Текст книги "Когда сливаются реки"

Автор книги: Петрусь Бровка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

– Отец ее носил, только мне все некогда было пуговицы пришить, – покаялась Визма.

Так с первого дня в совместных хлопотах началась дружба между Восилене и старшей дочерью Каспара.

Они вышли во двор. Высокие деревья заслоняли, отгораживали его от соседних хат, и Восилене была довольна этим. Она знала, что, особенно в первые дни, ей не избежать пытливых взглядов соседок, а она не хотела этого не потому, что боялась, а потому, что в этот новый мир, куда она вошла, ей не хотелось пока что пускать кого бы то ни было чужого.

– Вам не будет у нас тяжело, – сказала вдруг Визма. – Я во всем буду помогать.

– Спасибо, Визмочка, за доброе слово, но тебе надо учиться.

– Я и учиться буду... Правда, немного отстала, но...

– Теперь ты догонишь, я все сделаю, чтобы ты догнала, девочка, – привлекла Восилене Визму к себе.

Визма, которая после смерти матери не слыхала ни разу такого ласкового слова, почувствовала, как защекотало у нее в горле, и готова была всплакнуть.

Но Восилене отвлекла ее:

– Ты только посмотри, Визмочка, какие тучи!

На западе сильно потемнело. Туча, словно гигантский орел, распластавший на полнеба черно-сизые крылья, быстро неслась из-за леса. Внезапно налетевший ветер поднял на дороге столбы пыли, закрутил их спиралью, понес вдоль изгородей мусор и сухие листья. Молнии пронизывали тучу, как извилистые трещины лед, и тогда она становилась темно-бурой. Ветер усиливался, зашумели деревья, припали к земле кусты, тревожно зашуршала и зашелестела трава. Сначала была духота, но вскоре повеяло холодком. Менялся и вид тучи. Теперь, поднявшись в полнеба, она походила не на орла, а на густые клубы дыма, которые вырывались откуда-то из-под земли, поднимались вверх, взлетали одна на другую и заслоняли солнце. Тучи шли двумя этажами, нижние быстрее, и поэтому казалось, что они бегут в противоположные стороны. Внезапно ослепительная молния располосовала небо, а вслед за ней раздался такой удар грома, что зазвенели стекла в окнах. Дети, уже и до того насторожившиеся, метнулись в сени.

– Пойдем, Визмочка, – обняла девушку за плечи Восилене. – Сейчас дождь будет...

В потемневшей хате все сгрудились на лавке около Восилене, слушая, как шумит и бьется за окном гроза. Вихрь не стихал, только он теперь шумел не листьями, а крутил струи воды, хлестал ими по окнам и стенам, казалось, где-то на небе прорвало перемычку, и на Эглайне хлынул не дождь, а поток. Иногда хата озарялась вспышками молнии, и тогда дети, ожидая неизбежного удара грома, жались к Восилене.

– Где это наш батька? – озабоченно сказала Восилене, и по ее тону дети почувствовали, что эта тетя больше не чужая им, потому что живет с ними одинаковыми думами и чувствами.

На мгновение показалось, что кто-то занавесил окна кисеей, потом в окна застучало. Белый, крупный град бил в окна, в стены, подпрыгивал на дороге. Трава быстро посерела, потом побелела.

– Град... Град! – обрадовались дети.

У Восилене заныло сердце.

– Беда, детки... Помолотит нам этот град поле раньше времени...

Сердце у нее защемило и от беспокойства за Каспара, и от обиды за себя. Почему должно было случиться так, что несчастье это обрушилось на колхоз в день ее приезда? Умные люди поймут, но найдутся и такие трещотки, такие дуры, которые наговорят невесть что...

Град окончился так же внезапно, как и начался. Восилене с детьми выбежала во двор и, по тому, как выглядел цветник, поняла, что случилась беда. Ясные, похожие на огоньки настурции были порублены и втоптаны в землю, на штакетнике, как проволока, висел хмель с оборванной и посеченной листвой, цветы резеды валялись на земле.

– Что он натворил, что он наделал, этот град! – горевала Восилене, трясущимися руками пытаясь поднять уцелевшие цветы и расправить спутанные ветви.

– Все отойдет, вот увидите... Завтра же! – утешала Визма, помогая Восилене.

– А что в поле? Где же Каспар? – не могла успокоиться Восилене. – Если побило рожь, будем мы с вами без хлеба, детки...

– А я к вам! – послышался с улицы знакомый голос, и Восилене, обернувшись, увидела Марту. Та стояла совсем спокойная, словно ничего и не произошло, даже улыбалась.

– Ох, так хорошо, что ты пришла, Марточка! – кинулась к ней Восилене.

Марта была единственной женщиной в Эглайне, которую она могла считать в какой-то степени своей старой знакомой. И то, что девушка оказалась незлопамятной, понравилось ей. Но когда она здоровалась с Мартой, то заметила, что улыбка исчезла с ее лица и она сама обеспокоена.

– Где Каспар? – спросила Марта. – Меня всю побило этим градом, того гляди синяки останутся...

– Тяжко подумать, что делается в поле, – вздохнула Восилене.

Вскоре все выяснилось. На дороге показался Каспар, и уже по его виду женщины поняли, что не все благополучно. Он кивнул головой Марте и, войдя в хату, опустился на лавку.

– Ну, что там? – нетерпеливо кинулась к нему Марта.

– Побило малость рожь...

– Это ту, мимо которой мы сегодня проезжали? – с замирающим сердцем спросила Восилене.

– Ту... Да вы не пугайтесь, гектара три, не больше.

– А ячмень около речки? – в свою очередь торопилась узнать сразу обо всем Марта.

– Ячмень ничего... Град прошел полосой, там не тронул. А вот что у соседей? Сейчас же надо съездить...

– Иди ты хоть переоденься, – посоветовала Восилене и отправила его в боковушку.

Через несколько минут Каспар вышел уже во всем сухом. Мокрой была только кепка, но он, не раздумывая, натянул ее на голову.

– Куда же ты опять? Что же ты мне ничего не расскажешь? – обиделась Восилене.

– Я же сказал: в Долгое, а может быть, в «Пергале», – смущенно объяснил Каспар. – Тут дело такое, от которого многое зависит...

Заложив в бричку вороного, он покатил по долговской дороге. После дождя было свежо, чисто, зелень вокруг, где ее не коснулся град, заметно повеселела. Теперь Каспару и собственная беда не казалась такой большой. «Подумаешь, три гектара, – рассуждал он, – для такого колхоза, как наш, не так уж и много... Если урожай будет хороший, так и вовсе пустяк. А вот что делать с этой землей теперь? Ну, к примеру, если посеять лен? Говорят, что сеют некоторые по два раза в год… Вот семян нету... Постой-ка, а не Мешкялис ли похвалялся, что такого льна, как у него, ни у кого и на свете нету? Попросить взаймы, что ли?»

Подъезжая к Долгому, Каспар услышал гул голосов и только теперь вспомнил... Занявшись своими делами, он совершенно запамятовал, что сегодня поворачивают в верхнюю часть озера небольшую речушку Диркстеле, или Искру, которая бесполезно сбрасывала свои воды ниже плотины. Хорошо еще, что надумал поехать, а то было бы совестно перед людьми!..

– Мы так и знали, что явишься, – встретил Каспара Захар Рудак, делая вид, что не заметил опоздания.

– В жизни Каспара нынче поворот побольше, чем у этой речки! – не пропустил случая пошутить Юозас Мешкялис.

Каспар нахмурился, ничего не ответил на шутку литовского приятеля, а перешел к тому, что его сейчас волновало больше всего:

– Ржете тут, словно ничего и не было, а у нас град рожь побил.

– Много?

– Гектара три...

– Ай-яй... Скажи ты! А мы тут спрятались под елками, так на нас еле покапало... Правда, в вашей стороне черная туча стояла, – сочувствовал Мешкялис.

– Так вот что, Юозас, – сразу приступил к делу Каспар, – дай ты мне взаймы льняного семени.

– А зачем тебе? Масла для блинов не хватает?

– Сеять буду... Там, где рожь была.

– Тебя что, градом ушибло?

– Ничем меня не ушибло! – отмахнулся Каспар. – А ты не слышал, что ли, как люди по два раза в год сеют?

– Ну, сей и ты... Мне твоей земли не жалко, – согласился Мешкялис.

– Эгей, гей! – послышалось около плотины, которая должна была закрыть старый путь Диркстеле.

Каспар увидел, что в канале, по которому должна была теперь течь речка, заканчивает последние приготовления бригада молодежи. Там же находился и Алесь Иванюта. Видно, инженера всегда волнует такая минута – он все время в движении, ходил около плотины, подбегал к молодежи, которая работала в самом канале.

– Вылазь! – крикнул он наконец. – Сейчас начинаем... А то зальет, воды нагнало после этого дождя...

Каспар с Мешкялисом двинулись туда же. Несколько мужчин стояли около шлюза, через который пропускали еще мутную воду Диркстеле. Алесь поднял руку, щит начали опускать. Между речкой и каналом была небольшая запруда, экскаватор, стоявший поблизости, вогнал в нее свой поблескивающий ковш. Сначала тонкой струей, затем все мощнее, разрывая, разнося остатки перемычки, воды Диркстеле устремились по новому пути к озеру Долгому.

– Давайте поцелуемся, братья! – предложил Мешкялис и обнялся с Круминем и Рудаком.

И тут Каспар произнес речь, какой от него никто никогда не ожидал. Правда, произнес он ее тихо, но слышали ее все стоявшие поблизости.

– Иди, Искра, – сказал он. – Иди, наша маленькая Диркстеле... Хватит тебе поблескивать да плутать по болотам, зажигай вместе со всеми большие огни!..

– Ого, да ты скоро стихи писать начнешь! – удивился Захар Рудак.

– А что ему стихи не писать, если у него молодая жена! – подлил масла в огонь Мешкялис. – Это и я мог бы...

Один Алесь не принимал участия в разговоре. Он стоял на плотине и думал: «Вот и Диркстеле вслед за Погулянкой пошла в один бассейн... Пусть идут, чем больше воды, тем лучше». Алесь облегченно вздохнул.

– Поедем-ка мы, Юозас, – обратился Каспар к Мешкялису. – Чего нам откладывать, еще передумаешь...

Только под вечер Каспар вернулся домой. Выглядела его линейка довольно чудно: Круминь высоко, как некий заносчивый пан, сидел на мешках, положенных поперек и привязанных веревками. Люди удивлялись, глядя на него со стороны, а он не обращал ни на кого внимания – на сердце у него было спокойно и хорошо. Черт с ним, с этим градом, перемелется... Зато вот дети его теперь не одни, да и ему есть с кем перемолвиться словом перед сном. «А вот Диркстеле», – поглядел он на речушку, протекавшую через колхоз, и, представив, как вливается она в Долгое, крикнул ей: – Давай, давай! Поспешай до компании!

XXV

Агата, отправив коров на выгон, раненько утром пошла с фермы на кукурузное поле. «Наговорили про нее и в селе и по радио столько, что в голове не помещается, – думала она. – А может, ничего этого на самом деле и нет... и неизвестно еще, станут ли есть ее наши коровы...» Она решила осмотреть все своими глазами, потрогать своими руками, а заодно и принести охапку на ферму, попробовать, что из всего этого получится.

Еще издали она заметила, что торфяник, несколько лет назад отвоеванный у болот и не приносящий пока никакой пользы, выглядит совсем иначе, чем прежде. Трудно было сказать, хорошо или плохо растет там кукуруза, но вместо серых трав, которые там обычно виднелись, земля густо зеленела. Вблизи все это выглядело еще лучше – высокие стебли кукурузы, раскинув по бокам широкие листья, вынесли кверху острия, на которых, словно флажки на пиках, покачивались метелки.

Правда, кукуруза не везде была ровной и одинаково хорошей, попадались и такие места, где росла она пониже и пореже. «Ничего, – размышляла Агата, – если только коровы будут есть ее, так, может, и получится толк...»

Неожиданно ее окликнул Самусевич, и она даже вздрогнула.

– Носит тебя, лешего, повсюду!

Самусевич засмеялся.

– Мои владения, хочу – хожу, хочу – лежу... Ну, что скажешь теперь?

– Посмотреть надо...

– Смотри, смотри, мне не жалко, денег не возьму... Самусевич такой, Самусевич сякой, а он раз – и на выставку! – похвалялся бывший председатель колхоза.

– Подумаешь, достижение – посеял, а она выросла...

– Ишь ты! – обиделся Самусевич. – Это коровку покормил да подоил, вот тебе и все... А тут при-ро-да! К ней подход нужен, с ней воевать приходится... Я ее, черта, и пересевал, и суперфосфатом кормил, сам даже на коленках ползал, каждую травинку собственными пальцами вычесывал... Посеял и растет, на-ка, возьми!

– Вот если бы ты раньше каждую рюмку так выпалывал, как сорняки, давно бы дела пошли, – напомнила Агата.

– Ты опять за свое! – насупился Самусевич. – Сын у тебя обходительный человек, а ты бодливая... И что женщина понимает в водке? Ее все пьют, все через нее проходят, только одни успевают быстро проскочить, без шума, а другие, которым не везет, задерживаются на время... Тут все с умом надо разбирать.

– Ладно, – засмеялась Агата, – это ты сам разбирай, может, еще книжечку напишешь, поделишься опытом с молодежью. А что хорошо, то хорошо! Только давай проверим – отнесем коровам.

Самусевич, дрожавший за каждый стебель, поколебался, но в конце концов согласился:

– Попомни мое слово, сожрут без выпивки...

Как это ни странно, Самусевич испытывал удовольствие оттого, что помирился с Агатой. Долго длилась их скрытая война, и немало горьких и злых слов сказано ими открыто и за глаза. Теперь Самусевич был рад: Агата, и притом первая, признала его заслуги. Что касается Агаты, то ее особенно умилила зеленая стена кукурузы. Ведь прежде в Долгом всегда ощущалась острая нехватка кормов и немало весной раскрывалось соломенных крыш, чтобы не дать погибнуть скотине...

Кузьма Шавойка, явившись на станцию, сообщил Никифоровичу:

– Проходил мимо фермы, а там Агата телят кукурузой потчует... Если Самусевич узнает – побить не побьет, а крику на все село будет...

– Да он посмирнел вроде...

– Кто его знает... Он же на выставку метит, а ему урожайность снижают!

– Ладно, – сказал Никифорович, – там без нас разберутся, а мы давай свое дело кончать... Скоро, сынок, я в Ленинград подамся, внукам сказки рассказывать, а тебе, может, дежурить тут придется... Важное это дело, Кузьма... Вот повернешь ты одну ручку – в Эглайне свет зажжется, люди подумают: гляди, Кузьма Шавойка нам свой привет посылает! Повернешь другую – в «Пергале» Мешкялис скажет: ишь ты, точно действует Кузьма, словно в Литовской дивизии... Про Долгое и говорить не приходится, тут девчата вздохами изойдут...

Кузьма не знал, шутит дед или вправду говорит все это, и смущенно проговорил:

– Я, дед Янка, понимаю все это. Только боязно – сумею ли я со всем этим справиться?

– Я тоже университета не кончал, а вот могу кое-что... Книжки почитывай, глаза раскрытыми держи да помни: человек тогда человеком становится, когда у него дело из рук не валится...

Со двора донесся шум.

Кузьма вышел и вскоре вернулся.

– Марфочка ребятишек своих привела, цветы сажать собираются...

– Ага, выполнение международных договоров! – усмехнулся Никифорович. – Ну хорошо...

Через некоторое время вышел покурить на воздух и сам старик. Он смотрел на мальчиков и девочек, которые копались в земле, смеялись, щебетали, и, словно сквозь туман, видел далекие дни своего детства... Нет, не так одевались, не так выглядели, не так вели себя дети. Вспоминает он своего отца, который с мешочком за спиной приходил сюда на мельницу смолоть немного хлеба, – ему нечего было везти на телеге, да и не на ком было везти. Вместе с отцом прибегал сюда и он, в рваных и грязных холщовых штанишках, с потрескавшимися черными ногами, прибегал и стоял в стороне, обгрызая ногти. И никому на свете он был не нужен. Разве что богатому соседу, чтобы пасти гусей... Затем мысли его перенеслись в Ленинград, к внукам. Есть там одна такая же щебетуха, как Марфочка. Однажды, гуляя у памятника Ильичу, она спросила: «Куда это Ленин рукой показывает?» – «А вперед, чтобы идти и идти», – ответил он тогда. Вот и сюда дотянулась эта рука...

– Дедушка, хорошо мы посадили? – подбежала к нему Марфочка.

– Хорошо посадили, – похвалил он. – Вот взойдут, расцветут, и все увидят, как хорошо!..

Оставив Кузьму на станции, Никифорович направился к Яну Лайзану попросить его поскорее покрасить перила на лестнице при входе. Ян Лайзан распоряжался сейчас на стройке Дома агрикультуры. Встретившись с мужчинами, работающими на стройке, Никифорович поздоровался и, закурив, присел на бревна рядом с Яном Лайзаном. Вскоре подошел и Якуб Гаманек. Разговаривали бы, по-видимому, еще долго, если бы их внимание не привлекли два человека, идущие по дороге из «Пергале». У одного из них в руках было ружье, он словно вел арестованного.

– Кто бы это мог быть? – всматривался Гаманек. – Форма вроде не милицейская...

Юозас Мешкялис, славившийся острым зрением, всмотрелся и ахнул от удивления:

– Чудеса творятся на белом свете... Это же наш Пашкевичус Паречкуса ведет!

– Потише!.. – успокаивал его Захар Рудак. – Это, брат, номер, елки зеленые! А ну, покликать Анежку, ей будет интересно посмотреть на отца... А потом садись на коня и скачи к участковому! – приказал он Миколе Хатенчику, и тот кинулся к бараку. – Интересно, Юозас, где он этого бандита подхватил? – размышлял Захар Рудак.

Юозас лишь развел руками.

Необычная пара приближалась. Исхудалый Паречкус, весь заросший щетиной, с завязанными за спиной руками, неохотно плелся впереди, опасливо поглядывая на двустволку, которую держал Пашкевичус. А Пашкевичус не спускал глаз с Пранаса, шел не поворачивая головы, словно на учении. Пока эта удивительная процессия поднялась на площадку, Хатенчик привел Анежку и Алеся.

– Ай-яй! – вскрикнула Анежка, узнав своего отца и Паречкуса.

Алесь сжал ее руку, стараясь успокоить.

А Пашкевичус, подведя Паречкуса, скомандовал:

– Стой, гад! – И обратился к людям: – Вот, доставил я вам ката... Знали бы вы, что он намеревался…

Паречкус не смотрел на людей, стоял опустив глаза.

– Садись, дядька Пашкевичус, и рассказывай, – пригласил Рудак и сам первый опустился на бревна.

– Садись, катюга! – скомандовал Пашкевичус Пранасу и показал на пень, который стоял в нескольких шагах от того места, где сидели все.– Так если бы вы знали, что он надумал!..

– Говори, говори... Все по порядку! – торопил его Якуб Гаманек.

И Пашкевичус чисто по-крестьянски, со всеми подробностями, начал рассказывать:

– Видите ли, соседи, как дело было... Вчера мы с женой легли спать, как обычно, когда стемнело. Спим себе, как говорится, да спим, сны видим... Оно известно, если ничего не украл да не взял, так какие там заботы? Ну, спим... Правда, около полуночи я проснулся. Куда он, тот сон, полезет, если с вечера лег? А еще глубокая ночь, петух и тот не кукарекал. Лежу себе, думаю о том о сем. А тишина кругом, тишина, только дергач на лугу часом отзовется... Ну, лежу себе, думаю, вдруг слышу, будто кто к дверям прошлепал. Насторожился я... Опять шуршит кто-то возле сеней, а у меня и сердце заколотилось – кому же это, думаю, понадобился я в такую пору? Я быстренько слез с постели да к окошку, а оттуда в меня эта рыжая морда тычется, – показал Пашкевичус на Паречкуса.

Анежка посматривала то на отца, который так обстоятельно все рассказывал, то на Паречкуса, который, казалось, ничего не слышал, а вперил свои как бы невидящие глаза в край леса. За отца Анежка радовалась. Наконец он распознал, кто такой Паречкус! Но и волновалась немножко – а что скажут люди? Все-таки человек этот жил в их семье. А она еще хотела подавать заявление в комсомол... Беспокойство ее немного улеглось, когда она взглянула на Алеся, – он с явным уважением смотрел на ее отца.

– Так, значит, – продолжал Пашкевичус, – тычется мне навстречу эта рыжая морда и шепчет: «Пусти, Петрас... Отопри хату, Петрас...» Ну что ж, думаю, надо отпирать, хоть и опротивел он мне после того, все-таки пущу. Открыл сени, впустил. А он, как вошел, так и повалился на лавку. Старая поднялась, а он вцепился в краюху хлеба, что лежала на столе, жует. Молчим и мы со старой. Только, чувствую я, несет от него псиной, как от того зверя... Ну, думаю, долго не мылся, да, может быть, и жил среди зверья. А когда прикончил он краюху, попросил нас: «Не губите!» – «А что такое?» – словно ничего не зная, спрашиваю я. «Спрячьте до времени...» – «Как же, говорю, спрячу я тебя, если мне отвечать за это придется?» – «Никто и знать не будет», – уверяет он. Ну, думаю, ладно, попробую дознаться, чем ты сегодня дышишь... «А надолго ты сюда?» – распытываю. Старая с удивлением поглядывает на меня, вот-вот спросит о чем, так я ей: «Жарь яичницу!» Поднялась она нехотя, а я за бутылочку в шкафу да окна позанавешивал. Пранас аж расцвел, кинулся целоваться, – и Пашкевичус, сплюнув на землю, вытер рукавом рот. – «Ты мой родной брат, настоящий литовец!» – говорит он мне. Ладно, думаю, поглядим, что дальше. А яичница уже на столе, и по чарке пропустили. Язык у него так развихлялся, как у той собаки хвост. Старая еще больше косится, а он, ничего не замечая, лезет ко мне: «Братка ты мой, Петрас, самый ты мне наироднейший. Когда вернется наша Литва, я тебя начальником на всю волость сделаю... Будешь ты жить как в раю!»

«Хорошо, говорю, а что ты слышал?» – «Слышал, брат, и знаю, – колотит он себя в грудь, – скоро перемены будут... увидишь, Петрас!» – «Ну, а где ты был все это время?» – «В лесу». – «Так что, тебе про перемены медведь рассказывал?» – шучу я. «Кто говорил – я тебе сказать не могу». – «Ну, а чего ты такой обросший, обшарпанный и так изменился?» – выпытываю я. «Потому, говорит, что я ваш крест несу». – «А ты не неси...» – «Как это так? – насторожился Паречкус, но, видно, хмель развеивал его тревогу, и он продолжал бубнить свое: – Будет, будет наша Литва, Петрас... Увидишь – будет!» – «Ладно, говорю, пусть будет...» А у самого внутри горит все. Ты, думаю, как раз и есть тот, кто Литву погубить хочет... Как вспомню, что они тогда делали, что чуть милиционера не убили, просто смотреть не могу на него... Может, я долго рассказываю? – спохватился Пашкевичус.

– Нет, ничего, продолжай, – подбодрил его Ян Лайзан, и Пашкевичус неспешно повел рассказ дальше, а Паречкус по-прежнему стоял, не поднимая головы.

«Знаешь, что мы с тобой, Петрас, сделаем, – говорит мне Паречкус, только уже шепотком, на ухо, – вот они станцию построят, а мы ее того... Они пускать соберутся, а ее не будет!»

При этих словах Паречкус вздрогнул, поднял голову, крикнул:

– Неправда!..

–Молчал бы лучше, кат, – цыкнул Пашкевичус,

– Давай дальше! – попросил Пашкевичуса Гаманек.

И тот продолжал:

– «Что ж ты думаешь сделать?» – выпытываю я. «А наступит час, будешь знать», – отвечает мне Паречкус, и в этот момент я понял, что надо с ним кончать... Как же, – повысил голос Пашкевичус, – люди столько работали, чтобы у всех свет был, тут, можно сказать, и моя дочка потрудилась... Нет, думаю, Пранас, добрые люди так не делают, тебе такая Литва нужна, чтобы опять мы в темноте сидели, Сметона тебе нужен... Думаю себе так, а сам приглашаю его отдохнуть, да и водки не жалею... Вскоре завалился Пранас на лавку и захрапел, да так захрапел, что, поди, если прислушаться, то и в Долгом услыхать можно было – должно быть, давно не спал спокойно. Мигнул я старой – та и без слов поняла, людей позвала. А я на карман его посматриваю, вижу, ручка торчит.

Пашкевичус вытащил из пиджака пистолет и показал всем.

– Я за пистолет, да в свой карман. А потом двустволку со стены, она у меня всегда на волков заряжена, и сижу на табуретке. Спи, думаю, спи, никуда теперь не денешься... Сижу, глаз не спускаю. Вскоре пришли соседи. И хотя крепко храпел Паречкус, а тут, на стук, сразу вскочил, бандюга. Увидел людей, посмотрел на меня, хватился за карман и побелел. Потом как заорет, как бросится на меня: «Ты, кричит, энкаведист!»– «Эге!» – говорю я, усмехаюсь и мушку на него навожу. «Ты меня погубить хочешь!» – кинулся он на меня с кулаками, но моя двустволка его протрезвила, да еще тут Йонас с отцом руки ему скрутили. «Ну, говорю, давай выходи наперед». А он упирается, бормочет: «Ты меня на смерть ведешь!» – «Может, и на смерть... Что заработал, то и получишь», – отвечаю. «Ты моя родня и можешь так поступать?» – «Никакая я тебе не родня», – сказал я и выпихнул его из хаты. Когда по улице шли, он перед Йонасом и его батькой скулил: «Развяжите мне руки, как же вы можете над своими издеваться, вы же литовцы...» – «Нет, брат, не литовец ты, – ответили ему, – серый волк тебе земляк, а не мы... Ты нас за чужие денежки продать хочешь, за эти самые, заморские!» Хотели мне соседи помочь привести его сюда, да я сказал, что не надо, сам управлюсь, я его приютил когда-то, пожалел, я и отведу. Правда, намучился я с ним за дорогу – ляжет, падаль, и лежит. «Бей, говорит, а дальше не пойду...» И так сколько раз. Представляете, от «Пергале» с самого утра и до этих пор сюда шли... – И Пашкевичус, окончив рассказ, с удовлетворением огляделся кругом.

Паречкус, который все это время молчал, увидел Анежку и попытался разжалобить ее:

– Видишь, Анежка, какой твой отец... А тебе, Петрас, опять скажу – не родной ты мне и не литовец...

– Какая я тебе родня! – вскипел Пашкевичус. – Как те люди говорят – десятая вода на киселе... Плевать я хотел на такого литовца, как ты. Вот мои земляки, видел? – показал он на Лайзана, Гаманька, Мешкялиса и других, сидевших рядом.

– Всех ты нас загубить хотел, негодник, – добавила Анежка.

– Что ты со станцией хотел сделать, подлюга? – подскочил к Паречкусу Юозас Мешкялис.

– А ты что, прокурор? – нагло скривился Паречкус.

– Я тебе и прокурор, я тебе и судья... Вот сейчас возьму дубину да как дам по загривку, так сразу узнаешь, кто я... Мы в своей дивизии с такими не цацкались... А еще сторожем у меня в колхозе был. Тьфу!

Неизвестно, сколько бы продолжалась эта перепалка, если бы не подъехал милиционер Карпович. Поздоровавшись со всеми, он повернулся к Паречкусу.

– А, добро пожаловать, приятель!

И Паречкус задрожал.

– Ну, как гулялось, высокородный пан? – продолжал посмеиваться Карпович. – Молчишь? Ничего, другими все сказано, да и ваша честь разговорится... Пошли! – показал Карпович на дорогу.

Паречкус посмотрел на всех, скрипнул зубами.

– Ну, помни, Петрас!

– Оружие его возьмите! – подбежал к милиционеру Пашкевичус и передал пистолет.

Когда милиционер и Паречкус скрылись за сосняком, Пашкевичус вздохнул:

– Ну, слава богу, кажется, последний...

– Последний, – нахмурился Гаманек. – Хорошо было бы, если бы последний... А миллионы долларов куда девать? Специально ассигнованы...

– Пусть попробуют! – решительно произнес Ян Лайзан. – Со всякой поганью справимся!..

Поговорив еще немного, люди начали расходиться. Последними остались Пашкевичус с Анежкой и Алесь. Анежка встревоженно спрашивала отца:

– Он же тебя убить мог?

– Не мог! – храбрился, подкручивая усы, Пашкевичус. – Не такой уже раззява твой батька... Видала, как ловко я его подцепил? Вот только бы раньше мне его раскусить... Да тут и вы с матерью оплошали, слезы да слезы, а слезами разве возьмешь?..

Теперь, когда клубок размотался до конца, Пашкевичусу казалось, что не так уж он и виноват.

– Пойдем ко мне, отдохнешь, – пригласила отца Анежка.

– Нет, не могу, дочушка, мать там, наверное, от страха помирает... Ты же знаешь, какая она у нас полохливая... Пойду-ка! – спешил Пашкевичус.

Анежка и Алесь проводили его. Они шли по пергалевской дороге, которая вилась среди поля. Все вокруг колосилось, наливалось, тянулось вверх, к синему небу, к белым облакам, к звездам. Шли они и радовались. Легко было на сердце, и ноги сами несли и несли их вперед... Да и как могло быть иначе, если такой камень скатился с души! Пашкевичус и Анежка теперь словно заново рождались на свет. Алесь же радовался и за них и за себя.

Пашкевичус шагал посередине, закинув за плечи свою двустволку, и с новыми подробностями повторял, как управлялся он с Паречкусом. Видно было, что рассказов и воспоминаний об этом хватит ему теперь на много лет. В конце концов он спохватился и обратился к Анежке:

– Пойдем к матери, дочушка!

– Некогда теперь, отец! Тетки Восилене нет, надо ужин готовить... Но я скоро приду!

– Приходи, приходи, порадуй мать... И ты, Алесь, с нею разом. Рады будем. Мало что брехал тот бандюга...

Это было извинением Пашкевичуса за прошлое, и Алесь понял это как окончательный шаг к примирению.

Анежка долго смотрела вслед отцу, который, удаляясь, все так же важно, с ружьем на плече, шагал по дороге. На одно мгновение он ей представился солдатом, возвращающимся домой после удачного сражения. Ей очень хотелось пойти вместе с ним, посидеть рядом с матерью, прижавшись, как в детстве, к ее плечу головой, но ее ожидали дела...

– Ну, вот, – сказал Алесь, как только Пашкевичус скрылся за пригорком, – и отец твой ничего против меня не имеет. Одна ты не знаешь, что делать.

– Как не знаю? А с кем это я тут?

Когда подходили к баракам. Анежка, уговорившись с Алесем, что он подождет ее в комнате, побежала в столовую. Алесь смотрел вслед своей любимой и восхищался ею. Она была в легком ситцевом платье, которое плотно облегало ее фигуру, мягко и четко вырисовывая каждый изгиб ее молодого, как бы поющего тела. Стройные загорелые ножки ее легко ступали по траве, словно бы и не касаясь земли. «Ни у кого тут нет такой красивой походки!» – решил Алесь. Подумав, что одному в комнате ему будет слишком томительно, он решил в ожидании Анежки зайти на электростанцию. Она была уже почти готова, оставались только мелкие доделки. Теперь Алесю вспомнился ледоход, который он переживал так мучительно, драка Йонаса с Кузьмой, хитрые глаза Езупа Юрканса, листовка у Рудака, погоня за Клышевским и страшный миг, когда мокрая, холодная рука сомкнулась на его горле и вершины сосен, покачнувшись, начали падать и окрашиваться в разные цвета...

В здании станции он застал Никифоровича и Кузьму. Казалось, в последние дни они и не вылезали отсюда. Никифорович ходил возле пусковых механизмов и, вероятно, в сотый, если не в тысячный, раз растолковывал своему ученику, что к чему.

– А, товарищ Иванюта! Работу принимать пришел? – улыбнулся Никифорович. – Пожалуйста, мы и сдавать и дежурить готовы... Пусть приезжает инженер, пусть приезжают пять инженеров, пусть хоть двадцать инженеров – мы с товарищем Шавойкой готовы!

– Спасибо, – сказал Алесь. – Благодарю вас, Янка Никифорович, от имени всех за вашу помощь.

– От кого это – от всех?

– Ну, от всех колхозников.

– А я кто?

– Да вы же ленинградец.

– Верно, ленинградец...

– И собираетесь уезжать?

– Собираюсь... Только и тут я вроде не чужой, а тоже колхозник... Как ты думаешь, Кузьма, зачислят меня в колхоз?

– А как же! – обрадовался Кузьма. – Рудак хоть сейчас собрание созовет...

– Видишь, какие дела, – подмигнул Никифорович Алесю. – Приехал дед Янка могилку батькову посмотреть, а оказался таким живучим, что тут же и корни в землю пустил...

– Так вы не поедете? – обрадовался Алесь.

– Как же я могу не поехать, когда там сыны, внуки? Нет, поеду, но только повременю малость... А то выходит, что набивали мы тут с Кузьмой мозоли, маслом пропитались – в бане не отмоешь, и вот на тебе: нас побоку, является кто-нибудь на готовенькое, раз, два, включил рубильник – говорите спасибо, люди добрые!.. Нет, мы с Кузьмой такого не допустим! Тут вот я письмишко написал, почитать?