иногда на берегу реки, но возвращался как бы подбитым.

Выйдя из палатки, Алька услышал его голос:

– Капитан, душа, зря это…

Просторный осенний воздух, яркий от синего неба, звонкий от птичьих криков, качнул Альку. Чтобы не упасть, Алька побежал вбок почти вприсядку, обхватил корявую яблоню и так стоял долго, прижимаясь виском к изорванной годами шершавой коре.

Полевой госпиталь осел в старинном школьном саду в многоместных палатках. В самой школе, темным кирпичом и широкими сводчатыми окнами напоминавшей железнодорожный вокзал, размещались операционные, перевязочные и палаты тяжелораненых.

У крыльца толпились солдаты. Одна за другой подъезжали машины и санитарные повозки, тогда солдаты, прибывшие своим ходом, расступались и почтительно выжидали, пока санитары внесут внутрь тяжелую ношу.

Сестры с бессонными диковатыми глазами, движениями похожие на пчел-сторожей, осматривали раненых и как бы обнюхивали их, прежде чем впустить в свой трагический улей.

Коридор был забит ранеными, ждущими очереди на перевязку; они сидели на подоконниках и на полу, взвинченные и умиротворенные, растерянные и спокойно-сонные, негромко шутили, осторожно, как бы лелея, поправляли бинты, удивляясь и радуясь легкому исходу. Бледные, осунувшиеся врачи выходили из операционных, чтобы на крыльце покурить немного, и тут же ныряли обратно в запах эфира и йодоформа.

Алька пробирался между ранеными, стараясь не задеть кого-нибудь ненароком, не причинить боль.

– Мне капитана медицинской службы Токарева, – спрашивал он. – Сестры пытались ввести ему противостолбнячную сыворотку.

Школа была старинная, с рекреациями – специальными небольшими расширениями в коридорах: здесь дожидались своей судьбы тяжелораненые. Сестры улыбались здесь мягче, здесь их бег замедлялся, тишал. Когда раздавался стон, тишина сжималась в сгустки, опасные, как взрывчатка. Альке казалось, что он идет по хрустящему снегу. Снег все морознее, и все громче хруст под ногами. Альке уйти бы, но это было как лабиринт: чем он больше кружится между койками и носилками, поставленными почти впритирку, тем далее углублялся, тем обнаженнее и безнадежнее становились страдания вокруг.

И наконец он увидел ЕГО.

На винтовом табурете, какие ставят к роялям, сидел солдат в танковом, наполовину сгоревшем комбинезоне. Волосы на голове спеклись в бурые комья. Кожи на лице не было. С носа и пальцев стекала лимфа. Он не шевелился – не мог, иначе нарушится равновесие между покоем и болью, иначе боль пересилит все человеческие возможности. Глаза его, воспаленные и пристальные, недвижно смотрели на Альку и властно требовали: «Живи, солдат». Альке показалось вдруг, что это и не человек вовсе, а глядящее на него зерно, из которого происходит вся жизнь на земле. С Альки вдруг сошла суетливость, назойливое чувство вины, он кивнул танкисту едва заметным движением и, осторожно ступая, пошел обратно. Иногда он касался рукой то одного, то другого тяжелораненого, и кивал им легонько, и улыбался, как ему казалось, уже готовый вобрать в себя боль войны.

Школа стояла на горе, вид с крыльца открывался размашистый, с крутым поворотом реки, горбами и крыльями крыш, с темно-синим лесом на горизонте. Огрузший птицами школьный сад кряхтел и вздыхал, как кряхтит и вздыхает покорный дед. Птицы же, как его городские внуки, приехавшие погостить, галдели живо и требовательно. Это был шум природы, не видать и не слышать которую невыносимо странно. Алька стоял и слушал, выделяя из общего шума все новые и новые голоса. Он слышал реку и говор города, и дальний лес, и шелест облаков, как шелест талых весенних льдин…

– Кто искал капитана Токарева? – раздалось у него за спиной.

– Я, – ответил Алька спокойно.

Капитан медицинской службы, похожий на привидение, наконец дорвавшись до табака, жадно затягивался, вертел ощупывающими чуткими пальцами пачку «Казбека».

Прочитав записку, капитан медицинской службы сказал грустно:

– Дурак сумасшедший… Это не передавай. Передай следующее: освобожусь – забегу.

Капитан Польской разглядывал Альку с откровенным пристрастием, словно он был многомудрый родитель. Алька же – сын его в переломном возрасте.

– Разыскал Митю Токарева?

– Капитана Токарева нашел. Записку передал. – Алька сел на кровать, ноги его дрожали по всей длине, словно он внес на шестой этаж большую вязанку сырых березовых дров.

– Ну и как?

– Освободится – придет.

– Я спрашиваю, каковы впечатления?

– Вы о чем? – спросил Алька с равнодушием тупицы.

Соседи-майоры старательно отводили глаза, в которых ночными кошками пряталось тревожное любопытство.

Бывают в воде неспешные пузыри, они всплывают так незаметно, будто стоят на месте, – они захватили с собой частицы ила, и груз этот их отягчает. Так же не вдруг открылась Альке мысль капитана Польского. Алька оглядел всех глазами медленными и перегруженными.

– Вы меня напугать хотели, что ли? – наконец сказал он. – Я же из Ленинграда. Я же в блокаде был.

– И что, не страшно?

– В блокаде?

– В госпитале! В операционных! – крикнул капитан Польской. – Имей в виду, сейчас на фронте штиль – тишь, гладь да божья благодать.

– Зря ты придумал это, капитан, душа, – вздохнул майор-танкист. Он, как всегда, сидел у входа на тумбочке, зябко шевелил руками, словно закутывался в нисходящий с неба вечерний свет.

– Видать, зря, – согласился капитан Польской и тут же добавил заносчиво: – Злее будет.

Алька залез под одеяло с головой. Подышал на вдруг остывшие пальцы. Память впустила в его сознание улицы, дома, людей и небо блокады. Молчал тусклый водопроводный кран. Паутина, натолстившаяся от копоти, бахромой свисала с электрического шнура, ворсистого и корявого. Лампочка перегорела; Алька ввернул другую, долго ждал, запрокинув голову, потом, не в силах разогнуть шею, стал на четвереньки и беззвучно заплакал.

Память осветилась чадным огоньком коптилки, отблесками сгоревшего в печурке дешевенького добра, накопленного тяжелым трудом матери. Жарче всего пылали калоши.

Память зажгла лампочку под железным конусом. Конус этот погромыхивал на ветру. Тени медведями выдвигались из тьмы и пропадали во тьме. Подушка согрелась под Алькиной головой, ее тепло трансформировалось в счастливый холод, от которого так ярко пылают щеки.

Лампочка светила над небольшим, темным, как омут, катком. Ветер дул сильно, над катком завивался, толкаясь вдруг то в одну, то в другую сторону. Синие берега сугробов меняли свои очертания.

Взрослое население ушло в Дом Красной Армии смотреть постановку. Алька с девочкой Ритой удрали из пустой квартиры, наспех одевшись.

Они ехали на коньках не отталкиваясь, взявшись за руки. Они были маленькие – второклассники. Они ехали все быстрее. Они были одни в просторной веселой ночи. Ветер швырял их вслед за метнувшимся светом, они падали в снег и ползли в край катка, чтобы снова, взявшись за руки и распахнув пальто, лететь по льду, не зная, в какой сугроб ветер бросит их и перевернет через голову.

На следующий день они оба лежали в простудной горячке. Температура у Альки была выше, этим он очень перед девочкой Ритой гордился.

Инвалиды стали на старт, подравнялись на меловой черте – на костылях, на тележках с шарикоподшипниками: напряженно подавшись вперед, они ждали, когда однорукий матрос махнет бескозыркой. И когда махнул – рванулись с азартом и злостью.

Более скорыми оказались те, на тележках; отталкиваясь короткими палками или дощечками, похожими на штукатурные терки, они шумно мчались к матросу. Те, что на костылях, как бредовые нелетучие птицы, скакали за ними.

Рынок на линии этих гонок молчал: мужики разглядывали свою обувь, женщины вытирали глаза.

– Все ирреально… – прошептал человек в драповом пальто. – Этого просто не может быть… – Тонкими пальцами он прижал к груди горжетку из черно-белой лисы, нежную и сверкающую.

– Они дружка поздравляют. Того матроса. Город его нынче освободили.

Первым к матросу подлетел парень в танковом шлеме, затормозил резко и, чтобы не вылететь с тележки, обхватил матросову ногу; парень тянулся похлопать матроса по плечу, но не доставал: матрос был высок и кряжист; парень снял шлем и прижался к матросовой ноге щекой. Потом они всей толпой направились в угол рынка за ларьки и штабеля почерневших досок.

Рынок, как вода, сливался за их спинами, затоплял асфальтовую дорожку, построенную для продажи легкого колесного транспорта.

– У них всякий раз так. Они все нетутошние. Ожидающие. Не иначе, завтра матрос домой тронется… К своему итогу.

Он говорил с устоявшейся грустью в голосе, безногий солдат на лакированных костылях. Синий пиджак в полоску сидел на нем туго, как заправленная под ремень гимнастерка. Суконные отутюженные брюки с заколотой на бедре штаниной и начищенный сапог хромовый.

Человек с горжеткой неспокойно ерзал в своем широком теплом пальто, вытирал голубоватый лоб носовым платком.

– Я понимаю. Но это, простите, бравада… Героям скромность приличествует… Глупости я говорю. Вздор… Ужас…

Алька подумал: «Наверно, из Ленинграда дядя. Наверное, никогда не выходил на улицу в непочищенных башмаках». Его обожгла жалость к этому человеку с бледными сморщенными губами.

В охрипших патефонах шуршали цыганские песни. Рынок продавал, покупал, плутовал.

Алька искал обмундирование. Предлагали, но на запрос набиралась у него едва половина.

Уже на выходе он снова столкнулся с одноногим солдатом в синем полосатом пиджаке.

– Форму? Ишь ты. Она сейчас в цене, на нее девки клюют, как уклейки. – Солдат угрюмо запросил цену, но, узнав, зачем Альке форма, плюнул и повел его за облезлый фанерный ларек, на котором было написано: «Починка часов, оптики и др.».

– Подожди здесь.

Он пришел скоро. Вытащил из-под пиджака сверток.

Белесые галифе оказались широкими, пришлось затягивать в поясе веревкой. Безногий неодобрительно скреб щеку.

– Хлипкий ты, однако.

Между разбитыми коричневыми баретками с брезентовым верхом и выгоревшими обмотками белели голые ноги. Гимнастерка вздулась на спине горбом.

Одноногий подвернул ему рукава, чтобы не свисали на пальцы, заломил пилотку, мягко присадил ее на Алькиной голове – она тут же расползлась, закрыла лоб, брови, она бы и на глаза налезла, да зацепилась за оттопыренные уши.

– Туго ремень не затягивай – подумают, девка переодетая.

Из-за ларьков, куда шли инвалиды, послышалась негромкая грустная песня. Одноногий, как к ветру, повернул к ней лицо.

– Ваш город тоже скоро освободят, – сказал Алька.

Скулы одноногого окрасились в мрамор.

– Мой город в целости. Только мне там уже делать нечего. Я, парень, в Крым двинусь. Буду на море глядеть. Говорят, на море всю жизнь глядеть можно… – Он пошел было, но тут же воротился, нашарил в кармане пиджака звездочку.

– Давай, – сказал. – Давай. Может быть, тебе повезет. Лучше уж или или…

Брезентовые баретки и полоску голой ноги Алька закрасил ваксой. Купил в военторге погоны, алюминиевую ложку и застенчиво проник на воинскую платформу к громадным солдатским пищеблокам.

Старшина маршевой роты, запаленный, с сорванным голосом, затолкал его в столовую и прохрипел, кашляя:

– У солдата куда глаз нацелен, дура: на врага и на кашу. И не толпись под ногами!

Примостившись на краешке скамьи, ни на кого не глядя, обжигаясь, Алька хлебал щи, глотал жидкую пшенную кашу, прослоенную волокнами говяжьей тушенки. От жадного рвения судорога сжимала горло. Алька давился, языком подбирал слезы с верхней губы.

– По вагонам!

– По ва-агона-ам!

Солдатская толпа вынесла Альку на платформу. С гоготом и толчеей солдаты вломились в теплушки. Алька подумал, холодея от живота: «Сейчас останусь один у всех на виду». И остался.

Кто-то тихо сказал у него за спиной:

– Давай, парень, двигай.

Алька обернулся. Солдат с белым отечным лицом, усталый и потный, вафельное полотенце через плечо, ворот расстегнут, рукава засучены, медленные белые пальцы, сильные, рыхлые, как у прачки, ладони.

– Давай. У тутошнего коменданта глаз – он вашего брата и в темноте различает. Твоя удача – он сейчас в городе.

Паровоз загудел сипло, с хрохотом стравил пар. Из вагонов кричали: «Тютя! Номер квартиры забыл?» Когда звон сцепок покатил вдоль платформы, Алька решился – прыгнул на тормозную площадку.

Солдат помахал ему полотенцем.

Эшелон уходил, оттесняя с главного пути пассажирские составы, товарные маршруты, рабочие вертушки, набирал скорость под зелеными глазами семафора. Ветер забирался под гимнастерку, под рваную нестираную рубаху, жег, царапал кожу, как льдистый наждак.

Осень сгустила уральское небо – леса вдоль дороги, скалы, напестренные желтым и красным, резко отграничивались от небесной сини. Альке вдруг показалось странным такое дело: чем холоднее осеннее солнце, тем жарче становился цвет растений. Мысли как бы нарочно обходили его теперешнее положение, предоставив случаю полную волю; Алька с похвальным упорством размышлял о метаморфозе листьев, объясняя это явление тем, что листья меняют окраску, чтобы лучше улавливать в оскудевшем солнечном свете необходимые для жизни красные волны.

На засыпанном гарью каменистом пустом разъезде эшелон стал. Несколько девушек забралось к Альке на площадку. Он подивился их молодости, упругой и громкой. Девушки хохотали вполголоса, но все равно громко. Называли его офицериком. Они были в ватниках, пахнущих дымом, в лыжных байковых брюках, измазанных хвойной смолой, головы туго повязаны толстыми шалями. Вслед за девушками на площадку набились солдаты. Те не сдерживались, ржали во всю возможность.

Оглушил перегонявший их эшелон с танками. И не успел он отгрохотать паровоз дернул, снова набирая скорость под зеленым огнем семафора. Альку оттеснили на подножку. Ветер, казалось, проникал под кожу, внутри у него все леденело, и лед этот проникал в мозг. Рядом с ним – «Подвинься чуток!» – примостилась девчонка. Она села с наветренной стороны, откинула полу ватника, прикрыла ему спину.

– Браток мой тоже удрал, – сказала она. – Мамка глаза проливает. Что поделаешь! Я бы тоже удрала. Мамке будет не прокормиться. У нас еще трое мал мала меньше. Мы на строительстве работаем. К нам ленинградский завод перебазировался…

Она рассказывала, а он согревался рядом с нею и возле ее рассказа, логичного, как арифметическая задача.

– У тебя вон даже глаза побелели… Мы все тут из одного класса… говорила она.

В сумерки на освещенной редкими электрическими огнями станции вдоль эшелона прошел офицер, затянутый в портупею. За ним еще двое. Они остановились возле площадки, строгие в темноте. Солдаты с конфузливым рвением поскакали к своим вагонам. Девушки сошли посмеиваясь. Они и мимо офицеров проходили с усмешками.

– А вы? – спросил офицер. – Из какой роты?

В душном штабном пульмане Альку допрашивали. Он говорил, что отстал от своего эшелона, называл с унылым упрямством номер и, не в силах унять дрожь перезябшего тела, дрожал и стучал зубами. Офицер в портупее пообещал на ближайшей станции сдать его этапному коменданту. Потом приказал румяному старшине, разбитному и черноглазому, поместить «отставшего» к себе в роту и взять на довольствие.

Ему выделили место на верхних нарах у стены. С одной стороны едкое тепло разморенных солдатских тел, с другой – холод: дуло в щель, и нечем было ее заткнуть.

Начальник эшелона позабыл об отставшем, а может, решил: если едет солдат на фронт в одной гимнастерке, так и нечего солдата по комендатурам таскать.

Сон: он выходил из дома маленький, укутанный в шарф. Пахло морозом. По небу ехали автомобили и мотоциклы. Приглядевшись, он замечал, что едут они по прозрачному мосту или радуге. Мост начинался на соседней улице, совсем рядом, но он не знал, как ее отыскать. Было пустынно и ветрено. Мост или радуга опускались на том берегу широкой воды. Там в утренних золотых лучах сверкал город. Он знал: рассекают город гулкие улицы и каждая завершается широкой лестницей. Красные дворцы с золотыми крышами и высокие красные стены – в нишах белые статуи. Некоторые стены были украшены многофигурными каменными картинами. Улица, лестница, площадь. Посреди площадей проливались фонтаны. Маленький, он стоял и смотрел, как проносятся по мосту или по радуге автомобили и мотоциклы, жадно втягивал морозный воздух, ноздри его слипались от холода.

Алька видел этот сон несколько раз, и всегда перед болезнью.

Под Харьковом он почувствовал, что легкие перестают работать и ослабела шея. Он попытался подняться. Солдат, что лежал рядом, возвращающийся из госпиталя фронтовой шофер с орденом и медалью, провел по его лбу шершавой ладонью.

– Перемогайся. Завтра на место станем, там тебя в госпиталь определят. Во фронтовой. Тут ссадят – и в тыл. Ты ж не за этим столько всего натерпелся? Ишь ты, жару нагнал… – Сосед ничего не спрашивал. Сразу, вглядевшись в его морщинистое, как бы вываренное лицо, покачал головой: «Сирота. Из Ленинграда небось?» Сейчас он сопел от сочувствия и советовал: – Нерв напрягай. Нерв любую болезнь сдержит. Я знаю, я раненых много возил. Мне доктора объясняли…

Алька не помнил, как эшелон стал на место, как распределяли пополнение, этого он просто не видел; он помнил только, как стоял перед грозного вида полковником и полковник, глядя на его брезентовые баретки, многопудово громыхал страшными, как трибунал, словами.

Вечером к капитану Польскому пришел солдат-ординарец, пилотка лепешкой, ремень как подпруга. Сдержанно поздоровавшись со всеми, на виду и все же как бы украдкой вынул из мешка «доппаек».

– Гостинец вам от товарища старшины и повара Махметдинова.

«Доппаек» поедали сообща. Ординарец щурил маленькие талые глаза и бормотал, подозрительно поглядывал на майоров и с особой тревогой – на Альку.

– Вам, товарищ капитан, привет от всего состава разведчиков. Просят вас есть побольше, чтобы быстрее на ноги встать. Вот питание прислали. Переживают…

– Ну, ну, не гуди, – сказал ему лежачий майор. – Скряга ты, Иван, и сквалыга.

– Дык я что? Я за свою работу болею. Курите вы, товарищи майоры, больно много. Я вам махры принес. Знаменитая махра – тютюн. Старичок один сочувственный поделился.

– Откуда такая о нас забота?

– Душа майор, это чтобы мы капитанские папиросы не трогали.

Ординарец Иван насупился, помолчал, пошарил глазами по углам и сказал наконец бранчливо:

– У кого болезнь нутряная, тем, говорят, махра полезнее. В ней, говорят, никотину меньше. А комроты нашему, товарищу капитану Малютину, и вовсе курить нельзя с язвой.

– Ишь ты, радетель, – засмеялся капитан.

И все засмеялись.

Когда ординарец собрался уходить, свернул пустой мешок и пожелал капитану быстрейшего выздоровления, капитан вырвал листок из блокнота и подал ему.

– Отдай писарю, пусть документы оформит. – Капитан кивнул на Альку: Аллегорий. Рядовой, необученный.

Ординарец прочитал, возмущенно засопел, кажется, даже хотел записку скомкать и бросить. Лицо его вдруг стало заостренным и гневным.

– Такого Швейку в нашу геройскую разведроту? – Он даже всхлипнул. На что он? Через него же насквозь глядеть можно. Ни один комвзвода его не возьмет.

– К сержанту Елескину, – приказал капитан, легкомысленно угощая соседей «Казбеком». – Степан парень кроткий. На учителя чуть не выучился. Практика ему будет педагогическая.

– Сержант Елескин – геройский сержант. Когда же ему нянчиться? Ординарец разлепешил свою пилотку, взъерошил легкие белые волосы и ушел, возмущенный насквозь.

Явился он на следующий день, поздоровался, не глядя на Альку, и так же, не глядя, но выражая и позой, и пренебрежительными движениями снисходительность к капризам своего командира, подал Альке солдатскую книжку:

– В первый взвод. К сержанту Елескину. – И вдруг засмеялся с откровенной коварной радостью: – Только не догнать тебе, Швейка, того первого взвода. Через два дня выступаем… Придется тебе при госпитале послужить в поварятах.

– Как выступаем? – Капитана снесло с кровати.

– По приказу. Нам писаря из штабной роты шепнули…

Капитан с проклятиями выскочил из палатки. Вскоре он явился с доктором Токаревым и расстроенной медицинской сестрой.

– Выписывай! – кричал он. – Похалатили, и довольно.

– Не шуми. Я бы тебя и так и так завтра выгнал. Надоел ты мне… ворчал доктор Токарев. – А это что тут за самовольство?

Оба майора уже были одеты и при оружии.

Когда Алька пришел в роту, писарь Тургенев, бравый и сытый, захохотал, широко открыв рот с крупными зубами. Он тыкал в Альку зачерниленным пальцем и сипел:

– Маскарад! Старшина, гляньте – прислали нам Жюльетту, в Швейку переодету.

Алька уже привык к тому, что солдаты вместо Швейк говорят Швейка, теперь еще и Жюльетта.

– Ну, ну… – Писарь похлопал его по плечу. Наверное, он был чистоплотным человеком, но, несмотря на умытость и гладкую выбритость, его лицо показалось Альке комком туалетной бумаги. Алька отодвинулся.

– Снимите вашу амуницию, – спокойно сказал старшина. – Интересно, сколько же вы отдали за нее на рынке?

Старшина был невысоким, узкобедрым, с внимательными глазами и какими-то изысканными движениями; обмундирование он носил командирское, времен начала войны. Алька определил его внешность, включая одежду, старинным словом «элегантный», которое его сверстники почему-то произносили с прононсом и стеснялись, произнеся. Старшина смотрел на Альку участливо – так высококлассные спортсмены смотрят на толстопятых старательных новичков.

– А вы фехтовальщик сами? – Алька ни с того ни с сего разгорелся улыбкой.

Старшина кивнул. Писарь вытаращился на него с удивлением и подобострастным восторгом, наверно, такое ему и в голову не приходило. «Ишь ты, морда-рожа, – злорадно подумал Алька. – Тебе бы к Лассунскому. Он бы тебя на каждом уроке вызывал для атмосферы: „Тургенев, к доске. Тургенев, расскажи нам, что такое демпинг. Не знаешь? Ишь ты какой упитанный! Ты, наверное, ешь сало с салом и, плотно пообедав, тут же принимаешься думать об ужине. Садись – думай о будущем… Аллегорий, перестань ржать…“»

От старшины Алька вышел преображенным. Гимнастерка, брюки, шинель все было впору. Пилотку старшина надел Альке лихо набок, она так и застыла.

Алька шел, в меру выпятив грудь, слегка подав плечи вперед, тощий, но осанистый. Позвоночник, привыкший за последнее время к сутулости, ломило, дыхание от этого затруднялось.