Текст книги "Когда сливаются реки"
Автор книги: Петрусь Бровка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)
– Алесь Игнатович, идите к нам! – вывел его из задумчивости голос Березинца. Инженер сидел в кружке колхозников на взгорке. – Тут возникают такие вопросы, которые больше относятся к строителям, чем к проектировщикам.
– О чем речь? – спросил Алесь, присаживаясь около старого учителя.
– А о том, товарищ Иванюта, – шутливо подмигнул Юозас Мешкялис, – что пора браться за топоры. Вы, долговцы, дома, встали пораньше, позавтракали и на работу пришли. А нам, пергалевцам да эглайнцам, что делать? Попробуй такую даль протопать – ни за что взяться не захочешь...
– Это он к тому, чтобы столовую ставить, – пояснила разговорчивая Восилене.
– Не забегай, сам все скажу, – перебил ее Мешкялис. – Ставить так ставить, только прежде бараки, а потом уж и столовую...
Не успел Алесь ответить, как в разговор вмешался Петер:
– А у нас и повариха добрая есть – Марта Зибене.
Сам он знал, что будет работать на строительстве столяром – выучка Лайзана пошла впрок, – но ему хотелось, чтобы поближе была и его девчина.
– Ну нет, это уж извините пожалуйста! – возразила тетка Восилене. – Это уж мое дело... Вот вам и товарищ Мешкялис скажет, что лучше меня в «Пергале» никто не сварит и не поджарит...
– И языком не сработает! – съязвил Мешкялис.
– Я же про войну не рассказываю, как некоторые...
– Ты не обижайся, я пошутил, – примирительно сказал Мешкялис.
– Я думаю, что сначала надо решить вопрос о бараках и столовой, – обратился ко всем Алесь.
– Юозас верно говорит, нам без этого никак нельзя, – отозвался Каспар Круминь, свертывая папиросу.
– А раз нужно, так и возражать нечего, – видя, что Самусевич молчит, поддержал Захар Рудак. – А еще я думаю, что без помощи государства мы не обойдемся. Лопатами не управимся. Придется просить машины, да и кредит тоже.
– И это правда, – подтвердил Каспар Круминь.
– Мне кажется, – внес предложение Якуб Панасович, – нужно послать наших людей в Минск, Вильнюс и Ригу.
Предложение это было несколько неожиданным, и все задумались.
– Кого посылать?
– В Минск – начальника строительства, товарища Иванюту, – предложил Захар Рудак.
– От нас, пожалуй, поедет Йонас Нерута, – заявил Мешкялис.
– А у нас лучшего посланца в Ригу, чем Ян Лайзан, нету! – не заставил ждать Каспар Круминь.
– И откладывать поездку нечего, чем скорее поедут, тем лучше, – посоветовал Рудак.
Алеся радовало, что председатели колхозов теперь по-серьезному заговорили о делах строительства. И он был не прочь побывать в Минске представителем, которому поручено немалое и вполне самостоятельное дело. В приливе добрых чувств ему хотелось, чтобы сбылись желания каждого, поэтому он сказал:
– Сегодня мы договорились о многом... Давайте заодно попросим тетку Восилене быть у нас поваром. Надо думать, она потом за это нас как следует угостит...
– Вот это разговор! – Щеки Восилене порозовели от возбуждения и удовольствия. – Не то что Юозас – не мычит, не телится, – засмеялась она.
Каспар Круминь посмотрел на оживленную и разговорчивую женщину, и чем-то она задела его душу.
Над озером нависал сумрак. Поднялся ветерок. Издалека, из-под «Пергале», донесся звон колокола, и все заметили, как забеспокоился Пранас Паречкус, с которым приехала Анежка. Он нетерпеливо посматривал в сторону села, потом, не вытерпев, начал запрягать лошадь.
– Куда вы? – спросил его Йонас.
– Мне пора на свой пост становиться, спешу... Если не повстречаю Анежку, подвезите ее, Йонас. – И, взобравшись на телегу, Паречкус отъехал. На перекрестке постоял минуту, всматриваясь в дорогу на Долгое, и, со злостью хлестнув коня, погнал в «Пергале».
– Вы думаете, наш Паречкус вправду на пост спешит? Как бы не так! – сердито сказал Мешкялис. – Если уж он Анежки не дождался, так ясно, что, кроме костела, никакая сила не сорвала бы его с места. Услышал звон и помчался... Он ведь, кажется, и старостой в костеле состоит.
– А за каким дьяволом вы его в сторожах держите? – возмутился Йонас.
– Тебе легко рассуждать, а у меня людей не хватает. Видишь ли, когда на фронте недочет активных штыков... – пытался повернуть к делам Литовской дивизии Юозас.
Но тут его перебил Каспар Круминь:
– Мне не в костел, а тоже надо ехать – к жене да ребятишкам... И я хотел бы знать, товарищ Иванюта, что еще от нас потребуется?
– Когда будет утвержден проект, тогда многое потребуется и от вас, Круминь, и от вас, Мешкялис. А пока что везите лес и кирпич. Кроме того, нужны доски на барак, и немало... И само собой разумеется, надо переводить деньги.
– Деньги мы уже перевели на счет вашего колхоза, – сообщал Круминь.
– А доски у нас есть, – поспешила добавить тетка Восилене и, словно застеснявшись, прикрыла рот уголком платка.
– Не забегай! – опять укорил ее Мешкялис. – Кто у нас председатель колхоза – ты или я? Мне слова не даешь сказать!.. Доски начнем завтра возить, товарищ Иванюта.
– Командир в юбке! – кинул в сторону Восилене отъезжающий Петер, словно в отместку за свой несбывшийся план в отношении Марты Зибене.
Вскоре собрались домой и пергалевцы. Когда уже рассаживались по телегам, явилась запыхавшаяся Анежка.
– Дядька уже уехал? – беспокойно спросила она.
– Да на что он сдался тебе, такой дядька, который и подождать не может? Садись на мой воз, а то, хочешь, пройдемся? – предложила Восилене.
– Хорошо, пройдемся, – покорно согласилась Анежка и пошла с Восилене за телегой.
Долговцы проводили всех до перекрестка и, попрощавшись, повернули к своему селу. С Якубом Панасовичем пошли проектировщики и геодезисты. Алесь тоже собирался присоединиться к ним, но его отозвал Йонас:
– Товарищ Алесь, я хотел бы посоветоваться по одному делу.
Йонас попросил Алеся потолковать с Мешкялисом и взять его и Зосите на строительство.
– Понимаешь, хочется от начала до конца поработать на стройке, может, кое-чему научусь. Одичал я малость на хуторе...
Алесь заверил приятеля, что сделает все возможное, а сам в то же время обдумывал, как бы поговорить с Анежкой наедине. Случай представился неожиданно. Девушка, поправляя платок, выронила из рук покупку, он бросился поднимать. И пока Алесь вручал ей сверток, пока она благодарила, подводы ушли вперед. Он набрался храбрости и сказал:
– Йонас просил, чтобы его вместе с Зосите взяли на строительство. А вам не хотелось бы быть вместе с ними?
Несколько минут девушка молчала. Алесь уже думал, что напрасно задал этот вопрос, но Анежка не то стыдливо, не то боязливо ответила:
– Меня не пустят...
Алесь чувствовал, что она хотела сказать и еще что-то, но побоялась или постеснялась: звон колокола все еще доносился из «Пергале» и словно сковал ее.
– Ну хорошо. Приходите тогда петь в нашем хоре.
– Постараюсь, – неуверенно пообещала она.
Разговор явно не получился.
– Анежка! – послышался оклик Восилене, и девушка должна была попрощаться и догонять подводу.
Если бы Алесь мог видеть ее лицо теперь, он бы удивился. Оно было бледным, растерянным. Сегодня Анежка убедилась, что этот молодой инженер нравится ей. Запало в сердце то, что он такой стройный и симпатичный, что так уважительно и ласково обращается к ней. Но вместе с этим и страх охватывал ее душу. «Боже!.. боже!.. если бы только все было хорошо!» – шептала она, незаметно вытаскивая из-под кофточки и целуя серебряный крестик.
V
Старый хутор Каетана Гумовского – Малиновка – стоял в лесу. С трех сторон его плотно обступали густые, лохматые ели, а от долговских полей отделяло большое кочковатое болото, заросшее карликовыми березками и соснами. И хотя земли, которой некогда владел Гумовский, было десятин около пятидесяти, из-за того что хутор стоял в лесу, он казался небольшим. Недаром Каетан Гумовский, когда нужно было, прибеднялся:
– Что вы от меня хотите? Сколько у меня земли? На одной ладони уместится...
Но так только говорилось, на самом же деле у Гумовского были все возможности поднять большое хозяйство. Недаром в панской Польше Гумовский старался садиться в костеле рядом со знатными шляхтичами. У него даже и шея не поворачивалась, чтобы смотреть в сторону простых мужиков. Держа нос по ветру, он старался всегда вертеться около владельцев крупных фольварков, а если они его не очень жаловали, отсиживался в своей Малиновке. Жил он, говорили люди, как оборотень. Жена его Юзефа была молчаливой, забитой женщиной, которая ничего не значила в доме, а лишь покорно, как рабыня, выполняла приказы мужа. Может быть, происходило это еще потому, что взял ее Гумовский сиротою – она выросла в чужих людях бесприданницей. За всю жизнь свою не сказала Юзефа ни одного слова наперекор мужу, да и вообще говорила она мало, только и знала одну привычную фразу: «Хорошо, Каетанька!» Сын Гумовского Винцент был придурковат. На людях он показывался мало, а если и попадался кому на глаза, то мычал и картавил, ничего разобрать было нельзя. Никто его не понимал, – может быть, одна Юзефа. А дочка Аделя, наоборот, удалась такой, словно родилась от других отца и матери, – красивая, веселая. И хотя Каетан любил покорность в доме, но многое разрешал своей любимице.
– Мне ничего не нужно, все для тебя... Одна у меня ты, Аделька! – говорил он и ласково гладил ее по круглым, полным плечам. Может быть, чувствуя теплоту отцовской ласки, и дочка относилась к нему сердечнее и доверчивее, чем к кому бы то ни было.
Каетан носил в сердце надежду выдать Аделю за соседского сына Казюка Клышевского. Ему хотелось породниться с настоящей шляхетской семьей. Если бы уговорить Казюка пойти в зятья и взять от отца часть земли и леса, примыкавшую к Малиновке, тогда Малиновка стала бы известной на весь уезд.
Но ничего из этого не вышло. «Вихрь прошел по земле, – как говаривал Гумовский, – и переиначил все». Думал он, что переменится все при немцах, но где там!.. Хорошо еще, что не выдал себя в то время с головой долговцам: он помогал немцам и полиции, но исподтишка, не чурался в то же время и партизан. Пришли к нему долговцы из леса за продуктами – сам повел в клеть, насыпал пять мешков муки, да еще отдал и барана в придачу... «Мало ли что может быть? Лучше помолиться двум богам, чем рассердить одного», – думал Гумовский. Он не забыл взять у партизан расписку. И теперь бережно хранил ее за иконами, показывая, когда нужно, людям. Только ничего это не дало – землю забрали в колхоз, батраков отпустил сам. Остался только небольшой огород при хате. Каетан понял, что наперекор течению не поплывешь, и решил хитрить. Ссылаясь на свою верность власти и на связь с партизанами, попросился в колхоз, но его не приняли. Тот же самый учитель Якуб Гаманек, который приходил с партизанами за мукой, выступил на собрании и заявил, что кулаку не место в колхозе. Пробовал Каетан жаловаться в район, но ничто не изменилось. Тогда он решил отсиживаться и пережидать, – быть не может, придут другие времена! Довольствовался Гумовский небольшим куском земли возле хаты, а иногда покашивал в лесу, выкапывал кое-что припрятанное в земле. Накопил он за долгие годы небольшую кубышку золота, но про это никто, кроме Адели, не знал.
«Придет время, – думал он, – все изменится. Отдам все тогда ей, пусть расправит крылья моя ласточка!» Кроме этой кубышки прятал еще Гумовский кривую и блестящую саблю пана полковника, помещичьего сынка. А вдруг вернется в Польшу прежняя власть? Он поднесет тогда эту саблю пану полковнику, а если не ему самому, то старшему в округе, и уже наверное чем-нибудь его отблагодарят... А пока что следовало сидеть тихо и не шуметь, или, как говорил он сам, с волками жить – по-волчьи выть. Даже в костел перестал ходить и строго приказал жене, чтобы она – боже упаси! – на людях не вздумала разговаривать с ксендзом. Он посещал общие собрания, попробовал однажды выступить и агитировать за подписку на заем, был весьма равнодушен к своему хозяйству: пусть видят люди, что он перевоспитался! Кое-кто даже начал пошучивать: «Стал Гумовский как вата, хоть бери да в ухо клади...»
Одно только беспокоило Каетана Гумовского. Сосед Клышевский уехал с немцами при отступлении. Каетан некоторое время тревожился, жалел, что не состоялась свадьба дочери, а после смирился, надеялся, что придет срок и Казюк вернется. Но получилось так, как Гумовский и не ожидал. Казюк вернулся внезапно. Однажды весенней ночью кто-то тихо забарабанил в окно, возле которого обычно спал сам Гумовский. Каетан встревожился. Кто бы это мог быть? И почему словно онемели собаки? Он припал к стеклу, но в ночной тьме глаза ничего различить не могли. Попробовал окликнуть – никто не отозвался. Всунув ноги в разношенные шлепанцы, он вышел в сени и осторожно приоткрыл дверь. Перед ним стоял черный обросший Казюк Клышевский.
– Езус-Мария! – ужаснулся Каетан Гумовский. – Ты что, с того света, Казя?
– Пустите в хату, все расскажу, – ляская зубами от холода, прошептал Казюк.
Каетан Гумовский привел Казюка в свою комнату. Не зажигая огня, посадил его в передний угол, начал расспрашивать:
– Откуда ты? Где отец?
– Подождите! Дайте что-нибудь поесть, чтобы согреть душу, – попросил Казюк.
Гумовский принес кусок хлеба, ломоть сала и кружку квасу. Поставив все перед гостем, он собрался слушать, подперев голову рукой. Клышевский аппетитно чавкал и в то же время отрывисто отвечал на вопросы, словно опасливо лаял:
– Отец в Польше... Около немецкой границы... Землю получили... кланялся вам.
– Спасибо, сынок... А ты чего здесь? Небезопасно это...
– Вышло так.
– Что вышло? Пахал бы у отца землю, а, даст бог, пришло бы время, – и домой благополучно вернулся.
– Я и пахал... Но там то же началось... за один стол приглашают...
– Что ты говоришь?
– Что слышишь... Один черт – что тут, что там! И я имел глупость на собрании сказать свое мнение обо всем этом.
– Ай-яй-яй! – покачал головой Гумовский.
– Сидеть и ждать, пока меня возьмут, я не мог. А куда мне идти? Там кругом чужие, незнакомые люди. Вот мне батька и посоветовал сюда пробиваться.
– Как же ты дошел?
– И не говорите! Еле жив... А где Аделя?
– Аделя спит. Прошу тебя, не тревожь ее, пусть она пока ничего не знает. Лучше ты иди куда-нибудь. Мы тут сами на примете, у нас останавливаться опасно. Душа в пятках. Иди туда, где прежде жил, а я, если надо, помогу, – упрашивал Гумовский.
– У меня адреса нет! Вольный сокол, куда хочу, туда и лечу. Весь лес – моя хата, – уже более спокойно после того, как перекусил, отвечал Казюк.
– Что же ты теперь делаешь? – ощущая гнетущую тревогу, выпытывал Каетан.
– Душу свою спасаю. Нигде я не прописан, никто мне ничего не платит, – сами берем, когда надо...
– Уж не ты ли обобрал сельпо в Козлянах на исходе зимы?
– Не обобрал, а провел операцию для своих друзей... Таким, как я, что-нибудь есть-пить надо?
– И много вас?
– Это – тайна! Но недолго ждать, когда она откроется.
– Тебя же убить могут!
– Ну и что ж, пропадать так пропадать...
– Езус-Мария! Езус-Мария! – шептал Гумовский, дрожа от страха. – Зря ты пошел по такой дорожке, Казюк. Я ж думал, что ты другим вернешься... Уходи, не показывайся Аделе, не надо, чтоб она знала... Я прошу тебя, – взмолился Каетан.
– Нет, этого от Адели не спрячешь. Я вернулся не на день, а насовсем. А вы, дядя Каетан, обязаны помогать мне – и едой, и всем чем понадобится.
– Ты ж погубишь меня! – захныкал Каетан. – Ну, продуктов там или чего нужно я тебе подкину, но ты не приходи ко мне и не поручай ничего...
– Нет, так не получится. Малиновка сама не вернется в руки. Я не буду вас и сына принуждать идти за собой, но что сможете, придется делать.
– Ну, а скажи, – заинтересовался несколько успокоенный Каетан, – на что ты надеешься?
– Только тихо! – и Казюк погрозил Гумовскому пальцем. – Перемены ожидаю...
– Откуда тебе это известно?
– Ну, как вам сказать... Погода меняется, жизнь – тоже. Вечного ничего нет.
– Может, пока распогодится, переждал бы ты в другом месте?
– Негде мне ожидать. Разбудите Аделю...
– Не надо, – упрашивал Каетан.
– Разбуди! – почти приказал Казюк.
И Каетан, прикрыв окно, зашаркал шлепанцами в другую комнату.
Клышевский осмелел и даже зажег лампу. Он поставил в угол немецкий автомат, а сам подошел к окошку и выглянул во двор. В тусклом стекле окна он рассмотрел свое лицо и подумал: «Еще перепугается!..» Из стекла смотрело на него худое, истомленное лицо, обросшее черной бородой. «А когда-то пригож был...» – вздохнул Казюк. Он стоял и пытался представить, что подумает Аделя, когда увидит его сейчас?
– Ай боже! – услышал он приглушенный шепот и повернулся.
К нему шла Аделя, в платье, какое первым попалось под руку, с распущенными льняными волосами. Она была не столько обрадована, сколько смущена и взволнована.
– Казик, ты! – воскликнула она и, поколебавшись, прислонилась к его груди...
Прошло уже около года с той поры, как Каетан Гумовский не знает ни минуты покоя. Клышевский, который прячется у него, отъелся, пополнел, снова стал красивым и самоуверенным. Аделя, словно потеряв голову, пропускала мимо ушей все отцовские предостережения и не сводила глаз с Казюка. А Каетану вечная тревога: разве спрячешься надолго у него за стеной да в старой баньке в лесу, у самого края болота? Правда, случалось, что Казюк исчезал на несколько дней, – видимо, были у него и другие дела и связи, о которых он не рассказывал. Напрасно молился Гумовский, чтобы он не вернулся вовсе из этих походов, – молитва не помогала, и Казюк так же внезапно, как и пропадал, появлялся в Малиновке снова. Случалось, пока его не было на хуторе, приходили вести, что где-то поймали грабителей. А может, и Казюка? Что же тогда будет с ним, Гумовским, если дознаются, что он Клышевского прятал у себя и кормил? Конец тогда всему и всем – и Аделе и Малиновке...
Проводя дни в таких переживаниях, Каетан томился тем, что ему не с кем было посоветоваться. Пробовал говорить с Аделей – где там, ей и горя мало, она так верит Казюку, что даже не сомневается: весной наступят перемены, и они поженятся. А старый Каетан, который повидал на своем веку всякого, думал и так и этак, но не мог отделаться от сомнений. Пойти бы к ксендзу, сказать: «Выручай, пане ксендз, посоветуй, как жить», – да боязно, заметят долговцы и скажут, что опять в ту сторону подался... Уж лучше молчать, так, словно его и на свете нет. Но желание поговорить с кем-нибудь было таким неотступным, что он часто ночью закрывался в своей каморке, опускался перед иконами на колени и подолгу выкладывал душу перед богом, – по крайней мере он мог быть уверен, что бог никому не скажет. Гумовский даже сам сочинил себе молитву, и звучала она так:
– Святый боже, Езус-Мария, ангел господень! Отпустите грехи мои тяжкие... Молю вас и плачу – сделайте так, чтобы прошли вихри темные, чтобы солнце воссияло вновь и вернулась ко мне моя Малиновка, чтобы погибли все нехристи, чтобы вышла моя Аделя за Клышевского!.. И чтобы жили они в счастье, и Малиновка была им как родная мать. Аминь, аминь, аминь!
И он отбивал поклон за поклоном. На всякий случай, чтобы молитва его наверняка дошла до бога, он читал еще «Отче наш» и, случалось, так расстраивался, что плакал, а утром Аделя спрашивала:
– Тату, отчего это у вас глаза красные?
С праздника в Долгом Каетан Гумовский вернулся домой в самом скверном настроении. По тому, как стукнул он дверью в сенях и гаркнул на собаку, подбежавшую приласкаться, Юзефа поняла, что хозяин не в настроении, и, как всегда в таких случаях, отступила в сторонку. Каетан снял свитку, вымыл руки и молча сел за стол. Жена знала, что в таком случае без всяких расспросов надо подавать обед, и, загремев заслонкою, вытащила из печки и подала Каетану полумиску с оладьями. Каетан чавкал, склонившись низко над столом, и усы его двигались, как у таракана. Он увлекся едой, продолжая думать свои думы, и не заметил, как у стола появилась Аделя. Только когда она прислонилась к его плечу, он встрепенулся и, посветлев, глянул на нее,
– Что ты такой мрачный сегодня? – заботливо спросила дочка.
– А отчего мне веселым быть? – отрываясь от миски, ответил вопросом Каетан. – Что я, с гулянки пришел? Что мне там, на скрипках крыжачка играли? – вдруг начал разгораться Каетан. – Железными смычками, дочка, пилили там мое сердце... Где ты это видела: не то что свои, даже этот приблуда Захар Рудак сторонится меня, как холеры... Откуда только принес его черт? Если бы не он, может, у нас бы потише было. Вздумал еще электрический свет дать, чтобы его глаза ослепли! – ругался Каетан. – Если бы не верил, что переменится все это, наложил бы на себя руки, вот и все...
– Ах, тату, тату, какие ты глупости говоришь! – попыталась утешить отца Аделя. – Будут же перемены, Казюк говорит.
– Дурак твой Казюк! Ничего он не знает...
– Чш-ш-ш! – зашипела Аделя и, приложив ему ладонь ко рту, подмигнула на стену около печи.
– Так он тут? – зашипел, как гусь, Гумовский.
Старая Юзефа подалась в угол.
– Чего вы кричите? – забеспокоилась Аделя. – Тут... А где же ему быть?
– Как где?.. Зарежете вы меня без ножа!.. Я же говорил, чтобы днем он никогда не приходил в хату... Мало кто может нагрянуть?.. Ну, если уже некуда деться, хоть бы в бане сидел... Все легче мне было бы отбрехаться! Я же теперь и минуты покоя не знаю. – И он тревожно посмотрел на стену, за которой скрывался Казюк.
А волноваться он имел все основания, потому что за стеной, в темноте, в самом деле лежал Казюк Клышевский и, прислонившись ухом к бревнам, прислушивался к тому, о чем говорилось в хате. Клышевский лежал в тайнике. Каетан Гумовский устроил этот тайник по просьбе Адели вскоре после того, как появился Клышевский. За несколько зимних ночей они все оборудовали так, что об этом трудно было и догадаться. Рядом со старой стеной, выходившей на огород, была сделана вторая, а чтобы это не бросалось в глаза, сложили ее из пожухлых бревен разобранной риги. Коричневые, прокуренные бревна ничем не отличались от других. Вход в тайник, правда, был неудобным, через подпечье, так что всякий раз Клышевский, забираясь туда, скрючивался и тяжело покряхтывал, а Гумовский, когда был в плохом настроении, бормотал себе под нос: «Полез петух на насест...» Между стенами тайника было тесно, особенно развернуться Клышевскому было негде. Услышав на этот раз, что Гумовский вернулся домой, он припал ухом к стене, и ему стало ясно, что старик недоволен его возвращением. Это разозлило Казюка: он, можно сказать, каждую минуту рискует жизнью, а старик еще ворчит. Разве знает этот старый пень, как трудно ему приходилось в последнее время? Из семнадцати его соратников теперь осталось только трое, других перебили и переловили. Сколько раз вынуждены были они менять свои тайники и явки, чтобы уйти от милиции! Осталось трое, но и тем приходится прятаться по хуторам. Клышевский сильно похудел и осунулся за это время, глаза его горели сумасшедшим блеском, нервы были не в порядке. Казюк стал таким взвинченным, что Аделя начала побаиваться, как бы он не натворил глупостей и не выдал всех. И теперь, услышав нелестные для себя слова, Клышевский решил не прощать этого своему тестю. Пока Гумовский расхаживал по хате, шипя и распекая дочку, из-под печи показалась мохнатая голова Казюка.
– День добрый, пане Гумовский! – прищурив глаза, прогудел он.
И Каетан вздрогнул, словно голос шел из подземелья.
– Откуда ты, Казюк? – невпопад спросил он.
– Откуда?.. Гм... Из дворца, который выстроили вы для меня. – Он встал, отряхнулся и подошел вплотную к Гумовскому. – Не прикидывайтесь, я хорошо слышал, как вы из-за меня нападали на Аделю.
– Я не нападал, – пытался оправдываться смущенный Гумовский, но, несколько оправившись, перешел в наступление: – Я ее, Аделю, берегу, не хочу, чтобы ты погубил ее...
– Как это я могу погубить свою жену? – наседал на старика Клышевский.
– Она тебе еще не жена!..
– Нет, жена. Вы сами сказали, что в костел пойдем после. Разве не вместе с вами читали мы молитву за нашу жизнь?
– Да тише вы! – уговаривала их Аделя.
Взяв того и другого за руки, она усадила их за стол. Хитрая и быстрая, как лисица, метнулась к шкафчику, вытащила оттуда полбутылки водки.
– Давайте погреемся, а то на улице похолодало...
– А если кто наскочит? – встревожился отец.
– Не бойся!.. Я посадила Винцента караулить. Он даст знать, если что...
Аделя, голубоглазая, веселая и живая, умела уговорить их, и через несколько минут Каетан Гумовский и Казюк сидели и разговаривали, словно бы только что вернувшись с базара или из церкви. Аделя подливала то одному, то другому, время от времени просила мать сходить в чулан и принести закуски. И старая повиновалась, стукала дверями, ставила на стол тарелки с нарезанной колбасой и салом, а затем снова молча садилась на свою скамеечку около печи, где обычно проводила время, если не хлопотала по хозяйству. У Казюка порозовело лицо, он отогрелся и, видимо, несколько успокоился.
– Так что там было, в Долгом? – чокаясь с Каетаном, спросил он.
– А то, что, как мне кажется, нашим делам приходит конец, – хмурясь и вытирая усы, отозвался Каетан.
– Это как же так?
– А так... Объединяются люди и жизнью своей довольны.
– Чем это они довольны? Что своей земли не имеют?
– Чего не имеют? Имеют!.. И земля, и луга, и этот вот кусок, где мы с тобой сидим, принадлежат им. И хлеб у них есть, и одеться есть во что... Теперь электричества будет. Чего доброго они скоро будут жить лучше, чем когда-то мы на своем хозяйстве.
– Что вы агитируете, как комиссар? – рассердился Казюк. – Не может быть, чтобы люди не хотели иметь своей земли! И кроме того, я никогда не поверю, чтобы латыши и литовцы с долговцами подружились – это же волки из разных лесов...
– Верь не верь, а они дружат...
– Не может этого быть! Литовцы и латыши с большевиками не помирятся! – крикнул, разгорячившись, Казюк и, спохватившись, тревожно посмотрел в окно.
– Успокойся, это Винцент ходит во дворе, – положила руку на плечо Казюку Аделя. – Ты думаешь, что отец всерьез верит, будто все так и останется? Да нет, это он тебя испытывает... Вот придет весна, и мы сыграем свадьбу. Вернутся твои отец и мать... снова запоют соловьи в Малиновке...
– И мы поедем к нам в Гороховищи! – обнимая Аделю за талию и размякая от ее близости, размечтался Клышевский.
Даже Каетан поддался этому настроению:
– Нет уж, Казя, как хочешь, а в Гороховищи Аделя не поедет. Ну, разве что в гости, то другое дело, а жить она будет в Малиновке. Правда, старая? – обратился Каетан к жене. – Да иди ты сюда, что ты там печь караулишь? – загудел он на всю хату.
И Юзефа, хорошо зная характер мужа, подошла и присела рядом с ним.
– Землю объединим. Правда, Казя, братка ты мой? – лез к Казюку обниматься захмелевший Гумовский. – Мельницу построим... Вот что... Пускай строят, – станцию эту самую под мельницу и заберем. Для какого беса им станция? Мы и без нее жили так, что дай боже!..
– Все это хорошо, только само ничто не придет.
– Так что же делать? Говори, все сделаю! – бил себя в грудь Гумовский.
– Скажу... На той неделе праздник в Тубличах. Соберется много людей... Вот вы и поедете туда, раскидаете там листовки, которые я напишу, – люди должны знать и готовиться.
– Нельзя это делать Каетану, – отозвалась Юзефа.
– Молчи, старая, все сделаю! – подскочил Гумовский. – Или я не могу?
– А какой толк от этих листовок? – спросила Аделя.
– Капля камень долбит, – снисходительно пояснил Клышевский. – А еще вот что скажу. Сегодня ночью я снова уйду... Мы посоветуемся там, что дальше делать... С кем – не скажу, лучше не спрашивайте. Надо будет и припугнуть кое-кого, чтобы они там в Долгом потише были. Кого, по-вашему?
– По-видимому, самый вредный там Алесь Иванюта. Да и Гаманек с Захаром Рудаком не лучше...
– Подожди, мы им прищемим хвост...
Видимо, разговор накалялся бы и дальше, если бы громкое бормотание Винцента за окном не насторожило их. Они посмотрели на улицу и окаменели – по дороге из Долгого ехала сюда телега. Куда и хмель девался! Храбрый Казюк так сиганул в подпечье, что в несколько секунд его и след простыл. Звякнули тарелки, зазвенели стаканы, и на столике осталась только чистая скатерть. Сразу слетел воинственный пыл и с Каетана Гумовского: он словно пригнулся, съежился и тревожно покусывал седой ус. Одна только Аделя цвела, как всегда, – пожалуй, она была здесь самой уравновешенной и смелой. Поворачиваясь перед зеркалом, она усмехалась полными красивыми губами и поправляла прическу.
Когда телега въехала во двор и Каетан Гумовский узнал в приезжем старого Базыля из соседней Маковщины, он расхохотался:
– А, прах тебя побери! Подумать только, кого испугались!..
Базыль зашел в хату. Стащил с головы шапку и, вежливо поздоровавшись, спросил:
– Может, у вас шкворень лишний найдется? А мой хрястнул на мосту, боюсь, что не доеду...
– Где я возьму тебе шкворень? – развел руками Гумовский. – У самого только и осталось, что душа в теле... Кажется, есть где-то проволока под поветью, если найду – дам... Подкрутишь и доедешь... А то шкворень! Где я тебе возьму шкворень? – И Каетан повел Базыля за дверь.
Как только колеса застучали по дороге в лес, Аделя пробралась к своему жениху. Согнувшись, она проползла через подпечье и очутилась в темной и тесной каморке.
– Это ты, Аделька? – встретил ее шепотом Казюк. – Садись на постель.
Каждый раз, когда Аделя приходила сюда к Казюку, ей требовалось некоторое время, чтобы осмотреться и привыкнуть к темноте. И теперь она тоже остановила его: «Подожди, дай оглядеться». В каморке стоял спертый дух. На полу лежал сенник, застланный дерюжкой, а в углу стояла низенькая табуретка. Казюк лег, Аделя боком прижалась к нему.
– Вот какие хоромы у нас, бедненький ты мой! – обняла она Казюка.
– Не тоскуй, Аделька! – целуя ее, горячо шептал Казюк. – Вот только придет весна...
– Да слыхала я уже... слыхала!
– И не веришь, да? А я тебе говорю, что мы еще будем жить как во дворце. Приедут родители, мы с тобой будем вместе и...
– А я все думаю: не уйти ли тебе куда-нибудь отсюда! Боюсь я за тебя, пропадешь тут...
Эта забота Адели, искренне прозвучавшая, совершенно неожиданно отозвалась в сердце Казюка ревностью. До него доходили слухи, что, когда его не бывает на хуторе, Аделя ходит на вечеринки. И было не удивительно, что за нею ухаживали: красивая, статная, веселая, она могла приворожить любого парня. Но он никак не мог смириться с мыслью, что ее кто-то провожает домой, а кроме того, возникала и тревога: вдруг она влюбится и выдаст его? Он крепко прижал Аделю, дыша самогонным перегаром в лицо, и прошипел:
– Помни: если дознаюсь, что ты с кем-нибудь... пулю тебе, пулю себе...
– Да перестань ты, дурень! Что ты выдумываешь?
– Вот это мне нравится! – сразу смягчился Казюк. – Когда ты меня ругаешь, я тебе верю...
