Текст книги "Реликвии тамплиеров"

Автор книги: Пип Воэн-Хьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Глава восемнадцатая

Остров Коскино оказался скалой, огромным белым утесом, торчащим из моря. Густо росшие у берега деревья и кусты редели на склонах, переходящих в обрывистые скалы. Рощицы кипарисов виднелись пятнами густой зелени, а за ними скалы переходили в плоское, как столешница, плато. Уже темнело, когда на чистом небе откуда-то появились облака, медленно клубившиеся над верхушками скал. Издали остров казался маленьким пятнышком среди других пятен на взлохмаченной поверхности чернильно-синего моря. Мы подошли ближе и почувствовали жар от нагретого за день камня, словно иссушающий порыв ветра, донесший до нас безумный хор стрекочущих насекомых.

Анна стояла рядом со мной на носу. Мы снова были друзьями, хотя и не говорили о том, что произошло между нами с тех пор, как мы ушли из Бордо. Я не желал к этому возвращаться, словно к болезни, во время которой страдал от лихорадки и был не в себе, а теперь выздоровел. Хотя это довольно странно звучало в устах человека, только что ставшего свидетелем кровавой и безвременной кончины лучшего друга. Но меня тревожило больше всего вовсе не то, каким образом погиб Билл, – это была боль, с которой следовало бороться, как с обычной раной. Меня донимало то, что его жизнь была отравлена сэром Хьюгом де Кервези задолго до кончины, и я не сомневался – именно рука этого негодяя пустила тот арбалетный стержень. Я с горечью сознавал, что Билл был обречен задолго до нашей последней ночи в Бейлстере, по сути дела, с того самого момента, как мы с ним познакомились. А я даже не мог припомнить нашу первую встречу – может, это было в трапезной соборной школы? – и это тревожило меня еще больше. Кервези стал сущим проклятием не только в смысле бед и испытаний для нашей плоти, но и мукой для наших душ; что бы я теперь ни думал о душе, я не сомневался, что именно там, как цветы, распускаются дружба и любовь. Кервези осквернил все это, обгадил нас изнутри и снаружи.

И вот теперь гнев и ярость, терзавшие меня, пока мой друг был рядом, снова охватили все мое существо. Но отныне, подпитываемые могучим огнем жажды отмщения, они горели гигантским погребальным костром. Ярость странным образом вытесняет горе, и мои слезы высохли, иссушенные ее жаром. Она то вспыхивала ярким пламенем, как раздуваемые угли, то становилась совершенно холодной, и моя душа словно покрывалась инеем. И хотя меня до краев переполняли гнев и ярость, да так, что я боялся вот-вот извергнуть их пылающими искрами прямо на палубу, внешне я был совершенно спокоен. Мысли прояснились, и я видел все с ясностью и четкостью, которые, вероятно, в любое другое время напугали бы меня до смерти. Я понимал, что больше мы с Биллом никогда не увидимся, и это приносило мне странное успокоение. Мысль о том, что все могло бы сложиться иначе, пугала больше, чем понимание случившегося – мы барахтались в одной и той же сети. Такова уж привычка мужчин – искать некий смысл в смерти тех, кого мы любим, а тут этого смысла было навалом, причем самого жестокого.

В то утро Анна молча стояла рядом со мной – может, несколько часов. Солнце уже полностью взошло, когда она протянула руку и осторожно коснулась моего лица своим прохладным пальчиком – сначала под одним глазом, потом под другим, и удивленно сказала:

– Глаза у тебя сухие.

– Там уже ничего не осталось, – хрипло ответил я. – Ничего. Я ведь любил его, сама знаешь.

– Знаю, – кивнула она. И мы опять замолчали. Потом она спросила: – Значит, и мне можно его оплакать?

Я обнял ее, и она дала волю слезам. От них мое лицо тоже стало мокрым, и я подумал, как это странно, что кто-то другой оплакивает Билла вместо меня.

– Он хорошо умер, спокойно, – сказал я через некоторое время, когда мы уже сидели на палубе, прислонившись спинами к лееру ограждения. Какие все-таки ничтожные слова, ничего не значащие… – Он был в ясном уме и ушел с любовью… с любовью в сердце, – закончил я, и это было истинной правдой.

– Он страдал? Ему было больно? – Ее голос дрогнул. Я скривился и взял ее руку.

– Если бы я сказал «нет», ты бы поверила?

Она изучающе смотрела мне в лицо покрасневшими от слез глазами. Потом качнула головой, едва заметно, и прошептала:

– Нет…

– Да, ему было очень больно, но к самому концу – меньше. Он был храбрый и сильный, так что смерти пришлось подождать. Мы о многом успели поговорить… – Тут я сделал паузу. Понял, что вовсе не хочу рассказывать Анне, что поклялся Биллу никогда ее от себя не отпускать. Может, мне показалось, что она придет в ужас, почувствовав себя связанной обещанием, данным уже мертвому. Но, сказать по правде, эта клятва стала последним звеном, соединяющим меня с моим другом. Тайна, о которой не знает никто, кроме него, стала своего рода невидимой нитью, связующей мир живых с тем местом, где теперь обитает Билл. Она начиналась глубоко у меня в душе и была столь туго натянута, что любое колебание, посланное по этой тонкой, хрупкой и одинокой нити через пустые миры, непрестанно овеваемые ледяными ветрами потерь и утрат, тут же ощущалось здесь, свидетельствуя о присутствии на другом ее конце кого-то, крепко там ее державшего. Я почувствовал это именно тогда и ощутил облегчение и успокоение. Я и сейчас это чувствую.

– Ты все еще не заплакал? – укорила Анна.

– Биллу бы это не понравилось, – проворчал я. – Не одобрил бы он, начни я реветь. А вот ты… Кроме того, я уже выплакал по нему целое море слез, когда был уверен, что он погиб.

– Ох! Господи, Пэтч, ты совсем отупел от горя!

Я покачал головой и сжал ее руки.

– Мне тогда не следовало горевать: вместо этого надо было разъяриться! Ну ладно, еще успею. И никаких слез не будет, любовь моя, до тех пор, пока… – Голос мой дрогнул, я прижал ее пальцы к губам и молчал, пока не совладал с собой. – Сэр Хьюг де Кервези… – Я скривился, произнося это имя, словно в рот попала хина. – Он заплатит собственной жизнью, клянусь. Это и будет месса, которую я отслужу по своему брату. И когда он перестанет дышать, вот тогда я заплачу.

– Пэтч, я…

– Нет, любовь моя. Я весь горю, как бочка со смолой! И этот огонь должен пылать, и ты мне в этом поможешь. – Я бы еще добавил, если бы нашел подходящие слова, что это слишком неуправляемый огонь и я не в силах его контролировать, хотя и понимаю – когда он прожжет меня насквозь и выйдет наружу, я тотчас узнаю его и по углям увижу, куда мне идти дальше.

Вскоре, слишком скоро, Адрику настало время нас покинуть. Прощаясь, нам по крайней мере не было нужды скрывать свои чувства. Старик, кажется, никогда особо не интересовался тем, что ощущают другие и как они живут, пока ничто не прерывало его ученых изысканий, так что я несколько удивился, как вдруг осветилось изнутри его мертвенно-бледное лицо, когда он впервые встретился с Анной. Он вдруг стал изысканно вежлив и куртуазен, правда, Анна потом сообщила мне, что его интересовали лишь манускрипты, хранящиеся в библиотеке ее дяди-императора.

Со мной он вел себя настороженно, пока я не усадил его на носу и не убедил, что вовсе не виню в смерти Билла, в моем вынужденном бегстве из Англии и во всех других прискорбных событиях, связавшихся в сеть, где мы оба запутались. После этого мы с ним общались как прежде, хотя оба помнили, что теперь все переменилось. Я уже не его ученик, а запятнанный кровью преступник, и он больше не библиотекарь аббатства, неутомимо разыскивающий всякие эзотерические чудеса, но интриган и проныра, рыскающий по миру, который его как будто нимало не пугает. Я, правда, никогда не считал Адрика смелым, просто знал, что ему наплевать на собственную безопасность, как это обычно бывает у эксцентричных людей. Но после событий в Пизе, а также памятуя о нашем давнем приключении в Венноре, я понял – не просто бесстрашен, но еще и абсолютно хладнокровен. Мы провели вместе два веселых дня, пока шли на юг, к Остии. Он намеревался вернуться в Рим и не скрывал своего нетерпения.

– У меня еще куча недоделанных дел в библиотеке Ватикана, – мечтательно заявил он, а я знал, что это более чем сдержанное определение его намерений. Даже если бы у Адрика было девять жизней кошки, более того, если бы он обладал даром жить вечно, его дела в библиотеках никогда бы не закончились.

– Что ты выкапываешь на сей раз? – спросил я.

– Хм-м-м! – Он одарил меня недоступным пониманию взглядом. – Небольшое исследование тут, некоторые не до конца изученные проблемы там… Я все тебе расскажу, когда снова встретимся.

– Думаешь, у нас есть такой шанс, Адрик?

– Шанс? Мой милый мальчик, полагаю, мы теперь служим под командованием одного и того же капитана. И у нас есть все шансы весьма скоро от души порадоваться при виде друг друга. Нет-нет, ты отправляйся на Коскино, а я – в Рим, но мы встретимся еще до наступления зимы… Может, в Венеции? Я, конечно, хотел бы отправиться с вами…

Мое настроение улучшилось, поскольку я опасался, что это наша последняя встреча. И хотя мне было очень жаль с ним расставаться и я с тоской смотрел, как он совершенно по-паучьи спускается в рыбачью барку, которая доставит его по Тибру в Рим, меня немного утешала мысль, что он будет счастливейшим человеком на свете, когда зароется в глубины библиотечных сокровищ.

– Ладно, скоро увидимся, – сказал я ему, помогая перелезть через борт, а он лишь кивнул в ответ, думая уже о болтающемся веревочном трапе и ожидающих его книгах. Я чувствовал, что, вероятно, так и будет, а когда он с трудом выпрямился на раскачивающемся рыбачьем суденышке, к явному неудовольствию рыбаков, и помахал рукой вслед «Кормарану», я уже твердо знал: раз Адрик обещал встретиться снова – значит, мы встретимся.

В последующие дни нам с Анной почти не удавалось остаться наедине, так что пришлось ограничиваться случайной лаской на ходу и поцелуем на бегу, между которыми тянулись долгие промежутки времени, когда за бортом уходили назад синие воды, миля за милей. Хотя мы знали, что рано пли поздно ей придется высадиться в Венеции, и это немного омрачало наши отношения, нам все же, как мне кажется, удалось отвлечься, поскольку нас очень скоро ожидало нечто совсем другое – и гораздо менее приятное, – о чем все теперь только и думали. Но однажды ночью Анна разбудила меня от глубокого сна и потащила за собой, лавируя между спящими, в свое убежище в трюме. И мы провели там, во мраке, целый час в мучительных наслаждениях, болезненно чувствительные к каждому соприкосновению пальцев, к каждому касанию горячих тел, сохраняя полное молчание, как мертвые. Это была пытка, но пытка изысканная. Каким-то чудом нас никто не заметил, а после мы сидели на палубе и смотрели на звезды. Голова Анны лежала у меня на плече, и она чертила ногтем круги по моей ладони. Я слышал, как она вздыхает, а потом она повернулась и тихо сказала на ухо:

– Я ведь никогда не рассказывала, как мне жилось в норвежской земле, да?

– Ты не закончила свою историю или, вернее, нас прервали, – ответил я. Казалось, это было сто лет назад.

– Я тебе рассказала, что меня заперли, так? – Я кивнул. – Взаперти меня продержали целых два года. Два бесконечных года в простой белой келье, а в окне не было стекла.

– И ты… Это же, наверное, показалось тебе вечностью! – воскликнул я, беря ее за руку.

– А я была совсем еще ребенком, во всяком случае, вначале.

– И как ты… как тебе удалось справиться? – осторожно спросил я.

– Там был один добрый священник, отец Яго, – ответила она. – Очень славный человек для франка, даже по моим меркам. Он вовсе не пытался вбить мне в башку свои взгляды и доктрины. Вместо этого покупал цветы, чтобы поставить на подоконнике, и нашел мои вещи – они валялись где-то в подвалах, – так что я смогла повесить на стены свои гобелены. И еще он покупал мне книги. Он был поражен, просто сражен тем, что женщина умеет читать, и мы проводили вместе целые часы. Он дал мне надежду.

– Значит, ты была не так уж одинока?

– Я никогда не чувствовала одиночества. Яго читал вместе со мной – Вергилия, Аристотеля, даже Блаженного Августина, – и я чувствовала себя словно дома. На окно прилетали пчелы, чтобы снять нектар с моих цветов, и я жалела их, потому что они никогда не пробовали розмарин или лаванду из наших дворцовых садов. Память порой играет с тобой жестокие игры.

– Ужасные игры, – подтвердил я.

– Петрок, могу я тебе кое-что рассказать?

Я рассеянно кивнул, глядя вверх на мирно поблескивающий Млечный Путь.

– Ты помнишь, когда мы в первый раз… там, в Бордо?

Я снова кивнул и поцеловал ее ладонь.

– Это был не первый раз. Для меня, – сказала она, и я выронил ее руку.

– Неужели? – спросил я удивленно.

– Нет. Тебя это шокирует?

Я помолчал, обдумывая ответ. Потом снова взял ее руку.

– У меня нет никаких прав, и ничто не может меня шокировать, – наконец произнес я. – Самый большой шок я испытал, когда понял, что ты меня хочешь. Не мне тебя судить, Анна, да и никогда я тебя не судил.

– Это неправда! – Она протестующе подняла руку. – В тот день, после Бордо, ты вел себя так, словно я Иродиада и Саломея [65]65
  Иродиада и Саломея – евангельские персонажи. Иродиада – жена иудейского царя Ирода Антипы, злобная ненавистница Иоанна Крестителя. Саломея – ее дочь, потребовавшая у царя за свой танец голову Иоанна.


[Закрыть]в одном лице.

– Нет, ничего подобного! – Я яростно замотал головой. – Все дело в крови! Меня выворачивало наизнанку от того, что я наделал. А у тебя была кровь на руках – все руки в крови. А я уже не мог ее видеть. Вот и все, Анна, клянусь тебе!

– А я подумала, что вызываю у тебя отвращение своим видом и своими поступками. Нет, послушай! В Тронхейме мне было так одиноко, что я взяла одного из своих стражников себе в любовники. Он был совсем мальчик – огромный, светловолосый, из крестьян, – а я была еще девушкой. У нас это случилось всего два раза, но он стал похваляться своим приятелям, у них вышла драка, и он потерял руку. Весь замок узнал об этом. И меня засадили в келью, Пэтч. Они бы и пыткам меня подвергли, если бы не моя императорская кровь. – Она буквально выплюнула последние слова с глубочайшим отвращением. – Потом решили, что меня надо сжечь на костре. Они бы так и сделали, но отец Яго, мой священник, меня спас. Вот так я и оказалась в Гренландии.

– А что этот стражник?

– Ох, думаю, его убили. – В ее голосе звучала насмешка, но за ней скрывалась боль.

– Анна, ты не Иродиада и не Саломея. Это же не ты убила того парня. Да, найдется немало людей, которые обвинят тебя. Твой муж, например, и все эти благочестивые убийцы, присуждающие людей к петле или костру, словно это причастие Христово… Это они будут прокляты, Анна. И сужу я их, а вовсе не тебя.

– Господи, Петрок, ну что за вздор! – вскричала она. Я прижал ей палец к губам и заставил замолчать.

– Послушай, что я тебе скажу. В то утро, после схватки, я был не в себе, меня трясло от одной мысли о том парне, а вовсе не от того, что произошло между нами… У меня в моей жалкой жизни не было ничего более прекрасного. Что у тебя случилось в Тронхейме – это только твое дело, и ничье больше. Господи помилуй, Анна, сколько ты пробыла в Гардаре? Два года? Ну вот, значит, ты принесла покаяние, исполнила епитимью, как это положено по церковным законам. Так что не проси отпущения грехов у меня. В моем понимании ты безупречна. И чиста, как белейшая из лилий, любовь моя!

– Ты действительно так считаешь? – тихо спросила она.

– Уверен всем сердцем!

– Тогда ты глупец, – заключила она. Слова были грубые, но вот ее губы, прижавшиеся к моим, отнюдь нет.

Тот святой, что присматривает за любовниками и глупцами – а более всего за глупыми любовниками, – в ту ночь охранял нас, поскольку никто из нас так ничего и не заметил, а если даже и видел, то решил, что это не его дело. Потом мы уже не были столь неосмотрительны, однако та ночь разрушила последние остатки непонимания, так долго нас разделявшего. И если мы все же не осмеливались на что-то значительное, то по крайней мере проводили вместе все свободное время, хоть ночью, хоть днем. И если моя жуткая ярость не сгорела, то она закалилась, и хотя я успел близко познакомиться со смертью, но все же обнаружил в себе огромный запас нежности и научился делиться ею с другими.

Так мы миновали огромный Неаполитанский залив, прошли мимо гигантского дымящегося пика Везувия, про который я читал у Плиния [66]66
  Плиний Старший (23/24–79) – римский писатель и ученый, автор «Естественной истории» в 37 тт. Погиб при извержении Везувия.


[Закрыть], затем спустились еще южнее, мимо пышущего пламенем Стромболи и дымящейся Этны [67]67
  Стромболи – действующий вулкан на одноименном острове в Тирренском море. Этна – вулкан на острове Сицилия.


[Закрыть] – эти вулканы я запомнил лучше, чем все остальное, потому что они были мне чужды и наполняли душу восторженным ужасом. Стромболи мы миновали ночью, и губы Анны на секунду встретились с моими, когда мы стояли, опершись на леер, и смотрели на пламя, вырывавшееся из вершины этой горы и бросавшее розовые и оранжевые отблески на черное облако, нависшее над нашими головами.

Потом, когда мы прошли Мессинский пролив и, миновав мыс Спартивенто, оставили Италию за кормой, войдя в воды Ионического моря, – мне нравилось слышать все эти названия, и я все время приставал к Низаму, чтобы узнать новые, – я ощутил в Анне некую перемену. Она теперь была напряжена, как гончак, которого вот-вот спустят с поводка, и очень молчалива, хотя, кажется, стремилась почаще быть рядом со мной. Но большую часть дней проводила на своем любимом месте на носу, устроившись между леером ограждения и бушпритом и наблюдая за дельфинами и летающими рыбами, сопровождающими нас, или уставившись в синее пространство, за которым скрывалась Греция. Она появилась там и ранним утром в тот день, когда мы подошли к острову, как только на горизонте узкой серебристой полоской показалась земля. Волосы ее слиплись и стояли дыбом от соленых брызг, глаза, немного воспаленные, смотрели куда-то вдаль.

– Ты слышишь? – вдруг спросила она. – Земля поет нам. Это песня моей родины.

Мы направлялись к проливу в гряде невысоких утесов, окружавших остров. Еще более узкие щели между ними открывали небольшие пляжи, на каждом из которых виднелась маленькая рощица, цеплявшаяся за редкие участки ровной земли. Но Низам вел корабль к каменным воротам, где утесы зубчатыми откосами спускались в море, переходя в длинные отмели, и в итоге расступались, давая волнам возможность подступать к самому основанию огромной горы. В конце каждой каменистой отмели стояло по небольшой каменной башенке, на крышах которых вращалось по четыре треугольника белой ткани. Это были ветряные мельницы, совершенно детского размера, если сравнивать с теми скрипучими гигантами, что высились у нас дома, выглядевшие, однако, до странности весело посреди воды и иссушенного солнцем камня.

Мы прошли достаточно близко от косы по штирборту, чтобы слышать, как шуршат крылья мельницы, и видеть, как утес отвесно уходит прямо в глубины, поблескивая белым камнем в кристально чистой воде. Он весь зарос толстыми красными побегами водорослей, жирными морскими анемонами и какими-то черными шипастыми шарами.

–  Echinoos, – сказал Павлос. – У вас их называют морскими ежами.

Я сообщил ему, что у нас в Девоне нет таких варварских созданий и я не намерен даже близко подносить их ко рту.

– Да нет, – возразила Анна. – Это ты варвар в здешних краях, Пэтч. И непременно должен попробовать морских ежей, я просто настаиваю. Они ужасно вкусные. Они на вкус… ну, сам увидишь.

Я нахмурился. Но, если по правде, меня странно манили к себе эти новые места. Мы только однажды причаливали к берегу в Средиземном море – в Пизе, городе мастеров и мастерства, но грязь, всегда сопровождающая человека, превратила там воду в мутно-серое, вязкое месиво. Иссушенные солнцем берега мы огибали на небольшом расстоянии, достаточно близко, чтобы чувствовать в порывах ветра ароматы трав, но и достаточно далеко, чтобы не различать подробностей пейзажа. А сейчас мы были совсем рядом – вот-вот причалим, – и меня внезапно охватила дрожь возбуждения. Тут мы миновали мыс, и перед нами распахнулся залив Лимонохори.

Это была огромная бухта, гигантский каменный котлован, вытянутый в сторону моря. Выступавшие края уходили в воду, боковые стены поднимались вверх со всех сторон, переходя в гору, которая доминировала надо всем остальным. Прямо впереди в нагретом воздухе поблескивало белое селение на светлом береговом песке. Ветер стих, воздух стал совершенно неподвижен, горяч и наполнен стрекотом и шорохом неисчислимых легионов насекомых. Я уловил смолистый аромат сосны, тимьяна и еще других трав, назвать которые не мог, а кроме того, каменная пыль и слабый, острый запах, весьма приятный. Местность была насыщена разными ароматами, шумами и сухим жаром, словно этот залив являлся перегонным кубом алхимика, а мы ввалились туда посреди какой-то удивительной химической реакции.

Мы все же потихоньку продвигались к берегу, и я уже видел дома по обе стороны от нас – маленькие, крашенные известью кубики с крышами из волнистой красной черепицы, выступающие из темно-зеленых крон деревьев. На песке сидели мужчины и чинили сети, а их ярко раскрашенные лодки колыхались у берега, стоя на якорях в чистой, серебристо-синей воде мелководья. Я помахал им – это было не принято на борту «Кормарана», но я ничего не мог с собой поделать, – и некоторые помахали мне в ответ. Стоявшие рядом со мной греки просто прыгали от радости. Они все время перешептывались, размахивали руками, выделывая всякие замысловатые жесты.

– Кто-нибудь здесь уже бывал? – спросил я у них.

– Я, – ответил Павлос. Лицо его на секунду омрачилось. – Тогда они не так уж мне обрадовались. Это было, когда я плавал с… пиратами. Мы, кажется, разграбили все деревни на здешних островах, но людей не видели. Они обычно прячутся в горах, да у них и красть-то было нечего. Но нынче Венеция стала очень сильной, а пираты или перемерли, или разжирели, или постарели. Или превратились в уважаемых людей. – И он ткнул Панайотиса в бок.

– Они как будто совсем нас не боятся.

– Потому что мы везем им товары на продажу и ничем не угрожаем. В любом случае на этот раз наш вид пиратства – как бы получше выразиться? – более деликатный.

– Он хочет сказать, что мы не собираемся, высадившись на берег, тут же схватить первого попавшегося старикашку и сообщить ему, что намерены стащить у них святую Тулу. – Это был Жиль. – Капитан хорошо умеет проделывать такие делишки.

Но, по правде говоря, мы прибыли сюда, чтобы украсть самое дорогое достояние этих людей. Мощи святой Тулы стали для селения Лимонохори, да и для всего острова Коскино настоящим источником благосостояния. Хотя ни один из нас в это не верил, я все же не забыл еще, что когда-то был верующим и богобоязненным. Мне этого теперь не хватало, этого чувства уверенности. Когда теряешь веру, никогда не удается до конца заполнить пустоту, остающуюся вместо нее. Так что я еще недостаточно далеко ушел от своего прошлого, чтобы просто отмахнуться от гнусности дела, с которым мы сюда прибыли.

Но потом я подумал – пока кипарисы и странно искривленные деревья с серыми листьями проплывали мимо: «Если никто не узнает, что мощи святой Тулы исчезли, какая разница, здесь они лежат или нет? Все дело в вере; только она обладает истинной властью, а не сам объект, и если мы сумеем сохранить в целости их веру, то, может быть, наш грех будет не так уж велик». Я сплюнул за борт. «Ну что ж, кажется, решена и эта проблема», – горько сказал я себе.

Стыдно, конечно, но эти мрачные мысли исчезли, едва я услышал грохот и скрип якорного каната и почувствовал, что «Кормаран» остановился. Мы встали ярдах в двадцати от берега, но канат ушел в воду на двадцать морских саженей, прежде чем якорь зацепился за дно. Под нами было глубоко. Лучи солнца, уже опустившегося очень низко, яркими зайчиками скакали по волнам, уходили в глубину и пропадали. Перед нами лежало селение – беспорядочно разбросанные домики и странная маленькая церковь, а на мелководье болтались в веселом хаосе, стоя на якорях, ярко раскрашенные лодки. Некоторые из них были вытащены на сверкающую гальку пляжа. У края воды уже собиралась толпа. Они, несомненно, не опасаются «Кормарана», решил я, наблюдая, как мужчины вброд добираются до своих лодок, а потом гребут к нам. Гребли они стоя и лицом вперед, всем телом налегая на весла, – загорелые мужики с кудрявыми черными волосами и бородами, в простых рубахах, таких же белых, как галька на берегу.

Павлос вместе с Илией и Панайотисом уже спускались в баркас. Анна хотела было последовать за ними, но Жиль мягко придержал ее.

– Пока не надо, Vassileia, – тихо сказал он. – Мы проделаем это должным образом, как положено.

Трое греков между тем уже вовсю гребли в сторону местных жителей. Они встретились на открытой воде, селянин из первой лодки ухватился за планшир баркаса и притянул его ближе. Я увидел, как Павлос подал местному руку, и вздохнул с облегчением, когда ее встретило теплое рукопожатие. Вокруг все жестикулировали – совершенно в манере греков, – а потом маленькая флотилия направилась к кораблю.

– Значит, пока что нам доверяют, – произнес капитан, стоявший позади. – Это хорошо.

Староста селения устроил в нашу честь праздник, и, несмотря на то что он готовился в спешке, поросята и бараны уже шипели на вертелах над огнем, когда мы с Анной сошли на берег. На площади установили на козлах столы – под двумя огромными деревьями с гладкой корой, которая местами облупилась, обнажая светлую сердцевину ствола.

– Платаны, – сказала мне Анна. – Не знаю, как вы их называете у себя в стране. Здесь в каждом селении на площади есть платан – для тени. Они часто старше самого селения. А остальные деревья, на которые ты пялишься, лимонные. Limoniпо-местному – отсюда и название деревни.

Она села рядом со мной во главе стола, вернее, это она села во главе стола, капитан по одну сторону от нее, я – по другую. Мне показалось неправильным, что Жиль и другие старшие члены экипажа сидят ниже меня, но Жиль сам на этом настоял, отмахнувшись от моих возражений. Анну, пояснил он, представили селянам как Элени, дочь герцога Македонского. Ее выдали замуж за фламандского барона, проживающего в Венеции, – это, как выяснилось, оказался я, – и он прибыл оттуда, чтобы доставить свою супругу обратно в Serenissima [68]68
  Serenissima ( ит.) – Светлейшая – официальный титул Венецианской республики в Средние века.


[Закрыть]. Благородная же Элени слышала о гробнице святой Тулы от своей кормилицы и теперь прибыла сюда, дабы принести подношения и помолиться о даровании ей многих сыновей. Все это весьма обрадовало население Лимонохори. Они любили свою святую, и всякий сюда прибывший, чтобы посетить ее гробницу, являлся для них посланцем Божьим, несущим острову радость. Но конечно же, пока тут свирепствовали пираты – чтоб их внутренности пожрали дикие свиньи! – сюда приезжали немногие. Теперь же паломники снова спешат к ним, спасибо франкским рыцарям, хотя их не так много, как раньше.

Кормили нас великолепно. Огромные блюда из красной глины с горами рубленого мяса передавались из рук в руки. На столах полно было всякой зелени, стояли тарелки с мелкой жареной рыбой, тушеные овощи – одни знакомые, другие нет.

– Это баклажаны, – объясняла мне Анна. – А здесь сладкий перец, а это фасоль.

В конце концов я попробовал лимон, откусив сразу половинку, и чуть не задохнулся от остро-кислого сока, отчего селяне разразились хохотом. Невежа франк, должно быть, думали местные, и это было отлично. Мы с Анной все время находились в центре шумного внимания – благородные супруги, почетные гости. Каждое новое блюдо в первую очередь подносилось на пробу нам, каждый тост – а их было множество, все более многословных и свободных по причине выпитого – начинался со здравиц в нашу честь. Мне было немного стыдно от мысли, что эти простые люди, столь гостеприимные и щедрые, даже не подозревают, насколько низкого происхождения один из нас и насколько высокого другой. То есть другая. Нам не приходилось особо притворяться, поскольку вряд ли кто-то в Лимонохори что-то ведал о высшей знати Антверпена, – я и сам, правда, не являлся исключением. Просто гордо выставлял вперед челюсть, стараясь выглядеть как можно благороднее, насколько позволяли непрерывные добавки странного местного вина, приправленного сосновой смолой. А вот Анна, мне кажется, пребывала наверху блаженства, как в раю. Местные подносили ей своих детишек, чтоб она их благословила, и я даже побледнел от неожиданности, когда она стала плевать на этих спеленатых младенцев, пока принцесса не пояснила, что отгоняет таким образом злых духов. Она пощипывала детишек за щечки, и ей самой щипали щеки, пока они не приобрели свекольный оттенок; вокруг нее толпами сновали старухи, которые с удовольствием ухватились бы своими клешнями и за мое лицо, если бы осмелились. Высокий социальный статус, безусловно, дает некоторые преимущества.

Вино лилось, словно из фонтана. Оно было цвета меда и сильно отдавало свежесрубленной сосной – привкус настолько неожиданный, что я сначала даже не принял его за вино. Но на втором бокале этого уже не замечал, на третьем даже приветствовал, а потом вообще потерял счет выпитому. «Как это нравилось Биллу, – думал я, – вино, смех, женщины…» Понемногу шум празднества стих, и я сидел, глядя в звездное небо, такое синее и невероятно высокое, какого никогда прежде не видел. Над головой пролетали больше летучие мыши, острый гребень горы чуть виднелся серебряной линией в свете звезд.

Кто-то ткнул меня в бок. Это Анна желала обратить мое внимание на глубокую красную миску, доверху наполненную шипастыми черными шариками, которую мне протягивала улыбающаяся беззубая женщина.

– Вот и echinoosпринесли, – сказала она, вытаскивая пальчиками один из этих жутких шариков. Потом положила его на стол и, сильно нажимая, взрезала ножом прямо посередине, раздвинув страшные шипы и открыв щель, в которой я разглядел хрупкую маленькую оболочку.

Она налила в щель воды, потрясла и сильным взмахом выплеснула внутренности морского ежа на землю. Еще один взмах ножа – и на его кончике закачалось нечто вроде ярко-оранжевой улитки.

– Вот это и едят, – пояснила Анна. – Давай попробуй.

– Да это ж улитка! – запротестовал я. Язык уже заплетался от выпитого вина.

– Ничего подобного. Это как яйцо. Давайте же, милорд, на вас все село смотрит.

Подавляя тошноту, я наклонился и слизнул мерзкий кусочек с острия ножа. Язык разом ощутил его вкус – соленый, похожий на рыбный, с привкусом крови. Я отпил большой глоток острого вина.

– Так вот в чем секрет морских ежей! – услышал я собственный голос, но тут столешница вдруг встала дыбом и понеслась прямо мне в лицо. – Они на вкус прямо как…

На следующее утро я проснулся с ощущением, будто все летучие мыши в Лимонохори ночевали у меня в голове. А многие еще и облегчились прямо мне в рот. Я был на борту «Кормарана» и лежал под столом в капитанской каюте, завернутый в египетский ковер. Стояло раннее утро, и только Фафнир заметил меня, когда я выбрался к бочке с водой и начал заливать благословенную влагу себе в глотку. После нескольких глотков у меня хватило сил добраться до борта. Внизу темным зеркалом поблескивало море. Звезды только начинали бледнеть перед восходом солнца, все еще прячущегося за горизонтом, и деревья и острые выступы скал на острове отсвечивали пурпуром. Одежда прилипла к телу и скверно пахла, так что я, не раздумывая, разделся и прыгнул за борт. На момент завис в воздухе и успел услышать одну ноту из песенки какой-то птицы, а потом меня поглотила холодная вода. Я дал себе погрузиться, зная, что до дна не достану, потом открыл глаза, которые тут же защипало от соли, и посмотрел вверх. Ложное небо, образованное поверхностью воды, дрожало, словно трясущаяся ртуть. Я толкнулся ногами и медленно пошел вверх, выпуская изо рта пузырьки воздуха – они тоже были как шарики ртути. И летучие мыши стали покидать свой насест у меня в башке.