Текст книги "Когда сливаются реки"
Автор книги: Петрусь Бровка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)
Петрусь Бровка
Когда сливаются реки
I
Агата не может наглядеться на сына. Он спит на кровати, положив на ладонь щеку, но губы его время от времени шевелятся, словно он еще собирается что-то сказать. Алесь уснул во время разговора с матерью, а она до самого рассвета просидела у его изголовья. Первые лучи солнца пронизали цветное одеяло, которым было занавешено окно, наполнили хату розоватым сумраком. Светлые, белесые волосы Алеся отчетливей обозначились на подушке, а меж бровей стала заметней энергичная складка.
Агата вздохнула – видимо, немало разных забот волнуют Алеся. Она тихо поднялась, прошла по хате, с уваженьем и даже некоторой опаской поглядела на документы сына, лежавшие аккуратной стопкой на краю стола. Меж книжечками белели тщательно сложенные неизвестные ей бумаги. «По которой же из них приехал Алесь домой?» – рассуждала она. И, может быть, потому, что чудилась ей в этих бумагах особая сила, она даже не решилась прикоснуться к ним, а подняла с половика носки сына и, остановившись у окошка, стала чинить их. «По какой бы ни приехал, – думала она, – а и то большая радость, что уже дома».
Пять лет учился Алесь в Минске, в Политехническом институте. И вот теперь он – инженер. Думала, что не часто доведется ей видеть сына – свет велик, мало ли куда могут послать на работу! – а он вот приехал и останется в своем селе. Да еще и дело-то какое ему поручено – электростанцию строить!..
И с благодарностью вспомнила Агата старого учителя Якуба Гаманька, который несколько лет настойчиво убеждал колхозников, что жить без электричества в Долгом больше нельзя. Да и Захар Рудак, колхозный парторг, активно брался за электрификацию. «И как хорошо получилось, – думала Агата, – всего две недели прошло, как порешили строить, а вот уже и Алесь приехал, и не кем-нибудь, а начальником стройки».
Алесь заворочался на кровати, и Агата даже дыхание затаила, замерла, чтобы не разбудить сына. Видать, в дороге замаялся – нужно было из Минска добраться до Полоцка, а оттуда, получив назначение, – в свое село. Но, убедившись, что Алесь по-прежнему крепко спит, Агата успокоилась и принялась осматривать его одежду. Все, что принадлежало сыну, казалось ей особенно красивым, даже простая серая рубашка, которая висела на стуле.
«Красивый, весь в отца!» – защемило у нее сердце. Вспомнилось – не пожил Игнат как следует, не дали польские паны. Мечтал о собственном клочке земли, чтобы можно было хоть прокормиться, да где там, разве при Пилсудском бедный человек мог выбиться в люди? Так и не вылез Игнат из батраков, вынужден был работать на пана, так как на десятине песку, принадлежащей ему, брусков, может, наделаешь, а хлеба не нажнешь. Посветлело в тридцать девятом году. Советы землю дали, можно было становиться на ноги, если бы не Гитлер проклятый...
Агата даже вздрогнула. Вспомнила, как ушел Игнат в лес, к партизанам, и не вернулся. Помнит, как теперь, стоит он с винтовкой около озера Долгого, утешает и просит ее: «Береги детей, родная... детишек береги!» Так и не повидала его больше, перед самым освобождением погиб в окружении. Сосед Каспар Круминь из колхоза имени Яна Райниса показал потом Агате могилу, в которой лежит Игнат с друзьями... И опять покатились у нее слезы, как и тогда, когда стояла она над последним Игнатовым пристанищем в лесу. Она спохватилась, вытерла глаза концами платка и была рада, что никто не видел ее слез.
А на дворе солнце набирало силу. Уже не розоватый сумрак висел в хате, а полыхало зарево, заливая золотом стену над кроватью, в которой спал Алесь, преображая и оживляя все вокруг: по-праздничному выглядел стол, где лежали документы сына, заблестели, словно медные, ведра в углу и казалось, не шепотком, как до того, а все громче и радостнее повторяли часы-ходики: гость!.. гость!..
«Ну и гость! – радовалась Агата, глядя на сына. – Да какой там гость – самый дорогой хозяин!..» И гордость наполняла материнское сердце: «Даром что одинокая, а выучила. Теперь мы с Марфочкой не пропадем!» Агата с умилением поглядывала на лавку в углу, где, свернувшись в клубочек, спала маленькая дочка. Но нет такой радости человеческой, по которой бы не пробегали облака и тени. «Еще чего доброго возьмут и отберут хлопца! – начинала сомневаться Агата. – Ну как прицепится какая-нибудь девчина?.. Да нет, рано еще Алесю». И в то же время невольно начинала перебирать в памяти всех девчат в Долгом, придирчиво и подозрительно оценивать их. Нет, не сыскать здесь ровни для Алеся!..
За окном голосисто пропел молодой петух. Агата, спохватившись, что корова еще не выпущена в стадо, прихватила желтый, словно натертый воском, подойник и на цыпочках вышла во двор. А когда вернулась, сквозь открытые окна солнце уже заливало пол и стены, а в углу около умывальника слышался плеск воды и смех: это Марфочка поливала из большой кружки брату на руки, а тот, довольный, фыркал, потирая ладонями лицо.
– Что же ты так рано встал, сынок? – озабоченно спросила мать. – Еще немного поспал бы...
– Некогда спать, мама, – отозвался Алесь и, чувствуя себя бодрым и свежим, признался: – Выспался так, что больше некуда.
И поцеловал ее.
Это чуть ли не до слез разволновало Агату. Растерявшись на мгновение, она вдруг заспешила к печи, засуетилась, и Алесь услышал знакомую ему утреннюю перекличку мисок и сковородок, всегда вызывавшую нетерпеливое желание сытно позавтракать. Он сидел на лавке, за широким столом, застланным льняной скатертью, и смотрел, как мать пекла оладьи, а Марфочка готовила огурцы с укропом. С детства привычный и приятный аромат разлился по хате. Все это напомнило Алесю времена, когда еще был жив отец. Вот тут, за этим столом, сидел он. Алесь помнит его худощавую, стройную фигуру и пушистые черные усы, под которыми часто светилась улыбка. «Вон та кружка с двумя крепкими ручками, что стоит около ведра, не раз бывала в его руках», – вспоминает Алесь. И еще вспоминает он, как аппетитно опорожнял отец эту кружку с водой, вернувшись домой с работы, и как удовлетворенно проводил он после ладонью по усам. А теперь осталась только одинокая, в простой деревянной рамке, посеревшая от времени фотография, наводящая на размышления.
Мать, заметив задумчивость сына, окликнула его:
– Если бы ты знал, Алесь, сколько раз уже приходил к тебе Якуб Панасович...
– А разве он знает, что я должен приехать?
– Может, и не знает, не говорил об этом, но, видно, предчувствовал, вот как я...
– А что он, все такой же непоседливый, наш дядька Гаманек?
– Пожалуй, еще и хлопотливее стал, – охотно рассказывала мать, продолжая заниматься своим делом: то сбрасывала оладьи в миску, то наливала тесто на сковородку. – Не смотри, что ему за семьдесят, он свое и в школе сделает, и на колхозное поле заглянет, и на скрипке поиграет...
– Частенько, мама, я в Минске вспоминал Якуба Панасовича. Сидишь, бывало, над чертежом всю ночь, ничего не получается, руки опускаются. Так бы встал и бросил все!.. А припомнишь, как говорил Якуб Панасович: «Не вешай нос, не для того рос!» – и усмехнешься, вроде и сил прибавится. Сядешь и сделаешь... Но что ж это он сегодня не идет?!
– Забыла тебе сказать, сынок, – повернулась к нему Агата, – нынче ведь у нас праздник, и Якуб Панасович занят... Праздник песни! Вот уже второй год, как на Антоновом лугу около озера Долгого собираемся мы с соседями – литовцами и латышами.
– Мама, мамочка, и я пойду! – вскочила с лавки Марфочка. – Как там весело, Алесь! – И она горящими глазенками взглянула на брата.
– Что же, давайте завтракать... Мне тоже хочется там побывать. – И Алесь сел за стол на отцовское место.
Мать быстро сняла праздничную скатерть и, застлав край стола чистым широким полотенцем, поставила миску с оладьями, сковородку жареного сала, огурцы и крынку кислого молока. Они сели втроем, всей своей маленькой семьей, и никогда еще Алесю не казались такими вкусными оладьи, как сегодня. Уют отцовской хаты, солнечные нити на стене, спокойная синь озера, видневшегося за окном, тихие шорохи ветра в палисаднике – все это трогало и успокаивало душу. «Наконец я дома, и вся семья вместе...» Сознание ответственности за нее, сознание того, что он сидит в заветном углу, занимая место отца, придавало Алесю, помимо его воли, серьезность и уравновешенность. Но сегодняшний праздник песни выводил его из этого равновесия. Он спешил есть, боясь опоздать...
Алесь помнит, как в июльские дни сорок четвертого года по дороге на запад от села Долгого и от литовского и латышского сел Лукшты и Эглайне, расположенных около озера, убегали разбитые фашистские части. Немного времени прошло с той поры, как при советской власти свободно вздохнула эта земля. А людей около озера Долгого уже не узнать. Изменились даже привычки.
Отец рассказывал Алесю, да и сам он помнит, что прежде каждое село этот летний праздник справляло отдельно: долговцы на Ивана Купалу жгли огни и прыгали через них, лукштанцы на Йонинес[1]1
Праздник Ивана Купалы (лит.).
[Закрыть] водили хороводы у костров на берегу и гадали на венках, эглайнцы в ночь Лиго[2]2
Праздник песни (латышск.).
[Закрыть] высоко поднимали бочки со смолою, поджигали их и при ярком свете всю ночь пили пиво, пели и танцевали.
А теперь все соседи в знак общей победы над фашистами решили собраться вместе. По-новому называются и села: Долгое – «Червоная зорька», Лукшты – «Пергале», Эглайне – колхоз имени Райниса. По-новому отмечают они летние праздники.
Алесь спешил, хотя подрумяненные, поджаренные оладьи были вкусны, – ему не терпелось поскорее попасть туда, на берег озера, где можно встретить тех, с кем вместе рос, учился, играл, тех, с кем теперь вместе придется работать. Он уже допивал чашку кислого молока, когда дверь в хате открылась и на пороге появилась широкоплечая, приземистая фигура Захара Рудака.
– Привет начальству! – весело произнес он, расправляя пышные усы.
Алесь несколько растерялся, хотел ответить и не успел – Захар Рудак крепко обнял его и встряхнул:
– А мы, брат, тебя так ждали, елки зеленые!.. Сегодня у нас коронный день – хорошо, что ты явился!
– Шутишь, Захар Семенович, – какой я начальник? Или, может быть, на это намекаешь? – И Алесь, вынув из кармана свое удостоверение, не без удовольствия протянул его Рудаку.
Тот быстро пробежал глазами бумагу и вернул ее.
– Ну и формалист же ты, товарищ Иванюта! Да мы тебя и без этой бумажки примем... Садись, браток, расскажу, что у нас делается.
Они сели за стол. Рудак вытащил из кармана желтой брезентовой куртки сверток бумажек.
– Видал? Строить еще не начали, а у меня тут уже целая походная канцелярия... Хорошо еще, что Гаманек помогает, а то пропал бы!
– А где Якуб Панасович? – не преминул спросить Алесь. – Я о нем соскучился.
– Видно, думает, что ты еще спишь, жалеет, не хочет тревожить своего ученика. А может, как всегда по воскресеньям, у озера с удочками сидит... Любит рыбку старик!.. Да мы его найдем, никуда он не денется. А ты письмо наше получил? – вдруг серьезно спросил Рудак.
– Еще месяц назад...
– Ну и как?
– Сделал, что просили. Правда не совсем, но имел в виду типовой проект, прикинул так, что мои расчеты не должны сильно отличаться от окончательной сметы.
Рудак повеселел и, тронув Алеся за плечо, сказал:
– Смотри, Алесь, сюда, – хоть мы и не инженеры, а кое-что тоже прикинули тут с Гаманьком...
И сразу став озабоченным, Захар Рудак начал излагать свои расчеты. В простой ученической тетради Алесь увидел ровные и мелкие, как мак, буквы, выведенные рукой Якуба Панасовича, и колонки аккуратных цифр. Алесю еще тогда, когда он был школьником, казалось, что ни у кого на свете нет лучшего почерка, чем у их учителя, он даже пытался подражать ему. Но сейчас перед ним были не тетрадки со школьными диктантами и примерами, а выкладки и расчеты.
– Я вижу, мне тут и делать нечего, – усмехнулся он. – Вы с Якубом Панасовичем сами все рассчитали.
– Ты, браток, зубы не скаль, мы тебя не даром учили и приезда твоего ожидали, – начал, обидевшись, собирать бумаги Рудак. – Но и нашу большевистскую помощь не отбрасывай. Кое-что смекаем.
– Вот уж не думал, что наш парторг такой обидчивый! – Алесь взял у Рудака тетрадь, стал внимательно знакомиться с цифрами.
Рудак работал бригадиром в колхозе недавно. Во время войны, когда он, раненый, лежал в одной из хат Долгого, приглянулась ему скромная девушка Катя. «Я обязательно к тебе вернусь, только бы война кончилась», – пообещал Рудак, целуя ее на прощание. И сразу же после войны Захар приехал в Долгое, хотя прежде жил и работал на рыбных промыслах около Мурманска. Маленькая Катя стала его женой и, как он называл ее, «золотой рыбкой». Рудак отпустил усы и работал в колхозе так усердно, что никто из долговцев не мог себе и представить, будто Захара когда-то не было среди них.
Алесь тоже уважал Захара Семеновича. Несмотря на довольно грузную фигуру, бригадир был расторопен и ухватист, с рассвета и до потемок никто не видел, чтобы он где-нибудь присел или чтобы его руки были без дела. Как хорошего, опытного коммуниста его несколько лет подряд выбирали парторгом.
Взглянув на парторга, Алесь заметил, с каким интересом ожидал тот приговора инженера.
–Что ж, можно только поблагодарить, – улыбнулся Алесь. – Соврал бы, если б сказал, что все тут правильно, но вот подсчеты камня, песка, леса и кирпича близки к истине. Думаю, что, если все у нас так возьмутся за дело, все пойдет хорошо.
– То-то! – усмехнулся Рудак.
За окном, словно пулемет, затрещал мотоцикл.
– Смотрите, Каспар Круминь на праздник поехал, – оповестила Агата, молча сидевшая у окна.
– Если поехал Каспар, так и нам собираться пора... У Круминя все идет по плану... Пойдем, Алесь! – пригласил Рудак.
Алесь кивнул в знак согласия и начал поправлять перед зеркалом воротник вышитой рубашки. Из зеленоватого стекла на него глядело молодое, загорелое, немного озабоченное лицо.
– И я с вами, – засуетилась Марфочка.
– Подожди, дочка... Мы с тобой еще поспеем, в самый час придем, – успокоила девочку Агата.
Алесь и Рудак молча шли по улице. «Быстро бежит время, и как много нового приносит оно», – думал Алесь. Когда окончилась война, он был еще мальчишкой, а теперь вот стал инженером и будет на своем озере строить гидроэлектростанцию. Это и радовало и тревожило: свои-то примут и поддержат, а как долговские, соседи – латыши и литовцы? Кто знает, как еще все сложится!.. Конечно, времена переменились, но старые, недоверчивые отношения запросто под печь не сунешь, за порог не выметешь... Твердые шаги и уверенная речь Рудака подбадривали Алеся: «С такими, как Рудак, не пропадешь... Они и войну ломали, и теперь жизнь за гриву держат...» Радовали перемены, которые произошли в Долгом за те два года, что он не был здесь: на пепелище вдовы Шавойчихи выросла новая пятистенка, над окнами Хатенчиковой избы поднялись акации, над многими домами в синеве неба вырисовывались антенны. Даже клен, маленький прутик, посаженный им в день прощания со школой, поднялся, возмужал и уже достал своим зеленым чубом до карниза.
– Растем, – с удовлетворением отметил он вслух. – Растем, а, Захар Семенович?
– Растем-то растем, да не совсем так, как надо, елки зеленые, – нахмурился Рудак. – Бывает, что и в бок выпираем и на сторону хилимся.
– Это ты о чем?
– А о том, что нет в колхозе нашем настоящего порядка. Это ж подумать только, какие богатства кругом – лес, земля такая... Приложи к ней руку, так она тебя сполна отблагодарит, – и Рудак указал на просторы, открывавшиеся за селом. – А луга какие, трава? Сено – шафран, настоящий шафран. Никакого чаю не нужно, заваривай и пей. А поля благодатные!
Рудак загорячился, брезентовые полы его куртки трепетали на ветру, словно крылья какой-то огромной птицы. Продолговатый, тонкий нос и маленькие, острые, глубоко посаженные глаза придавали ему такой вид, что казалось, еще минута, и Рудак взлетит вслед за своими словами.
– Ты только подумай, – время от времени хватая Алеся за рукав, говорил Рудак. – Такая выгода, а какие наши коровы на весну вышли? Как те раки ползали возле озера. Почему? Кормов не хватило. Силоса не заготовили. А ты посмотри, что у латышей, у Круминя делается! Коровы – как печи, луг продавливают. А гуси у нас где? Рыба где? Живем при озере, а плотичка – в ладонь добыча... – И Захар Рудак с болью посмотрел на озеро.
Алесь слушал парторга, смотрел на озеро; оно лежало перед ним таким же, каким он помнил его с детства. Едва виднелся противоположный берег с синей каемкой соснового леса – там через камыши и осоку протискивалась в озеро маленькая речушка Мускувица. Вправо и влево, насколько хватал глаз, бежали и вскидывались серебристые волны, а тут, у Долгого, где озеро кончалось, стояла серая, обомшелая мельница. С глухим шумом падала темноватая вода.
– Ну, а в чем же дело? – оторвавшись от своих дум, спросил Рудака Алесь.
– Тут, брат, причин много. Поживешь – увидишь! Э, да что там! – ожесточенно рубанул рукой по воздуху Рудак и тут же перевел разговор. – Смотри, вон, наверное, Якуб Панасович сидит.
Алесь посмотрел на берег, где стояла старая, разлапистая верба, и радостью затеплилось его сердце. Любимое местечко, где таскал он когда-то окуней, не пустовало – настороженно согнутая фигура в сером пиджаке неподвижно сидела над тремя воткнутыми в землю удочками. По рыжей, некогда зеленой шляпе и по тому, как из-за плеча вился сизоватый дымок табака, Алесь узнал Якуба Панасовича. Рудак замедлил шаг и, подавая Алесю знаки, попытался подойти незамеченным к старому учителю. Но Алесь не удержался и окликнул:
– Добрый день, Якуб Панасович!
– А? Что? – привстал от неожиданности Якуб Панасович и, заметив подходивших, рассмеялся. – Напугали вы меня... А ты откуда взялся? – Он по-отцовски обнял и поцеловал Алеся.
– Не знаете разве?
– Знаю, слыхал, но пока что от других.
– Под ваше руководство опять приехал, Якуб Панасович.
– Ну, эти шутки ты брось, из-под моего руководства ты вышел давно. Стало быть, строить будем?
– Строить! – твердо и уверенно ответил Алесь.
– Вот это дело!.. Да вы садитесь, а то рыбу мне перепугаете. Сами видите: рыбка в реке, а не в руке!
– Ну уж вы не прибедняйтесь, – сказал Алесь и присел с Рудаком вслед за Якубом Панасовичем, а тот снова уставился на свои удочки. Поплавок на одной из них начал выписывать мелкие точки и тире, словно оттуда, из глубины, что-то передавалось по азбуке Морзе. Якуб Панасович настороженно следил за поплавком, бросая короткие, отрывистые фразы:
– Кончил, значит...
– Как видите, Якуб Панасович.
– Будешь, значит, строить... да?
– Если помогать будете!
– Постой, постой, – сразу оживившись, старый учитель подсек и вытащил небольшого окунька. Дрожащими руками высвободил из проколотой губы рыбки крючок, захватив добычу в сложенные ладони, присмотрелся. Окунек трепыхался в руках Якуба Панасовича, и он осторожно пустил его в ведро с водою, потом посадил на крючок свежего червяка, поплевал на него и забросил на счастье.
От шоссе, со стороны Антонова луга, донесся гул. Слышно было, как просигналила грузовая машина, протрещали мотоциклы. Тарахтели по мосту колеса телег.
– А не пора ли и нам, Якуб Панасович? – напомнил Рудак, до этого молча наблюдавший за встречей учителя и ученика.
Старик, прищурив глаза, поглядел на Рудака и стал собирать удочки.
– Ничего не попишешь, надо идти... А жаль! Доброе у нас озеро, Алесь!.. Вон сколько хат сбежалось к нему со всех сторон – будто водички попить захотели... Что это разболтался я? – спохватился Гаманек. – Давняя привычка. – И, положив удочки на плечо, начал подниматься на высокий берег.
Несмотря на свои годы, Якуб Панасович выглядел бодро. Он быстро шагал по прибрежному песку, и Алесю, видевшему сбоку его обветренное лицо и седые волосы, казалось, что учитель нисколько не изменился. Гаманек всю жизнь казался ему таким. Он знал в селе всех, все знали его, и жизнь людей была его жизнью, их думы и заботы – его думами и заботами. Вот и теперь, едва они отошли от берега, учитель опять вернулся к своим мыслям:
– Значит, начинаем?
– Я как пионер: всегда готов! – улыбнулся Алесь, хотя на душе у него было далеко не так спокойно, как хотелось бы.
Уже были видны идущие к озеру со всех сторон люди. Цветные платки женщин и девушек плыли над толпой, придавая ей нарядный и праздничный вид.
– Это хорошо, что ты уверен в себе, сынок! – похвалил его Якуб Панасович. – Вон, гляди, идут люди... Думаешь, только попеть, потанцевать, голос да удаль свою показать? Нет, сынок, они думают больше о главном, – чтобы руки свои к делу приложить. Стройку начинаем большую, нелегкую.
За разговором они не заметили, как на резвом буланом жеребце, запряженном в красноватую линейку, к ним подкатил председатель колхоза Антон Самусевич. Тучный, мешковатый, он сидел, неловко растопырив ноги, и говорил лениво, будто каждое слово покупал по немалой цене, а отдавать приходится даром:
– И ты, товарищ Иванюта, приехал?.. Добро... Значит, скоро будете?.. А может, ты, товарищ Рудак, со мной?..
В глазах Захара Рудака едва приметно мелькнула искорка недовольства, но он сдержал себя; решив, что ему и в самом деле пора быть на месте, неторопливо взобрался на линейку.
– Не заставляйте и вы ждать! – крикнул он Якубу Панасовичу и Алесю.
Когда линейка укатила, старый учитель заговорил о том, что его беспокоило:
– Да... Все ж таки нету в нашем хозяйстве толку... Не умеем взять всего, что в руки дается! Вот этот Антон Самусевич на каждом шагу колхозникам кричит: «Кто из вас без хлеба сидит? Никто! А запамятовали, что при панах было? То-то!» Вот думай: оно и правильно и неправильно. Правда, что никто не голодает, но и в закромах не густо. На собраниях Самусевич распинается: «Я вам по полтора килограмма дал!» Не смотри, что он вроде мешка с картошкой, хвастаться и где надо поднажать умеет... Ну, верно, дал по полтора килограмма. А больше разве нельзя было? Как будто верно говорит Самусевич: хлеб, мол, наше богатство, как будто правильно действует – с поля не вылазит. Ну, а вперед он не глядит, плана у него нет, и больше всего боится, как бы чего не случилось... Вот, например, станция – ты думаешь, он вправду хочет, чтобы она строилась? Если и станет что-нибудь об этом мямлить, ты ему не верь... Ты лучше послушай, что будет говорить кладовщик Барковский, это как раз то самое, что Антон Самусевич думает.
– Я не понимаю одного, зачем тогда вы его держите? Почему молчит Рудак?
– И Рудак не молчит, и я не молчу, Алесь. Но прижать к стенке Самусевича не так-то просто, многим колхозникам он по душе пришелся. Некоторые из них рассуждают так: меньше скотины и птицы в колхозе, больше хлеба самим достанется...
Первое утро находился Алесь в селе, а жизнь, такая привлекательная, почти идиллическая внешне, уже начинала обнажать перед ним свои рытвины и ухабы.
Занятый этими мыслями, он не заметил, как очутился на школьном дворе. Открыв калитку, почувствовал что-то давно знакомое. Запах густых кустов мяты и крыжовника, окаймлявших забор, напомнил ему те дни, когда он здесь учился. Большой, заросший травой двор с физкультурной площадкой, на которой виднелась гимнастическая лестница и свисали с перекладин шесты, встретили его как знакомого. Нерушимая тишина стояла в сосновых стенах школы, завешанных географическими картами. Алесь вспомнил, как гудел этот класс во время перерывов, напоминая собой разрушенный улей.
– Это ты уже вернулся, Якуб? – донесся голос со двора, и Алесь узнал Веру Петровну, жену Гаманька.
– И не один, а с Алесем Иванютой! – с гордостью указал на своего ученика Якуб Панасович. – Инженер, не кто-нибудь!
– Может быть, позавтракаете?
– Не до еды теперь.
– Ну хоть кваску выпейте! – настаивала Вера Петровна.
– Это можно! – согласился Якуб Панасович, и с удовольствием он выпил кружку хлебного квасу и угостил Алеся.
– Так ты не задерживайся долго, – напомнила Вера Петровна, когда Гаманек с Алесем уже вышли за калитку.
– А это как придется, – усмехнулся Якуб Панасович. – Как дела наши пойдут! – И Алесь увидел перед собой все того же вечно озабоченного, энергичного учителя. Видимо, и Вера Петровна давно привыкла к непоседливости своего мужа.
Уже немало народу собралось на лугу, но люди все продолжали прибывать. На шоссе взбегали две песчаные дорожки. И хотя шли они с разных сторон, словно две русые косы, заплетенные у озера, но сходились вместе около села Долгого. Одна из них шла из Эглайне, другая – с хуторов Лукшты, и на обеих слышался говор и смех. А в праздничный шум, словно пытаясь разбить его единообразие, врывался звон костела, стоявшего на пригорке возле Лукштов.
«Должно быть, еще старый ксендз там хозяйствует», – подумал Алесь, невольно поворачиваясь в сторону хуторов.
– Блямкает и блямкает, – словно угадав мысли ученика, заметил Якуб Панасович. – Заманивает...
– И много таких, что отзываются?
– К сожалению, много. И особенно в Лукштах. Хутора способствуют этому... Много еще у нас темноты, Алесь! – И старик, вздохнув, начал набивать свою трубку.
Внезапно на дорожке появилась грузовая машина и резко, до песка срезая дернину, затормозила и остановилась. Машина была полна девчат, которые старались перепеть и перекричать одна другую. От их платьев, украшенных разноцветными лентами, рябило в глазах. На головах у многих возвышались отделанные золотом и серебром кепуреле[3]3
Головные уборы (лит.).
[Закрыть]. Это ехала на праздник песни молодежь из колхоза «Пергале».
Из кабины выскочил Йонас Нерута, приятель Алеся с детства.
Прежде чем поздороваться с другом, он громко крикнул девушкам:
– Эй вы, тихо!
Девчата сразу примолкли, Йонас подошел к Алесю и Гаманьку, поглаживая свой непокорный черный чуб.
– Свейки[4]4
Здравствуйте (лит.).
[Закрыть], товарищ Алесь! Свейки, дядька Гаманек! – уважительно пожимая руки, говорил Йонас. – И вы к нам приехали, товарищ Алесь? Надолго?
– Насовсем, Йонас! – И Алесь крепко обнял его за плечи.
– Начальником строительства к нам назначен! – не без гордости пояснил Гаманек.
– Здорово! О, герай![5]5
Ах, хорошо! (лит.).
[Закрыть] – радовался Йонас. – Меня к себе возьмешь? – всерьез спросил он.
– Не только возьму, дружище, а еще и просить буду.
– Ачу, ачу[6]6
Спасибо (лит.).
[Закрыть], товарищ Алесь! Спасибо за память... А у меня, видишь, какое хозяйство? – показал Йонас на кузов машины, где, притихнув на минуту, уже снова расщебетались девчата.
Алесь заметил, что многие из них с интересом поглядывали на него и, заинтригованные, невольно бросали укоризненные взгляды на суетящихся подруг, словно желая утихомирить их: «Да тише вы, не видите, что ли!..» Девчата все были в старинных вышитых уборах, и с непривычки трудно было отличить одну от другой. Внимание Алеся привлекла одна из них, которая стояла отдельно, опершись на кабину, и словно ожидала, чем все это кончится. Она была невысокого роста, тоненькая, стройная, белолицая и черноглазая. Девушка молчала, словно задумавшись. Зеленое платье, вышитое красными елочками и крестиками, плотно облегало ее стан. Две черные косы свисали за спину.
– Целый воз красавиц, – засмеялся Йонас. – Может, поедем вместе?
– Вы, молодые, как хотите, а я по-стариковски, пешочком, – отказался Якуб Панасович.
– Я тоже, – присоединился к нему Алесь, хотя был не прочь поехать с девчатами.
Йонас вскочил в кабину, и вскоре машина, увозя песни и девичий гомон, скрылась за молодыми соснами.
На лугу было многолюдно. Почему называлось Антоновым лугом это место, вовсе не похожее на луг, никто не знал. Это был довольно высокий, поросший вереском и мелкими сосенками холм около озера Долгого. Теперь на этом взгорье, с трех сторон закрытом лесом и открытом с одной, со стороны озера, стояло несколько машин и множество распряженных телег и колымажек, поднявших кверху связанные оглобли.
– Гляди, Алесь, – показал Гаманек, – ты ведь еще не бывал на нашем совместном празднике...
Алесь видел, что старый учитель гордится этим огромным сборищем людей и тем, что этот некогда совсем глухой уголок возле озера стал теперь таким шумным, как городская площадь. В конце поляны из-под брезентовых козырьков выглядывали два ларька, чуть поодаль от них стояла и лавка на резиновых колесах. Плакаты и объявления были написаны на трех языках – на белорусском, литовском и латышском. В глубине сосняка виднелись дощатые подмостки, которые должны были служить сценой, и ровные ряды скамеек, прибитых прямо к сосновым пенькам. Некоторые места были уже заняты, но люди пока что толпились на краю поляны. Здесь стоял большой, на двух побеленных фанерных листах, плакат в стихах:
Электростанция – это сила!
Во-первых, ненадобно керосина,
Щелкнул штепселем – и гори
Лампа-«молния» до зари!
Во-вторых, в хату пойдут провода,
За проводами – в краны вода.
В третьих, станция – это мотор,
Будет молоть, поработает и на скотный двор...
Все на стройку, девчата! При электрическом свете
Красота заметнее!
– Это что же за поэт у вас объявился? – усмехнулся Алесь. – Уж не Ярошка ли?
– Должно быть... Раз про девчат и красоту – кому же больше? – ответил Якуб Панасович. – Стихи вычитал где-нибудь, а концовку – сам придумал... Мещанство!
– Что вы, Якуб Панасович! – не согласился Алесь. – Шутка при большом деле – вещь хорошая. Я только удивляюсь, откуда у Ярошки такая прыть...
– Ну, прыти у него хватает... У него на каждый день своя выдумка.
Возле плаката останавливались люди, читали, щелкали языками, посмеивались. Посасывая трубку, пожилой колхозник, с белыми, как льняная куделя, бровями, ораторствовал:
– Главное – что дрова будет пилить! Мы со старухой как возьмемся за пилу – так и ссора: то быстро тяну, то медленно, то налегаю, то поверху пускаю... Не столько чурки, сколько друг друга пилим!
– А может, брешут, – выразила сомнение женщина в цветастом платке. – Может, оно и не будет пилить?..
– Будет! Заставим!..
– Вот если бы электричество пиво делало! – засмеялся слегка подгулявший парень.
– Кому что, а свинье месиво, – отозвалась женщина.
Этот самодельный плакат задевал каждого по-своему, мимо него нельзя было пройти равнодушно, и это значило, что авторы его рассчитали правильно. На селе уже переставали замечать примелькавшиеся плакаты, в которых нет ни живых фактов, ни свежего слова... Неожиданно в сосняке возникла и поплыла над головами песня. На лесной дорожке показалась группа эглайненских девчат, они шли медленно, в разноцветных длинных платьях, подпоясанных самоткаными поясками. Позади шли парни, высокие, загорелые, неторопливые. На поляне песня закончилась последним взлетом:
– Весело будет! – радостно сказал Гаманек. – Вон молодежи подвалило сколько...
Алесь поискал глазами девушку в зеленом платье. Где же она?.. Но слова плаката снова вернули его к тревожным думам о стройке. Он был уверен в своих знаниях, но впервые брался за самостоятельную работу. Сумеет ли он ее организовать? Хватит ли у него выдержки, характера, умения преодолеть технические трудности и сложность людских отношений?
