Текст книги "Жизнь без конца и начала"

Автор книги: Рада Полищук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

КАРТИНА ПЯТАЯ
В потоке лиц

Нет, Соня уже не рассчитывала ни на Инчу, ни на Игошу. Все точки над «i» были поставлены. Знак препинания – вещь упрямая, хотя точку в конце предложения легко переделать в запятую, а еще лучше в многоточие. Но она ведь поставила точку над «i». И ничего исправлять не собирается.

Во всяком случае, не сейчас.

Она и так пребывает в полном смятении мыслей и чувств. И порой не может отличить реальность сегодняшнего дня от миражей прошедшего времени.

В одну и ту же воду дважды войти нельзя, гласит народная мудрость. Еще как можно! Память угодливо выстроит все декорации и оживит персонажи, даже второстепенные, даже массовку, и в таком ракурсе преподнесет, что еще острее и ярче, чем наяву, получиться может. Особенно если вспоминать не хочешь.

Соня теперь не знает, есть ли у нее будущее, дальше операции не загадывает. Хотя именно туда, дальше, и тянет заглянуть – что таится за этой завесой, если не жизнь земная со всеми ее нескончаемыми хлопотами и заботами примерно обозримыми, с некоторыми зигзагообразными отклонениями от магистральной линии судьбы, то, что там? Райский сад, похожий на сад бабушки Раи? Или что-то совсем иное? Не хуже, не лучше – иное. Или – ничего, просто – ни-че-го?

Страшно до озноба.

В последнее время Соня часто просыпается среди ночи, и кажется ей, что в кромешной тьме смутно различает какой-то лаз, таинственный выход или тайный вход. Хочет заглянуть туда, но почему-то цепенеет от невозможности шевельнуться, даже дыхание останавливается. Лежит, опрокинутая навзничь какой-то нездешней силой, прислушивается к чему-то и постепенно начинает различать лица, голоса.

Лиц много и говорят наперебой, кто кому кем приходится – не понять. И по какому поводу собрались все вместе?

В этот раз вперед выступила Ольга – старшая сестра Инчи, которая, уже лет пять назад разведясь со всеми мужьями и бросив разом всех ухажеров, вышла замуж за очень пожилого чернокожего адвоката из Америки, почти миллионера и живет теперь в штате Алабама в собственном доме с бассейном, пальмами и террариумом. Чем, интересно знать, вызвано ее неожиданное появление у Сониной постели? За все годы ни разу в Москву не приехала, никого из московских родственников в гости не пригласила, даже Инчу, единственную младшую сестру, письма не пишет. Раз-два в году звонит, будто шифровку передает, всегда одно и то же, и даже порядок слов не меняет: «Хэллоу, у вас о’кей? и у меня о’кей, бай».

Ольга – высокомерная, дерзкая, себялюбивая, никого не щадила, сочувствием себя не обременяла, судила обо всем безжалостно. Вот как сейчас:

– Мамашка наша с ума сошла на старости лет, приревновала отца к твоей матери. Ультиматум выставила: или дети, или она. А он нас любит как сумасшедший, потому и не ушел к тете Лизе. А влюбился с первого взгляда, когда из роддома их забирал. Мамашка сама виновата: знала же, что у тебя отца нет, незачем было знакомить.

Правда, Соня и Инча родились в одном роддоме на 3-й Мещанской улице в один день и час. Как сестры-близнецы. И правда – дружили семьями, родители Инчи, тетя Клава и дядя Гриша и Сонины мама и бабушка. Тетя Клава и дядя Гриша много путешествовали и Соню всегда возили с собой – и в турпоходы по Подмосковью, и на рыбалку на озеро Селигер, и в Юрмалу, на Рижское взморье, и на Черное море в Лузановку к Инчиной бабушке. И все вместе очень любили бывать в райском саду бабушки Раи, даже свой дачный участок не хотели брать, особенно дядя Гриша. Всегда шутил: «В Эдеме всем места хватит. Так ведь, Лизонька?» – и смотрел на маму с нежной улыбкой. А однажды Соня застала дядю Гришу и маму за сараем, он крепко держал ее за плечи, а мама обеими руками отталкивала его от себя, оба были чем-то взволнованы.

– Я больше не могу так, Лизонька, не могу, – шептал дядя Гриша. – Измучился весь, извелся. Надо что-то решать.

– Нет, нет, ни в коем случае, умоляю тебя. – Мама чуть не плакала и все повторяла: – Нет, нет, Гриша, прошу тебя, нет.

Дядя Гриша отпустил маму, встал перед ней на колени:

– Пожалей меня, Лизонька, не могу.

Это Соня видела своими глазами. И никому не рассказала – ни бабушке, ни дедушке Армику. А сейчас – как будто кино смотрит или сон снится. В длинном неосвещенном коридоре их с мамой квартиры две фигуры припали друг к другу, словно срослись, руки бьются как крылья, тень колышется: качнулась – застыла, качнулась – застыла. Тихо, темно и тревожно.

– Больше мы с тобой встречаться не будем, уходи, Гришенька. Последний раз говорю – уходи. – Из последних сил оттолкнула его, у дверей догнала, припала к спине щекой, обняла. – Уходи, – выдохнула.

Сидит на кухне, свет не зажигает. Руки на коленях стиснула, пальцы хрустят. Сидит, раскачивается из стороны в сторону и будто что-то напевает, звук протяжный, как стон. Плачет? Поднялась, вымыла две чашки с блюдцами, две чайные ложечки, заварной чайник. Вытерла тряпкой стол и посмотрела по сторонам – большая просторная кухня, новый гарнитур, пленка поддерево, стены и пол выложены плиткой цвета шоколада. Шторы, карниз, резные полочки, крючки, Гриша все хорошо сделал. Красиво! Слезы текут по щекам и капают на пол. Мама плачет о несбывшемся, о том, чего не было и уже не будет. Соня слышит ее мысли, каждое слово и под каждым готова подписаться кровью. Одна кровь, одна судьба, и полгода назад она стала ровесницей мамы. А потом узнала про опухоль.

Лица, лица…

Ольга, ее чернокожий муж, тетя Клава и дядя Гриша, совсем свои, почти родственники. Безоблачно дружили долгие годы. Дядя Гриша, декан вечернего факультета Менделеевского института, даже устроил в свое время на работу Женюру, маминого бывшего жениха. Женюра, правда, по причине своего неуживчивого характера долго не продержался на этом месте, но не дядя Гриша тому виной. Его никто и не винил, в том числе и Женюра.

Взрослые оборвали всякие отношения резко и навсегда, а девочки сумели сохранить свой суверенитет. И что там произошло, никогда не обсуждали между собой, будто табу не могли нарушить. Сейчас кажется странным, но Соня и Инча никогда не говорили об этом.

А Ольга зачем-то затеяла этот разговор сразу после похорон Сониной мамы. Соня ничего не соображала, даже не очень поняла, о чем речь. И Инча совершенно оторопела от такой новости, даже плакать перестала.

– Здрасьте, приехали, – сказала. – Ты-то откуда все знаешь?

– Знаю, знаю, – настаивала Ольга. – Не маленькая.

А потому еще добавила:

– Да теперь об этом что говорить.

Вроде как пожалела, что Сонина мама преждевременно умерла и семейная драма не будет иметь продолжения. Не просто пожалела маму или посочувствовала рано осиротевшей Соне, а как будто даже претензию предъявила, словно таким ходом событий задели какие-то ее интересы.

Соня тогда сорвалась, рыдала, топала ногами, кричала на Ольгу:

– Уходи! Уходи, чтобы я тебя никогда больше не видела, ты мне не подруга, ты мне – никто.

И Ольга преспокойно ушла. А Инча осталась и долго успокаивала Соню, ладонями вытирала слезы то с ее лица, то со своего и ни на шаг не отходила от нее. И спать вместе легли в маминой комнате с окнами, распахнутыми в райский сад.

Исчезла Ольга и то странно – откуда бы ей здесь быть, живет себе припеваючи со своим престарелым адвокатом-негром – почти миллионером в штате Алабама. И думать обо всех забыла.

Соне мучительно захотелось курить. Сигарет в доме не было, она выбросила, когда врач сказал – категорически нельзя, и пепельницы зачем-то выбросила, и зажигалки. Поплелась на кухню, выдвинула все ящики – не завалялась ли где сигарета. Пусто. Плитка холодная, пятки замерзли, и снизу по ногам пополз колючий озноб, по спине, по лопаткам, к затылку, волосы зашевелились. Да, правда, какие волосы – она вчера постриглась почти наголо, чтобы посмотреть, как будет выглядеть до и после операции. До – еще обозримо, а вот после…

Правда, свою порцию удовольствия за девятьсот семьдесят восемь рублей в салоне на Остоженке она получила – молодой, даже, можно сказать, совсем юный стилист, закончив работу, оглядел ее голову с неподдельным удовольствием и сказал с гордостью, которая непонятно, к кому имела отношение:

– У вас идеальная форма головы. Это ваш стиль, так и ходите всегда.

И как-то очень по-хозяйски погладил ее голову, словно что-то подправлял – последнее прикосновение мастера.

По спине побежал холодок. Соня дернулась и довольно резко сказала:

– Всегда – понятие растяжимое. И я вас не просила давать мне советы.

Юный стилист продолжал невозмутимо улыбаться. Профи!

Соня вернулась в постель, накрылась с головой жидким больничным одеялом и решила выкурить виртуальную сигарету. Закрыла глаза, глубоко затянулась, медленно выпустила дым. Немного расслабилась.

Если бы не этот раздражающий кашель, она бы словила кайф по-настоящему. Кашель был долгий, натужный, вязкий.

Соседка по палате Шура, молодая, полная, с мягкими улыбчивыми ямочками на щеках и подбородке вчера узнала, что операцию ей делать не будут – метастазы пошли в легкое. Пока очереди в больницу ждала, пока обследования проходила, пока кровь доставала, кашель усилился, Шура стала задыхаться, сделали дополнительный рентген и вынесли жестокий и непререкаемый вердикт – неоперабельна. А ее уже и побрили наголо, и она расхаживала по отделению в маленькой вязаной из ириса ажурной шапочке, и все говорили – красавица. И вправду красавица, и умница и доброты необычной. Шапочки всем женщинам связала, рисунок и цвет разный, эти шапочки талисман для всех, добрый знак, Шурино напутствие. И встречала каждого у двери в реанимацию, сколько бы часов ни длилась операция – Шура свой пост не покидала. «Ты меня ждать будешь?» – Шура улыбалась и кивала головой: «Да, конечно, да». Все выжили, кого Шура ждала. А скольким она кровь достала, вне очереди, вместо себя. Сама каждое утро одевалась потеплее – дубленку, шапку, шарф собственноручной вязки, варежки, носки и отправлялась к дверям Института переливания крови «ловить клиентов», близких по крови – по всем показателям.

Сначала Мирре Яковлевне отдала, слепой, одинокой капризной старухе, Мирре Яковлевне, которой все было не так – то душно, то холодно, то несъедобно, с этим трудно было спорить, то всех сестер садистками заклеймила и требовала к себе главврача, чтобы предъявить ему претензии. Всех достала. А Шура первую порцию крови ей отдала: жалко, сказала, старенькая, некому о ней позаботиться. Мирра Яковлевна, ко всем всегда имевшая претензии, руку ей поцеловала, шептала, глотая слезы: детонька, спасительница, благослови тебя Бог, в которого я не верю. И три дня до операции никого не ругала, с аппетитом поедала все, что давали, кокетливо поправляла подаренную Шурой шапочку. И после операции лицом просветлела, и улыбка не сходила с губ, и отправилась на казенной машине обратно в загородный дом для старых большевиков доживать свой долгий век.

Шуриными молитвами. Она за всех молилась, одинаково легко и душевно. И крестом осеняла, провожая в операционную.

– Миряка еврейка? – переспросила и удивленно подняла брови, когда кто-то остановил ее руку. – Ну и что? Бог един, милостив и милосерден ко всем.

Ей не возражали, разве с Ангелом спорят. А Ангел меж тем влюбился по-настоящему. Максим Геннадьевич, Максим, Максик, большой, атлетического сложения мужчина, с коротким ежиком, широким открытым лицом и ямочкой на подбородке, совсем как у Шуры, прораб, мостостроитель, упал прямо на работе с двухметровой высоты. Помнит только, что вдруг, словно ватой обложили – исчезли все звуки, тело обмякло, обволокло со всех сторон белым туманом. «Как на облаке», – успел подумать и рухнул вниз, никто не смог удержать. Множественные осколочные переломы, травма позвоночника и опухоль в левом полушарии, которая и явилась причиной падения. Максик тоже ждал операции, мужественно терпел боль в спине от укола до укола, много читал и рисовал черным углем в альбоме портреты врачей, сестер, нянечек, весь контингент отделения перерисовал и приходящую натуру, всех, кто попадался на глаза. А уголь и альбом Шура купила, и возила Макса на коляске по коридорам, и палатам, и устраивала в холле у телевизора, где все ходячие до и после собирались, чтобы всех видел и мог рисовать.

– Мы потом выставку сделаем. Я пойду на радио и расскажу о тебе. В музеи твои рисунки отнесу, в наш Дом культуры в Балашихе, в кинотеатры, там тоже выставки в фойе делают. Это станет смыслом моей жизни.

Макс слушал снисходительно, но рисовал все яростней, угли исписывал быстро, и Шура покупала новые. И хоть Макс не говорил ничего, кроме сдержанного – спасибо, всем было ясно, что Шура подарила ему надежду.

Соня по себе знала, что все разговоры о том, что будет потом, как маячок в кромешной тьме – знак продолжения.

И Шурина любовь к Максу, ее сияющие навстречу ему глаза, пылающие щеки и неистовая страсть Макса к рисованию – узелки на одном канате, протянутом через черный провал небытия от входа к выходу. Пройти весь этот путь, держась за канат, чтобы не заблудиться во тьме, предстоит каждому из них.

Здесь как в лепрозории, думала Соня, у всех одна беда. Даже кровь одной группы может быть одна на всех – твоя, моя, наша. Общая кровь. Это роднит.

Вот посетители – пришельцы из мира иного. Там мокрый февральский снег не радует, луч солнца, мигнувший из-за туч, остается незамеченным, раздражение сквозит во всем – работа, заботы, пробки кругом, времени не хватает ни на что, а тут еще больница, помимо тревоги, дополнительные материальные траты и передачи, и напряженное выхаживание после операции. И над всем этим, как приспущенный флаг, трепещет вопрос – а дальше что?

– А дальше что? – спросила у хирурга жена Макса, зло как-то спросила, с претензией. – Если он выживет, но не сможет ходить, что мне делать прикажете? Бросать работу и носить горшки, стирать пеленки? У меня двое детей, мальчик и девочка, – зачем-то уточнила она и, тряхнув головой, как будто решалась сказать что-то очень важное, понизила голос: – Умрет, отгорюем и дальше жить будем. А так…

Шура нечаянно услышала этот разговор и не выдержала, вмешалась. Пока молодой хирург смущенно подыскивал нужные слова, она подскочила, почти вплотную к его жене, раскачивающейся с каблука на мысок изящных красных сапожек, снизу вверх посмотрела в лицо, красивое, холеное, напряженное:

– Не смейте его хоронить, он не умрет! Он станет знаменитым художником. Я буду помогать ему, во всем. – Шура сбилась, сделалось неловко за свою горячность, и она только промямлила: – Я и горшки могу…

Жена взглянула на нее оторопело.

– Доктор, у вас тут и психи лежат? Кошмар какой! Оградите меня. – И опасливо отодвинулась от Шуры, будто она прокаженная.

– Шурочка, идите в свою палату, – сказал хирург ласково и, сдерживая раздражение, повернулся к жене: – Она права, больному нужна поддержка, опора. А вы – пусть бы умер. Извините, мне некогда, больные ждут.

Жена приходила к Максу редко, а детей вообще никто ни разу не видел. Шурочка страдала и была готова ради него на все.

Соня поймала себя на том, что завидует ей, как когда-то, в давние времена завидовала Нинели и Николаю. Глядя тогда на них, она даже Виконта разлюбила, вдруг увидела его в каком-то неправильном ракурсе – все неприглядное выпятилось и разбухло до уродства, а красота в тень ушла.

Она его часто вспоминает в последнее время. Из всех мужчин почему-то только его. Ося не в счет. Ося – величина постоянная, луч света в темном царстве. Сейчас это важно как никогда. А Виконт стал являться все чаще и чаще в потоке лиц, которые мельтешат вокруг нее, толпятся, иногда отпихивают друг друга, будто ждут чего-то. Смерти ее, может? Хотя кому от этого польза будет? Наследников у нее нет и наследовать нечего. Как говорила мамина подруга Зося: «Каждый сэкономленный нами при жизни рубль сделает наши поминки еще веселей». Сейчас в цене доллар. А у нее ни рублей, ни долларов нет. И повеселиться на поминках особенно некому будет. Оплачут по-настоящему ее дедушка Армик, Мих-Мих, Ося, ну и, может быть, еще Инча, все же они были почти сестры от самого рождения.

Виконт не попадает в этот реестр, и в толпе она его не видит, где-то сбоку в узком прогале появляется ненадолго, будто у него отдельный вход и миссия другая. Будто он здесь – главный. Иногда ей кажется, что только он может навести порядок в этой кутерьме. Она уже стала привыкать к нему и узнает, хотя узнать трудно – волосы с интенсивной проседью, усы и бородка, упругая, колючая. Соня уже несколько раз ощутила на щеке и губах это незнакомое прикосновение, навстречу которому рванулась откуда-то из потаенных глубин отяжелевшая пустота.

Лица, лица…

У Сони голова идет кругом, хочется тишины или красивой музыки, хорала или, может быть, реквиема, более подходящего к случаю. Чего-то возвышенного хочется, нездешнего. А когда появляется Виконт, легко проходит сквозь толпу, будто призрак бесплотный или бесплотна толпа, рожденная Сониным бредом, когда она видит его или кажется ей, что видит, нахлынывает такое острое желание, простое, плотское, что температура подскакивает выше сорока, в глазах темнеет, в голове звенят тысячи колокольцев. Шура бежит за медсестрой и, засыпая от укола, Соня ловит языком падающую звезду, как однажды с Виконтом в бабушкином райском саду.

Просыпается она, как всегда, от Шуриного кашля. Все сильнее, все мучительнее, губы посинели, и руки в синяках – Шура теперь почти весь день лежит под капельницами, а Макса готовят к операции.

У Шуры лихорадочно блестят глаза, она не просто нервничает, она страдает. Не за себя – за него.

– Он выживет, будет ходить и вернется домой, к своим детям, – повторяет она, как заклинание. – Жена у него красавица, ну, ты видела – что я рядом с ней? Да вообще, при чем я? Он на меня и не смотрит, встретит на улице – не узнает, это точно. Да и где он меня встретит, я уже не выйду на улицу. А если мой Львенок приедет за мной, увезет к себе в Ноябрьск! Там холодно и много льда, заморозят меня лет на пятьдесят, а потом разбудят, потому что медицина научится лечить метастазы, будет их щелкать как гланды. Представляешь, Сонь, как гланды.

Шура издала странные булькающие звуки, будто захлебнулась. Соня испуганно подскочила, но Шура остановила ее.

– Лежи, лежи, – сказала. – Я еще не умираю. Я тебе сообщу, чтобы вышла, твое присутствие не потребуется. Или меня увезут в отдельный кабинет. Помнишь: «…вразвалочку, покинув раздевалочку, спешу себе в отдельный кабинет…»

– А кто же меня после операции встречать будет, интересно? – стараясь изобразить укоризну, спрашивает Соня и неслышно глотает слезы.

– Вот-вот, мне нужно продержаться. Тебя и Макса встретить. А там уже… Главное, Виктор Евгеньевич скоро выйдет, и вас будет оперировать он. Он – Бог, это все говорят. Меня первый раз тоже он оперировал, еще совсем молодой был, смотри – я почти одиннадцать лет прожила. – Она вздохнула с присвистом, протяжно, будто воздушный шар спустился, замолчала надолго. – Может, он еще меня соперирует, как думаешь, Сонь, он такой отчаянный, рисковый, а я соглашусь. Всем смертям не бывать. Правда, Сонь?

– Конечно, конечно, Шурочка.

Она вдруг увидала в дверях палаты Виконта. Постоял немного в задумчивости, долго смотрел на Соню, как будто пытался вспомнить что-то, потом перевел взгляд на Шуру и покачал головой. Соня видела его так же ясно, как Шуру, это не может быть бредом.

– Шура, ты знаешь врача, который сейчас заглянул к нам в палату?

Шура встревоженно посмотрела на нее.

– Опять глюки, Сонечка? К нам никто не заходил. Да ты не бойся, это проходит, держись – не держись, а нервы-то напряжены.

Соня закрыла глаза. Ей было страшно. Скорей уже пришел бы этот Бог по имени Виктор Евгеньевич, кстати, полный тезка Виконта. Она в Бога не верит, но сейчас готова поверить – ей нужен Спаситель, она хочет жить.

И Шура тоже хочет жить. И исповедаться хочет, очистить душу.

– Грехи давят, Сонечка. Даже к батюшке не пошла, испугалась. Я бы такое не простила, вдруг и Он не простит.

– Шурочка, да ты святая. Тебя все Ангелом называют. Даже Миряка, даже Михаил Ионович, а он главврач, ему не положено.

Соня устала, ей не вытянуть себя и Шуру с Максом. Груз непомерный. Ей тоже нужно облегчить душу, выговориться, вывернуться наизнанку и из всех темных закоулков повытряхивать все, что скопилось за жизнь…

«Помоги, батюшка, страшно помирать, грешна, батюшка, помоги…» Дедушка-отец Виктор, высокий, красивый, в цивильной одежде идет по паперти легко. По сторонам не смотрит, а пьянчужка-нищенка руки в мольбе тянет. Такое воспоминание ничем не вытравить. У него рубашка оранжевая, как яичный желток, из которого мама гоголь-моголь делала, чтобы простуду вылечить, а у нищенки глаза блекло-серые, и ресниц совсем нет, и лицо цвета грязного истоптанного асфальта, и морщины как пыльные трещины, линялый синий платочек в горошек сполз на одно ухо, и волос на голове нет, пушок вьется, как у новорожденного.

Страшное видение запечатлелось навсегда и какой-то сакральный смысл донесло до сегодняшнего дня. Соня хотела догнать дедушку-отца Виктора, но он шел очень быстро, она отстала, присела на парапет, окружающий церковь. Старушка пристроилась рядом, повздыхала, повсхлипывала, поправила сползший платочек и все время подозрительно и умоляюще одновременно посматривала на Соню.

– Помоги, Христа ради, доченька.

Соня, не глядя, вытащила из кошелька несколько бумажек и сунула в костлявую руку, пальцы цепко сжались и куда-то в складки одежды быстро спрятали нерядовую подачку.

– Добрая ты, хочешь, погадаю по руке. Боишься? А я и так все вижу.

Соня отодвинулась, чувствуя, как нарастает пульсирующая боль в левом виске.

Надо уходить, но она совсем обессилела.

– Слева болит? – сочувственно прошептала нищенка. – И у меня слева. Мочи нет терпеть, вот и пью почем зря, врачиха говорит – погубишь себя. А пить не стану – выживу, спрашиваю. Нет, говорит, вряд ли.

Она зашамкала беззубым ртом, будто жевала что-то, замолчала, и Соня прикрыла глаза, чтобы не дожидаться густой пелены, наползающей со всех сторон.

– Ага, с закрытыми глазами не так страшно, я тоже так прячусь, как в детстве в прятки.

Смех был неожиданно молодой и звонкий. Сколько ей лет, интересно, подумала Соня.

– Пятьдесят два стукнуло позавчера, а ты подумала, небось древняя старушенция. Теперь все так думают. А еще недавно за Любкиной юбкой все хахали увивались, не отбиться было. Я и не отбивалась, любовь дело хорошее, божеское, как ни крути, от нее дети родятся.

Посмотрела искоса на Соню, вздохнула протяжно, как всхлипнула:

– И у меня нет. Извела всех. Негде было мне их держать.

И я извела, ужаснулась Соня, а у меня и квартира есть, и бабушкин райский сад. Снова холодок ужаса от пяток медленно пополз вверх, и левый висок отяжелел от невыносимой боли.

– Глотни чуть-чуть, помогает поначалу, потом уже нет – хоть залейся. Глотни.

Она протягивала замызганную пластиковую бутылку с мутной жидкостью.

Как Нинель, подумала Соня, – адский коктейль.

– Ага, сливаю из всякой тары, что где осталось, такая бурда, но пробирает, вишь, наклюкалась с утра.

Соня поднялась и, пошатываясь, будто тоже наклюкалась, побрела прочь.

– А батюшка твой долго не проживет. Бог милостив, я все Ему сама расскажу без утайки, простит меня, потому что поймет. А не простит – поделом, значит. А батюшку твоего накажет, к себе призовет и накажет, объяснит, что человеком брезговать нельзя, всяк – тварь живая, божия.

Соня прибавила шаг – прочь, прочь от шамкающего рта и предсмертного пророчества.

Но почему она сказала «твой батюшка» – остановилась как вскопанная.

Чушь, чушь, чушь! Соня снова нырнула под одеяло, чтобы в темноте и тишине успокоиться, главное, чтобы никто не трогал ее, она хочет остаться сама с собою. И избавиться от этих ложных воспоминаний, так похожих на явь.

Прочитала же вчера в словаре: парамнезия – различные нарушения памяти, не амнезия, не потеря памяти, а гораздо интереснее, разнообразнее. Например, нарушение памяти, при котором ее пробелы заполняются фантастическими выдумками. Или: криптомнезия, когда исчезает различие между действительно происходящими событиями или событиями, увиденными во сне. И то и другое очень интересно. Скорей бы уже пришел этот бог по имени Виктор Евгеньевич, Соня мечтает задать ему вопрос: что у нее – конфабуляция или криптомнезия. Он будет сражен наповал.

Бога тоже можно удивить.

Конечно, она его не для того ждет, чтобы удивлять, своей эрудицией, почерпнутой из словаря, она мечтает, чтобы вся эта история с опухолью поскорее закончилась, потому что жаждет начала, операция – как старт, как новое рождение, и не важно, где будет продолжение: здесь или там. Главное – все с чистого листа. И все как надо, как должно быть.

И еще Соне не терпится увидеть, так ли он похож на Виконта, каким рисует его ее конфабуляция.

– Сонь, Сонь не спи, – возбужденно говорит Шурочка, – пожалуйста, я сегодня обязательно должна тебе все рассказать, больше некому, ты будешь моим исповедником, я тебе верю, я знаю, ты все поймешь, а о прощении не прошу. Я тебе все время говорю мой Львенок, сынок, ты же видела, он мне деньги на кровь прислал, видела?

– Конечно, конечно, успокойся.

– Золотой мальчик, ну, не мальчик, конечно, ему уже двадцать восемь. Главный менеджер фирмы. Умница, мне все завидовали, никаких забот с ним не было. Только он не мой сын, понимаешь? – он перешла на шепот, Соня с трудом разбирала, что она говорит. – Не мой, он это давно знает, я сама рассказала, всю правду, ему первому – чтобы от меня, решила. Он тогда в Ноябрьск и уехал. Знаешь, город нефтяников. За полярным кругом. Больше я его не видела ни разу, звонит на Новый год, говорит – живи, если можешь, да, так и говорит, вот деньги прислал на кровь и еще обещал.

– А чей же он? – оторопело спросила Соня.

– Люськин сыночек, подружки моей школьной, потом в одном техникуме учились в библиотечном, потом я в институт поступила на вечерний, а Люська замуж вышла. А работали вместе, в одной библиотеке. И с Валерием дружили, с Люськиным мужем, ну прямо святая троица – так нас все называли. А вот и не святая. Только Люська, только Люська – чистота непорочная, как Дева Мария, Пресвятая Богородица. А нас с Валериком нечистая сила одолела, попутала – такая любовь вспыхнула, не пересилить, не убежать, и не любовь – страсть, дикая, нечеловеческая какая-то, я даже представить не могла, что так бывает, что так можно хотеть мужчину, после каждого свидания кожа горела от синяков, царапин, укусов, губы как обмороженные и привкус крови во рту. Расставаясь, не глядели друг на друга от стыда, и знали, что снова все повторится – не удержаться. Представляешь, Сонь, ты слышишь меня? Ты слушай, слушай, не спи, пожалуйста.

– Не сплю, не сплю, рассказывай.

Соня лежала с закрытыми глазами и жалела Шуру всей душой, но ей не выдержать эту истории, лучше бы приступ, лучше бы обморок, чем выслушать все до конца. Ее свои страхи замучили. Натянула одеяло на голову и застонала. Но не тут-то было, Шурочка снова заговорила, твердо и жестко, как будто не своим голосом, громче, внятнее. Это она уже не мне говорит, успокоилась немного Соня, не мне, ей нужно, чтоб ее услышали.

– Люська однажды застала нас. Если бы ты видела, как она на нас смотрела, если бы ты видела ее глаза. А как она стояла, стиснув зубы, как будто ее заживо рубили на куски. Я знаю, за что наказана, и ждала этого, тогда одиннадцать лет назад, когда первую операцию сделали, даже обрадовалась, конец моим мукам, я же ни одной ночи не сплю. Все вижу Люську. Мы растоптали ее счастье, даже осколков не осталось, одна пыль, от которой у Люськи все время слезились глаза, и веки покраснели и набухли, и нос раздулся, и на нижней губе образовалась незаживающая рана, потому что она кусала ее до крови, чтобы не выть в голос, чтобы Львенок не испугался. Ему и так плохо было, потому что у Люськи резко пропало молоко, и он начал болеть, и в конце концов, его пришлось отдать в загородный санаторий, вроде приюта для детей из неполных семей. Семьи-то уже вообще не было. Люська от всех передряг в психушку попала, навсегда, я к ней потом много лет ходила и с Львенком тоже, только она нас так и не узнала, даже Львенка. А Валерик после того как Люська в психушке оказалась, забежал как-то ко мне, лыка не вязал: «Вот как оно все вышло, – сказал. – Оба из-за меня на курорт попали, пора и мне. А ты Львенка забери, матерью ему будешь». Сел на мотоцикл и был таков, ни прости, ни прощай, назначение сделал и исчез. А мог бы и меня прихватить. Может, тогда у Львенка другая мать была, не грешница, и не пришлось бы ему никогда ничего этого знать. И не жил бы за полярным кругом, там мерзлота, а у него легкие слабые. Ему совсем другой климат нужен.

Шурочка больше не окликала ее, это был другой разговор, с другим собеседником, она забыла про Соню, про больницу, про операцию, которой не будет, даже про Макса забыла. Ей теперь не до того, она приготовилась к другой жизни. Давешняя или давняя пьянчужка-нищенка тоже уже перешагнула порог, может, и наклюкалась в последний раз – посошок на дорожку.

А Соня все еще ждет чего-то, земного, витального, а не летального. Наверное, главное, чего она хочет, – родить ребенка, зачать его не от падающей звезды, а от любимого мужчины, которого у нее нет, но должен быть, обострившееся в последнее время чутье подсказывает – он где-то рядом, буквально на пороге. Она и близость с ним уже переживает так остро, что несколько раз то ли во сне, то ли в яви испытала острые физиологические ощущения, каких у нее прежде не было. А однажды ночью резко проснулась, будто кто-то разбудил, прислушалась – полная тишина, ни шороха, ни кашля – Шуру перевели в отдельную палату, и вдруг услышала, как кто-то зовет ее изнутри, не голосом, а нежным прикосновением, теплые волны тихо плескались, убаюкивая все страхи, гася тревогу, медленно зарождалась щекочущая радость. Соня улыбалась, беспричинно, неуместно, и даже тихонько засмеялась легко и непринужденно, как давно уже не смеялась.

Вошла хмурая спросонья медсестра с ночной инъекцией, зажгла свет.

– Чему радуемся? – спросила неодобрительно.

Соня не ответила, она боялась расплескать зародившуюся в ней жизнь.

– А Шурочка-то наша умерла, – уже прикрывая дверь, сказала медсестра.

Жизнь и смерть всегда неразлучны, как извечные противоборцы. И смерть побеждает в ста случаях из ста, последнее слово всегда за ней. Точку в конце повествования всегда ставит она.

Утренний обход задержался. Конференция затянулась – разбирают летальные исходы. Больные, которые знали Шурочку, плачут, особенно безутешны те, кому предстоит операция. Ее смерть для них – дурное предзнаменование: кто будет ждать их у дверей реанимации? А Макс спокоен или, скорей, отрешен. Соня зашла к нему, чтобы погоревать вместе, но он говорил о своем, энергично водя карандашом по листу бумаги, и она не поняла, знает ли он о Шуре. Собралась уходить, он остановил ее: