Текст книги "Лазоревый петух моего детства (сборник)"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 30 страниц)

– Вы того… Вы не думайте. Вы отдыхайте…

Он смотрел на девчонку, жалел ее, худенькую и раскрытую. Ему стало досадно и неловко от того, что он заговорил с ней на «вы», словно оттолкнул ее от себя. Алеша встал, осторожно тронул пальцами девчонкины волосы.

– Слышишь, – сказал. – Ты не скучай тут одна. Я скоро опять приду. Цветок тебе принесу – майник. – Он подошел к двери, ступая на цыпочках, и, обернувшись, как бы подтвердил обещание: – Ты того, ладно. Ты не горюй. Я скоро… – И, уже закрыв дверь, ощутил вдруг непривычную и оттого неловкую свободную радость – мысль ему пришла в голову: «Зинке я цветов не носил…»

Книжка про Гришку

Повесть про становую ось и гайку, которая внутри

В чём душа

Гришка был довольно высокий для своего возраста, но очень тощий, как если бы написать его имя заглавными буквами в столбик:

Г

Р

И

Г

О

Р

И

Й

В детском саду, куда Гришка ходил развиваться, были ребята помладше, повзрослее, повыше, пониже, но второго такого тощего не было.

Всякий раз, когда намечалась комиссия, заведующая детским садом Лариса Валентиновна извинялась перед Гришкой и отправляла его к себе домой в однокомнатную квартиру, где Гришка мог беседовать с трёхцветной кошкой Семирамидой.

– Семирамида, – спрашивал Гришка, – неужели всё дело в толщине?

Семирамида зевала, тёрлась щекой о Гришкину ладонь.

«Глупый. Ты своим поразительно тощим видом снижаешь процент упитанности всех детей. Оставайся жить с нами. Лариса целый день на работе. Мыши на четырнадцатый этаж не заходят. Мне скучно. От скуки образуются морщины и близорукость».

Когда Гришка гулял самостоятельно возле своего дома, пожилые женщины-соседки, глядя на него, сокрушались:

– Какой худенький мальчик!

– В чём душа.

Гришка в таких случаях как бы катился с горки – и не за что уцепиться: горка сплошь ледяная. А когда скатывался, соседки представлялись ему замечательными птицами совами. Гришка подходил к ним и объяснял застенчиво:

– Души вовсе нет. А если у кого случается, то она никогда не бывает толстой.

– Какой славный! – говорили замечательные птицы совы, щёлкая золотыми клювами.

Прямодушные ровесники, завидев Гришку, кричали: «Кощей! Паганель! Дядя Стёпа!» – что, как вы сами понимаете, свидетельствует о большой начитанности наших ребят.

Один сосредоточенный мальчик в круглых очках назвал Гришку сушёным Геркулесом.

Гришка на такое не обижался потому, утверждали ровесники, что никакая обида, даже самая маленькая, в Гришкином тощем теле разместиться не может.

Злые болотные комары

Мама печалилась. В большом расстройстве наблюдая Гришкину худобу, мама кормила его усиленной пищей, гематогеном, витаминами и говорила:

– Мечтает! У всех дети едят, а у меня – мечтает. Серёжа, посмотри, какие у него глаза, как будто ему ничего не нужно.

Папа с мамой не соглашался.

– Были бы кости – мясо нарастёт, – говорил папа. – Главное – становая ось. Это меня тревожит… Пошлём его к дяде Феде.

– Согласна, – тихо соглашалась мама. Голос её тут же слабел. Она произносила: – Но…

…там он научится курить,

…у него появится дурной стиль в разговоре,

…ноги и руки обрастут цыпками,

…волосы выцветут,

…там комары! Серёжа, вспомни, сколько там комаров! – Мамины глаза золотились последней надеждой. – Злые болотные комары! Серёжа, Григорий у нас и без того малокровный.

– Ты согласна, что становая ось важнее? – спрашивал папа в упор.

– Согласна, конечно… – Мама понятия не имела, что это – становая ось. Мама желала, чтобы Гришка вырос счастливым, талантливым, честным, целеустремлённым, добрым, отважным, великодушным, деликатным и справедливым. Становая ось ассоциировалась у мамы с понятием грубой силы.

А её любимый сын Гришка жевал сосиску и думал о комарах: откуда у таких малых прозрачных существ берётся возможность так быстро летать и так больно жалить? Наверно, от гордости. А может, от силы воли…

Зовите меня Аполлоном

Гришка уже с утра проживал у дяди Феди в красивой новгородской деревне Коржи.

Дядя Федя ему сразу понравился. Он был не толстый, не тощий. Рыжая борода с проседью летела впереди него обрывком уже отшумевшей бури.

Дядя Федя направо шёл – левое из внимания не упускал. Налево шёл правое имел в виду. Когда шагал вперёд, глаза его смотрели во все стороны сразу, а иногда так косили и выпирали, словно им приспичило повидаться друг с другом.

Гришка отметил между папой и дядей Федей некое сходство, хоть дядя Федя и не прямой родственник, а папа – без бороды.

Папа уехал, сказав на прощание:

– Позабудь свои печали. Голову не задирай. По сторонам гляди. Под ноги вперяйся. В этой местности всякого чуда много. – И легонько щёлкнул Гришку по затылку, такие у него были ласки.

Теперь, пообедав, дядя Федя и Гришка сидели на лавке возле окна, читали газеты. Гришка наткнулся на длинное слово «пе-ре-ре-кон-струк-ци-я». И удивился.

– Красивое слово, – сказал он. – Только длинное очень и ничего для моих мыслей не значит. А вот, например, буква «щи» – одна, а уже можно кушать.

Мимо Гришкиного уха прозвенела оса. И смолкла. И кто-то сказал:

– К вашему сведению, в щах две буквы.

Гришка уловил в неизвестном голосе грустное превосходство слабого существа, глянул в окно и увидел – на ветке калины сидит воробей, осу в лапе держит, словно конфету в полосатом фантике.

– Привет, Мухолов, – сказал дядя Федя. – Читал новости? В Индии проливные ливни. В Тамбове заморозки. В Ленинграде переименовали ещё одну улицу. Ко мне внук приехал, Григорий.

Воробей проглотил осу, покрутил головой, словно у него давил воротник.

– Григорий, – сказал он, – зовите меня Аполлоном.

Гришка кивнул согласно. Дядя Федя газету смял.

– Аполлон! Это же безумно красивый бог. А ты? Где твоя красота? Где твои золотые перья? Ты ведь стреляный воробей?

– Неоднократно стрелянный.

– Ты стреляный. Я стреляный. – Дядя Федя разделся до трусов, как на медицинском осмотре, показал шрамы, украшавшие его тело. Круглые, продольные, серповидные. – Вот сколько ран! Ещё сколько ушибов, вывихов и ожогов. Но ведь я не говорю: называйте меня товарищ Гуляев, хотя мы с ним и похожи. Ты же, Мухолов, образованный, мог бы вести себя поскромнее.

– Товарищ Гуляев – лицо историческое, – ответил воробей со сдержанной вежливостью, но торопливо. – Аполлон – лицо мифологическое, покровитель всех, тяготеющих к славе. Такие выражения, как «безумная красота», не в вашем, простите, характере. И вообще – была бы душа хорошая.

– Не части, – сказал дядя Федя, – собьёшься… А ты, Гришка, ступай прогуляйся… Дыши глубже.

Не нужно так напрягаться

Дядя Федя категорически спрятал Гришкины сандалии в чулане – на плохую погоду.

Гришка босиком пошёл.

Дорога обволокла его ноги тёплой пылью. Пела вокруг него не вдруг различимая жизнь травы. И гулкое небо было приподнято над землёй высоко-высоко, словно и нет его – только привычка к голубому цвету над головой.

Гришка на речку пошёл.

На берегу, на пригорке, сидела незнакомая девочка Лиза в розовом платье. Показалось Гришке, будто она горюет. Гришка сел рядышком.

– Горюешь?

Девочка Лиза глаз от речки не отвела.

– Я, когда на речку смотрю, не люблю разговаривать, – сказала она. А ты когда разговаривать не любишь?

– Я разговаривать не люблю, когда в небо смотрю. Там самолёты, ответил Гришка таким голосом, от которого всякая грусть проходит.

Лизин нос приподнялся.

– Не в самолётах счастье…

Гришка вопрос себе задал: что такое счастье и было ли оно у него? Он перебрал в уме множество всяких прошедших радостей, восторгов, удовольствий и поделился с Лизой самыми, на его взгляд, замечательными. Девочка Лиза, которая ещё не знала, в чём счастье, но уже понимала, в чём счастья нет, воскликнула: «Какие пустяки!» – и задрала нос ещё выше. Гришка застеснялся и домой пошёл.

Девочка Лиза ничего не сказала о Гришкиной худобе. Это Гришка отметил.

На крыльце воробей вертелся, примеряя красивые позы.

– Аполлон, – спросил Гришка, – в чём ваше счастье?

Аполлон Мухолов ответил:

– В полёте!

И полетел. Быстро-быстро.

А когда вернулся и снова уселся на перила крыльца, повторил торжественно:

– Счастье в полёте.

– Может быть, – согласился Гришка. – Полёт – птичье дело.

– Увы, некоторые птицы тоже сути не понимают, просто перемещаются в воздухе в поисках корма. – Аполлон Мухолов вздохнул, перья на груди почистил, хвостом потряс и оглядел Гришку королевским взглядом. – Мне кажется, вы могли бы. У вас это есть.

– Что? – спросил Гришка.

– Желание славы. Нужно ярко представить себе, какой вы замечательный, необыкновенный ребёнок, потянуться и устремиться…

Гришка тут же полез на кривую берёзу, которая росла неподалёку от дяди Фединого дома и на которую было нетрудно залезть.

– С берёзы нельзя! Вы с неё упадёте без опыта. Только с земли!

Отыскав небольшой бугорок, Аполлон Мухолов позвал Гришку и скомандовал важно:

– Приготовились!

Гришка представил, какой он замечательный и ни с кем не сравнимый. Но поскольку замечательной была в нём только его худоба, по крайней мере, только об этом он знал, он ещё больше утончился и вытянулся. Если бы теперь написать его имя в столбик заглавными буквами, то следовало бы прибавить в конце три восклицательных знака:

Г

Р

И

Г

О

Р

И

Й

!

!

!

– Пошёл! – крикнул Аполлон Мухолов. – Больше гордости! Больше гордости! Тянитесь и устремляйтесь.

Гришка потянулся и устремился – и не заметил, что пальцы его босых ног перестали касаться земли.

Он летел низко. Шею сводило, глаза выпучились. Не вздохнуть.

– Свободнее! – поучал воробей. – Больше самоуверенности!

Гриша чуть не заплакал. От этого полёта, кроме неловкости и непосильного напряжения, он ничего не почувствовал, наверное, потому, что никогда не думал о счастье, просто жил как живётся.

Было стыдно. В висках стучало. В ушах звенело.

Сквозь эти болезненные ощущения услыхал Гришка испуганный Аполлонов голос:

– Спасайтесь!

Стал Гришка на землю и оказался перед мальчишкой – очень крепким и очень насупленным. В руках у мальчишки рогатка, в зубах – соломинка жёваная. Отдышавшись немного, Гришка сказал:

– Тяжело летать, неловко. И всё-таки удивительно.

– Кто летает, кто на голове ходит, кто как выпячивается. Ничего удивительного. – Мальчишка прищурил глаза, похожие на отточенное железо, перекусил соломинку жёваную и выплюнул. – Я своё ненужное удивление променял на серьёзное дело. Твоему дядя Феде. Я ему удивление – он мне удар без промаха. У каждого своё счастье.

– Бессовестная ложь! – закричал Аполлон Мухолов откуда-то со стороны. – Не бывает злодейского счастья. Злодейская удача бывает, а также злодейские хищные радости. Но злодейского счастья не может быть никогда. Григорий, обратите внимание, перед вами злодей, Пестряков Валерий.

Пестряков Валерий растянул рогатку от плеча до плеча.

– Глупый ты, Аполлошка. Удар без промаха в широком смысле. Я теперь отличником буду, чемпионом по боксу, гроссмейстером. А выучусь командиром, как товарищ Гуляев. – Пестряков Валерий улыбнулся сильной улыбкой. – Не понимает взаимной выгоды Аполлошка. А ещё образованный. Я с этой осени в первый класс пойду. Он бы мне в форточку по учёбе подсказывал, я бы ему за это муравьиных яиц, льняного семени, гречневой каши – дружба! Святой союз! Как говорится, за добро добром.

– Демагогия! – суетливо выкрикнул образованный воробей.

Пестряков Валерий, не целясь, попал из рогатки в ромашку, прямо в жёлтую сердцевину.

– Аполлошка, быть тебе без хвоста.

Гришка хотел сказать: «Это нехорошо. Птиц нужно беречь и охранять!» но заробел. И услыхал зов:

– Григорий, сейчас же явись. Пулей лети!

Гришка приподнялся на цыпочки и полетел, оглохший от напряжения.

Чем порадуешь?

– От скромности я не умру, – заявил дядя Федя. – Я умру от ран!

– Ваши раны уже давно зажили.

– Я умру от свежей раны, которую ты мне нанёс! Скажи, пожалуйста, кто тебя учит летать?

– Аполлон.

– Вот она, рана! Тебя учит полёту самовлюблённый болтун Аполлошка. Что он тебе наболтал?

– Счастье – это полёт.

Дядя Федя засопел возмущённо.

– Глупости. Счастье – дело тяжёлое.

Вдруг дядя Федя исчез, но тут же появился возле колодца.

– Я, по-твоему, вывороченное дерево? Замшелая коряжина? – Дядя Федя снова исчез и возник у сарая. – Меня ты списал со счетов? Учишься полёту гордому. Но сумеешь ли ты перейти речку вброд?

– Переплыть можно…

– Если камни и бурный поток? Пахнет илом и порохом. Ты идёшь, а тебя опрокидывает, швыряет на камни теменем. – Дядя Федя всё это изобразил в движениях, напоследок сделал сальто-мортале и сказал отдуваясь: – Главное тут – не хрустеть.

И тогда послышался голос:

– Федька, тебе, что ли, делать нечего в твоём возрасте?

Калитку отворил пожилой человек в белой шляпе, с жёлтым кожаным чемоданом в руке.

– Пашка! – обрадовался дядя Федя. – А я удивляюсь, чего это ты не едешь. Я уже заскучал, тебя ожидая. – Дядя Федя ринулся к своему гостю.

Они принялись обниматься. Шляпа у гостя сползла на глаза. Незрячий, он наткнулся на Гришку.

– Это Григорий, он у меня внук, – объяснил дядя Федя.

– Какой ещё внук? У тебя и детей никогда не было… Федька, сознавайся: ты от меня что-то скрыл.

– Как детей не было? Серёжку помнишь? У нас в отряде был сын полка. Дядя Федя приподнял Гришкину голову за подбородок. – Полюбуйся, это сын нашего сына полка Серёжки. Значит, он внук полка. А полк в данную минуту кто?

– Мы с тобой полк, – ответил гость, удивляясь. – Выходит, мы с тобой, Федька, деды.

Они стали плечом к плечу, старые седые солдаты, и спросили:

– Внук, внук, чем нас порадуешь?

Гришка от волнения носом шумнул – что Гришка сказать мог в ответ? А ничего пока.

– Обсыхай быстрее, – велел ему дядя Федя. – Пашка – мой лучший старинный друг. Мы с ним гражданскую вместе прошли, на заводе вместе работали, в Отечественную войну в отряде партизанского командира товарища Гуляева тоже вместе сражались. Пашка теперь академик. Академики не то что мы, моряки, – они на пенсию не уходят. Не стесняйся, называй его дядя Павел… Пашка, пойдём чай пить с дороги.

– Караси есть? – спросил академик Пашка.

– Вот такие, как поросята, – ответил его товарищ, заслуженный пенсионер Федька.

– Васька не появлялся?

– Эх, Васька, Васька… – Дядя Федя повёл своего старинного друга в избу, ласково подталкивая и приговаривая: – Седой ты как лунь, но крепкий…

Гришка хотел с ними пойти чай пить, но передумал: товарищам, которые давно не видались, наедине поговорить нужно, у них вопросов друг к другу много.

Гришка в деревню пошёл. Туда, где строится новый кирпичный дом с газом. Посмотреть, на сколько он за день вырос.

Чтоб без обиды

Возле дома сидели на брёвнах двое дошкольников – Пестряков Валерий и девочка Лиза в розовом платье. Оба постарше Гришки, оба собираются нынешней осенью в первый класс. Больше никого возле нового дома не было вечер уже, строители отдыхать отправились.

Пестряков Валерий и девочка Лиза сидели рядом, но друг перед другом гордые. Гришка понял: у них спор происходит, кто в первом классе будет отличником.

– Я, – говорила девочка Лиза.

– Это ещё посмотрим, – говорил Пестряков Валерий.

Они молча говорили, только одним своим видом. А вид у девочки Лизы был такой, словно её поставили на трибуну и показывают всему народу – вот наша лучшая ученица, потрясающая отличница Лиза.

Чтобы не мешать им, Гришка сзади зашёл. Сел потихоньку за их спинами. Сидит Гришка, любуется новым домом. Дом уже на четыре этажа вырос.

– Давай сказки рассказывать. У кого лучше, – сказала вдруг девочка Лиза. Не выдержала молчаливого спора.

Пестряков Валерий поднялся, руку вперёд вынес.

– Давай. – И объявил: – Бой на Калиновом мосту!

– Нет, – отклонила девочка Лиза. – Это сказка уже давно сочинённая. Ты свою сочини.

– Ладно, – согласился Пестряков Валерий. – Но смотри, Лизка, если моя сказка твою победит, чтоб без обиды. Я тебя знаю. Начинай первая.

Девочка Лиза, вздыхая на разные лады и поджимая губы в нужных местах, рассказала сказку следующего содержания:

Сказка про солнечного зайчика

Однажды вечером, когда солнце садилось и уже остался гореть над землёй только самый краешек, оторвался от него солнечный зайчик – не захотел возвращаться домой.

Решил солнечный зайчик: «Поживу-ка я на земле. Побуду в этом красивом доме, вот как в нём чисто и всё в цветах». Прилепился солнечный зайчик на занавеску и сидит себе. Солнце совсем скрылось за лесом. Солнечный зайчик с занавески на люстру перепрыгнул. С люстры на вазу – развлекается один.

В этой комнате девочка была больная, с температурой.

«Ночь уже, а солнечный зайчик всё скачет, как странно», – удивилась девочка, лёжа в постели.

Девочка смотрела, смотрела на солнечного зайчика и уснула. И зайчику стало скучно. Вдруг стало ему холодно. Он на печку прилепился, а печка летом не топленная. На букет прыгнул – цветы тоже холодные, третьего дня срезанные. Скакал солнечный зайчик, скакал – сила у него уже на исходе. На потолок прыгнул. Подумал: «Может, с потолка солнышко увижу», – да не удержался на потолке и упал. Прямо девочке на щёку. А девочка ведь больная была, жар у неё был высокий. Согрелся солнечный зайчик на девочкиной щеке и уснул.

Утром солнышко встало. Озабоченное очень. Думает солнышко: «Наверно, пропал озорной солнечный зайчик, остыл и помер». Глядь, а он вот где, на щеке у больной девочки. Бросились к солнечному зайчику быстрые солнечные лучи. Подхватили его, подбросили, шевелят-теребят. Нашёлся! Как выжил?

А девочка повернулась на другой бок, вздохнула сладко и проснулась здоровая.

Ты свою расскажи

– Ерундовая сказка, – сказал Пестряков Валерий. – Ты зачем больную девочку сочинила?

– Для переживания. Ясно же… – Девочка Лиза тихонько всхлипнула.

– И не хлюпай. Тебе бы только похлюпать.

Девочка Лиза сделала губы шнурочком.

– Ты свою расскажи. Посмотрим, какая будет твоя.

– Я ещё не придумал до конца.

– Ну и не критикуй. Гораздо легче чужую сказку разругать, чем свою придумать.

– Ну, Лизка, если ты так вопрос ставишь… – Пестряков Валерий залез на самое верхнее бревно, откашлялся суровым кашлем, руку вперёд вынес и рассказал сказку следующего содержания:

Сказка про королей

Четыре чёрных короля сказали хором: «Раз!»

Четыре чёрных короля сказали хором: «Два!»

Четыре чёрных короля сказали хором: «Три!»

Бум! Бац! Трах! Бах! Вперёд! Ура-а!.. Коли!

Четыре чёрных короля все разом померли.

И ноги кверху…

Чего молчишь?

– Хорошая сказка… Таинственная, – прошептал Гришка.

Девочка Лиза к нему повернулась.

– А ты помолчи. Как ты здесь очутился?.. Это не сказка вовсе, а пустое Валеркино бахвальство. Ты, что ли, королей победил? – спросила она у Пестрякова Валерия. – Увидел бы короля, небось дал бы дёру.

– Плохо ты меня знаешь, – возразил Пестряков Валерий. – Во-первых, моя сказка со смыслом. А во-вторых, пусть теперь Гришка рассказывает. Может, у него лучше всех получится.

– Ну-ну… – произнесла девочка Лиза добреньким голосом, не ожидая от чужих сказок ничего путного. – Рассказывай, Гришка.

Гришка задумался. Собрал все наличные мысли в центр головы – ничего сказочного, одна быль. Гришка вопрос себе задал случайный: «Куда уходят трамваи, когда свернут за угол?»

Представил трамвай посреди сосновой поляны. Внутрь вагонов залетают шмели и пчёлы, запрыгивают кузнечики и лягушата. А на месте водителя в солнечном тепле спит трёхцветная кошка Семирамида…

Девочка Лиза спросила нетерпеливо:

– Чего молчишь?

– Я не молчу. У меня быль придумывается.

– Тогда и не сиди с нами, – сказала девочка Лиза. Но Пестряков Валерий её пресёк:

– А ты не командуй. Он младше, нужно ему срок дать больше. До завтрашнего утра.

Жили, живут и будут

Гришка по деревне грустно шагал, думал, как сочинить сказку. «Наверно, я совсем бестолковый. Неспособный, наверно. Ох, тяжело…»

От таких размышлений Гришку отвлекли овцы. Принялся Гришка помогать некоторым нерасторопным хозяевам загонять по дворам овец, которые идти домой не желают, всякий раз упираются и норовят убежать.

Потом помог выгружать хлеб из автофургона в магазин. Хлеб был чудесного аромата.

Потом послушал музыку из транзистора, который стоял на коленях у девушки Тани, и сказал:

– Мне нужно к завтрашнему дню сказку придумать про жили-были.

Девушка Таня глянула на него, словно он дым, который глаза щиплет, помигала и вздохнула.

– Закат нынче такой неяркий, ничего замечательного на завтрашний день не сулит.

Гришка с Таней мысленно не согласился – закат, по его мнению, был золотой. И ещё он подумал: «Зачем жили-были? Нужно сказку так начинать: „Жили, живут и будут…“»

Потому что не сахар

Дядя Федя и дядя Павел сидели в большой комнате, пили чай из самовара.

– Григорий, – сказал дядя Федя. – Садись немедленно пить чай индийский. Пашка из Индии привёз – наивысший сорт. Но сиди тихо, не встревай в наши воспоминания.

Гришка налил себе чаю. Принялся было сказку придумывать такую: чай индийский на дяди Федином огороде самостоятельно произрастает в виде пальмы. Листья у пальмы разные: одни чайные, другие из серебряной бумаги, чтобы в неё чай индийский заворачивать.

Но дядя Федя и дядя Павел так громко грустили, смеялись и пели и так часто повторяли со вздохом: «Эх, Васька, Васька…» – что сказка дальше пальмы не продвигалась. Правда, придумался полосатый кот Васька, который сидел на пальме, пел песню «Не плачь, девчонка, пройдут дожди…» и мастерил себе из серебряной бумаги крылья для полёта.

Чтобы не мешать взрослым, Гришка отнёс свой стакан на кухню. Бросил в него кусок сахара-рафинада, ложечкой поболтал. Сахар развалился на большие куски, потом распался на мелкие крошки, потом и вовсе растаял, пустив по воде как бы прозрачный дым. Гришка ещё положил. Другой кусок тоже растаял.

«Интересно, – подумал Гришка. – Сахар тает, потому что не крепкий. А если поболтать в стакане гайку?»

«Какую гайку?» – спросилось в его голове.

«А вот эту».

Гайка лежала возле сахарницы. Небольшая, железная, совсем новая.

Гришка бросил её в стакан.

Крутится гайка, в стеклянные стенки тюкает, но не тает.

«Наверно, я недолго кручу, – думает Гришка. – Гайка крепкая, не сахар. Нужно её крутить подольше».

Гришка сел поудобнее, вздохнул несколько раз поглубже, чтобы сон прогнать, и принялся без устали крутить ложкой в стакане. Сам думает: «Может быть, сочинить сказку про девочку Лизу? Собирает Лиза по утрам росу с одуванчиков, потому у неё такие волосы лёгкие. Уж это, наверное, сказка…»

– Крутишь? – услышал Гришка вопрос с подковыркой.

– Кручу. – Гришка поднял глаза от стакана и увидел: стоит возле печки гражданин с чемоданом, то ли усталый очень, то ли больной. Щёки выбриты наспех – в глубоких морщинах будто пепел скопился. Волос у гражданина на голове мало, но не то чтобы лысый.

– Не признал? – спросил гражданин. И сам ответил печально: – Не признал… Раньше я на них смахивал, на Пашку и на Федьку.

– Точно, – сказал Гришка, раскрыл глаза до ломоты в висках, чтобы сон прогнать окончательно. – Есть отдалённое сходство. А вот дядя Павел и дядя Федя очень похожи.

– Именно, – кивнул гражданин. – Они же товарищи – не разлей вода. Они отчего похожи? От сходства мыслей и интересов, а также от верной дружбы.

– А вы? – спросил Гришка.

– Я дядя Вася. Ихний бывший приятель. – Дядя Вася поставил чемодан на пол, поёжился и погрел руки, подув на них, словно на дворе дождь и холод, а не тёплый летний вечер.

– Что с вами? – спросил Гришка. – Болеете? – Это он вслух спросил, а про себя подумал: «Может быть, сочинить сказку, в которой Пестряков Валерий победит все болезни…»

– Отболел уже, – сказал дядя Вася. – Продрог я. На открытой попутке ехал. Ветер в лицо, сам понимаешь. Теперь грущу и тоскую. Пашка – он не тоскует. Федька – тот вообще оптимист. А я грущу и тоскую. Мерихлюндия у меня хроническая – от прошлой весёлой жизни на разговор тянет.

Гришка из деликатности про мерихлюндию расспрашивать постеснялся.

Разлука ты, разлука

Дядя Вася прошмыгнул от печки к столу. Некоторое время скромно сидел, нагрузив на ладонь печальную голову. Потом развалился, задрал ногу на ногу.

– «Разлука ты-ы, разлука – чужая сторона…» – запел он и объяснил: Всё у меня от неё, от гайки. Не подкручивал. Разболталась она и упала где-то на путях-дорогах.

– Как не подкручивали? – спросил Гришка. – А дядя Павел, а дядя Федя?

– Эти подкручивали… Окаянная гайка. Она, брат, внутри. Бывало, есть хочется. Сидишь, как крокодил в дистиллированной воде. Ничего в голову не идёт. Одни грёзы о колбасе розовой, огурчиках пупырчатых. Севрюга, зелёными листочками разукрашенная, проплывает мимо с громкой усмешкой. И шпроты недоступные, как скифское золото… Пашка подкрутит гайку свою потуже – и за учебники. Федька тоже подкрутит – и каким-нибудь делом займётся. Чувство долга у них. А мне на такое – тьфу! Я никому не должен. Отсёк, и всё тут… И чего я сюда приехал? И зачем меня понесло?

– «Мы конная Будённого, и про нас… – запели в комнате. Звук дошёл через дощатую перегородку приглушённо, но чисто: – …былинники речистые ведут рассказ…»

Дядя Вася прыгнул от стола к печке, на шесток взгромоздился и как бы усох от дыхания углей.

– Не говори, что я тут, если выйдут, – попросил он, спрятавшись за чугунок с картошкой.

Когда песня в комнате кончилась, дядя Вася высунулся из-за чугунка, перемазанный в саже.

– Ишь глотки дерут. За столько-то лет не научились другие песни играть. – Дядя Вася на стол прыгнул, уселся на край, обхватив одно колено руками. – Что человеку нужно после яростного конного боя? Весёлый звук гармошки, сытный борщ и богатырский сон с приятными сновидениями. А они? Гайки свои подкрутят: один носом в книжку зароется, другой возьмётся сёдла чинить или в разведку пойдёт добровольно.

– Какая же у них гайка? – вопрос Гришка задал.

Дядя Вася показал пальцем на стакан.

– Очень похожая на вот эту. А ты крути, крути. Может, ты её растворишь и в окно выплеснешь, чтобы она пропала… Тает? – спросил он с надеждой.

– Сахар тает, – сказал Гришка. – Может, и гайка распустится. Правда, гайка – она покрепче.

Когда б имел златые горы

В комнате за перегородкой пошёл разговор о поражениях и о победах. О стройках, разрухах и новых стройках.

Дядя Вася хотел было опять в печку прятаться, за чугун с картошкой, но, поколебавшись, пересилил себя, сплюнул через всю кухню на уголья и затянул:

– «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…» Эх, любил я весело пожить! Гришка, Гришка, плюнь на эту гайку. Выплесни её в окошко. Пусть её дожди источат.

За перегородкой выделился густой голос академика дяди Павла:

– Эх, Васька, Васька…

Дядя Вася хихикнул каверзно.

– Эх, Пашка, Пашка, умный, да? Да у тебя мозгов – как у комара в хвосте, хоть ты и академик. – Это он тихо сказал, как бы любуясь собой. И пояснил: – На заводе работали мы втроём, на «Серпе и молоте». Горячий цех. Известное дело – металлургия. Наломаешься за день, как веник в парной, ополоснёшь лицо – и на отдых в кинематограф. Семечки в зале лузгаешь. «Бонбоны» кушаешь в фантиках. С барышнями рассуждаешь обо всём красивом. Мороженое «Крем-инжир» полизываешь для прохлады. А он свою гайку подкрутит и опять учится. Рабфак закончил. Потом ещё какую-то высшую науку прошёл. И всё мало… Федька – тот проще. Приходит в общежитие однажды, с лица весь суровый. «Достаточно, говорит, баста! Не лежит моя душа к металлургии перемен просит. Записался я, братцы, в морской гражданский флот. Буду голубые дороги осваивать под красным советским флагом». Пашка на него посмотрел, кивнул одобрительно: мол, по тебе работа, валяй. И у меня спрашивает: «Ну а ты, Вася? Выбрал бы ты, Вася, себе профессию по интересу». Я отвечаю как есть: «Мне – тьфу! У меня интерес капитальный. Были бы гроши да харчи хороши. От добра добра не ищут». – Дядя Вася задумался, наливаясь дымчатым цветом с синими разводами. Посмотрел на Гришку и обиду выразил: – Всё крутишь? Тоже хорош гусь.

– Кручу, – кивнул Гришка.

– Крути, крути. Может, рука отвалится… А мне каково? Я, что ли, не человек? Говорят, в малолетстве я талантливый был, посильнее Пашки… Дядя Вася сморщился, сократился в размерах. Подобрал ноги по-турецки и заплакал, роняя зелёные слёзы в сахарницу. – Ну что человеку нужно? Выучился. Сам живи – и мне дай весело пожить. Так нет. «Вася, учись, Вася, учись…» А я? Может, я запах школы терпеть не могу. У меня от него сыпь. Пашка – наговаривать не буду, не в моём это характере, но скажу: псих он законченный. Даже в партизанском отряде товарища Гуляева всё считал что-то и в блокноте чертил. Твоего отца, Серёжку, арифметикой мучил. Я говорю: «Чего ты парнишку долбишь? Какое у него счастливое детство? Может быть, завтра в бой – и аллилуйя. Пусть хоть на отдыхе поживёт беззаботно».

– Эх, Васька, Васька, – вздохнул в комнате дядя Федя.

– А что Васька? – пробурчал дядя Вася. – Васька вам соли на хвост насыпал? – Дядя Вася уронил ещё две слезинки в сахарницу. – Правду сказать, как воин в партизанском отряде товарища Гуляева Федька больше выигрывал и отличался. Федька умел возникать внезапно и так же мгновенно исчезать. Владел ударом без промаха и тишиной. Бывало, пройдёт, веткой не хрустнет, траву не примнёт. А я?.. «Их бин шпацирен нах трактирен…» запел дядя Вася и добавил, то ли засмеявшись, то ли кашляя: – Любил я весело пожить. Ничего не скажу, скажу одно – любил… А ты крути, крути… Ух, я бы вас! Жизнь вы мне искалечили.

– А я кручу, – сказал Гришка. Глянул в стакан, а гайки в стакане нет – растворилась. И дяди Васи нет, только зелёное пятно возле сахарницы.

Утро за окном – как вселенский петух. Глядит на землю сверкающим глазом. Раздувает шею для крика:

«Эй, поднимайтесь – пора! Люди и звери! Сони-лежебоки! Радуйтесь!»

В дверях стоят дядя Федя и его товарищ дядя Павел. Наверное, спать не ложились, наверное, всё смеялись и песни пели, и горько вздыхали, вспоминая свою трудную жизнь и товарищей, которых война унесла раньше срока.

– Мы сейчас часочек вздремнём и пойдём карасей ловить, – сказал дядя Федя. – А ты сходи к соседке, бабке Наташе, принеси молока и позавтракай.

Гришка кивнул и заметил: академик дядя Павел пристально смотрит в его стакан, в котором гайка растаяла.

– Что у тебя в стакане? – спросил академик.

– Пустой чай, остывший, – ответил за Гришку дядя Федя.

– А ты приглядись.

Дядя Федя очки надел.

– Гайка, – сказал он. – С сахаром.

– Сахар в этом напитке не главное, – уточнил академик. – Пей, Гришка.

Дядя Федя забеспокоился.

– Не вредно ли для юного организма? Он, разумеется, парень толковый, но у него ещё становая ось слабая – летать его, понимаешь, тянет.

– Ничего… Потихоньку пей. Потом за молоком сбегаешь. Молоко в твоём возрасте тоже не вредно, а также яйцо всмятку и овсяная каша.

Крыльцо у вас вкривь и вкось

Гришка уже с молоком возвращался, глядь – перед ним девочка Лиза в розовом платье и Пестряков Валерий с рогаткой.