Текст книги "Когда сливаются реки"
Автор книги: Петрусь Бровка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)
Отец Йонаса смотрел на своего сына и, будто увидев его впервые, радовался:
– Смотри какой молодчина! А давно ли под стол пешком бегал?..
Анежка не спускала глаз с подруги. Зосите, казалось, похорошела в шелковом белом платье, в миртовом венке под белой вуалью. И только от ее пристального взгляда не укрылось, что Зосите немного не по себе. Видимо, нелегко расставаться с юностью... Молодые вошли в другую половину хаты, за ними – дружки. То, что они там увидели, рассмешило их.
– Куда вы? Тут свадьба идет... Вот моя невеста! – кричал Мешкялис, обнимая Восилене.
Весь угол был убран еловыми ветками, а возле Мешкялиса и Восилене стояли деревянные козлы с прицепленной к ним люлькой.
– Пустите молодых, – пытался пробить дорогу сват Йонаса с длинным рушником, перекрещенным на груди.
– Ну-ну, потише! – осаживали его.
– У нас уже есть молодые, а ваших не надо, – загораживал руками дорогу один из соседей.
– Непорядок, братцы, непорядок! – возвышал голос дружка Йонаса.
– Памерге![12]12
Дружка (лит.).
[Закрыть] – воскликнул Пашкевичус, который сидел до этого спокойно. – Или не знаешь, что заплатить надо?
Дружка вынул из кармана горсть конфет, и Пашкевичус пропустил его на шаг дальше. Это было только начало. Несколько раз еще пришлось сватам и дружкам уговаривать, упрашивать, платить, пока жених и невеста не пробились к своему месту. Даже Алесю и Анежке перепало несколько конфеток, потому что они тоже принимали участие в организации этого свадебного заградотряда.
Мешкялис и Восилене, получив выкуп, подвинулись, и молодые заняли свои места. Грянула музыка. Подняли рюмки. Вслед за их звоном взлетела свадебная песня. Трудно было разобрать, кто ее начинал, – казалось, она одновременно вспыхнула во всех углах хаты:
Делала я гряды возле родной хаты,
Сеяла я руту, сеяла я мяту,
Сеяла я руту, цветики садила,
Подошел проведать, подошел мой милый...
И хотя песня пелась по-литовски, подтягивали все. И Алесь, и Петер с Мартой немного знали по-литовски, а главное, всем им с детства была знакома эта мелодия, которая так созвучна была и общему настроению. Не отставали от молодых и старики – видимо, каждому из них припоминались давние дни, когда их точно так же величали за свадебными столами:.
Что тебя, мой милый, что так удивляет —
То ли эта рута, то ль я, молодая?
И в конце особенно дружно подхватывали мужские голоса:
Вянет рута-мята, вянет беспричинно,
А тебя навеки я люблю, девчина...
Аделя, присмиревшая после того как закончились танцы, исподтишка наблюдала за Алесем. Свадебная песня растрогала, растревожила ее сердце. Она ничего не знала об его отношениях с Анежкой и думала только о том, какой он интересный. Никто за этим столом не мог сравниться с ним! «Как нелепо складывается жизнь! – думала она. – Почему бы мне с ним не сидеть так, как сидит Зосите с Йонасом? На мгновение вспомнился ей Казюк Клышевский, и сердце сжалось от недоброго предчувствия. В последнее время она не видела Казюка и не знала, где он и что с ним...
Вянет рута-мята, вянет беспричинно,
А тебя навеки я люблю, девчина.
И когда Аделе представилось, что никогда не споют этой песни ей, что, может быть, никогда не будет ее свадьбы, в синих ее глазах блеснули слезы, и она, отвернувшись от стола, незаметно вытерла их.
На пергалевских хуторах, в старой яме из-под картошки, сидели двое – старший сержант милиции Забелис и милиционер Карпович. Они пришли туда незаметно в сумерках и устроились так, чтобы их никто не видел. Вокруг была тьма, только отдельные огоньки в окнах хат мигали на взгорках. Однако привычный глаз различал здание школы с белыми наличниками на окнах и чуть подальше, на самом пригорке, сельский магазин, стоявший особняком. Из темноты, со стороны холма, спускавшегося к озеру, долетала музыка. Было холодно. Хорошо, что еще немного соломы осталось в яме.
– Что поделаешь, служба не дружба, – рассуждал Забелис. – Они, бандиты, как раз и выбирают такую пору, когда люди чем-нибудь заняты...
И они крепче сжали приклады автоматов.
– Здорово поют! – шептал Карпович.
– Черт бы их побрал, прохвостов этих. Если бы не они, так и мы повеселились бы, да и погреться чем нашлось бы, – пошутил Забелис.
– Чш-ш-ш! – предупредил приятеля Карпович, который уловил далекий хруст снега.
С другой стороны через кустарник к кооперативу крались Казюк Клышевский, Езуп Юрканс и Пранас Паречкус. Они решили воспользоваться свадьбой и запастись в кооперативе всем необходимым.
– Вот подкрепимся и подадимся отсюда подальше, – говорил своим приятелям Клышевский. – На весну вернемся, а пока нас тут будут искать, двинем в леса под Клайпеду. Там нас еще не знают, перезимуем...
Клышевский полз по рву первым. Следом за Казюком по уже примятому снегу двигался Юрканс. Паречкус, спрятавшись за хлевом, следил, чтобы никто не подошел со стороны Долгого.
Против обыкновения, Клышевский на этот раз сильно побаивался. Сколько раз доводилось ему бывать и не в таких переплетах, но чувствовал он тогда себя спокойнее. А тут сердце колотится так, что кажется, выскочит из груди. Хрустнет какой-нибудь сучок под рукой или коленом – и Клышевский вздрагивает.
– Чш-ш-ш! – предупреждающе тронул за рукав Забелиса Карпович. Сквозь песни и шум, которые долетали из хаты Юстаса, ему почудился скрип снега и легкий хруст. Слух и зрение напряжены до предела.
– Не вставай пока и не стреляй, – шепнул Забелис, следя за темной тенью.
Приподнявшись над краем ямы, они старались разглядеть, что делается возле магазина. Легкие тучи давно прикрыли месяц, и в слабом, призрачном свете все предметы начинали казаться живыми и опасными. Только натренированное зрение милиционеров позволило им заметить, что вслед за первой возле магазина появилась через минуту и вторая фигура.
Забелис и Карпович были наготове, в любую минуту они могли кинуться на воров, но опыт подсказывал, что еще не время. Они видели, что два человека возятся около дверей магазина, до их слуха долетел легкий скрежет железа. «Видимо, сорвали пробой и сломали замок», – подумал Забелис. Так оно и было: первая, за ней вторая фигура скрылись в угольно-черном квадрате двери, а во дворе появился еще кто-то.
Забелис молча стиснул руку Карповича и подал ему знак ползти. Держа автоматы наготове, они осторожно стали пробираться через кусты к магазину...
– Горько!.. Горько! – кричали в хате Юстаса, и это требование поцелуя слышали и те, кто был в магазине, и милиционеры, ползущие по снегу. Йонас уже несчетное количество раз целовал Зосите, которая, хотя ей это и было приятно, для приличия всякий раз пыталась уклониться. В хате стоял гул: кто продолжал кричать «горько», кто уговаривал соседку выпить еще рюмку, кто выяснял, у кого в этом году больше хлеба. Мешкялис, по-видимому, изрядно захмелел, потому что начал вдруг петь песни и никак не мог остановиться. Он уже раза два спел песню Литовской дивизии, все военные, какие только мог вспомнить, а теперь переходил к таким, что жена несколько раз останавливала его: «Юозас, подумай! Ты же не молоденький...» Но Юозас разошелся не на шутку. «Дай хоть нынче потешиться, а то кручусь и кручусь по хозяйству...» Ему помогали захмелевшие гости:
Мне одной чарочки мало, мало,
Вот кабы пять, вот кабы шесть – тогда б хватило.
Мне одной девчины мало, мало,
Вот кабы пять, вот кабы шесть – тогда б хватило...
– Ха-ха-ха!.. А, чтоб ты сгорел, какой ты храбрый! – кричал Пашкевичус, расплываясь в усмешке.
– Горько!.. Горько!
Вдруг за окном раздались выстрелы. Все на мгновение онемели.
Первым вскочил Алесь.
– Пошли, товарищи!
Перепуганная Анежка не успела оглянуться, как его не стало.
Следом за Алесем поднялись из-за стола Йонас и Петер. Старый Юстас успел сунуть в руки Йонасу свою двустволку. Мешкялиса не пускала жена, но тот вырывался с криком: «У нас в дивизии не прятались за бабью юбку!»
Алесь мчался туда, где стреляли. Он не ощущал страха, только все тело напряглось от предчувствия схватки. Пробежав шагов сто, он вспомнил, что у него нет оружия, и на ходу выломал кол из плетня. Когда подбежал к магазину, то увидел, что возле стены лежит на снегу человек, а второй побежал в сторону леса. Надорванный, охрипший голос звал из темноты: «Люди... Сюда!» Алесь кинулся на голос. Петер и Йонас, одновременно оказавшиеся около магазина, остановились. Петер чиркнул спичку, и в человеке, лежавшем на снегу, они узнали милиционера.
– Он еще живой! – возбужденно крикнул Йонас. – Это ты, Анежка? – окликнул он подбегавшую девушку. – Живо принеси бинты и вату...
С другой стороны магазина появился Мешкялис. Он немедленно взял команду на себя:
– Йонас, Петер... Быстро к лесу! Слышите крик? Вот вам оружие, – подал он автомат, который подобрал около раненого милиционера. – Только осторожно...
– А где Алесь? – взволновалась Анежка.
– Алесь, видно, там, – показал он в сторону леса и обернулся к подошедшим мужчинам: – Берите осторожно, понесем в хату...
Алесь бежал так быстро, как мог. Он не смотрел под ноги, пробирался через кустарник, обдирая руки и лицо, перепрыгивал через канавы. Возле леса он увидел человека, который спешил скрыться.
– Стой... Стой!
Однако когда подбежал ближе, то узнал участкового Забелиса.
– Бандиты, – задыхаясь, ответил он на вопрос Алеся. – Один побежал туда, – показал он в сторону Эглайне, – а второй прямо в лес. Вот тебе, – вынул он из кармана и подал Алесю браунинг, – беги в лес, а я сюда, – и скрылся в направлении Эглайне.
Алесь снова побежал по следу. С револьвером в руке он чувствовал себя увереннее, и ему хотелось во что бы то ни стало настигнуть грабителя.
– Да это же наш милиционер Карпович! – удивился Мешкялис, когда раненого внесли в хату. – Пашкевичус, быстрее за доктором! Анежка и Зосите, ко мне!
Мешкялис снял гимнастерку с Карповича. Все увидели, что грудь его залита кровью – около сердца темнела пулевая рана. Все, кто пришел на свадьбу, стояли вокруг растерянные и обескураженные. Анежка и Зосите, советуясь и помогая друг другу, перевязывали рану. Затем Карповича положили на кровать. В хате, где только что гремели песни и музыка, наступила тишина, но люди не уходили. В суматохе никто не заметил, как выскочила напуганная Аделя Гумовская и что было духу помчалась к Малиновке...
– Стой... Стой! – кричал Алесь вдогонку бегущему, которого он теперь отчетливо различал сквозь ветви и сучья, но тот продолжал уходить, стараясь забиться в самую гущу леса. Йонас и Петер спешили Алесю на помощь.
– Стой! – еще раз крикнул Алесь и, подняв браунинг, выстрелил. В первый раз в жизни стрелял он по живому человеку, и, видимо, рука его дрогнула, хотя в институте он не раз дырявил мишени.
Бандит, укрывшись за толстые стволы деревьев, повернулся и выпустил короткую очередь из автомата. Алесь только почувствовал свист пуль над головой и снова выстрелил сам. Ему показалось, что бежавший присел, но тут, словно на беду, из браунинга выскочила обойма, и Алесь нагнулся, отыскивая ее в снегу.
И не нашел...
– Стой! – крикнул он еще раз, не узнавая своего охрипшего голоса.
Убегавший покачнулся и рухнул в снег. Алесь бросился ему на плечи, ударом револьвера по руке выбил автомат.
– Сдавайся, – приказал Алесь, с удивлением разглядывая худое, обросшее бородой лицо.
Но грабитель только сопел, стараясь вырваться из рук Алеся. Видимо, обладал он недюжинной силой, крутнулся, подмял Алеся под себя и сырыми холодными пальцами схватил его за горло. Перед глазами Алеся качнулись вершины деревьев и поплыли оранжевые круги. «Неужто смерть?» – подумал он, и в тот же миг почувствовал, что вражья рука отпустила горло. Он вздохнул так, словно сразу хотел вобрать в себя весь воздух, сколько его ни есть вокруг. Затем он увидел, что над ним склонились Йонас и Петер.
– Ты жив? – тревожно спросил Йонас.
– Как видишь...
– Это я его угостил! – похвастался Петер и показал дубину.
Алесь посмотрел на человека, который лежал неподалеку. Руки его были раскинуты на снегу, но грудь опускалась и поднималась. Он зажег спичку, присмотрелся и не поверил самому себе:
– Так это ж Казюк, кулака Клышевского сын! Тот, что с немцами уехал... Так вот кто не давал нам покоя! Вяжите его, хлопцы, не смотрите, что еле дышит. Отойдет и чего доброго наделает беды... – Посмотрел на Йонаса и прибавил: – Здорово сыграли свадьбу...
Петер и Йонас сняли ремни и связали Казюка. После этого выбрали надежную жердь, просунули ее под ремни и, взвалив на плечи, словно дикого кабана, понесли в село. Алесь подобрал автомат и пошел следом. Когда они уже выбирались из леса, далеко, под Эглайне послышалось несколько выстрелов.
– Это, видимо, Забелис воюет, – предположил Йонас, и хлопцы вздохнули. Они знали, что небезопасно охотиться за бандитами. Однако, несмотря на пережитое, все были в приподнятом настроении. Они тоже неплохо сделали свое дело! Клышевский висел на жерди и время от времени бормотал что-то неразборчивое...
На окраине «Пергале» их встретил Мешкялис. Увидел их с ношей, обрадовался:
– Молодцы, правильно воюете. Кидай его, черта!
– Так он еще живой...
– О, если живой, тогда давай его сюда, в сарай под замок. Сейчас приедет милиция, разберется.
Связанного Клышевского заперли в сарай. Петера назначили часовым.
В хате Юстаса уже никого не было. У постели, где лежал Карпович, хлопотал доктор.
– Будет жить, – уверенно сказал он.
А Анежка, которая сильно волновалась за Алеся, бросилась ему навстречу и поцеловала его, не обращая внимания на присутствующих. А еще через полчаса в хату вошел утомленный Забелис. Справившись о здоровье товарища, он поставил к стене автомат и осипшим голосом сообщил:
– Еще один убит около Эглайне... Мешкялис, пошли кого-нибудь привезти…
XXI
Целый месяц во всей округе говорили о бандитах. Случай был особенный. В то время когда Йонас и Зосите справляли свадьбу, под Эглайне был убит Езуп Юрканс. Казюк Клышевский, отдышавшись в тюрьме, выдал всех. Пранас Паречкус исчез, его разыскивали.
Тревожно было в ту ночь в хате Гумовских. Каетан Гумовский спал, когда около полуночи прибежала из «Пергале» Аделя. Он даже недовольно забубнил, продирая глаза, но, увидав, как изменилась она в лице, забеспокоился.
– Таточка, таточка! – припала к нему Аделя. – Видно, конец пришел нам...
– А что? – с трудом соображая, спрашивал Каетан.
Но, присмотревшись к дочери, почувствовал, как холод пошел по спине и сразу же ослабели ноги.
– Что, Аделька? Да говори ты!..
– В «Пергале» стрельба... Видно, там Казюк с приятелями. Милиция и люди погнались за ними...
– Нечистая сила он, твой Казюк! – плюнул Каетан. – Чего он крутится тут?
– Боюсь, что сегодня им не уйти, – стучала зубами от страха Аделя.
– А может, его, даст бог, пристукнут? – высказал предположение Гумовский,
– Я ничего не знаю... И зачем только мы с ним связались! – заголосила Аделя...
В хате начался переполох. Проснулась мать и, узнав о том, что происходит, заохала, начала хлопотать по углам, суетиться без толку, как на пожаре. Даже Винцент почувствовал, что не все ладно, несколько раз в течение ночи заходил домой, долгим и тревожным взглядом смотрел на отца.
Каетан Гумовский несколько успокоил дочку тем, что Казюк Клышевский, если за ним гонятся, живым не дастся и, следовательно, все уйдет с ним в могилу. Затем, не дожидаясь рассвета, принялся за дела: позвал Винцента и вместе с ним разобрал пристройку, в которой обычно отсиживался Казюк. Утром закоптелые бревна уже лежали под поветью, прикрытые соломой, словно их никто не трогал много лет. Припрятали и все остальное, что могло казаться подозрительным. Горшок с золотом был закопан давно, а теперь в заранее подготовленную яму снесли овчины, сукно, даже излишки вытканного дома полотна, – у страха глаза велики! Все пересыпали мякиной, затем яму закрыли землей, запорошили снегом и заровняли так, что даже наметанному глазу трудно было бы обнаружить ее.
Несколько дней Аделя ходила сама не своя. Особенно всполошилась она, когда узнала, что Казюка Клышевского взяли живым. Осунулась и похудела так, словно перенесла тяжелую болезнь; глаза ее потухли и запали. «А может, Казюк не выдаст, хотя бы во имя любви?» – закрадывалась в сердце надежда. Но и это утешало ненадолго. «Ищи у вора благородства!» – тут же возражала она себе.
Однажды, поборов страх, решилась она сходить в Долгое. Стежка в лесу была заметена снегом, идти пришлось мимо стройки. Заныло сердце, когда она услышала, что молодежь шутит и смеется так, словно бы на свете ничего и не случилось. Видела Алеся, но тот ее не заметил, стоял и разговаривал с Анежкой, которая работала теперь со штукатурами, напросилась на это сама. Аделя горько упрекнула себя: «И зачем только связалась я с Клышевским? Лучше бы я тут песок да воду таскала...»
Еще больше переполошилась Аделя в магазине. Тут впервые услышала она, что милиция арестовала кладовщика Мартына Барковского и мельника Шаплыку. Люди говорили – так им и надо, пусть не крадут колхозного хлеба. Но за воровство хлеба их забрали или, может быть, за что-либо другое?.. Купив килограмм сахару, Аделя вытащила кусочек и стала сосать его, чтобы скрыть свое волнение и страх. Лицо ее было белее сахара, который она держала в руках.
Выйдя из магазина, она поспешила домой. Хотелось идти быстрей, а ноги подкашивались. В голову лезли мысли о смерти, белый, чистый снег казался ей саваном. Она почувствовала усталость и даже остановилась, чтобы отдохнуть. «А что, если не идти домой, а кинуться в белый свет как есть, с этим килограммом сахару? Может, не пропаду? Я ж еще молодая и красивая... Нет! Нет!.. Надо идти домой, надо посоветоваться с отцом...» И она снова шла, а сердце щемило: «Чего доброго приду – а там милиция...»
Аделя не ошиблась: когда она открыла дверь в хату, сержант милиции Карпович попросил ее присесть на лавку...
И Малиновка опустела.
Долгие годы стоял этот хутор на отшибе. На самом же деле не было в округе за столетие с лишним ни одного события, в котором он не играл бы своей особой роли. Здесь, на этом хуторе, не все умирали своей смертью. Часто люди, собиравшиеся в костел жалостливо проводить в последний путь покойника из Малиновки, даже не подозревали, что они молятся за убитого или отравленного. Случалось, что появлялся в округе лихой человек, набивал суму награбленным и наворованным, а потом пропадал навсегда, и не было о нем нигде ни слуху ни духу. Кто мог рассказать, что перед этим заходил он ненастным вечером обогреться на хутор возле леса, а затем, с камнем на ногах или на шее, медленно опускался в коричневую жижу болота? Год и два поднимались потом над этим местом пузырьки – хлюпая и чавкая, переваривала трясина Малиновский подарок... Забегали сюда дезертиры из царской армии, баловались водкой жандармы, ловившие дезертиров, и каждый платил свою дань хутору. Две войны пронеслись над краем в новом столетии. Первая изрезала землю около Долгого, около Эглайне и «Пергале» окопами, блиндажами, ходами сообщения. Почти сорок лет прошло с тех пор, но здешняя земля, подобно человеку, изуродованному оспой, носит отметины той поры, того человеческого ожесточения. Хутор Малиновка не только уцелел, но и набил сундуки царскими рублями и кайзеровскими марками. Потом Пилсудский, Ульманис и Сметона долго торговались из-за этого клочка земли, и к хутору не одну неделю присматривались польские, литовские и латышские чиновники, пока наконец не вбили пограничный столб на берегу речушки. В тысяча девятьсот тридцать девятом году, когда уже прошли вперед части Красной Армии, на хуторе до утра дрожал молодой пилсудчик и, оставив в благодарность горсть уже никому не нужных злотых, утром скрылся в лес. Во время второй мировой войны на хуторе временами до утра бесились, плясали и пьяно орали песни немецкие офицеры, а случалось, что хозяин хутора услужливо распахивал двери перед партизанами, вел их в амбары, чтобы насыпать муки, – только бы дали расписку, охранную грамоту хутору... Всем готов был угождать хутор, но служил только себе и помышлял только о себе. Из человеческой беды и удачи, радости и горя, слез и предсмертного стона – из всего этого старался он выжать, извлечь пользу, зорко присматриваясь к селам своими маленькими, с коричневыми наличниками, окнами...
И вот хутора не стало.
Спустя несколько дней после того, как дело Клышевского и Гумовских было разобрано в суде, постройки хутора перевезли в Долгое. Много было пересудов, когда обнаружили на хуторе яму с припрятанным добром и клад в горшке. «Скажи пожалуйста, на всю жизнь накопил... Чужое выходит боком!» Впрочем, никто не подозревал, что еще не все выкопано на хуторе, что кое о чем не знал и сам Каетан Гумовский... Вскоре на месте Малиновки остался только небольшой садик, да и тот по весне собирались перевезти к гидростанции. Снег завеял, засыпал дороги на Малиновку, завалил стежки. Только иногда вели туда собачьи следы – это одичавшая дворняжка Гумовского прибегала сюда из леса и подолгу выла на пустом месте, задрав голову к небу...
Над Долгим стояли солнечные, морозные дни. Синева неба была так чиста и легка, что, если бы не лежал вокруг снег, можно было подумать, что наступает весна. Люди радовались и доброй погоде, и тому, что наконец-то было уничтожено волчье логово и вокруг стало спокойно.
Навели порядок и в колхозе. Про Барковского и Шаплыку Якуб Гаманек сказал:
– Пройди-светы – одного поля ягоды... Вместе контрабанду возили...
Антону Самусевичу на партийном собрании за пьянство объявили строгий выговор. Он пыхтел, обливался потом и, почесывая затылок, клялся, что бес попутал и больше этого никогда не повторится. И правда – притих.
– Правильно! – сопел он потом на людях. – Все верно... Только, братцы, за рюмку терплю, больше ни в чем не виноват. И влетел же я в эту компанию, старый дурень, в самую такую пору, когда Гумовских арестовали... Черт знает что люди подумать могут, верно?
– Кто тебя знает, – нарочно подзуживали его. – Сала на животе наел, а в голове сквозняки гуляют...
– Тьфу! – отплевывался Самусевич. – Живот у меня оттого растет, что сердце больное... Позавидовали! А я вам еще и докажу... Вот Каспар знает – могу я или не могу?
– Можешь, – утешал Каспар. – В поле у тебя глаз наметанный...
– То-то! – успокаивался Самусевич.
Каспар Круминь зачастил на стройку, хотя никогда больше не заикался Восилене о своем предложении. Она сначала привыкла к его посещениям, а потом, когда он два или три дня не заезжал, начинала скучать. Однажды он уговорил ее побывать в Эглайне. Она отнекивалась, но, пожалуй, только для виду. Сам Каспар добрый, хороший человек, рассуждала она, такой ей подходит, а как быть с сиротами? Она очень любит детей, хотя никогда не имела своих, но одно дело – приласкать, а другое дело – заменить мать. И все-таки, поколебавшись, согласилась.
Когда подъезжали к Эглайне, она, несмотря на свой боевой характер, оробела и отодвинулась от Каспара, возле плеча которого так хорошо пригрелась. Из окон выглядывали женские лица. Она отлично знала, что такое язык женщин.
С первого взгляда хата Каспара показалась ей похожей на ее собственную, пергалевскую, но это ощущение быстро прошло. Вон боковушка, отгороженная капитальной стеной, чего не было не только в ее хате, а и в большинстве пергалевских. На стене портрет Яна Райниса, обрамленный вышитым рушником, на столе газета. «Цыня», – прочитала Восилене, поняла, что газета латышская, и вздохнула: и близко все это и вроде новое, незнакомое.
Дети радостно встретили Каспара, но к ней отнеслись настороженно. Несколько раз звала Восилене к себе Томаса, соблазняя его конфетами, но, пока сам Каспар не подвел к ней сына, тот не подошел. Только Визма держалась спокойно, она поняла все с первого взгляда. И все же, хотя горько было ей сознавать, что эта чужая женщина должна занять место ее матери, сна старалась быть гостеприимной – пригласила Восилене присесть, а сама спросила отца, не приготовить ли чего на закуску.
– Хорошо было бы, дочушка! – растроганно согласился Каспар. – А еще пошли кого-нибудь из хлопцев за дедом Лайзаном.
Визма послала за стариком брата, а сама захлопотала возле печи. Восилене, улучив минутку, шепнула Каспару, чтобы он ничего пока не говорил детям об их отношениях, и это пришлось по сердцу Каспару: значит, она и сама думает об этом. Он успокоил Восилене, пожав ей незаметно руку.
Ян Лайзан не заставил себя долго ждать и вскоре уже обметал валенки в сенцах.
– День добрый... Ну, вот и Каспар не один! – и поздоровался с Восилене.
– Да вот привез, дед Ян, чтобы посмотрела, как соседи живут...
– А привез, так уж и не отпускал бы, – рубанул сплеча Лайзан.
– Зачем же так, дед Ян? – попытался выйти из неловкого положения Каспар. – Назад потребуют...
– Как зачем? Вы что, маленькие, что ли? – настаивал на своем Лайзан, но, заметив смущение Восилене и догадавшись, что, возможно, Визма еще ничего не знает, переменил разговор: – Ну, как там, в Долгом, дела? Скоро меня на столярные работы позовут?
– А уже штукатурить кончают! – ответила Восилене. – Видно, через неделю или две надо и притолоки насаживать.
– За мной дело не станет, – разгладив усы, похвастался Лайзан. – Рамы у меня есть, только поставить да пригнать.
Визма поставила на стол яичницу. Каспар позвал детей, и они расселись между отцом и дедом Лайзаном. «Ничего семейка, со мной семеро!» – подумала Восилене. Но как всякая добрая женщина, она вскоре заинтересовалась детьми, и от этого на сердце у Каспара потеплело. Восилене поставила тарелочку около маленького Томаса и угощала его. Тот сначала исподлобья поглядел на нее, потом освоился и уже совсем доверчиво обращался к улыбчивой и веселой тете. «Видать, будет толк из этой женщины», – отметил про себя Лайзан.
После закуски Каспар во что бы то ни стало захотел показать Восилене колхоз.
Восилене согласилась, но по пути Ян затащил их к себе в мастерскую. Сняв со своей полочки первую попавшуюся под руку игрушку, он подал ее Восилене.
– Возьмите на память... Может, пригодится?
– Да перестаньте вы, ей-богу, как вам не совестно! – отнекивалась Восилене.
– А чего совестно? – усмехался старик.
Каспар помалкивал, он был согласен с Лайзаном. Однако в поведении Восилене ему почудилось и ненужное кокетство. «Чего жеманится, в самом деле, не в первый же раз выходит замуж!..» Впрочем, сказать он ничего не посмел, а вскоре эта мысль и вовсе вылетела у него из головы. На свиноферме они застали Марту, которая, как обычно, даже забыв поздороваться, накинулась на Каспара:
– Видите, хвастаться он умеет!.. А где мука? Полмешка осталось, и не подвозят...
Однако, заметив Восилене, Марта быстро осеклась – при чужих людях срамить своего председателя не хотелось. Кроме того, с чисто женской проницательностью она поняла, что тут не все просто. С чего бы это Каспар стал показывать этой литовке ферму? Что она, инспектор? Или прибыла закупать свиней для столовой? Что-то не видели прежде таких купцов... Нет, раз сошлись тут два таких вдовца, надо смотреть глубже!.. Она, как настоящая хозяйка, повела Восилене по свинарнику.
Когда подошли к выходу, Восилене шутливо заметила:
– Да ты, Каспар, настоящий свиной король! Такого хорошего племени не только на наши колхозы, а и на весь район хватит!..
– Если уж я король, то Марта – королева! – отшутился Каспар.
– Подбирайте королеву по себе! – отрезала девушка и, спохватившись, густо покраснела.
Каспар сделал вид, что ничего не заметил, но поспешил попрощаться с Мартой и увел Восилене с фермы. И как это не подумал он раньше о языке Марты? Такая в минуту, сама того не подозревая, может разрушить то, что он с таким трудом возводил долгое время.
Ничего больше показывать Каспар не стал, он охотно послушался Восилене, запряг коня и повез ее в Долгое. Но беспокоился он напрасно. Восилене ничуть не обижалась на Марту, она сама любила пошутить.
Гораздо больше ее занимали другие думы – ей понравились и хата Каспара, и его дети, встречи с которыми она так боялась, и столярня Лайзана. Больше всего беспокоила ее Визма – это взрослая девушка, она все понимала, вела себя сдержанно и спокойно, но при этом избегала прямо глядеть ей в глаза. Конечно, Визма сама скоро найдет себе жениха и, наверное, уйдет из дома, но в эти годы с ней будет нелегко найти верный тон. К тому же у них разный родной язык. Ну что же, вернуться после окончания строительства в «Пергале»? Значит, снова одна в хате, тишина и молчание вокруг, вздрагивание от каждого стука за окном, томление по живому человеческому теплу? И нет там, в «Пергале», никого, похожего на Каспара...
Мягко стучали копыта коня, белым потоком плыл по сторонам саней снег, дымился пеной под полозьями и чем-то напоминал бегущую воду, которая так успокаивает и умиротворяет человека. Восилене задумалась и доверчиво прислонилась к Каспару, а он положил ей руку на плечо.
– Перестань... Люди кругом, – как-то по-новому, с неожиданной лаской в голосе, попросила она.
Село было уже как на ладони. Оно стояло над скованным льдами озером, тихое и дремотное. Обындевелые ракиты напоминали облака, спустившиеся на землю, крыши покорно согнулись над толстыми пластами снега, и только кое-где сновали воробьи. Лишь около строительства тарахтел моторчик, словно молодое и еще не вполне окрепшее сердце всей этой округи. Под дощатой крышей около движка сидели и разговаривали Никифорович, Кузьма Шавойка и Вера Сорокина.
– Нет, вот окончим работу, и подамся опять в Ленинград, – продолжал Никифорович.
– В Ленинграде, конечно, лучше, – соглашался Кузьма. – А у нас то одно гнется, то другое ломается... Кое на кого из нас тут еще хороший дрючок нужен!
– Это я и сам вижу. А трудностей я не боюсь... От работы не умирают! Мы в Ленинграде когда-то зажигалки делали и жили, а теперь вон турбины по сто пятьдесят тысяч киловатт... Такая зажжет так зажжет! У меня же семья там – сыны, внучки, приятели с Кировского.
– А мы не семья? Мы, дядя, тоже свои...
– Так-то так, только, дети, не к той земле сердце прирастает, где жил безбедно, а к той, с которой в смертный час вместе был... Спросите ленинградца, который пережил блокаду в прошлую войну, – он вам расскажет...
Душа Никифоровича начинала томиться и тосковать. Приехав в село, он втянулся в новое дело и поначалу был целиком захвачен им. Теперь же часто задумывался, подолгу смотрел вдаль, где зимнее небо держалось тонким и хрупким краем на темной зубчатке сосновых вершин, а по ночам ему снились дымы над закопченными трубами, звон трамвая, ожерелья огней, убегающих в длинную и туманную перспективу улиц. Там, в городе, ему казалось, что воздух полей и тишина села приворожат его навсегда, что, хотя руки еще просят дела, сердце уже тоскует о покое; там он считал себя крестьянином по природе, хотя и не сознавался в этом. И – ошибался. Его руки сжились с металлом, глаза – с машинами, с громадными сводами цехов, легкие – с воздухом, в котором сладковатый запах деревьев и трав сдобрен горьковатым привкусом дымка.
