Текст книги "Когда сливаются реки"
Автор книги: Петрусь Бровка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 23 страниц)
XV
Заговорило, загудело Долгое. Несколько месяцев здесь накапливались силы, и теперь все пришло в движение. Слитный, единый ритм чувствовался и в размеренном татаканье движка электростанции, и в перестуке топоров на подсобных работах, и в скрипе телег, подвозивших со всех сторон лес, кирпич, песок. Теперь, после взрыва, на котловане работала бригада молодежи из всех трех колхозов. Старались все – и хлопцы, и девчата, но лопатами сделаешь не так уж много. Медлительность беспокоила Алеся. Посоветовавшись с председателями колхозов, он принял решение произвести в котловане взрыв на выброс. Не затягивая дела, он однажды утром пришел в котлован с подрывниками и приказал Петеру вывести людей наверх.
– Сейчас сделаем столько, сколько вы и в пять недель не накопаете, – улыбнулся Алесь. – Будем рвать!..
Были вырыты шпуры, заложен аммонал. Снова сильный взрыв тряхнул и покачал землю, туча песка и глины выметнулась в воздух и осела. И когда все подбежали к краям котлована, в середине чернела глубокая воронка, а вырезанные уступами стены обвалились. Петер схватился за голову.
– Что вы наделали, товарищ начальник! Лучше бы мы потихоньку копали сами, а теперь все пропало...
– Ничего, Петер, – успокоил его Алесь, – взрывчатка работает грубо, зато быстро...
Но и Алесь кое в чем просчитался. На песок, приготовленный для бетонирования и лежавший по краю котлована, попала глина, и теперь он был непригоден. Еще хуже было то, что на дне воронки стала проступать вода. Этого он никак не ожидал!.. Приказав Петеру аккуратно снять слой глины с песочных буртов, чтобы спасти то, что можно, сам он вскочил на буланого и помчался в правление к телефону – просить в районе насосы для откачки воды. Вернулся оттуда несколько успокоенный и приказал немедленно собрать всех людей.
– Тащи, Петер, всех, кого ни встретишь – из барака, из столовой, хоть на дороге хватай... Надо подготовить все для установки насосов!
Почувствовав, что происходит нечто не совсем ладное, в котлован пришли все, даже Восилене с Анежкой. Девушка, увидев Алеся, сразу поняла, что на душе у него скребут кошки, и тут впервые осознала она, какая ответственность лежит на его плечах. «А я ему еще столько доставила неприятностей», – пожалела она. И Анежка работала не жалея сил, пытаясь этим помочь ему в трудную минуту.
Около полудня зарокотал мотор, и вскоре появился мощный «Андижанец». Алесь, работавший в котловане, вытер платком лоб и улыбнулся:
– Выручили!.. Теперь наведем порядок!
И тут же укорил себя: «Зеленый, видно, я еще строитель, если не подумал об этом в Минске и не догадался попросить насосы...»
Насос запустили. Струя желтой воды, отсвечивая на солнце, словно сырая нефть, с шумом падала в русло ниже места работы, а люди, как муравьи, снова заворошились на дне котлована, очищая его от рыхлой земли. Наступил вечер, прошла ночь, загорелся новый день, и только тогда все было закончено: воду откачали, приток ее был приостановлен. Анежка все посматривала на Алеся – ей казалось, что он сильно, как после болезни, осунулся за это время, но одновременно и возмужал. Трудно приходилось молодежи, однако здесь не умолкали шутки и остроты. Только тихий бульдозерист Теофилис Мажейкис, приехавший из Лукштов, помалкивал, за что девчата прозвали его «ксендзом».
Он действовал лопатой ритмично, словно небольшой экскаватор, и ему все казалось, что кран, поднявший на краю котлована свою стрелу, подгонял его: «Ну, не копайся там, не волынь! Видишь, мне тоже пора браться за дело...»
Котлован все заметнее приобретал определенные очертания. Озерцо, из которого вода прежде поступала на мельницу, все более обсыхало. Отгороженное перемычкой от Долгого, оно уже не имело притока воды, и дно оголилось далеко от берегов. Пахло илом, прелыми водорослями и рыбой. Кружились чайки, оглашая грустным криком окрестности, словно прощались с родным домом.
Молодежь шумно обсуждала происшествие, героями которого были Йонас и Кузьма Шавойка. Зосите почти всю ночь не смыкала глаз – просидела возле Йонаса. Но утром на работу пришла. Йонас просил ее: «Не показывай виду». Но больше всех волновался Микола Хатенчик, секретарь объединенной комсомольской группы строительства. Едва объединились – и на тебе, поножовщина! Хатенчик видел, что этот случай не прошел бесследно, – люди держались настороженно. Находились, впрочем, и такие, что пытались все превратить в шутку.
Павлюк Ярошка, появившись в котловане, позубоскалил:
– Ну и острые у нас пошли хлопцы! Без ножа – ни шагу...
Парни посмеялись, а Микола Хатенчик обиделся:
– Над чем шутишь? Тут не смеяться, а плакать надо!..
– Правда, Микола, мне тоже словно душу поранили, – поддержала его Марта, поглядывая на Петера.
– Что теперь люди скажут? – беспокоились некоторые.
Зосите старалась не отставать от других в работе, но думы об Йонасе не давали ей покоя. «Наверное, больно ему сейчас», – думала она.
Сам Йонас чувствовал себя скверно. Ни на минуту не уснул он в эту ночь. «Не буду, никогда в рот не буду брать капли водки», – клялся он, с ненавистью посматривая на ширму, из-за которой раздавался сочный храп Езупа Юрканса... Нет, это не шутка – так обесславить себя! Народ доверил ему такое важное дело, как поездка в Вильнюс, а он взял да и влез по уши в такую грязную историю, что и голову поднять стыдно. И каким сухим и официальным сразу стал Алесь, словно его подменили. «А что, Алесь должен радоваться, если ему подложили такую свинью?» – мучился он. Вот и Анежка, которая пришла утром проведать его с Восилене, тоже смотрела отчужденно и неприветливо. «Только одна Зосите, – утешал себя Йонас, – только она хотя, может быть, и осуждает, но не показывает мне этого. Нету такой другой, как Зосите!» Он вспомнил, как держала она его за руку и, забываясь, повторяла снова и снова: «Больно тебе?» И прежде чем уйти на работу, напоила его чаем, попросила успокоиться и заснуть. Но заснуть он все-таки не мог, тем более что к нему начал приставать Езуп Юрканс.
– Не говори никому, Йонас, что ты у меня пил... Тебе все равно один ответ, мне плохо будет. Не говори, Йонас, у меня дети! – почти молил Езуп.
Йонас вырывал свои руки из цепких пальцев Езупа.
– Отстань!..
«Хорошо бы пойти на работу, – думал Йонас. – Может, люди и забыли бы все скорее». Но рана продолжала тревожить его. Наконец в бараке стало тихо, ушел и Езуп Юрканс. Йонас уже задремал, когда кто-то окликнул его. Он открыл глаза – перед ним с помятым лицом и опухшими покрасневшими глазами стоял Кузьма Шавойка.
– Прости меня, Йонас, – попросил Кузьма глуховатым голосом. – Виноват я перед тобой.
Йонасу, который еще вчера ненавидел Кузьму, стало жалко его.
– Ну и натворили мы с тобой... – с болью сказал он.
– Ты говоришь так, – брал на себя вину Кузьма, – словно мне впервой пить. Я и без тебя пил... Но зачем было хвататься за нож?
– Рана, положим, пустяковая...
– Я, брат, и тебя поранил и себя, – вздохнул Кузьма.
– Ну и гад же этот Езуп! – как бы про себя сказал Йонас.
А Езуп, ехавший за камнем, хитровато усмехался. Он время от времени трогал свой карман и с удовольствием ощущал, как шуршат деньги, вырученные им вчера. «А что скажет Казюк Клышевский, когда узнает? Лучшего не смог и придумать, чтобы поссорить соседей... Вот тебе и взрывчатка! Правда, немного боязно, как бы не повернули все это против меня. Впрочем, что они сделают? Я человек темный, могу ошибиться...» Успокоив себя и представив, как будет доволен Клышевский, Езуп даже запел себе под нос:
Пусто в голове —
Значит, пуст мешок,
Полетел с коня —
Значит, не ездок!..
«А что сказать Клышевскому, когда тот спросит о взрывчатке? А, как-нибудь!» – махнул Юрканс кнутом и снова забубнил песню.
Алесь ехал на стройку. Его удивило поведение Езупа Юрканса. Вчерашняя стычка Кузьмы с Йонасом так взволновала Алеся, что сегодняшняя веселость Езупа казалась ему непонятной. Весь вечер проговорили об этом происшествии они с Якубом Гаманьком и Миколой Хатенчиком. Захар Рудак посоветовал разобраться в этом деле как следует.
– Надо присмотреться, не поработал ли здесь враг, – предостерег он.
– Сегодня же соберем партгруппу, – решил Гаманек. – И комсомольцам следует обсудить все это.
Алесь тоже не мог относиться к этому безразлично. «Надо поговорить по душам с Йонасом и с другими, – решил он. – Поеду-ка я к тетке Восилене. Она всегда все знает!»
Восилене и Анежку он застал на кухне. Они были так заняты своими делами, что не заметили, как вошел Алесь. Только когда он поздоровался, Восилене обернулась и замахала руками:
– Не входи... не входи! Без халата нельзя! – И сама выбежала навстречу ему.
Анежка стояла у стола и крошила капусту. Увидев Алеся, она смутилась так, что выронила нож. «Хорошо, что он не заметил этого», – обрадовалась она. А когда Восилене позвала ее, девушка уже взяла себя в руки.
– Йонас – хлопец честный! – говорила Восилене. – Ты и не думай обвинять Йонаса. Кто с ножом кинулся? Кузьма! Вот с него и надо спрашивать… А больше всего с Езупа Юрканса. От него все лихо... Если бы ты знал, как однажды нализался он тут с мельником и приставал ко мне. Едва вырвалась! Чего он крутится здесь?
– Его Каспар Круминь прислал.
– На тебе, боже, что нам не гоже! – расходилась Восилене. – Каспар рад от него избавиться, так тебе подкинул.
Алесь соглашался с этим.
– Ай-яй! У меня молоко бежит! – закричала Восилене и убежала на кухню.
Алесь остался наедине с Анежкой.
– Ну как тут живется? – спросил он.
– Привыкаю, – усмехнулась Анежка.
– Мне бы хотелось с тобой сегодня еще встретиться, – шепнул он, чтобы не услышала Восилене.
Девушка ничего не ответила, только опустила глаза.
Алесь принял это за согласие. Он уже хотел предложить встретиться там же, где и вчера, но вспомнил, что вряд ли найдется время.
– Ох, я и позабыл, ведь сегодня собрание! – Он взял ее за руку. – Может, завтра, Анежка?
– Ты чего там застряла? – окликнула Анежку Восилене, и девушка, ничего не успев ответить, только кивнула головой. Этого было вполне достаточно, и Алесь, попрощавшись, пошел в барак, к Йонасу.
Йонас был один. Только что от него ушел Кузьма Шавойка, который клялся, что возьмет всю вину на себя. Это так подействовало на Йонаса, что он тоже счел себя виноватым.
– Прости, Алесь! – сказал он, увидев в дверях товарища. – Я все натворил, я и ответ буду держать…
Алесь присел возле кровати.
– Что ж, отвечать придется, и крепко, – подтвердил Алесь. – В самом начале строительства ты подорвал авторитет всей комсомольской организации, совершил проступок, за который тебя поблагодарит всякая нечисть...
– Верно, хотя я и не хотел этого.
– Хотел, не хотел... Может потому, что не хотел, я буду голосовать за строгий выговор, а иначе я не задумался бы внести предложение об исключении.
– Меня, Алесь?!
– Конечно, не Пранаса Паречкуса... Ты лучше расскажи подробнее, как это случилось?
Уже солнце перевалило за полдень, когда окончился их разговор. «Хорош самодеятельный певец!» – подумал Алесь о Езупе Юркансе. С Йонасом он попрощался по-дружески, но утешать его не стал.
Как только зажглись огни в сельском Доме культуры, комсомольцы и молодежь начали сходиться на собрание. Всем была хорошо известна повестка дня, и прения, как водится, уже разгорались задолго до открытия. Одни винили Кузьму Шавойку, другие – Йонаса, никто – Езупа Юрканса.
В первом ряду нервничал Йонас Нерута. Ему было нелегко, и хотя с виду в нем ничего не переменилось, сердце жгло болью. «Лучше бы провалиться сквозь землю, чем сидеть таким дураком перед людьми!» – злился он. Кузьма Шавойка поступил осмотрительнее, – его за мелкие проступки прорабатывали не впервой, он имел опыт, – и устроился в самом углу. Правда, на душе у него тоже скребли кошки, и больше всего он боялся, что уже ни у одного человека не найдет сочувствия. Не раз ему прощали рюмочки, теперь – черта с два! «И что это у меня за характер? – дивился он. – Как только выпью – так и в драку... Меня, наверное, на войну надо посылать, мирное время не по мне...» Кузьма Шавойка, настроенный таким образом, весьма удивился, когда рядом с ним на стул опустился Янка Никифорович. «Прорабатывать пришел», – поежился Кузьма.
– Как же это вышло, Кузьма? – и впрямь приступил к делу Янка Никифорович.
– А я и сам не знаю, – ответил Шавойка.
– Не смог себя сдержать?..
– Не смог.
– А почему?
– Ничего не помнил от злости...
– Ну, а если бы ты трезвый был, случилось бы это?
– Нет.
– Значит, ты не виноват, – ехидно усмехнулся Никифорович. – Водка виновата... Ты только тара для нее, да?
Кузьма посмотрел на Никифоровича. Тот заметил, что у парня тяжело на душе и он так переживает, что того гляди расплачется.
– Брошу пить, – сказал Кузьма.
– Это всерьез?
– Вот увидите... Только бы поверили мне!
– Веру надо заслужить, – печально вздохнул Никифорович. – А то у тебя получается, как у того бедного мужика, который никак не мог поесть хлеба с березовым соком: весной сок есть – хлеба нет, осенью хлеб есть – сока нет...
Председателем собрания выбрали Петера, а секретарем – Веру Сорокину. Первым выступил Микола Хатенчик. Говорил он неплохо, с душой, и даже сам удивлялся, откуда все это у него берется – он был скромным секретарем.
– В наше время с такими случаями надо кончать, – заявил он, осуждающе поглядывая на Йонаса и Кузьму Шавойку. – Случилось это у нас впервые, и надо сделать так, чтобы не повторилось. Мы знаем, что это – хулиганство. Но это хулиганство кладет тень на нашу дружбу, воскрешает давно отжившие нравы. Много лет тому назад наши деды, выбравшись из корчмы, хватались за колья – так их сама жизнь натравливала друг на друга! А тут, когда мы одной семьей собрались строить электростанцию, опять начинаются сцены у корчмы... И кто это делает? Комсомольцы... Повторяю, это хулиганство, а вот наши враги будут кричать: «Посмотрите, какая у них дружба – ножи друг другу в спины втыкают!» Положим, всякого мы от них наслушались и не боимся, но ведь стыдно!..
Нет, мы никому не позволим бросать тень на нашу дружбу! Мы все знаем Йонаса Неруту как хорошего бригадира в колхозе и доброго работника на строительстве. Комсомольцы гордились им, а теперь похоже, что зря...
– Потому что дурень, – послышался голос Восилене.
– Нет, ты его не выгораживай, – подал голос Мешкялис, тоже присутствующий на собрании. – Натворил – пусть отвечает... Голову на плечах носят не для того, чтобы на нее шапку надевать!
– Голова не живот, кашей не набьешь, – поддержала Мешкялиса Марта.
– Ну, вы уж чересчур! Ближе к делу! – попросил Петер.
– Можно и к делу, – не растерялась девушка. – Почему так случилось? Потому, что Йонас думал о себе, но позабыл о коллективе. Напился, втянул в пьянку товарища, затеял игру в карты. Все ясно!
– Про Кузьму Шавойку, как про комсомольца, мне хочется говорить в последний раз, – снова взял слово Микола Хатенчик. – Мы слишком долго цацкались с ним. И сами виноваты: сколько раз упрекали и ни разу не наказали за пьянку. Больше того, находились и такие, которым все это, видимо, нравилось; они только хохотали над его хмельными художествами. Доброе слово до Кузьмы не доходит, как пшеница на камне – не всходит...
В зале шептались. Антон Самусевич, сидевший в задних рядах, где поменьше света, ерзал на кресле – чего доброго дойдет очередь и до него, если так берутся за выпивку. «Самодеятельность» Шаплыки была ему хорошо знакома! Радовалась Аделя Гумовская, которую отец специально послал на это молодежное собрание. «Вот и сбывается то, о чем говорил Казюк Клышевский, – непрочна их дружба».
Никифорович смотрел на Кузьму и видел, что тот меняется в лице, то белеет, то краснеет. Старик был целиком согласен с тем, что говорит докладчик, но не мог окончательно примириться с мыслью, что Кузьму уже ничто не исправит. Немало он видел на своем веку людей похуже Кузьмы Шавойки, которые после доброй встряски становились на ноги.
Кончая доклад, Микола Хатенчик внес предложение:
– Поднять нож на товарища – значит стать на путь бандитизма. Я думаю, что для Кузьмы Шавойки есть одна кара – исключить из комсомола...
Микола сел. По залу пробежал легкий говорок, как пробегает от первого ветра рябь по недвижному до того озеру. Петер предложил выступать в прениях.
Первой взяла слово Вера Сорокина:
– Я согласна с предложением Миколы, но я не давала бы такой оценки. Зачем же так? Конечно, все это плохо, но никакого бандитизма здесь и в помине нету, просто поссорились хлопцы. Почему? Да лишнее выпили...
– А по-твоему, это хорошо? – крикнул Павлюк Ярошка.
– Я не говорю, что хорошо... Прошу не перебивать! – разволновалась она. – Только какой же тут бандитизм?
Анежка впервые была на комсомольском собрании, и хотя вопрос, который разбирался сегодня, казался весьма непонятным и некрасивым, она чувствовала, что попала в семью молодежи, которая не потерпит ничего дурного. «А что сказал бы об этом пан клебонас? – подумала она. – Наверное, натравил бы литовцев на белорусов». Анежка внимательно слушала Веру Сорокину и завидовала ей. «Ишь как умеет говорить! Вышла на трибуну и рассуждает уверенно, словно дома. Вот бы мне научиться так себя держать... Нет, нет, я этого, наверное, никогда не сумею!» Только когда Вера стала доказывать, что поступок Шавойки не такой уж плохой, она не могла с ней согласиться. И совсем замерла Анежка, когда слово взял Алесь. Ей казалось, что здесь вряд ли кто сможет говорить так, как он, хотя речь его была самой обыкновенной.
– Все вы знаете, что Йонас мой старый товарищ, – с горечью сказал Алесь. – Я не хочу и сегодня отказываться от этого. Но то, что сделал Йонас Нерута, заслуживает сурового наказания. Пусть даже он и пострадавший, пусть даже у него и ноет рана. Необходимо, чтобы он поболел еще и душой. Мне кажется, что товарища Неруту следует исключить...
Ионас и Зосите переглянулись между собой и с удивлением поглядели на Алеся. В груди Анежки захолонуло...
– Но исключить условно, на три или шесть месяцев, – продолжал Алесь. – А что до Кузьмы Шавойки, так тут и говорить нечего, я согласен с Хатенчиком. Мы будем даже сильнее, если таких не будет с нами!
Во всех углах началось перешептывание, видимо, люди по-разному думали, как отнестись к виновным. И вдруг этот шепот стих – слово взял Якуб Гаманек. Все знали, что он самый старый коммунист в округе и что мысли у него всегда интересные. А Якуб Панасович, проведя рукой по своим густым седым волосам, сказал:
– Обидно мне, старому, что вы, молодые люди, поступаете так... Мне казалось, когда смотрел я на вас во время работы, что все вы такие честные и хорошие... А выходит, не совсем хорошо видели глаза мои. Завелся поганый червяк, понимаете, кое в ком из вас, Решайте сами, – добродушно кивнул он головой, – что делать с этими хлопцами, а только помните при этом, что вам еще долго вместе жить и работать... Вот и подумайте – как по правде поступить и дружбу сохранить?
Якуб Панасович сел. Сразу же встал Лайзан и продолжил его мысль:
– Слыхал я, корни такие есть, что камень буравят и плиты крошат... Сверху ничего не видно, стоит здание, а он там внутри пробивается, сверлит! Так вот, как бы в этом деле про главный корень мы не забыли – про Езупа Юрканса. «Умные бьются – дураки смеются!» – говорят в народе. Наверное, Езуп себе похихикивает. Он не дурак... Для чего он спаивает молодежь? Зачем он явился на строительство – работать или на картах да самогоне денежки загребать? Как мне кажется, вернее – последнее. Видите, не пришел он сюда, чувствовал, что и за него могут взяться... Вина тут моя и Каспара Круминя, что допустили мы его на строительство. Можете не сомневаться, мы сами разберемся с ним! А мой вам совет – с этой бедой решайте так, чтобы новой не наделать...
– Можно мне? – глухо прогудел из угла Кузьма Шавойка и, получив разрешение, вышел к столу.
В зале начался гул и выкрики, видимо, крепко и не раз насолил Кузьма людям. И когда он начал говорить, голос его задрожал:
– Я поступил плохо, и, как бы вы меня ни покарали, ладно... Но только Йонас тут ни при чем!
Этого от Кузьмы никто не ожидал. Йонас задвигался на лавке, хотел встать, но только махнул рукой.
– Я просил бы еще всех вас не отдавать меня под суд, – продолжал он. – Дядька Никифорович, вы правильно сказали обо мне... Я исправлюсь...
За Кузьмой Шавойкой поднялся Йонас.
– Мне стыдно смотреть вам в глаза, – сказал он, хотел продолжить, но ничего больше не прибавил и опустился на свое место.
– Товарищи! – не удержался Юозас Мешкялис. – Вы же видите, Нерута такой человек, что о себе и слова сказать не может. Я тут было прикрикнул на него, да вижу, что зря... К нему надо с душой отнестись...
– А с Кузьмой кончать надо! Этот не исправится! – крикнули из зала.
Этого уже не мог вытерпеть Никифорович:
– А я говорю, что в работе исправится!
– Да уж не вы ли это сделаете? – крикнул тот же голос.
– Что ж, и я могу, – решительно заявил Никифорович. – Оно и так бывает: один дерево гнет, другой выпрямляет...
В конце концов комсомольское собрание вынесло постановление: Кузьму Шавойку за хулиганский поступок исключить из комсомола, а Йонасу Неруте объявить строгий выговор с предупреждением.
Было уже за полночь, когда стали расходиться. Понурый Йонас с Зосите шли в бараки, следом за ними – Восилене и Анежка. Впечатления от того, что произошло на собрании, были так живы, что никому не хотелось начинать разговора. На половине дороги компанию нагнал Алесь. Стежка у озера отсырела, мокрая трава цеплялась за полы. Все чаще пели петухи – приближался рассвет.
– Ну что, жарко, как после бани? – первой не выдержала Восилене и подтолкнула в бок Йонаса.
– Выходит, пожарче, – виновато усмехнулся Йонас.
А Зосите вступилась:
– Подожди, найдется и для тебя припарка, тетка Восилене!
– А она у меня около плиты каждый день! – вывернулась женщина. – Я привычная...
Около барака Алесь попрощался со всеми и попросил Йонаса немного задержаться. Когда остались одни, сказал:
– Пока заживет рана, поезжай домой. Работать все равно не можешь, так? А кроме того – быстрей забудется.
– Не скажут, что убежал со строительства? – усомнился Йонас.
– Кто ж это скажет? Я отпущу... И еще я тебя попрошу об одном деле... Устроишь?
– Что?
– Порой мне кажется, что какой-то дьявол сидит в этом Пранасе Паречкусе, дядьке Анежки. Тебе там близко – может быть, ты бы пригляделся к нему?
– Паречкус и меня удивляет, Алесь. Откуда этакий черт взялся?.. Хорошо, не такой уж я следопыт, но присмотрюсь... Мне и самому хочется узнать правду, может, этим я хоть немного заглажу и свою вину перед вами...
– Значит, утром домой.
– Надо так надо.
– И не обижайся на меня... Я по-честному!
– Понимаю, – вздохнул Йонас. – Тут все правильно...
– Ну, будь здоров!..
Йонас пожал руку Алесю и ушел. Алесь подумал: «Пожалуй, немного перехватил я в своем выступлении. Ошибся хлопец, но хорош: честен, прям, смел. Такой не подведет...»
В рассветном сумраке перед Алесем замаячила фигура. Скоро он узнал в ней Езупа Юрканса.
– Вот хорошо, что я вас увидел, товарищ начальник! – залебезил Езуп Юрканс. – Так рад...
– А что?
– Не могу уснуть, такой камень на сердце...
– Снимайте и спите!
– Вы все шутите, вам что – дела идут! А я хожу и переживаю... Всю ночь тут вас ожидал!
– Слушайте, Езуп, – разозлился Алесь, – не стройте из себя дурня! За самогонку и карты отвечать все равно придется...
– Боже мой! – ужаснулся Юрканс. – И это говорите вы мне, человеку, и без того обиженному судьбой... А какие у вас доказательства?
– Тут и доказывать нечего, всем видно... Словом, до утра продолжайте себе переживать, а утром чтоб духу вашего здесь не было!
– Пожалейте! – взмолился Юрканс. – У меня же дети...
– Отец образумится – детям лучше.
– Ну, это вы меня учить бросьте, – изменил тон Езуп. – Посмотрим, что скажет Каспар Круминь, он надо мной хозяин. Какое вы имеете право распоряжаться людьми из дружественной республики? Выгонять – это политически неправильно...
– Уйди прочь! – вышел из себя Алесь. – Тоже друг нашелся...
Над лесом занимался рассвет. Сумрак отходил, отползал с поля в рощи и заросли, осенний туман стоял над скошенными лугами. Словно нарисованные серой краской, проступали очертания долговских хат, там хриплыми голосами кричали молодые петухи. И, кроме этого петушиного крика да редкого лая собак, не слышно было ничего. «Вот где сладко спят!» – с завистью думал Алесь.
Тем более удивило его, когда на лавке возле клуба увидел он Кузьму Шавойку и Никифоровича. Кузьма впервые в жизни по-настоящему почувствовал, что значит осуждение своих людей, ему даже показалось, что они теперь при встрече будут отворачиваться или опускать глаза, чтобы только не смотреть на него. Из клуба он вышел последним и сел. Сердце горело жалостью к самому себе: «Куда идти? Домой? А что сказать матери? Растила, последние копейки тратила... И что дальше делать? Сбежать куда-нибудь подальше? Так кому такой нужен!» Мысль о том, чтобы потихоньку собраться и утром махнуть на станцию, все больше занимала его, хотя он и не представлял себе, куда поедет и что будет делать... Так на скамейке и застал его Никифорович, медленно шедший домой. Старик подошел, попыхтел трубочкой, спросил:
– Чего спать не идешь?
– Не знаю, – поежился Кузьма. – Голова заболела, что ли...
– Рукам воли не давай, так и голова болеть не будет!
– Давай или не давай, а дорожка передо мной отрублена...
– Сам ее укоротил, сам и надтачивай...
– И рад бы, да кто слову поверит...
Никифорович усмехнулся в седые усы, посипел трубкой и сказал:
– Так скажи, чтобы поверили... Люди, брат Кузьма, умеют и покричать, умеют и покарать, да они же и пожалеть умеют. Мы, например, ленинградцы, человека понять умеем. У нас весь город, каждый человек лиха хватил и жизни повидал, а она, брат, учит.
– Так помогите, дед Янка, – взмолился Кузьма, хватаясь за эту, казавшуюся ему последней, надежду. – Я никогда, никогда...
– Ладно, чего слова даром расходовать... Поговорю с Миколой, с Алесем, с Якубом Панасовичем. Злы, брат, они на тебя, ну, может, уломаю... Ко мне в подручные пойдешь?
– Да хоть сейчас!..
– Сейчас спать иди, – посоветовал ему Никифорович...
