Текст книги "Реликвии тамплиеров"

Автор книги: Пип Воэн-Хьюз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

– Привет, Петрок! – произнес он с деланной улыбкой. – Ты нашел тут, что искал?

– Кое-что нашел, хотя и сам не знаю, что искал, – довольно честно ответил я.

Капитан засмеялся. На лице его блуждала все та же неловкая улыбка. «На волка похож», – подумал я.

– С твоим знанием кафедральных соборов – как ты находишь этот? – спросил он.

– Слишком огромный, – осторожно ответил я. – И полон странных резных изображений. Сказать по правде, он мне не слишком нравится.

– А как насчет украшений? Богато, как тебе кажется?

– Сравнительно бедно, я бы сказал. Золота мало. Распятие из кости, еще есть дарохранительница, тоже из слоновой кости, несколько серебряных подсвечников с изображением драконов.

– В таком бедном городишке и церковь бедная, – заметил капитан. Потом фыркнул, как бы в ответ на какую-то неприятную мысль.

– Вы меня искали? – спросил я.

– Тебя? Нет, парень. У меня дело к епископу. Мне всегда не по себе в подобных местах… – И он махнул рукой в сторону собора. – Вот я и рассчитывал перехватить его, когда он пойдет к своим прихожанам. – Он вдруг резко наклонился, так что его голова оказалась ниже моей, и просмотрел снизу вверх прямо мне в глаза: – Ты почувствовал зов сердца, Петрок? Тебя все еще преследует чувство долга? В твоей душе еще сохранились привычные связи, которые только предстоит порвать?

– Ничего подобного, – ответил я, уязвленный. – Я пошел туда из чистого любопытства, да еще потому, как вы сказали, что за долгие годы у меня выработалась такая привычка. Но пока сидел у алтаря, мог думать только об историях, которые рассказывают члены нашей команды. Хотел себе представить страсти Господа нашего, но видел лишь внутренность распоротой глотки дьякона Жана. Душа моя мертва, так мне кажется.

Я говорил резко, но от этих слов лицо капитана смягчилось, и он улыбнулся знакомой улыбкой:

– Извини, парень. Я вовсе не собирался тебя расспрашивать. Боюсь, это место наводит меня на мрачные мысли. Что у тебя на сердце – твое личное дело. Я свою команду держу в руках вовсе не с помощью назойливого любопытства. А теперь давай найдем какой-нибудь уютный и теплый уголок, чтобы подождать этого несчастного епископа.

* * *

Капитан повел меня по грязным улицам в другую таверну Гардара, которая смотрелась намного хуже, чем та, из которой я ушел. Хозяин ее носил кожаную ермолку и был косоглаз, а гости его по большей части выглядели так, словно вот-вот подохнут. Женщин тут не было. Капитана здесь вроде бы знали: косой приветствовал нас тепло и провел в дальний конец длинного зала, за толстую занавесь из звериных шкур, где оказалось что-то вроде небольшого отдельного помещения и весело трещал в камине огонь. Там стояли три стула с высокими спинками, сделанные из темного дерева и сплошь покрытые резьбой в виде опять-таки драконов и других кошмарных зверей, как я заметил, внутренне содрогнувшись.

Когда мы уселись, протянув ноги к огню, капитан сунул руку в свою сумку и достал оттуда большую глиняную бутыль, запечатанную красным воском. Хозяин принес два бокала для вина и деревянное блюдо с жареной бараниной – свежей бараниной, клянусь Господом! Я уже много-много дней болтался в море и не нюхал ничего более восхитительного. Я схватил ребрышко и впился в него зубами, а капитан наполнил бокалы вином, темно-темно-красным, почти черным.

– Пей, дружок, – сказал он и сам медленно отпил глоток. И закрыл глаза. – Это вино моей земли.

Я тоже отпил глоток. Вкус был замечательный, сладкий, но с острым оттенком. Я подумал о диком майоране и горячих от солнца камнях. И вздохнул.

– Вздыхаешь! Эх, Петрок! Тебе здорово повезло, мальчик, – засмеялся капитан и шлепнул меня по колену. – Для меня это вино – почти как запечатанный в бутыль вздох. Я растил и лелеял виноградные лозы, что дали этот напиток, когда был мальчишкой. Это было давно, и теперь там ступают чужие ноги… Ну ладно. Я держу на «Кормаране» небольшой запас этого вина – специально для таких вот грустных мест. Без него просто не могу сойти на берег в Гардаре, клянусь тебе!

Так мы и разговаривали все то время, пока выпили по паре бокалов и покончили с бараниной. Я рассказал капитану о родительском доме, о том, как пахнут вересковые пустоши, Вспомнил о матери, отчего мне взгрустнулось, потом об отце – и вновь повеселел. А затем капитан поведал мне о своем детстве, и я слушал его так, как слушают знаменитого учителя, впитывая все слова, ожидая, что вот-вот перед тобой раскроются тайны мира. Я узнал, что он был старшим сыном в знатной семье, владевшей землями в западной части Прованского графства. Их замок из розового камня возвышался нал утесом, поросшим и пропахшим тимьяном. Каждый вечер мальчика укачивали и погружали в сон колокольчики овец. Его отец был воином, рыцарем, но также – и для меня это звучало просто чудесно – и поэтом, трубадуром, как назвал это капитан, знаменитым в тех местах своими песнями и прекрасной игрой на лютне. И сына своего он воспитал в том же духе, правда, капитан лишь махнул рукой, когда я попросил его спеть. Испугавшись, что не то сказал, я извинился, но он только посмеялся.

– Теперь мой голос может даже ворон напугать, а кроме того, песни из тех солнечных краев здесь будут, думаю, совершенно не к месту.

Покончив с бараниной, мы откинулись на спинки стульев. Огонь трещал и сыпал искрами, горящие березовые дрова наполняли воздух терпким, душистым запахом.

– Надо полагать, тебе интересно, что у меня за дела с епископом? – спросил капитан. Я согласно кивнул. Он снова сунул руку в сумку и вынул два небольших свертка, обернутые промасленной тряпкой. Развязав один, он протянул его мне. Я почувствовал что-то твердое и вытащил это наружу.

И в лицо яростно бросилась кровь. У меня в руках была чудная резная статуэтка из слоновой кости, длиной с мою ладонь. Вернее, две статуэтки, схожие друг с другом. Две обнаженных фигурки, мужчины и женщины, с точностью и всеми подробностями изображенных мастером-резчиком. Мужчина стоял, выпрямившись и согнув руки в локтях, женщина – чуть присев. У мужчины – как это можно назвать? его membrum virile [36]36
  Membrum virile ( лат.) – мужской член.


[Закрыть]? его срам? словом, он торчал вперед, как готовое к бою копье. У женщины между бедер имелась малюсенькая щель, переходящая в маленькое отверстие. Я сдвинул фигурки. B мужчина членом точнехонько вошел в свою подругу – они как бы льнули друг к другу, и их миниатюрные лица, вырезанные из слоновой кости, сияли восторгом и экстазом. Я осторожно положил их на стол, не смея поднять глаза на капитана. Пара снова сошлась вместе. Я медленно перевел дыхание.

– Изящная вещица, не правда ли? – спросил капитан. Я сумел кивнуть. – Посмотри и вторую, – предложил он.

Эта была почти такого же размера, что и первая, и очень плотно завернута. Я распустил завязки из мягкой кожи и развернул промасленную тряпицу. Внутри лежал сверток из темно-алого шелка. Я нащупал кончик и начал его разворачивать. Размотал три фута шелковой ткани – и вот уже держу в руках небольшую деревянную коробочку, простую, без украшении, и тем не менее дающую ощущение огромной древности. Я сглотнул и открыл ее.

Вместо чего-то неприличного, что я опять ожидал увидеть, внутри лежал маленький черный сморщенный комочек.

– Да это ж чернослив! – с облегчением выдохнул я.

– Больше уважения! Больше почтения, мой мальчик! – рявкнул капитан. Я удивленно вздрогнул. – Ты держишь в руках истинную реликвию – сердце святого Космы, нечестивец!

Матерь Божья! Я уронил реликвию на стол, словно это был кусок раскаленного добела железа.

– Простите, капитан, – забормотал я. – Я же не знал…

Его хохот заглушил мои слова. Когда я наконец осмелился поднять глаза, он смеялся, и темно-красное вино стекало у него по подбородку и шее. Потом стукнул кулаком по столу, и резная непристойность подскочила.

– Извини меня, Петрок, я и впрямь виноват, – хрипло произнес он, когда наконец восстановил дыхание. – Не мог удержаться… Возьми эту штуку. Возьми его в руки, это сердце.

Я поколебался немного, потом припомнил собственные ощущения в соборе, когда представил себе Спасителя мясной тушей, повешенной там, чтобы я ей поклонялся. Что, в сущности, являет собой сердце этого бедняги? Мясо, сушеное мясо. Я взял коробочку и ничего не ощутил: ни трепета, ни силы и власти реликвии, какие почувствовал, когда снял с алтаря десницу святой Евфимии. Я присмотрелся повнимательнее. Реликвия и впрямь походила на крупный чернослив, правда, когда я ее осматривал, на ум мне пришло еще и сравнение с куском древесного угля. Я взглянул на капитана, который в этот момент достал из сумки еще одну бутыль вина.

– И как она здесь оказалась? – спросил я.

Он тронул длинным пальцем собственный нос, снова наполнил наши бокалы и поднял свой. Я сделал то же самое, стремясь подкрепить дух.

– За свободу сердца! – провозгласил он и выпил. Я последовал его примеру.

– Так как к вам попало сердце святого Космы? – снова спросил я, осмелев от крепкого вина. – Вы его украли?

Он серьезно посмотрел на меня. В глазах его ничего нельзя было прочесть. Протянув руку, он взял со стола ссохшееся сердце и поднес к лицу, вертя в пальцах, словно ростовщик, рассматривающий драгоценную безделушку.

– Украл? – переспросил он. – Украл? – Глаза его блеснули, и он впился в меня взглядом. – А что это такое, как ты думаешь?

– Сердце святого Космы, – тупо ответил я. Капитан продолжал пристально на меня смотреть. – Значит, это не сердце святого? – предположил я. Он покачал головой. – Но это же сердце, и оно очень древнее! – возразил я. – Чье же оно тогда?

– Оно еще древнее святого Космы, кто бы он ни был, – сказал капитан. И вдруг поднес высохшее сердце к моему носу. – Понюхай! – велел он. С большой неохотой я исполнил приказ и ощутил лишь запах пыли, пыли и чего-то еще – слабый намек на нечто терпкое или вяжущее и пряное. А капитан уже укладывал сморщенный кусочек обратно в шелковые покровы. – Я нашел его в Египте, – сообщил он. – И хотя это вовсе не часть тела святого Космы, это действительно сердце; я думаю, женщины времен Фараона [37]37
  Капитан имеет в виду того фараона, при котором, согласно Библии, имел место исход евреев из Египта. Принято считать, что это был фараон Мернептах, правивший в 1236–1223 гг. до н. э.


[Закрыть]или одного из фараонов – египтяне уверяют, что их было множество. Древние умели использовать всякие мази, бальзамы и пряности, чтобы сохранять тела умерших, и именно их запах ты, видимо, сейчас почувствовал.

– Египет! – восхищенно произнес я.

– Вполне возможно, мы побываем и там, – заметил капитан. – Я всегда стремлюсь зайти туда, когда удается. Рынки Каира для меня место удачной охоты. А теперь, по-моему, тебе необходимо кое-что объяснить.

Он вновь наполнил наши бокалы, подбросил в огонь новое полено и начал свой рассказ:

– Однажды я сказал тебе, что мы купцы. Но ты догадался, что на самом деле мы контрабандисты. По правде говоря, мы отчасти и то и другое, понемногу. Да, мы торгуем. Торгуем странными, редкими, опасными и труднодоступными вещами и, как ты сам сейчас видел, вещами святыми и греховными. Везем овечьи шкуры и вино этим несчастным гренландцам, взамен берем у них медвежьи шкуры и моржовый клык, на которые имеется отличный спрос в Германии и других странах, южнее. Мы привозили отсюда даже кречетов – огромных белых птиц вроде ястребов, – ради обладания которыми многие принцы готовы зарезать лучшего друга. Из земли скрелингов мы везем бобровые, лисьи и соболиные шкурки. Продаем балтийский янтарь сарацинам, а сарацинскую розовую воду – нобилям в Гамбурге. А поскольку мы достаточно сильны и умеем хорошо сражаться, то не обращаем внимания на разные хартии и таможенные правила. Так что с этой точки зрения мы – контрабандисты, и в этом нет ничего особенного. Но наше истинное призвание, Петрок, совсем другое. Гораздо более значительное. Мы добываем вещи для тех, кто страстно желает их заполучить, – для властных персон с разнообразными и необычными вкусами, весьма широкими за счет странных интересов и большого опыта в таких делах, а также, вероятно, утонченных или извращенных привычек и предпочтений. Таких как епископ Гардара. Ты, наверное, недоумеваешь, как подобный человек мог оказаться в этой ссылке, в таком захолустье. Ответ на твой вопрос – в тех самых игрушках из слоновой кости, которыми ты любовался; дома, в Дании, он тоже играл в такие игры, только с живыми игрушками, а здесь, конечно же, вынужден довольствоваться имитациями. Он ждет от меня безделок такого рода, а также книг, которые поддерживали бы его слабеющее пламя, и я рад ему услужить. Эта игрушка, кстати, попалась мне в Каире. Она китайская – ты хоть знаешь, где находится Китай? На восток от Индии; дальше, чем земли пресвитера Иоанна [38]38
  Пресвитер Иоанн – мифический владыка вымышленного христианского царства «на крайнем Востоке, по ту сторону Персии и Армении»; в раннем Средневековье в Европе свято верили в существование этого царства и его правителя.


[Закрыть].

Судя по этой вещице, люди в Китае и Индии просто купаются в том, что наш добрый епископ считает грехом. Я дал себе слово посетить однажды эти места и во всем удостовериться собственными глазами. В любом случае у нас в трюме есть вещи, которые заставили бы покраснеть даже Марию Магдалину.

Но это отнюдь не все, о чем просил меня наш добрый епископ. У него есть кафедральный собор, но он страдает от одного большого недостатка: в нем нет ни единой достойной реликвии. Собору нужны реликвии, сам знаешь, как огню нужны дрова: что-то такое, возле чего верующие могли бы согреть свои сердца. У них в Гардаре имеются несколько ниточек с одежды какой-то монашки, о которой никто и не слышал, а также старый гвоздь с креста святого Андрея, в подлинность которого никто не верит – и совершенно справедливо, потому что он, по всей видимости, был извлечен из какой-нибудь несчастной рыбацкой лодки. Епископу нужны достойные реликвии, и он поручил их поиски мне. Я продаю такие вещи любому – мужчине, женщине, аббату, епископу, королю или королеве, – любому, кто может за них заплатить. Я ищу и нахожу реликвии. Если не могу их купить – краду. То, что нельзя украсть, изготовляю сам. Епископ Гардара щедро заплатил мне за предметы, что теперь содержатся в хранилище собора в качестве истинных реликвий древних времен. Хотя вместо сердца какого-нибудь святого он нынче вполне может поклоняться частице женщины, которая молилась звероголовым демонам и имела столько же понятия о божественной благодати, сколько на берегах Гренландии растет финиковых пальм. Правду он никогда не узнает – да и как можно проверить подлинность святой реликвии? Бальзамы Древнего Египта придают вещи аромат святости, подтверждая, что она древняя, как вон те холмы. К тому же он имеет мое ручательство, что вещь действительно подлинная. Кроме того, я знаю, что он платил и за совсем иныебезделушки – не такие уж безобидные! – причем деньгами, вытянутыми с этих несчастных гренландцев, которым они достаются с таким трудом. Так что ему надо быть очень-очень осторожным и не раздражать меня. В сравнении с обычными делами нынешняя сделка пройдет легко.

А теперь подумай о руке святой Евфимии, от которой ты натерпелся столько страха. Несчастная старая засохшая фитюлька, не так ли? Но засунута в драгоценную перчатку. Но ты ведь верил, Петрок, и, насколько я знаю, веришь и теперь. Вот что я тебе скажу: это рука человека, точно, но принадлежала ли она святой? Может быть. Знаю только, что труп, похороненный в таком влажном месте, как Бейлстер, очень скоро разложится и сгниет. Так что могу заложить все, что у меня есть, но сама Евфимия уже тысячу лет, как обратилась в прах. А эта драгоценная клешня куплена или изготовлена позднее – я сказал, что она человеческая, однако не удивлюсь, если окажется обезьяньей. Доверчивость и жадность могут ослепить любого – и это святая истина, которая всегда поддержит мой «Кормаран» на плаву. Я многое могу тебе показать, дружок, но, боюсь, это с корнем вырвет из твоей души всю веру и втопчет ее в грязь. Мне было легче – я никогда не имел никакой веры, по крайней мере в том смысле, в каком ее воспринимаешь ты. А вот для тебя… ладно, подумай пока.

Я молчал. У меня вертелся на языке одни вопрос, и я очень хотел получить на него ответ, но не смел задать. Однако спросить было необходимо.

– Капитан, – неуверенно произнес я. – Вы сами, Жиль и другие из… из Прованса… Извините, но вы из тех, кого называют катарами?

К моему величайшему облегчению, он улыбнулся, устало и вымученно.

– Не за что извиняться, мой мальчик. Да, мы и в самом деле катары. Разве трудно было догадаться?

– Нет, – ответил я, и он фыркнул.

– Не такие уж мы таинственные, какими сами себе кажемся. Мы верующие, но веруем на свой собственный лад, хотя теперь нас осталось очень мало и, вероятно… – Он покачал головой. – Ты ведь не боишься нас, и не думаю, что возьмешься судить.

– Не возьмусь, – подтвердил я.

– Ну и хорошо. А что на самом деле об этом думаешь?

– Могу лишь догадываться, что произошло с теми виноградными лозами, за которыми вы ухаживали в детстве, – тихо сказал я. – Сообщения об этом дошли даже до Девона, так что я знаю о войне против вашего народа от своего друга Адрика. Что до катаров, то уверен, вы сами слышали все те идиотские сплетни, в которые верят лишь дети: что они молились кошкам, святотатствовали… Еще я слыхал, что вы верите, будто землю создал дьявол, а Христос – это просто призрак. Вы никогда не даете клятв и считаете, что над вами нет никого, кроме Бога. – Я сделал паузу. – В моем нынешнем состоянии, да еще в этом месте, где я теперь оказался, я уже не слуга церкви, а когда обращаюсь к вере, обнаруживаю в душе полную пустоту, как в только что выкопанной могиле. То есть я не вижу никаких грехов в том, во что верите вы и ваши люди.

Капитан долго молча смотрел на меня. Потом произнес:

– Ты первый… нет, действительно, самый первый, от кого я такое слышу. Понимаю, какой сумбур царит сейчас у тебя в душе, так что не стану переубеждать. Но скажу еще одно, и покончим с этой темой. Если ты захочешь узнать больше – а есть много, что тебе следует знать, – мы будем рады тебя учить. Думаю, ты сам это поймешь, когда придет время.

Он взял баранью кость, откусил кусочек мяса и швырнул ее в камин. Темно-красный отсвет от объятых пламенем угольев придавал его профилю мрачное и задумчивое выражение, а в серых глазах плясали искорки огня. Он все водил и водил пальцем по краю бокала.

– Капитан… – Я чувствовал себя так, словно куда-то падаю (и даже ухватился за край стола). – Вы дали ответы на все мои вопросы, а я на ваши ничего не ответил. И вот теперь говорю: я остаюсь с вами. Ум мой радуется, но душа пуста. Если вас устраивает заблудшая душа, которой нет спасения, если подходит человек, павший духом и заблудившийся в потемках, я буду вам служить. Моя любовь к матери церкви остыла, я вижу только гниль и тлен там, где раньше видел спасение. Если вам сгодится такой, как я, то я к вашим услугам. – Сказав это, я сделал хороший глоток вина и посмотрел капитану прямо в глаза.

– Договорились, – ответил де Монтальяк и пожал мне руку. – Могу еще кое-что добавить, мастер Петрок из Онфорда. Твое сердце вовсе не пусто: оно наполнено чувствами, оно сильное, а душа твоя лишь отупела и закоптилась в дыму всех этих фальшивых ритуалов. Но она еще засияет. Теперь ты один из нас. Ты прав: мои люди не приносят клятв, так что ты присоединяешься к нам по собственной воле и можешь уйти, когда и где захочешь.

Мы снова выпили, и ночные тени вокруг нас еще больше сгустились, так что мы стали просто двумя приятелями, наслаждающимися вином, теплом и обществом друг друга. Но я уже был другим. Моя вера ушла от меня: это я знал точно.

Глава двенадцатая

Два дня спустя мы покинули Гренландию. Капитана я видел мало, занятый работами на корабле, а он был в городе по своим торговым делам – и теперь, уже точно зная, что это за дела, должен сознаться, я думал о них с сильно возросшим интересом.

На следующий день после нашего странного вечера в таверне я принайтовывал на палубе бочки с водой. Тут по ходням взбежал капитан – на лице его ясно читалась досада. Он направился к себе в каюту и захлопнул дверь, а потом я услышал, как они с Жилем громко о чем-то спорили. Внезапно донесся взрыв смеха, и капитан выскочил наружу, на сей раз широко улыбаясь. И сбежал по сходням обратно в грустные объятия Гардара.

Поздним вечером следующего дня, когда солнце, осчастливившее нас хилым послеполуденным светом, уже опускалось за горные выси на западе, на причале вдруг началась какая-то суматоха. Я сидел на баке, наращивая канат. Выглянув через борт, я увидел наших матросов во главе с капитаном и Павлосом – они тащили три длинных тюка, каждый футов шести в длину, бесформенных и угловатых, завернутых в черную просмоленную парусину. Парусина была очень скользкая или, может, тюки слишком тяжелые, потому что они удерживали их явно с трудом. Я скатился по трапу и крикнул, что сейчас помогу, но Павлос отмахнулся. В конце концов, кряхтя и ругаясь самыми последними словами, они подняли тюки себе на плечи и втащили на борт. Потом вручную спустили их в трюм, откуда донеслись новые приглушенные проклятия, поскольку в тесном помещении под палубой возиться с неуклюжими тюками было еще более затруднительно. Наконец оттуда вылез Павлос, весь в пыли и с кровоточащей царапиной на темечке.

– И что это за чертовщина? – спросил я у него.

Он сплюнул и потер ушибленную макушку.

– Господи Иисусе, Дева Мария и все траханые святые! Китовый ус! Отличная идея, тебе не кажется? Такого количества китового уса хватит, чтобы состряпать целого слона, черт бы его драл! Или ублюдочного кита! – Он затопал прочь и скрылся в капитанской каюте.

Я был не в силах сдержать смех, возвращаясь к своему недоделанному канату. Ну надо же, слон из китового уса! Или сотни, тысячи совокупляющихся парочек из китового уса – для всех епископов христианского мира! Ха! Я тоже сплюнул, чувствуя себя необыкновенно счастливым оттого, что все еще жив.

Мы отдали швартовы на следующий день перед рассветом. Наше обратное плавание из Гардара было не слишком приятным, чтобы часто о нем вспоминать. Почти с самого начала, едва мы покинули эту убогую гавань на краю света, нам пришлось преодолевать бесконечную череду огромных зеленых волн, вздымавшихся со всех сторон. Иногда, когда ветер чуть слабел и дул менее свирепо, они поднимались как пологие холмы, так что я даже представлял себе, будто мы оказались в залитой водой стране ниже уровня моря, а меловые холмы Англии вдруг по какому-то дьявольскому капризу обратились в жидкость. Но когда налетали шквалы – а они налетали все время, каждый день, в течение двух недель, – холмы превращались в горы, вздымавшиеся над нами, и их острые гребни дрожали подобно чудовищным зеленым языкам пламени, и словно дым срывалась белая пена.

Теперь я был на палубе почти все время, как и остальные члены команды, – я уже во всех отношениях стал настоящим матросом. Это произошло во время перехода из Исландии: хотя никто не давал мне таких приказов, я сам включился в работу и вскоре уже чинил паруса и тянул шкоты вместе с остальными. Мои мягкие школярские руки сначала бунтовали, и пришлось два-три дня побегать в повязках, пока не зажили кровавые мозоли, воспалившиеся от соленой воды. Но вскоре пальцы и ладони огрубели, словно подметки, и я даже счел такое их превращение приятным. Прежде чем уснуть, я ощущал каждую мышцу – причем даже с некоторой гордостью. Полагаю, они символизировали мое полное превращение в другого человека, хотя тогда я думал, что просто вспоминаю о тех временах, когда трудился вместе с отцом, выкладывая каменные стены или заваливая овец во время стрижки. Долгий период между той жизнью и нынешней, мое длительное полусонное, как мне теперь представлялось, существование в аббатстве, а потом и Бейлстере, стали понемногу размываться в памяти, как давний полузабытый сон.

Имело место и еще одно превращение. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я впервые задумался о языке, которым мы пользуемся на борту. Это был lingua franca, упрощенный язык купцов и торговцев, внебрачный сын провансальского наречия и множества других, на которых говорят в Италии и Испании, с заимствованиями из арабского, греческого, сефардского, то есть языка испанских евреев, и сотен других диалектов мира. Я в первый месяц с большим трудом, спотыкаясь на каждом шагу, объяснялся на этой смеси, припоминая свои скудные познания во французском, древнегреческом и, конечно же, латыни, а также пару фраз на немецком. Однако, сам того не замечая, вскоре выучил этот lingua franca, одновременно осознав, что начал болтать и по-провансальски, на родном языке капитана, Жиля и, кажется, четверти остального экипажа. Мне все больше и больше нравился этот мягкий, даже нежный язык, его поэтичность, так контрастно звучавшая на плывущем в открытом море корабле с его грубой повседневностью.

Но для поэзии времени почти не было – «Кормаран», скрипя и раскачиваясь, шел все дальше по холодному морю. В мерзкую погоду спать было невозможно, и это случалось довольно часто, а в минуты затишья я оказывался настолько обессиленным, что немедленно погружался в сон, лишь чуть-чуть менее глубокий и беспросветный, чем сама смерть. Когда мы отплыли из Исландии, я покинул свой уютный уголок на баке, чувствуя, что это отлучает меня от остальной команды – чего я всеми силами хотел избежать. И теперь сей уголок завалили грудами парусины, за которыми спрятали огромные связки китового уса и мехов. А их, как объяснил мне Павлос, нужно беречь от сырости. Дни проходили в лихорадочном ожидании смертельной опасности, но ночные вахты были еще хуже. С каждым взлетом на гребень волны, с каждым провалом в глубокую яму между ними дощатая обшивка корабля скрипела и стонала, как тысячи душ в чистилище, и я был почти уверен, что днище вот-вот развалится и все мы ухнем вниз, в холодную зеленую бездну. А мое жалкое состояние еще более ухудшилось после дезертирства Фафнира. Я теперь редко его видел: он, кажется, нашел себе уютное убежище между китовым усом и мехами, потому что именно там исчезал его роскошный хвост в те редкие моменты, когда он попадался мне на глаза.

На обратном пути мы не стали заходить в Исландию. Слишком велика была опасность попасться в лапы королевским мытарям. Низам проложил курс, который должен был вернуть нас обратно в обитаемый мир, по длинной кривой, и она привела нас к северной части Ирландии. «Длинная кривая» – это он ее так назвал, но наш переход, как неукоснительно отмечалось на картах капитана (пергаментах, которым он оказывал больше уважения и почтения, чем любым святым текстам, какие мне только встречались), скорее напоминал неверную поступь пьяного паука: короткий бросок в одном направлении, сумасшедшие рыскающие зигзаги в другом, однако неизменно ведущие нас на юг и восток. Мы шли в Дублин и, кажется, очень торопились туда добраться.

Наконец мы поймали сильный ветер, со свистом летевший с запада, и много дней неслись на всех парусах, причем все торчали на палубе, безостановочно работая онемевшими от холода руками. Но однажды я вдруг почувствовал, как шкот ослаб у меня в руках, и мы все одновременно посмотрели вверх. Парус чуть обвис, совсем немного, я даже решил, что мне это показалось. Возле мачты со свистом пролетел буревестник. Потом корабль снова рванулся вперед, и все кончилось.

Но на следующее утро, проснувшись – резко, внезапно, без всякого перехода ото сна к бодрствованию, как всегда со мной бывало в последнее время, – я увидел чистое, словно вымытое небо над головой, несколько совершенно безвредных облачков и какую-то белую птичку. Западный ветер стих; мы шли галсами против легкого южного бриза, и скоро к первой птичке присоединились другие – это были чайки, они кружили над нами и кричали. Не буревестники, не одинокие альбатросы, преследовавшие нас в открытом море, но огромные чайки вроде тех, что стаями кружатся над свежевспаханным полем у нас дома. Люди начали улыбаться и разговаривать чуть более свободно, ведь, по правде говоря, в последнее время мы все пребывали в несколько подавленном состоянии. Бесконечное меню из копченого тупика сделало свое дело, да и еще кое-что нас ослабляло. Губы мои распухли, да и язык тоже. Жевалось с трудом, и если между зубов попадал кусочек мяса, было очень больно, а из десен сильно сочилась кровь. Ноги сгибались с трудом, на коже высыпали темные пятна. Многие тоже плевались кровью и жаловались на распухшие суставы. Хорст лишился двух задних зубов, а Джанни чуть не подавился одним выпавшим у него во сне.

– Это все скорбут, цинга, – заявил Исаак, который не мог предложить нам никакого лекарства. – Надо дотерпеть до суши и перейти на другую пищу вместо этих проклятых тупиков.

Мы верили ему, ничего другого нам и не оставалось. Но приближение земли действительно чувствовалось, ее запах ощущался в теплом бризе: дыхание влажной почвы, призрак зелени. Корабль, казалось, просыпался от долгого лихорадочного сна.

Мы были в трех днях плавания от Ирландии. Наш безумный рыскающий курс привел нас обратно к островам Шотландии, и в тот день мы миновали острова Сент-Килда – ничтожное убежище отшельников, над которым кружились бесчисленные чайки, как пчелы над ульем. Низам держал курс на Северный пролив, чтобы выйти к Дублину – и к какой-то цивилизации; и мысли об этом занимали меня теперь все больше и больше. Улицы, толпа людей, таверны, пиво! Мы почти ни о чем другом не говорили. Женщины тоже, хотя этой темы я старался избегать незаметно для остальных. Билл часто рассказывал мне про городских шлюх, услугами которых пользовался; для него плотские наслаждения были столь же естественны, как дыхание. Но меня эти девки отпугивали – их плотоядные взгляды и колышущиеся, потные и тяжелые груди. В этом таился смертный грех, и, кроме того, я по природе своей был застенчив.

Странно, но до сей поры единственных обнаженных женщин я видел в церкви: раскрашенные тела, находящиеся в аду, изображенном на западной стене храма Святого Сергия, часто посещаемого школярами и студентами Бейлстера. Там было много женщин, представленных со всеми подробностями – с круглыми, как репа, грудями, маленькими животами и черными треугольниками между бедер, – их вели в геенну похожие на змеев демоны, которые бесстыдно и похотливо их лапали и тыкали в ягодицы своими трезубцами. Я частенько лежал без сна в своей гнусной маленькой комнатушке на Окслейн, а их бледные тела так и мелькали у меня перед глазами, и моя собственная плоть бунтовала и восставала против меня. Я пытался сосредоточиться на подробностях, вообразить, как острые трезубцы терзают мою плоть, но эти груди и темные треугольники внизу живота, так нежно манившие к себе… И тогда я вскакивал с постели и принимался молиться, упав на колени, пока они не начинали болеть от жесткого пола, – только чтобы отогнать от себя эти мерзкие видения. Иной раз мне даже приходилось выбегать на улицу и бродить по городу до зари, читая молитвы, перебирая четки и бормоча что-то себе под нос, как какой-нибудь умалишенный. В одну из таких ночей я и обнаружил место, где можно перелезть через городскую стену.