Текст книги "Лазоревый петух моего детства (сборник)"

Автор книги: Радий Погодин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)

Аркашка вывалил длинный язык:

– Рыжая кошка!

Ольга подняла из-под ног обломок вазы. Запустила им в Аркашку. Но он соскочил с подоконника. Звякнуло стекло. Осколки посыпались на брусчатку, вспыхнули на ней пронзительно.

Аркашка захохотал.

Дворничиха с укором посмотрела на Ольгу.

– Я ж тебе говорила – наплюй.

На чердаке паук муху поймал в тенета. Кот на крыше поскользнулся: хотел воробья схватить. В водосточную трубу провалился. Прочистил ее сверху донизу, вылез бурый от ржавчины, заорал благим матом.

Дворничиха попробовала поднять Ольгин рюкзак, да не смогла.

– Как же ты с такой тяжестью управляешься?

Ольга взяла портфель, ухватила мешок за лямку, и они поволокли его вместе с дворничихой к парадной.

– И наплюй, – сказала дворничиха. – Наплюй, и все тут.

Двор опустел…

Ухнула подворотня, эхо поднялось по водосточным трубам, запуталось на чердаке в паутине.

Во двор из окна лестничного спрыгнул Аркашка.

– Рыжая! – заорал он.

И когда его голос смешался с уличным шумом, стал незаметным звуком в общем грохоте улицы, на сцену вышел шут (дядя Шура). Он давно стоял где-то сбоку. Был он в обыкновенном костюме, какой все мужчины носят, в брюках и в пиджаке, и галстук на нем темно-красный.

Шут поиграл на своей балалайке. Что-то грустное поиграл, словно холодным ветром по осеннему лесу. Потом позвал:

– Аркадий, поди-ка сюда.

Аркашка приблизился к нему с опаской.

– Ну, чего?

– Ты отличник?

– Отличник.

– Изложи свое отношение к рыжим.

– Я же вам излагал, – пробурчал Аркашка, прикрыв уже упомянутое место ладонями.

– Изложи публике.

– Дядя Шура, бабушка считает, что в нашем доме спокойнее, когда вы на работе, особенно когда на гастролях.

– Передай ей привет. Излагай, публика ждет. Как ты относишься к рыжим?

– Дядя Шура, бабушка говорит – хорошо бы вам ожениться. Вы, наверно, питаетесь всухомятку.

– Передай ей спасибо. Что ж ты не излагаешь?

Аркашка засопел всеми дыхательными отверстиями, потупился, втянул голову в плечи.

– Дядя Шура, я знаю, куда вы ходите. Она крючками торгует.

– Что?!

– Я случайно узнал, дядя Шура.

– А ну, марш домой! Иди играй на рояле!

Трень-брень.

Шут струны подергал невесело, поиграл маленечко для себя. Потом голову поднял и заговорил:

– Я хочу извиниться. Может быть, некоторые особо высокочтимые зрители усомнятся в моем рассказе. Скажут, мол, рыжая девчонка – частный случай. И почему рыжая? Разве мало у нас блондинов, брюнетов, шатенов и прочих?.. Много. Они тверды и проворны… – Шут легонько провел по струнам. – Я извиняюсь. Нам придется продолжить о рыжей девочке, хотя, конечно, это есть частный случай.

Трень-брень.

Картина четвертая

Дворничиха отомкнула дверь бабушкиной квартиры. Ввела Ольгу в комнату.

– Тут твоей бабки дом. Сиди в уюте, дожидайся ее.

– Спасибо. – Ольга села на стул у дверей, рюкзак положила к ногам.

– Клаше скажешь, что это я тебя запустила, Даша. Для твоего возраста – тетя Даша. Ну, сиди. Экая закусочка возбудительная! – Дворничиха оглядела стол, уставленный едой, отщипнула виноградину и ушла.

Комната у бабушки мало сказать замечательная – чудесная комната. Солнце в ней – как в аквариуме. Воздух свежий, тополем пахнет. Слышно, как воробьи на дворе пищат, как на соседней улице трамвай ходит. Слышно, как этажом ниже шипят оладьи на сковородке.

Ольга встала осторожно, сняла шубу и положила ее рядом со стулом на пол. Стул в крахмальном халате. Он похож на больничную строгую няню.

Ольга прошлась по комнате – руки за спину, чтобы случайно не задеть чего, не нарушить порядка.

– Ой как, – сказала она. – Не то что у нас. Будто собрались важные господа и все друг на друга не смотрят. Наверное, каждый считает себя красивее другого. Господа, помиритесь. Вы все ужасно красивые. Господин стол, можно вас потрогать немножко? Спасибо. – Ольга провела по столешнице пальцем. Стол завизжал.

– У вас неприятный голос, господин стол, – сказала Ольга. – Вы недотрога. – Она отошла от стола к дивану.

– Доброе утро, господин диван. Как вы спали? Во сне вам, наверное, снятся окорока. Нет, нет, не свиные… Вы хотите, чтобы я попробовала, какой вы упругий? – Ольга тихонько села. Покачалась. Диван издал вздох. – Не любите, – сказала Ольга и сделала стойку на голове.

– А бабушка плачет, – послышался голос от двери.

Ольга упала на пол от неожиданности. В дверях стояла бабушка и в самом деле плакала.

В голубом платье, в синей шерстяной кофте, она напоминала волну с седым гребнем. В руках бабушка держала сумку и пластмассовый обруч.

– А бабушка плачет, – повторила она сквозь слезы, вытерла глаза уголком косынки и присела на краешек стула. – Бабушка руки ломала. Даже по радио розыск объявляли.

– А я здесь, – сказала Ольга. – Можно я тебя поцелую?

Бабушка принялась обнимать Ольгу:

– Внученька, красное солнышко. Как ты там без бабушки жила? Ласочка моя. Девочка… – Потом бабушка сказала совсем другим голосом: – Наказывала я своей дочке, предупреждала: не выходи замуж за этого… – Бабушка потрогала Ольгины волосы, вздохнула. – И волосики у тебя вроде потемнее были. Надо же, девчонку крохотную, сосунка невидящего утащить куда Макар телят не гонял, где не то что люди – дерево стоящее не приживается. Говорила я своей дочке, предупреждала… Я ж тебя, внученька, больше десяти лет не видела. – Бабушка снова пустилась обнимать Ольгу, целовать и разглядывать. – Выросла-то! А изменилась! Мимо бы прошла, не узнала. А твои родители без мозгов, мазурики. Девчонку одну в самолете направили. А кабы самолет-то разбился?

Ольга не удержалась, прыснула в кулак.

– Смеешься? Вся в своего батьку. Нахалка. Смейся, смейся над бабушкой!

Ольга посерьезнела, задумалась.

– За что ты так не любишь отца?

– А за то, что он… курам на смех. И что в нем моя дочка нашла? Ни кожи, ни рожи. Ведь с ним по улице пройти совестно. Тьфу, какой рыжий.

– Бабушка…

– Я ж ведь не про тебя говорю. Ты девочка, не виноватая. А он мужик. Тьфу. И надо же, уродился.

Ольга отщипнула виноградину. Бабушка спохватилась – принялась хлопотать вокруг внучки:

– Ты голодная, Оленька. Ты ешь, кушай. Попробуй-ка… Или этого. Ветчина свежая. С жиром-то не бери. С жиром пускай гости едят. Ты постненького, повкуснее.

– Я подожду, – сказала ей Ольга. – Я в Архангельске завтракала.

– Я тебе конфеток дам. Виноградцу поешь… На вот, я тебе подарок купила – хупалку. Сейчас все ее крутят. Как мартышки, виляют задом. Смотреть тошно.

Ольга взяла обруч. Сказала спасибо и медленно пустила его вокруг талии.

Бабушка разложила на столе конфеты, которые вытащила из сумки, печенье и села к столу, примеряясь, как будет беседовать с гостями.

– Убери вазу на телевизор.

– Зачем? Красиво же.

– Убери, она мне будет гостей заслонять.

Ольга взяла вазу, понесла ее к окну. Поставила на телевизор.

За окном кто-то заиграл на рояле, громко, с наскоком, словно рояль – враг и чем яростнее по нему лупить, тем скорее он испустит дух. За этим последовала пауза, раздался Аркашкин истошный вопль: «А что ты меня за ухо?!» – и снова загудел рояль, но уже ровнее, хотя по-прежнему в звуках его слышались недовольство и жалоба.

– Аркадия усадили, – сказала бабушка. Быстро все поправила на столе: тарелки, вилки, рюмки. Смахнула несуществующую пыль с вещей. Довольно оглядела комнату. – Сейчас Маша придет. Ты с ней о чем-нибудь научном поговори.

В коридоре звякнул звонок и залился долгим рассыпчатым звоном. Бабушка бросилась открывать. Из коридора послышался ее голос:

– Заходи, подруга.

– Захожу, подруга, захожу. Расстроилась я, – ответил ей другой голос, напористый и горячий. – Каждый день приступ. У меня от расстройства печень распухла.

Ольга вертанула обруч вокруг талии. Опустила его, вертящийся, на колени и опять подняла на талию.

В комнату вошли бабушка и высокая седая старуха.

– Аркадий не по годам развивается. Я чуть в обморок не упала. Приходит и заявляет: «Бабушка, я чувствую, мне влюбиться пора».

Ольга перестала крутить обруч, поймала его рукой.

– Рано ему, – подтвердила бабушка. – А ты ему что?

– Я его за ухо – и за рояль. Я ему строго. Про любовь пусть спрашивает, когда делу выучится. – Старуха Маша, даже не глянув на Ольгу, прошла к окну, высунула голову и закричала: – Нюансы! Где нюансы? Нюансы давай!

За окном снова заиграли. Старуха вернулась к столу. Уставилась на Ольгу.

– Ребятишки сейчас в развитие пошли. До чего головастые, до чего рослые! – сказала Ольгина бабушка.

– Особенно мой Аркадий. – Старуха Маша подошла к Ольге, пошлепала ее по щеке: – Подосиновичек. Морковочка. Ну какая славная. Первый раз вижу, чтобы рыженькая – и такая славная. Даже веснушек нету.

Ольга сердито пустила обруч, подняла его, крутящийся, на грудь.

– В отца? – спросила старуха Маша.

Ольгина бабушка тяжело вздохнула:

– А то в кого же. Я дочке своей говорила, предупреждала…

– И вовсе я не в отца, – сказала Ольга. – У него цвет совсем другой. У него желтый оттенок, а у меня красный. Я сама в себя.

– В себя не бывает, – резонно заметила старуха Маша. – Все на кого-нибудь похожие. Значит, у вас в роду кто-то красный был. Цвет до седьмого колена передается.

– В моем роду красных не было, – заявила бабушка.

Старуха Маша принялась бесцеремонно разглядывать Ольгу.

– Перестань крутить хупалку, когда на тебя взрослые смотрят. Несерьезная вещь. Я своему Аркадию не разрешаю.

– Это почему же несерьезная? – спросила Ольгина бабушка уязвленно. – Я ее в магазине купила. От нее талия развивается. Она гибкость дает.

– Ни к чему с таких лет талию развивать. Она у тебя еще не влюбляется? Ну вот, разовьет талию и влюбится. Прямо хватай за рыжие космы и сажай дело делать, без разговоров. – Старуха Маша бросилась к окну и закричала на весь двор. – Пьяно! Там пьяно написано! Пьяно играй! – Послушала и добавила грозно: – Я из тебя дурацкие интересы повытрясу.

За окном заиграли тише.

– Ты, Маша, садись, – предложила Ольгина бабушка.

Маша села к столу, осмотрела закуски и, вдруг повернувшись к Ольге, сказала:

– В кого же она такая? Она мне кого-то напоминает.

Ольгина бабушка подвинула подруге тарелку с пирогами.

– Ты, Маша, успокойся. Пироги кушай.

Старуха взяла кусок пирога и положила его обратно.

– Перестань кружить свою хупалку… Слушай, Клаша, а почему она у тебя в волосатом свитере ходит?

– В свитере удобно, – ответила Ольга. – И красиво.

Старуху Машу этот ответ не устроил. Она проворчала:

– Красота хороша с хлебом, хлеб – с маслом, а девочка должна ходить в платье, как мы ходили. А то обтянутся, как неприкрытые обезьяны. Ну, насчет брюк я сейчас не возражаю. – Старуха Маша наклонилась к Ольгиной бабушке и что-то долго шептала ей на ухо. Обе согласно и скорбно кивали головами, вздыхали и бормотали: «Да, да. Боже мой. Это ужас…» Потом, когда они нашептались, Маша откинула голову и сказала задумчиво: – Так что, подруга, против брюк я не возражаю. А вот всякие свитера…

Ольга перестала крутить обруч; он упал на пол, очертил Ольгу ярким оранжевым кругом.

– Мой папа говорит, что всякий культурный человек должен прежде всего уважать чужие вкусы. А свитер мне мама вязала.

Маша снова взяла кусок пирога и опять положила его на блюдо.

– Смотри, как со взрослыми разговаривает. Ты потакай ее вкусам, она тебе еще не то скажет.

Бабушка мигнула Ольге и рукой махнула, чтобы Ольга не спорила.

– Маша, ты пирога попробуй.

– Отбери у них внучку. А то тебе жить не для чего, только пыль с сундуков стирать. Отбери, я тебе ее воспитывать помогу, чтобы никакой пошлости. – Маша что-то хотела добавить, но снова взорвалась: – Акценты! Где у тебя акценты? Ты о чем думаешь? Переиграй.

Пока Маша кричала на своего Аркашку, в коридоре снова раздался звонок. Бабушка открыла и вернулась в комнату с новой гостьей – дворничихой тетей Дашей.

– А ну-ка, скажи, что ты там думаешь? – требовала старуха Маша в окно.

– Он думает, когда же ты перестанешь кричать, – сказала ей дворничиха. – И все жильцы в доме об этом думают.

Маша обернулась.

– Брось. Бабушки не кричат – воспитывают, – проворчала она и снова высунулась в окно: – В этом месте легата! Ты что, не видишь легату? Ты мне перестань о постороннем мечтать!

Дворничиха улыбнулась Ольге, кивнула на распаленную Машу:

– Ее батька тележного скрипа боялся. Ей самой слон на ухо наступил. В молодости ей даже на демонстрациях петь запрещали. А теперь, смотри-ка, слова какие употребляет – легата, нюансы.

– Кто запрещал-то? – обернулась старуха Маша. – Я вас всех забивала в голосе. – Она запела на несусветный мотив: – «Наш паровоз летит вперед…» Вашего чириканья со мной рядом и не слышно было. Потому и запрещали. Из зависти. Кто лучше всех речи произносил? Как выйду, бывало, как грохну: «Товарищи! Мировая буржуазия хочет задушить нашу пролетарскую индивидуальность, навязать нам свою ханжескую, насквозь прогнившую мораль. Долой мещанские предрассудки!» Пальцы мягче! – закричала она в окно.

Ольгина бабушка смеялась, прикрыв рот ладонью. Дворничиха даже колыхалась от смеха. А когда отдышалась, сказала:

– Нюансы. Когда ее дочка в ожидании ходила, Маша всю квартиру портретами завесила в рамках. С одной стены Лев Толстой, с другой стены Пушкин, с третьей Чайковский, с четвертой Бетховен. Дочка-то, мол, на гениев наглядится и родит ей гения тоже. Разевай рот. Слышь, Маша, так бы все гениев нарожали.

Маша отошла от окна.

– Компрометируй меня, компрометируй. Они уже и так никого не уважают. Упарилась, сердце так и колотится. – Старуха Маша опустилась было на свой стул, но, глянув еще раз на Ольгу, вскочила. Шлепнула себя по бокам. – Клава, у нас в деревне рыжая Марфа была. Помнишь?

– Не помню, – сказала бабушка. – Садись, Маша, пироги кушай.

Маша уселась наконец, положила себе на тарелку винегрет, налила себе шампанского в стакан.

– Люблю шампанское и винегрет. Ты с нас пример не бери, – сказала она Ольге. – Мы старухи, мы и выпить можем.

Дворничиха подтолкнула Ольгу.

– А ну закрути. На поджилках умеешь?

Ольга подняла обруч. Пустила его вокруг шеи, просунула в него, крутящийся, руки. Крутит на груди, на талии, на коленках.

Маша выпила и навалилась на бабушку.

– Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Ее ведьмой считали по предрассудку. У нее дурной глаз был.

Бабушка печально потрясла головой.

– Не помню. Кушайте пироги.

– Дай-ка я покручу, – попросила Ольгу дворничиха. Встала, пустила обруч вокруг талии и захохотала: – Вот бес – щекотно.

– Ты не от инфаркта умрешь – от хохота, – недовольно проворчала старуха Маша. – Возраста своего не уважаешь.

– Чего мне его уважать?

Ольга подставила дворничихе стул.

– Вот кто мой возраст пускай уважает – дети. Я со своим возрастом только мирюсь. Приходится, ничего не поделаешь. А ну, закрути.

Ольга подняла обруч, запустила его так быстро, словно она сама шпулька и на нее нитка наматывается.

Старуха Маша поморщилась.

– Перестань крутить хупалку, у меня от нее в голове мелькает. Рыжая Марфа такая же упрямая была, поперечная. – Маша опять повернулась к бабушке. – Ну, вспомнила? Мар-фа ры-жа-ая.

– Ольга, садись. Ешь пироги, – приказала бабушка.

Ольга потрясла головой.

– Не хочу. Я в Архангельске ела.

– Сейчас дети закормленные, – словно извиняясь за внучку, сказала бабушка. – Даже вкусненького не хотят.

– Закормленные. Особенно мой Аркадий, – кивнула старуха Маша. – Как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? На высоких каблуках все еще фасонишь, а памяти нет, – рассердилась она. – Ну, Марфа… Неужели не помнишь? Она за поскотиной жила. На отрубе. У реки.

– Не помню Марфу! – Бабушка тоже начала сердиться. – А каблуки к этому не касаются. Чем выше каблук, тем выше у женщины настроение.

– Не воображай. Ты всегда воображала – старые песни на новый лад перекраивала. – Маша махнула на бабушку рукой, повернулась к старухе Даше. – Я говорю, у нас в деревне рыжая Марфа жила. Я соображаю: на кого девчонка похожа? На рыжую Марфу похожа. Такой же зловредный цвет. И угораздило же такой родиться! Бедняжка. – Старуха Маша погладила Ольгу по голове. Поцеловала.

Ольга съежилась.

– Рыжая Марфа несчастная. Она, знаешь, померла от мороза. Закоченела. У нее изба сгорела до угольков. Ей ночевать негде было, и никто ее к себе не пустил. Все за скотину боялись. Марфа своими бесстыжими глазами на скотину хворь наводила. Темный народ был. Так и замерзла. Нашли ее утром на паперти. Лежит снегом засыпанная, только рыжие волосы на снегу горят.

Ольга еще больше съежилась.

Маша сорвалась с места, побежала к окну.

– Ты что перестал? Играй вальс из Ляховицкой. Ляховицкая на шкафу! – закричала она.

Старуха Даша обняла Ольгу.

– Не обращай внимания. Маша старуха добрая. Чуткости у нее маловато, а доброта есть. Последним поделится.

– Неужели добротой можно оправдать глупость? – спросила Ольга.

Бабушка кинула на нее растерянный взгляд.

– Помолчи, не тебе судить Машу. Не доросла. Кушай вот вкусненькое.

– Я ее не сужу. Я ее просто боюсь.

– Нашел? – крикнула Маша в окно. – Медленно играй, не скачи по клавишам, как козел по грядкам.

Она вернулась к столу, села грузно и снова принялась терзать бабушку:

– Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Такой цвет и в гробу вспомнить можно.

– Я твоему Аркашке за этот самый цвет уши нарвала, – сказала старая дворничиха.

– То-то он сегодня фальшивит. – Маша откусила пирога. – У тебя своих нет, потому и хохочешь.

– Ага. Я своих в войну похоронила.

– Легко тебе живется! – Старуха Маша сказала это по инерции, потом спохватилась и добавила: – Я бы на твоем месте икала от горя.

Дворничиха поперхнулась, пробормотала с натугой:

– Ну, беда.

Маша еще пирога откусила. Причмокнула.

– Вкусный пирог. Ты, Клаша, всегда была мастерица пироги печь… Марфину избу Аграфена-солдатка спалила из ревности. Ну, как же ты, Клаша, не помнишь рыжую Марфу? Марфа же тебе родственницей приходилась. Ну, ну… Вспомнила? Ры-жа-я. Ею ребятишек в деревне пугали.

– Не было у меня рыжих родственников, – сказала бабушка.

– Как же не было, когда я знаю, что были. Рыжая Марфа твоя родственница.

За окном заиграли вальс, медленный и торжественный. И все вокруг подтянулось: кресла у стен словно щелкнули каблуками, кот в подвале перестал мышь ловить, принялся вылизывать грязь с боков.

– Не этот! – вскочила старуха Маша. – Я тебе велела не этот играть. Другой! – Она хрипло и фальшиво запела: – Ум-па-па, ум-па. Ля-ля-ля-ля, тру-ля-ля… Понял?

За окном заиграли другой вальс.

– Когда хочешь, тогда можешь, – сказала старуха Маша.

Ольгина бабушка упрекнула ее:

– И вообще, Маша, нечуткая ты. При рыжем нельзя о рыжем разговаривать. Нетактично. Своего Аркашку на рояле учишь, а у самой тактичности нет. Даже когда в трамвае один рыжий сидит и вошел второй, он никогда с ним рядом не сядет.

– Это ихнее дело, – заявила Маша. – Господь с ними, я их не осуждаю. А Ольга – она же своя. Она на меня не обидится. Морковочка. – Старуха поцеловала Ольгу и объяснила: – Я твою бабку о Марфе спрашиваю, чтобы она биографию вспомнила. – Маша повернулась к бабушке. – От родственников отказывается. Какая безродная. Может быть, тебя в капусте нашли? Мне мораль читаешь, а сама от своих открещиваешься. Я вот от родственников не откажусь. Будь он хоть вором. Я его заклеймлю, в лицо ему плюну, а отказаться – не откажусь.

– Не было у меня рыжих родственников, – с угрозой в голосе сказала бабушка.

Дворничиха прошептала Ольге:

– Не обращай внимания. Они, сколько я их помню, все время спорят.

– Если еще хоть слово про рыжую Марфу, я улечу обратно на Север, – прошептала Ольга.

– Что ты, милая.

За окном печально и ломко затренькала балалайка.

– Шурик страдает, – сказала Клаша.

– Любовь, – улыбнулась Даша.

– Непутевый – везде непутевый. Даже продавщица – тьфу! – и та на него не смотрит. – Старуха Маша пожевала пирог, возмущенно сверкнула на бабушку глазами. – А я говорю, рыжая Марфа твоя родственница. Она кривого Матвея дочка. А кривой Матвей и твой дед – братья двоюродные.

– А я говорю, не было у меня рыжих родственников. Матвей был каштановый.

– Нет, рыжий.

– А я говорю – каштановый. Не было у меня рыжих родственников и не будет.

Ольга вскочила из-за стола. Стул в накрахмаленном белом халате упал. Ольга спросила тихо:

– А я?

– Что ты? Ты сиди, ешь пирог.

– А я разве тебе не родственница? – крикнула Ольга, оттолкнула ногой упавший стул и выбежала из комнаты. Громко хлопнула лестничная дверь. Звонок над ней звякнул от неожиданности. Умолкла балалайка. Аркашкин вальс громыхнул нелепым аккордом и затих.

– Ишь ты, – сказала старуха Маша. – Вся в рыжую Марфу. У тебя, Клаша, еще деверь был рыжий, Варфоломей.

– Не было деверя! – тихо и угрожающе прошептала бабушка.

– Как же не было?

– Не было!..

– Был!

Старая дворничиха взяла в зубы нож. Зарычала. И Маша, и Клаша примолкли в испуге. И Маша, и Клаша спросили:

– Что с тобой, Даша? Ты, никак, спятила?