Текст книги "Жизнь без конца и начала"

Автор книги: Рада Полищук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)

– Какую еще историческую родину! – кричал он вне себя от негодования. – Ты зачат в Одессе, родился во Фрунзе, всю жизнь прожил в Москве. А предки твои жили в местечке Юстинград под Уманью с двадцатых годов девятнадцатого века. Вот твоя историческая родина, вот куда тебе следует репатриироваться, если для тебя так важны твои еврейские корни! Там умер твой прапрадед Борух и прапрабабушка Хава, прадед Арон и прабабушка Шира, прабабушка Фаня. В этой земле лежат все твои родственники, убитые и замученные бандитами в начале двадцатого века и расстрелянные немцами в сорок первом году. При чем тут Израиль, я тебя спрашиваю?!

– Успокойся, отец, тебе нельзя волноваться! – пытался угомонить его Колюня. – Мы с Шурочкой ездили в Юстинград, все видели: наше кладбище над ставком и братскую могилу в Канелской роще, и много других братских могил. Мы увезем это с собой, отец.

– Как это? – растерянно спросил он.

– В памяти, отец, в сердце. У нас земля дрожала под ногами, когда мы стояли на этом кладбище. Мы это никогда не забудем.

– Да, никогда не забудем! – торжественно, как слова пионерской клятвы, эхом повторила Шурочка и продолжила тоном школьной отличницы, сдающей выпускной экзамен: – Но наша историческая родина – Израиль, и мы считаем, что все евреи должны жить на Святой Земле. Мы с Аароном исповедуем сионизм.

– С каким Аароном? – уже совершенно ничего не понимая, спросил Борис Григорьевич.

– Мы с Колюней решили взять новые имена: он будет Аарон, а я – Шира, так звали бабушку и дедушку Колюни, то есть Аарона, – сообщила она доверительно.

– Спасибо, без тебя бы я это никогда не узнал, – сказал он язвительно, чувствуя, что теряет последние силы. – А позвольте все-таки спросить, давно ли вы заделались сионистами?

– Да не пугайся ты так, отец. Никакие мы не сионисты, хотя и в этом не было бы ничего страшного. Просто мы считаем, что каждый еврей из галута[31]31
  Букв. «изгнание» (иврит) – вынужденное пребывание еврейского народа на чужой земле.


[Закрыть] должен переехать в Израиль, защищать и строить свое государство. Против чего ты возражаешь так яростно?

– Земля, на которой я живу, – не чужая мне! Я воевал за нее и братья мои воевали, и дед твой погиб, защищая эту землю и тебя. В этой земле предки предков твоих лежат – и те, кто своей смертью умер и загубленные бандитами. А ты хочешь все это бросить, предать! Вот против чего я возражаю. Я не дам тебе разрешения на выезд, мой сын никогда не будет предателем.

В ушах у него зазвенело, перед глазами поплыла мутная пелена.

– Борюсик, успокойся, родной мой. Давай все обсудим вместе, не торопясь. Не будем рубить сплеча.

Геня усадила его на диван, положила ему под язык таблетку нитроглицерина, села рядом и взяла за руку.

Сквозь звон в ушах он услышал знакомый голос:

– В самом деле, сынок, что ты так разволновался, мы с тобой столько раз говорили об этом, вспомни: На будущий год в Иерусалиме! Мечта сбывается, радоваться надо. Не я, твой прадед, не мой сын Арон, не ты, а твой сын, а значит – твои внуки и правнуки. Не сомневайся, сынок, так и должно быть.

Борух-старший всегда прав, подумал Борис Григорьевич. И нет в этом никакой мистики.

Он никогда не помышлял об Израиле, но что греха таить – сколько раз думал в сердцах: улететь бы куда глаза глядят, чтобы не было этих турникетов, хлопающих за спиной, «почтовых ящиков» не для газет и журналов, всеобщего лицемерия и всегдашнего страха за детей, за их жизнь, если не в прямом, то в переносном смысле. Пятый пункт, процентная норма и всегда свой среди чужих и чужой среди своих одновременно.

Никакой мистики.

Может быть, поэтому, преодолевая мучительный и сладкий страх высоты, он стал заниматься парашютным спортом, ездил по выходным на аэродром ДОСААФ под Вязьмой и каждый раз, паря в воздухе, с замирающим сердцем повторял про себя, как заклинание: хочу приземлиться не здесь…

Вряд ли он имел в виду что-то определенное. Во всяком случае, не Иерусалим, на котором с детства был помешан дед Арон. Начитался книжек и бредил наяву: Куда бы я ни шел, я иду в Иерусалим… Стоят ноги наши в воротах твоих, Иерусалим…

Как предсказание судьбы, которое сбывается. Напророчил, выходит, дед Арон.

Колюня в тридцать три года наконец женился. Влюбился с первого взгляда, а как же иначе – это у них наследственное. До этого Колюня вообще не замечал девушек: работа, книги, теннис, бассейн и встречи со школьными друзьями – только мальчишники. Они с Геней уже начали беспокоиться: мужчина – не мальчик. В его возрасте все Тенцеры были женаты, имели детей, даже Арон с Широй родили своего долгожданного первенца, когда Арону было двадцать шесть, а Шире двадцать семь.

Шурочку Колюня увидел на улице, она ползала на коленках по талому снегу на тротуаре возле подъезда их дома, собирала рассыпавшиеся из папки рисунки, мокрые, грязные, люди шли мимо, наступали на листы бумаги, толкали ее. Она беззвучно плакала. Он присел рядом и стал помогать ей.

– Они шли прямо по моим рисункам, никто не остановился. Никто! – Она всхлипнула, совсем по-детски, жалобно и горько, потом улыбнулась сквозь слезы и ткнулась мокрым лицом в его щеку. – Только вы… Вы – необыкновенный! Особенный!

Она снова поцеловала его. Смущенный и растроганный ее непосредственностью, Колюня нарочито сдержанно сказал:

– Вашу рану надо срочно промыть. Я живу в этом доме, пойдемте.

Правая коленка у нее была сильно разбита, кровь смешалась с грязью. Она доверчиво оперлась на его руку и, с трудом наступая на ногу, пошла рядом. Так Борис Григорьевич и Геня первый раз увидели Шурочку – всю в слезах, перепачканную уличной грязью с разорванным чулком, разбитой коленкой и влюбленными глазами. Она сразу понравилась им.

Шурочка была на шесть лет младше Колюни, что в точности вписывалось в семейный норматив Тенцеров по мужской линии и было хорошим предзнаменованием.

У Тенцеров все браки были удачными, если что-то и случалось, то по воле Бога, как учил дед Лазарь, – известно ведь, что Он располагает человеком по какому-то Ему одному ведомому промыслу.

Дивны дела Твои, Господи, – со стенаниями и плачем исторгается из покалеченной горем души.

Дивны дела Твои, Господи! – возносит человек к Нему и с благодарностью.

Не было повода печалиться, радовались удачному выбору Колюни. Александра, Шурочка замечательная девушка из интеллигентной еврейской семьи: отец – филолог, русист, специалист по суффиксам и префиксам, мама – театральный художник. Шурочка не доучилась в полиграфическом институте, недурно рисовала, делала кукол из кожи, попутно занималась в театральной студии, училась играть на флейте, увлекалась кукольной мультипликацией.

Круг ее интересов был настолько разнообразен и неординарен, что, когда она пошла учить иврит, никто не придал этому большого значения, даже узнав, что на курсы они ходят вместе с Колюней. Правда, обучение было тайным, курсы они называли «ульпан» и вслух, особенно при посторонних просили не произносить это слово. Вообще, некий ореол таинственности вползал в их обычный нормальный открытый дом.

Родители Шурочки жили в коммуналке, поэтому Шурочка переехала к Тенцерам, и все происходило у них на глазах.

– Партизанщина какая-то, Тимур и его команда!.. – возмущался Борис Григорьевич, записывая невразумительные тексты, которые вежливо передавали по телефону для Шурочки и Колюни их новые знакомые.

– Вы не волнуйтесь, ребята все поймут, только передайте слово в слово, пожалуйста, – успокаивали на том конце провода.

– Ты посмотри на эту абракадабру, Генюся! Что за шифровки? Я не желаю играть в эти игры. Так и передай им – без меня! И лучше не в моем доме.

Однако не всегда удается повлиять на обстоятельства по своему усмотрению. Ульпан через какое-то время переехал на квартиру Бориса Григорьевича и Гени. Их, собственно, даже не спрашивали, просто поставили перед фактом.

– Это ненадолго, папа, не волнуйся, ничего страшного, – успокаивал его Колюня.

Шурочка была настроена решительнее.

– Мы меняем адреса, чтобы нас не засекли, – напористо сказала она. – Вы должны это понять.

– Я ничего не должен. И ничего не понимаю. Что за подполье такое? Я вас спрашиваю?

– Курсы действительно подпольные. То есть официально не разрешенные, – заикаясь от волнения, сказал Колюня. – Но скоро все изменится, пап, вот увидишь.

В доме постоянно стали мелькать разные люди – обычные, светские, даже непохожие на евреев, и длинноволосые, с черными бородами, в кипах. Они рассаживались в гостиной, самой большой комнате в их квартире, дверь не закрывали из-за духоты, и Борис Григорьевич, присев на стул в коридоре, чуть в стороне, чтобы его не было видно, и, делая вид, что углубленно читает газету, внимательно прислушивался, стараясь не пропустить ни одно слово.

Колюня много раз говорил:

– Заходи, папа, посиди с нами.

Он ценил деликатность сына: не поучи с нами, а посиди. Но отказывался наотрез:

– Что я там потерял? Для чего мне это собрание?

Другие «ученики» тоже звали его, но он был непреклонен.

И все же его час настал – им нужен был миньян для чтения кадиша по умершему однокласснику. Он не смог отказать, вошел в комнату, ему дали кипу и молитвенник. Что произошло дальше, он не помнит.

Взволнованно мечутся длинные языки догорающих свечей. Раскачиваются в такт молитве прадед Борух, дед Арон и Лазарь, все ученики подпольного ульпана. Только он один, Борис Григорьевич Тенцер, лежит не шелохнется. И молитва, возносимая высоким, чистым голосом, рвется за край неба, туда, где сам Господь Бог слушает никогда не умолкающий кадиш и смахивает слезу…

И показалось ему, что на его лоб упала горячая, тяжелая слеза…

Подпольный ульпан вскоре снова поменял адрес, в доме воцарился прежний порядок. Но Бориса Григорьевича не покидало ощущение, что с чем-то очень важным для него он попрощался навсегда.

В аэропорт провожать Колюню и Шурочку поехали ее родители, Геня и Галюня-Ксения. Он попрощался с ними дома, сухо, сдержанно, даже присесть на дорожку отказался.

– Будь последователен, сын мой, или ты – там, или – здесь. По-другому не бывает. Рвать – значит рвать, безжалостно, даже если по живому.

Он был сам себе отвратителен. И, услышав за спиной какое-то движение, очень обрадовался, потому что сразу понял – они пришли к нему на помощь.

– Внучок, твой сын едет на Святую Землю, – услышал он торопливый шепот Лазаря. – Мы должны благословить его. Повторяй за мной: Да будет на то воля Твоя, Господи, Боже наш, Бог предков наших, чтобы путешествие, в которое мы отправляемся, было спокойным и безопасным, веди нас, направляй стопы наши, дабы мы благополучно, живые, в добром здравии и в радостном расположении духа прибыли в страну праотцев наших… Да будет на то воля Твоя, Господи Боже наш, чтобы мы нашли свое место на земле предков наших…

Борис Григорьевич повторил каждое слово, произносил их про себя, но Колюня обернулся на пороге, улыбнулся и сказал:

– Спасибо, отец.

Он нас услышал, с облегчением вздохнул Лазарь.

Он услышал нас, радостно подтвердил Борух и погладил свою бородку.

Куда бы я ни шел… – протяжно вздохнул Арон.

Еще раз Борис Григорьевич видел их всех вместе в Израиле, когда отмечали восьмидесятилетие Гени. Она сидела во главе большого стола в доме Колюни-Аарона. Как она хороша, подумал он, и годы ее не берут. В душе шевельнулась ревность, он внимательно оглядел всех сидящих вокруг мужчин, и тут же сам себя устыдился – Генюся никогда не давала ему повод. Она тоже несколько раз оглянулась, подозвала Колюню, что-то шепнула ему, и тот поставил рядом с ней стул с высокой спинкой из светлого дерева, украшенной резьбой с традиционным растительным орнаментом.

Он сел рядом с Геней. Стул был очень неудобный, странно, она же прекрасно знает, что ему нужна мягкая выпуклая спинка, иначе он и десяти минут не высидит. Затылок начал болеть почти сразу, он, стараясь не привлекать к себе внимания, легонько разминал шею. Лучше бы, конечно, Геня сделала ему массаж воротниковой зоны, но у нее сегодня праздник. Придется потерпеть.

Они жили все вместе в Иудейских горах восточнее Тель-Авива на холме Бейт-Арье, который одним склоном обрывается в вади Шило[32]32
  Здесь, по преданию, Шаул (Саул), первый царь Израиля, сражался с филистимлянами; вади – высохшее русло реки (иврит).


[Закрыть], а с террасы их дома вечером можно увидеть освещенную огнями дугу Средиземного моря от Ашдода до Нетании. Только Галюня-Ксения жила в женском православном монастыре в Иерусалиме, но часто приезжала к ним в гости. Колюня-Аарон и Галюня-Ксения по-прежнему очень дружили, Борис Григорьевич смотрел на них и радовался: Геня, как всегда была права – никогда не надо рубить сплеча. Все образовалось.

Теперь он часто об этом думает. Он был первым мужчиной в семье, который женился на гойке. И хоть родственники единодушно признавали, что трудно представить себе еврейку, которая стала бы всем роднее Гени, факт остается фактом: мать его детей – не еврейка.

Может быть, Галюнин уход в христианство прорастает корнями в прошлое Гениной семьи, о котором они почти ничего не знают. Может быть, ведь семья Тенцеров была советская нерелигиозная, традиционная во всех отношениях ячейка общества. Ничем не примечательная семья. Семейка. Аза мишпуха.

Когда Галюне исполнялось тринадцать и она заявила свой первый протест, еще не далеко ушли в историю времена, где за любой шаг вправо-влево жестоко карали на месте без суда и следствия. Так что Галюнин поступок – это ее выбор, взрослый, самостоятельный и, как теперь видно, вполне осознанный.

Борис Григорьевич почти уверен, что она тоже слышит голоса своих бабушек и дедушек, общается с ними на какой-то заповедной территории, как и он со своими. И они зовут ее, окликают из дальнего далёка – бабука, бабуся, бабушка Маргоша, дедушка Миша, Зоя, Зося, Зинуля, Ниночка и Колюня-Галюня, им есть что рассказать ей. Они выбрали ее, значит, она нужна им, а они ей.

Он-то знает, как это все непросто – трудно расстаться с ними, трудно спорить и невозможно забыть.

Геня и Нешка разыскали воронку только после войны, но похоронить никого не дали. Не положено – был ответ. А почему? – спросить было не у кого. Потом воронку засыпали и построили новое депо. А они все лежат там. Но говорил же прадед Борух: нет никаких преград.

Вот Галюня и пошла им навстречу, по тому пути, который был им знаком. Может, ей правда передалось бабусино предсмертное благословение, увидела ее руку, перекрестившую всех перед смертью, и пошла вперед по узелкам памяти, как по вешкам. И услышала, как ее еврейская бабушка Нешка, строго соблюдавшая все заповеди, сказала своей невестке гойке: «Бог един, доченька. Един для всех».

И Галюня связала узелком концы оборванных нитей, повторяя: перегородки есть только на земле, до Бога они не доходят. Бог един для всех.

Умничка, Ксенечка, умничка, Галюня, доченька.

Он никак не привыкнет называть детей новыми именами: все Галюня и Колюня. Они вместе составили родословную семьи по отцовской и материнской линии, права была Геня, когда все рассказывала дочке. Он видит, как сидят они голова к голове и что-то поправляют на схеме, дописывают, уточняют, лица сосредоточенные и вдохновенные. А Галюня похожа одновременно и на Нешку, и на бабусю – все три ямочки унаследовала. У Галюни-маленькой тоже были ямочки. Дивны дела твои, Господи.

Сейчас родословная в рамке под стеклом висит в доме Колюни-Аарона. Семья у него большая, как принято у иудеев. И всем нашлось место и в рамке под стеклом, и за праздничным столом.

Только Борис Григорьевич не всех сразу узнал, многие выросли, изменились, кое-кого вообще видел впервые. У него теперь восемь внуков – Борух, Бенчик, Нешка, Лазарь, Хава, и еще трое – Фаня, Меир и Йорам. Колюня-Аарон и Шурочка-Шира взяли детей на воспитание после теракта, в котором погибли их родители – остались на дне воронки на месте взрыва рейсового автобуса в Иерусалиме.

Фанюша влюбится в Лазаря, они поженятся и у них родится дочка Нешка, которая выйдет замуж за Боруха, сына Йорама и Хавы, и они родят сына Исроэля, который возьмет в жены Рахиль и будет у них пятеро детей – близнецы Шуламит и Амос и три мальчика Зеев-Вольф, Эфраим и Менаше…

Борис Григорьевич с удовлетворением отметил, что их семейное древо растет вширь и ввысь. И это еще не предел, подумал он, глядя по сторонам.

К нему подбежал маленький мальчик, толкнул в бок кулачком и спросил:

– Ты знаешь, кто я?

– Боже мой! Что за вопрос? Или я знаю своего правнука? А как же!

Он ответил точно так же, как когда-то прадед Борух ответил ему и поцеловал мальчонку в обе щеки, кожа была нежная и пахла молодым инжиром.

Мальчонка вырвался, отскочил в сторону и спросил:

– Тебя как зовут?

– Борух.

– И меня Борух. А ты как сюда попал? – спросил подозрительно.

– Мальчик мой, я был здесь всегда и буду всегда, и я, и мой прадед Борух, и твои правнуки…

– У меня нет правнуков.

– Будут обязательно…

– Мы живем в Бейт-Арье, а ты где?

– Это не имеет значения, мы всегда будем рядом.

Подбежали другие дети, окружили его, показывали на него пальцами:

– Саба, саба! Мацхик! Ха-ха-ха!

Они смеялись, наперебой о чем-то спрашивали его, он отвечал. Потом подошли взрослые, он отыскал глазами Геню, она улыбнулась ему и пошла навстречу.

Хорошая большая дружная семья, с удовлетворением подумал он. Семейка. Мишпуха.

Жаль, что он уже не с ними.

Он строит свой дом на вершине холма.

Душа давно тосковала по простору и уединению. Здесь не было ни одного дома, и он выбрал именно это место. Солнце палило нещадно, кожа его высохла и поскрипывала как пергамент, и волосы шелестели как сухая трава под порывами ветра. Дом, который он построил, был небольшим, но он радовался, что построил его сам на том месте, где давно хотел жить, – в горах Иудейских под лазурно-голубым небом. На Святой Земле, земле праотцев. Бейт-Лев назвал он свой дом – Дом Сердца.

Каждый вечер, сидя на лавочке возле своего дома, он благословлял тот день и час, когда пришел сюда и возносил благодарение Богу: Благословен Господь Бог наш, Владыка Вселенной, по слову которого на смену дню приходит вечер, открываются врата небесные и следуют одно за другим времена года, сменяются эпохи, перемещаются по небосводу светила… Благословен Господь, по воле Которого на смену дню приходит вечер.

Ему очень нравилась эта молитва, нравилось наблюдать ежедневно, как вечером свет отступает перед тьмой, а утром – тьма перед светом.

Так изо дня в день, изо дня в день перетекает вчера в сегодня, сегодня – в завтра, переливаются из одного прозрачного сосуда в другой, и каждый глоток вкусом своим напоминает что-то прошедшее, соленое, горькое, кисло-сладкое, но постепенно все перемешивается и рождается новый напиток с незнакомым привкусом, которого никогда еще не знали губы. Перекатываясь по нёбу, по языку, медленно стекая в гортань, напиток этот утоляет жажду, рождает новые ощущения, и это новое есть будущее, которого не было. Но и там, он знает непреложно, хотя, откуда пришло это знание, не может вспомнить: ежедневно вечером свет будет отступать перед тьмой, а утром – тьма перед светом.

Это умиротворяет. Глядя, как перемещаются по небосводу Луна, Солнце, звезды, повинуясь воле Бога, он думает – так и человек идет по назначенному ему пути и, может быть, повторяет его снова и снова. Вот что имел в виду Борух-старший, говоря: время течет всегда и везде, не останавливаясь. И в ту и в другую сторону. Нет никаких преград.

Вереницы шагов плутают в песках: прадед Борух, дед Арон и Шира, Гиршеле и Нешка, Фанюша и Лазарь, жена Геня, сын Колюня-Аарон, дочка Галюня-Ксения, внуки Борух, Бенчик, Нешка, Лазарь и Хава, его будущие правнуки, праправнуки. Тенцеры.

Семья, семейка, мишпуха.

Разбросаны по пустыне следы, мечутся в разные стороны – из прошлого, которое прошло без него, из будущего, которое не с ним будет…

Никакого не имеет значения. Он ждет в своем доме всех, кого любит, с кем хорошо знаком и с кем хотел бы встретиться. Для этого и построил дом так, чтобы его было видно со всех сторон – куда бы и откуда ни идти.

Дверь его дома всегда открыта.

Переделкино, 2008