Текст книги "Когда сливаются реки"

Автор книги: Петрусь Бровка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

XIX

Мысли о том, что рассказала Анежка, всю ночь не давали покоя Алесю. Он лежал на постели и слушал, как по-осеннему тоскливо и зло воет ветер за окнами. Сухая ветка рябины время от времени царапала стекла. И тогда начинало чудиться, что кто-то пытается пробраться в хату. Все это создавало настроение таинственности и страха, и в памяти невольно возникали истории о диверсантах, бандитах, грабителях, шпионах, о тех черных делах, которых еще немало творится на земле и для которых осенняя ночь – лучшая пора. А что, если такие, как Езуп и Паречкус, крадутся сейчас к земляной плотине, в которую вложено столько труда? Один кусок тола, которого немало разбросано по лесам в минах и снарядах, – и вода хлынет в котлован, затопит машины, разрушит здание, размоет откосы... А могут прийти и поджечь хату... Алесь даже приподнялся, поглядел в окно. Частое и ровное гудение автомобильного мотора на Антоновом лугу, тихое дыхание матери и Марфочки несколько успокоили его. «Завтра же сообщу кому следует», – решил Алесь, уже засыпая...

Беспокойно провела эту ночь и Анежка. Когда Алесь еще на рассвете шел в контору, чтобы позвонить в милицию, она, вся запорошенная снегом, уже ожидала его на дороге. Вид у девушки был невеселый.

– Что ты здесь делаешь, Анежка? – удивился Алесь.

– Хотела видеть тебя, – сказала она и опустила глаза.

– Спасибо, – улыбнулся он, но, заметив, что девушка дрожит, спросил: – Что с тобой?

– Мне страшно...

– Чего?

– Боюсь, как бы не было беды.

– Давай пройдемся немного, – взяв девушку под руку, он повел ее к озеру. – Так что же случилось?

– За ночь я передумала обо всем. Если Паречкус дознается, что я сделала, плохо будет и тебе, и мне, и моим родителям.

– А ты не бойся, – попытался успокоить Алесь. – Я тебя в обиду не дам.

– Алеська, я верю тебе, но ты и сам не знаешь, что они могут сделать... Наверное, их много. Паречкуса арестуют – другие отомстят. Может, лучше нам промолчать?

Алесь опустил ее руку и нахмурился. Он посмотрел на темную воду, которую у берегов начал схватывать лед, и ощутил холодок в сердце.

– Ты думаешь о том, что говоришь? – спросил он, глядя в глаза девушке, растерянные и печальные. – Вот чему научил тебя пан клебонас в костеле? Значит, пусть поджигают, убивают, а мы будем молчать? Лишь бы не нас, да?

– Я про убийство ничего не слыхала...

– Что же они, в монахи собираются идти? Святого в лесу прячут и откармливают?

– Я не знаю... В конце концов я могла не так понять.

Неожиданно суровый тон Алеся еще больше испугал Анежку. Она представила себе, как расправляется Паречкус с отцом и матерью, как горит хата, в которой протекало ее детство, горит, гибнет все, что она любила глубокой и чистой любовью. И хотя сердце щемило от сознания, что она обижает Алеся и теряет его доверие, Анежка решила быть твердой до конца.

– Как хочешь, Алесь, но запомни, что я тебе ничего не говорила и ничего не знаю...

– Нет, знаешь! – начиная злиться, почти крикнул он. – Знаешь и все скажешь, когда потребуется... Я сейчас же позвоню в милицию…

– Ничего я не скажу и милицию видеть не хочу! И не пугай меня и не приставай, пожалуйста, ко мне! – вспыхнула она и побежала к баракам.

Алесь остолбенел от неожиданной развязки и, плохо понимая, что происходит в душе девушки, смотрел на ее следы, отпечатанные по первому чистому снегу. Следы эти, наливаясь прозрачной синевой, уходили от него к бугру, а ему казалось, что они протянулись до самого горизонта и теряются там среди сугробов и облаков... Он был и зол на Анежку и жалел ее, потому что, видимо, она сама не понимала, что делала. Только вчера она была такой ласковой и доверчивой, рассуждала спокойно и разумно, а тут ее словно подменили! Еще никогда Алесь не видел ее такой решительной. Нет, видно, не так легко преодолеть то, чем опутали ее родители и клебонас. Но ведь ее нужно вырвать из этого мрака! А для этого нужно помочь ей преодолеть свои слабости.

И когда маленькая фигурка Анежки, единственное темное живое пятно на ослепительно белом снегу, приближалась к баракам, он, сам не зная для чего, сломал хрупкий от мороза лозовый прутик, перекусил его зубами, бросил концы на тропинку и пошел в контору...

В конторе никого не было. Алесь подошел к телефону, снял холодную трубку и торопливо крутнул ручку. Через несколько секунд он уже разговаривал с начальником милиции. Когда разговор окончился, он вздохнул с облегчением.

Посидев некоторое время за столом и перебрав бумаги, которых накопилось немало, он вдруг ощутил усталость. Не слишком ли много испытаний выпало на его долю – и руководство стройкой, и любовь, в которую, как говорится, вмешиваются бог и черт, и еще эти дела, которые неизвестно кем творятся и непонятно куда могут привести... Жизнь! Так все ясно было в институте – учись, строй, борись, веселись! И так все запуталось на деле. Теперь не хватало только, чтобы прорвало плотину, и тогда полетит он вниз, как человек, которого спустили с лестницы за беспардонное нахальство, и придется пахать носом пыль на глазах у родных и знакомых, на виду у колхозов трех республик... Хотя он не верил тому, что табак успокаивает, теперь впервые в жизни подумал, что не худо бы закурить, и пожалел, что нет ни папирос, ни спичек...

В таком настроении Алесь, не заходя домой на завтрак, пошел на стройку. И первое, что ему бросилось в глаза, – это то, что экскаватор «Сута» не работал. Экскаваторщик Мажейкис понуро копался в машине.

– Что у тебя, Теофилис?

Мажейкис виновато провел по лбу замасленной рукой.

– Поломалось...

– Что?

Экскаваторщик вытащил и показал шестерню со сломанными зубьями.

– Видите? Работать нельзя...

– Как же ты допустил это? – раздраженно спросил Алесь, разглядывая шестеренку.

– Разве я нарочно, товарищ начальник? – оправдывайся Мажейкис. – Шестеренку делал не я... Кроме того, всему приходит свой срок, даже люди болеют и умирают...

Алесю стало неловко. В самом деле, разве всегда в поломке машины виноват тот, кто на ней работает? «Привычка мыслить и говорить штампами», – отметил он про себя.

– Ладно, поезжай на машинно-тракторную станцию и проси, чтобы выручили.

– На какую?

– Которая поближе... Бери моего коня и скачи! Может быть, отношение нужно?

– Не надо, меня там знают...

Алесь обошел вокруг «Суты» и направился к станции. Его беспокоили беспорядки, с которыми он встречался каждый день. Вот и этот случай... Беда небольшая, а работа стоит, время идет, вода прибывает... Подумал и усмехнулся: «Кажется, я начинаю философствовать на мелком месте... Вот посмеялись бы хлопцы из института, если бы послушали меня! И какой это замечательный шарж для стенгазеты – «Беседа инженера с экскаватором»!»

Он собирался пройти на строительство, но задержался в котловане. Люди, несмотря на заморозки, продолжали работать лопатами. Среди молодежи он, к своему удивлению, увидел и Никифоровича – он копал землю рядом с Йонасом. Неподалеку работала и Зосите. Она часто останавливалась и посматривала на Йонаса. Зосите стремилась быть всегда вместе с любимым.

– Может, отдохнем и поговорим с начальством? – предложил Йонас, увидев Алеся.

– Что ж, это можно, – согласился Никифорович. – Покурим, Алесь Игнатович!.. Да, я и забыл, что ты этим не занимаешься... Тогда мы с Йонасом подымим...

Присели на доски, лежавшие поблизости, закурили.

– А что же это наша «сутиха» замолчала? – усмехнулся Никифорович, очевидно знавший, в чем дело. – Вроде и не курит, а закашляла...

– К вечеру, наверное, пустим, – пообещал Алесь.

На краю котлована показался Якуб Панасович. Он по-стариковски осторожно спустился вниз, поздоровался.

– Рудака не видели?

– Не было его сегодня... А что?

– Неладно у нас... Воры завелись, вот что…

– Где, на стройке? – забеспокоился Алесь.

– Нет, в нашем колхозе... Да от этого не легче!

– А ты не пугай нас, – посоветовал Никифорович. – Мы люди боязливые... Лучше по порядку расскажи!

– Про такие дела и говорить противно, – сплюнул Гаманек. – Утречком прибегает ко мне жена Мартына Барковского и кричит на всю хату: «Загубил!.. Зарезал!» Я смотрю, крови нет, голова на месте, руки и ноги тоже... «Чего ты? Кто кого зарезал?» – спрашиваю. Еле успокоил. «Мартын загубил, дядечка. Нету той ночи, чтобы с Шаплыкой не пили... А на что они пьют, на какие денежки?.. И теперь у Шаплыки сидят, дядечка, люди встают, а они и спать не ложились...» Поговорили мы, и решил я сходить туда, хотя старая меня не пускала. Подхожу к хате, а там все гудит, как в старой монопольке. Открыл дверь – и чуть не упал, шибануло меня самогонным перегаром и табачным дымом... За столом сидит мельник Шаплыка и еще – кто бы вы думали? – Антон Самусевич с посоловелыми глазами. «Интересно, что это ты тут прохлаждаешься?» – спрашиваю у него. «А чего мне тут не сидеть? – огрызается. – Я теперь не председатель, что хочу, то и делаю... Выпей с нами и ты!» – «Не хочу». – «Отчего не хочешь?» – настаивает Барковский. «Боюсь, как бы отвечать не пришлось», – говорю им. Шаплыка и Барковский притихли, хоть и пьяные, но Антон Самусевич разошелся еще больше: «Ты думаешь, если человек выпил чарку, так ему уже и отвечать за это надо? Почему отвечать? Кто ее не пьет? И я пью, и они вот пьют, и в районе пьют. Вот как!.. Пей, говорю!» – «Я тоже иногда пью, да за свои гроши», – говорю. «А я что, краду?» – ревет Самусевич. Еле я вырвался от них!..

Алеся это сильно обеспокоило.

– Милицию надо вызывать... Под суд! – закричал он.

– Подожди, не горячись, – посоветовал ему Якуб Панасович. – Дойдет дело и до милиции, если надо будет. Тут разобраться надо...

– Вот все у нас так и получается: пока подумаем, пока разберемся, пока до дела дойдем, а воры воруют, бездельники коллектив разлагают. И еще коммунист в такой компании!

– Потому Рудака и разыскиваю… Кипятиться не надо, особенно тебе. Сплеча рубить – дерево губить, щепы много, а толку мало. Будет и партбюро и ревизия... Сами проведем! – И, вздохнув, Якуб Панасович, опираясь на палочку, стал выбираться из котлована.

Алесь обернулся, чтобы спросить о чем-то Йонаса, и осекся: Йонас и Зосите сидели, держась за руки и прижавшись плечом к плечу. Как ни хорошо относился к ним Алесь, ему показалось, что такое поведение на строительстве выглядит чересчур вызывающим. Тут черт знает что творится, а они знать ничего не хотят, кроме своей любви. Он уже хотел махнуть на все рукой и уйти, но Йонас сам обратился к нему.

– У нас к тебе просьба, Алесь.

– Хотите уйти со стройки? – догадался он.

Зосите покраснела, а Йонас замялся, выжидая, когда отойдет Никифорович.

– Ну вот, и договорить не даешь, – упрекнул его Йонас. – Совсем не в этом дело. Тут речь идет о том, чтобы свой угол устроить.

– У тебя и так хата хорошая...

– Не о хате речь, а о том, чтобы нам с ней устроиться – И Йонас, словно для того чтобы все было понятно, обнял Зосите.

– Ну, это дело ваше... Свадьба, значит!

– Свадьба!

– А когда?

– Да в ближайшее воскресенье... Приглашаем и тебя! – поклонился Йонас.

– Хитер ты, Йонас, такую девчину отхватил!.. Спасибо, обязательно буду... хотя у меня, как сами знаете, сейчас хлопот полон рот.

– Не с Анежкой? – поинтересовалась Зосите и почувствовала, что вопрос некстати. Решив поправить дело, прибавила: – Сегодня утром ко мне прибегала... Сказала, что пойдет к родителям. Такой расстроенной я ее никогда не видела.

– А что она еще говорила?

– Ничего...

– Вот как, – словно сам себе сказал Алесь и, забыв попрощаться, направился в барак.

Он просто не мог себе представить, как может Анежка уйти к родителям, не поговорив еще раз с ним. Если это случится, то все, что она ему писала и рассказывала, – пустое... В таком настроении он подошел к дверям комнаты, в которой жили Анежка и Восилене. На мгновение задержался, подумал: «Заходить или не стоит?» Когда открыл дверь, то увидел, что возле окна рядышком сидели Восилене и Каспар Круминь. Видимо, разговаривали они очень тихо и теперь, когда вошел Алесь, смущенно встали.

– А-а, товарищ начальник! – растерянно встретила его Восилене, а Каспар мешковато шагнул навстречу.

– Может, я помешал? – смутился Алесь.

– Еще что скажешь! – махнула рукой Восилене. – Не суди по себе... Что же, к бедной вдове и зайти никому нельзя, да? Садись, – пригласила она.

Каспар жалел, что снова помешали его разговору с Восилене, чувствовал себя неловко и ухватился за спасительную тему – строительные дела.

– Лайзан просил передать, что рамы не задержит...

Алесь в эту минуту о рамах думал столько же, сколько сам Каспар о движении комет в мировом пространстве, но по соображениям такта решил поддержать разговор:

– За этим, товарищ Круминь, проследите сами, хотя на деда Лайзана можно положиться во всем. Видели, какие стены выросли, пора притолоки пригонять. Думаю, скоро будем столбы ставить.

– А не рановато? – усомнилась Восилене. – Разве что для ворон и коршунов, чтобы могли на них отдыхать.

– Столбы ставить никогда не рано, – поддержал Алеся Каспар. – Правильно... Вот ляжет хороший снег, начнем бревна подвозить. Три линии надо положить.

Все, о чем говорилось, не занимало Алеся всерьез. Ему хотелось видеть Анежку. И он стал прощаться.

– Посидел бы... Может, чего надо было? – поинтересовалась Восилене.

– Нет... Просто проведать зашел, – покривил душой Алесь.

Несколько раз прошелся он вокруг барака, где размещалась столовая, прежде чем взошел на крыльцо. Нерешительно взялся и за дверную ручку. Зато с облегчением вздохнул, когда оказался в зале, – там никого не было в этот час, а на кухне мелькнула знакомая фигура в сером платье с белым фартуком. Значит, Анежка одна, и он сможет поговорить с ней.

Анежка стояла около широкой плиты с двумя большими котлами, из которых валил пар. Лицо ее было разрумянившимся, а глаза казались потухшими. Видно, она была рада приходу Алеся, потому что, когда он подошел и обнял ее, она прижалась к нему и заплакала. Он гладил ее черные волосы, перебирал ее пальцы... Нет, что бы между ними ни происходило, какие бы черные и серые кошки ни пробегали, а он любил ее глубоко, всей душой, настолько, что мог простить и ее слабости и ее невольные заблуждения.

– Ты не пойдешь домой, Анежка? – спросил он наконец совсем тихо и заботливо.

Это как бы вернуло ее в реальный мир. Ока подняла голову и посмотрела ему в лицо глазами, полными доверия и просьбы.

– Я хочу только знать, что с моими родителями...

Сели на лавку. Анежка положила голову ему на плечо. Он обнял ее, потом приподнял и посадил на колени, сам испугавшись такой вольности.

– Подожди, не ходи пока, – шептал он ей. – Я боюсь за тебя... Милиция, наверное, уже серьезно занялась этим делом... И вашим Паречкусом тоже.

– Ты сказал?

– Сказал.

– А может, так и лучше, – вздохнула она, радуясь сейчас только тому, что он на нее не обиделся.

Алесь целовал ее заплаканные глаза.

– Слушай, Алесь, – спросила она, – а моим родителям за укрывательство ничего не будет?

– Что же им может быть?

– Пусть Паречкус отвечает! – повеселела она. – Это он во всем виноват, они не знали ничего.

– Значит, если тебя спросят, ты все расскажешь?

– Все!

– Вот такой ты мне и нравишься! – воскликнул он и, подняв на руки, закружил по комнате. – Может, встретимся вечером?

– Сегодня спектакль в клубе...

– Ну и что? Ты играешь?

– Да...

– Что же ты мне не сказала об этом?

– Так... Я хотела сделать тебе приятное и неожиданное – помнишь, ты уговаривал Мешкялиса, чтобы он отпустил меня? А я тогда заупрямилась и вернулась. Ты так рассердился, что я испугалась! Вот я и надумала...

– Приду посмотреть... Обязательно!

В столовую вошла Восилене. Алесь поспешно распрощался и ушел, а та хитровато посмотрела ему вслед, но ничего не сказала.

Вечером в клубе ставили пьесу «Поют жаворонки». Алесь опоздал, задержался на ремонте экскаватора. Пришел он вместе с Теофилисом Мажейкисом, когда кончился первый акт. Чтобы никому не мешать, они сели на лавку у самых дверей, и когда Алесь взглянул на сцену, все в нем замерло... Настю Вербицкую играла Анежка, и она ничем не напоминала ту молчаливую и стыдливую девушку, какой он ее знал. Вот как, оказывается, может раскрываться ее характер! Если подыскивать сравнения, ее можно было уподобить тихой лесной речке, которая долго катилась по извилистому руслу в тени деревьев, лишь иногда и на мгновение отражая солнечный луч, а теперь вырвалась на простор и заблистала, забурлила... Теофилис, главной любовью которого все еще оставалась машина, что-то говорил ему, но Алесь не слышал и не понимал его. Он вспомнил, что сам, как многие молодые люди, в свое время мечтал о любви знаменитой артистки – неужели жизнь неизведанными путями привела его к этому? Ослепленный своим чувством, он не видел и не хотел видеть никаких недостатков в ее игре, смотрел в будущее и видел ее на большой сцене... И только когда по ходу действия Павлюк Ярошка поцеловал Анежку, у него болезненно сжалось сердце, и он не на шутку приревновал ее.

Впрочем, когда начались танцы и он вышел в круг вместе с Анежкой, он позабыл об этом.

XX

Наступал зимний вечер. Снег становился серым, зато все отчетливее выделялось пламя костра на строительстве. Алесь стоял около огня и грел руки. Теплом веяло ему в лицо, и это напоминало почему-то апрель, когда солнце вдруг начинает крепче пригревать и неведомо откуда над проталинами и последними сугробами внезапно пролетит густой ветер, словно это вдруг отогрелась и начала дышать сама земля. Но сейчас природа спала, и только живые языки пламени пробегали по веткам, вызывая треск и искры. В отсветах пламени кирпичные стены здания электростанции выглядели мрачновато и таинственно, чем-то напоминая сказочные древние замки. Алесь был здесь один. Уже давно разошлись люди, а ему захотелось побыть одному. И темные, похожие на башни вершины сосен над стенами, и холодные зарницы, поблескивавшие в небе, и молодой, словно подвешенный, медно-голубой закраек месяца успокаивали и умиротворяли его. «И в самом деле, как в сказке, – думал Алесь, – все в природе как будто и то же самое, а на месте старой мельницы возникла, словно по заветному слову, этакая громада!» Беспокоило только, что многого сейчас не хватало для строительства. Почему заводы медлят с отгрузкой заказов?

– Алесь! – прервала его раздумья Анежка, появившаяся у костра.

– Ты? – радостно встрепенулся он.

– А ты не забыл, что сегодня суббота?

– А... На свадьбу пора, да? Только чем ты недовольна? Представляю, какой ты будешь... – и не договорил того, о чем подумал.

Но Анежка поняла его.

– Не бойся, буду самой ласковой на свете! – приникла она к его плечу.

Алесь прикрыл ее полой пиджака. Было так хорошо вдвоем у костра, что не хотелось уходить.

– Анежка!.. Анежка! – шептал Алесь, чувствуя на лице ее теплое дыхание, ощущая всю ее, упругую, горячую, ласково-податливую. – Мне так хорошо с тобой, Анежка! Может, никуда мы не пойдем, побудем одни!..

– Что ты, Алесь... Пойдем! – высвободилась она из его объятий.

– Не пойдем, а поедем, – согласился он, неохотно покидая костер и думая о том, что, может быть, пора и ему серьезно подумать и покончить с одиночеством, которое все чаще начинает томить его...

Вскоре, взбивая снег, на пергалевскую дорогу от хаты Алеся Иванюты вырвались сани. В них кроме Алеся и Анежки сидели тетка Восилене, Вера Сорокина и Павлюк Ярошка. Алесь правил, а Павлюк Ярошка играл на гармони. Зимний вечер набирал полную силу, ноги резвого коня мелькали в белой пене, сани заносило и покачивало, над вершинами деревьев прыгал серп месяца. Тетка Восилене, задав тон Павлюку Ярошке, запела свадебную песню:

 
Куда мы поскачем,
Два друга, два брата?
В селенье Угутры,
До славной невесты —
Туда мы поскачем.
 

Звонкий голос Восилене дрожал и переливался в морозном воздухе, катился от саней в лес, рождал эхо, и казалось, кто-то подпевает и помогает ей. Павлюк, тряхнув головой, рванул мехи гармони от плеча до плеча, присвистнул, а Алесь и Анежка поддержали запевалу:

 
Отчего же теща,
Как свинка, седая.
И, как печь от сажи,
Невеста черна...
 

Все захохотали, песня на минуту оборвалась, но Восилене подхватила ее снова:

 
Куда мы поскачем,
Два друга, два брата?
В селенье Сурвилы,
До славной невесты —
Туда мы поскачем...
 

И, довольная собой, кончила песню:

 
Голубкою белой
Там теща воркует.
Как пена морская,
Дочушка ее!
 

– Ну что? – сама себе зааплодировала Восилене. – Небось в «Пергале» теперь думают, что к ним опера едет!..

Анежка сначала веселилась, как все, но, чем ближе они подъезжали к ее селу, тем тревожнее становилось у нее на сердце, и наконец она замолкла вовсе. Первой разглядела она в зимнем сумрачном поле огоньки пергалевских хат – маленькие, желтоватые, словно заблудившиеся светляки, рассыпались они по пригоркам. «А вон тот огонек – наш, – подумала она, и сердце ее забилось сильнее. – Может, отец и мать сидят теперь за столом и думают обо мне... Они же, наверное, знают про сегодняшнюю свадьбу! Придут они или не придут к родителям Зосите? Может, мне самой забежать в хату и позвать их? А вдруг там этот Паречкус!» И она даже вздрогнула от страха.

– Что с тобой? – заботливо спросил Алесь.

– Холодновато, – покривила она душой.

Хата родителей Зосите стояла на взгорке и в этот вечер отличалась от всех других тем, что была ярче освещена. Если бы даже кто-нибудь ничего и не знал о свадьбе, все равно подумал бы, что там праздник, – никогда никто без повода не расходовал здесь так щедро керосин. Казалось, что в хате на каждом окне стоит по лампе! А когда подъехали ближе, стала слышна и музыка – голоса скрипок, переливы аккордеона и удары бубна. И снова не вытерпела, запела тетка Восилене:

 
Дальше не поскачем,
Тут венчаться будем,
Холостыми, братцы,
В последний раз гуляем...
 

Из сеней вышел старый Юстас, отец Зосите, и пригласил гостей в хату. Сквозь клубы пара, валившего через открытую дверь, видно было, что молодежь не теряла времени даром, – все танцевали. В хате их встретила мать Зосите. Анежка, поглядев на нее, огорчилась – неужели и ее мать будет такой же грустной? Старая приветливо поздоровалась со всеми, но какой-то отпечаток грусти был на ее лице. Видимо, нелегко ей было от мысли, что дочь сегодня навсегда уходит из родительского дома; наверное, за шумной толпой гостей и праздничным убранством виделись ей темные углы старой хаты и одинокая старость... Что делать? И птенцы улетают из гнезда, чтобы вить новые гнезда, и старая трава никнет к земле, чтобы уступить место молодой...

Долговцев посадили как почетных гостей в красный угол, и они разглядывали собравшихся. Танцы не прекращались... Скрипач, молодой и худенький хлопец, похожий в своем малиновом свитере на энергичного щегла, занятого только своей собственной песней, не выказывал и признака усталости. Он не только орудовал смычком, но и водил плечами и подскакивал так, что казалось – еще минута, и он сорвется с места и взлетит. Танцующие то с легким шелестом платьев двигались по кругу, то с таким старанием стучали каблуками о пол, что казалось, они вот-вот могут провалиться. Были тут и парни в старательно отутюженных костюмах и одетые попроще, но с усами, первым признаком мужской солидности, и девчата, каждый поворот головы которых свидетельствовал, что они знают себе цену и не позволят сбить ее никакими шутками и комплиментами. Но больше всего было юных пареньков, одетых в серые куртки, а то и просто в белые вышитые рубашки, а также молоденьких девчат, порхавших легко и беззаботно, как ласточки. Они были особенно непоседливыми. Парни постарше благодарили девушек и важно усаживали их на скамейках, а эти птенцы все кружились и кружились в танце...

Наконец аккордеонист в последний раз прошелся по клавишам и опустил голову на мехи, словно собирался малость вздремнуть.

– Скоро должны приехать из сельсовета молодые, – сообщила Анежке старая Юстасене. – А ты была дома?

Анежка смутилась.

– Нет, еще не успела...

– Нехорошо так, дочушка, – упрекнула Юстасене. – Неужели не чувствуешь ты, как болит о вас материнское сердце?

Анежке стало совестно. Может быть, ее мать сидит в слезах и смотрит на долговскую дорогу, ожидая, не придет ли дочь, а она думает только о себе, едет на чужую свадьбу чуть ли не мимо родительских окон...

Старая Юстасене заметила огорчение девушки и утешила ее:

– Они должны прийти к нам...

Это еще больше убедило девушку в том, что ей надо зайти домой. Вывела ее из раздумья Восилене, которая слышала их разговор. Она подошла к Анежке и взяла ее за руку.

– Пойдем...

Анежка растерянно посмотрела на Алеся, но тот, поняв, очевидно, в чем дело, ничего не спросил, а только проводил ее любящим взглядом.

Танцы кончились. Веселые и возбужденные пары сидели теперь в разных углах. То тут, то там слышался веселый хохот, особенно в кружке, центром которого был Павлюк Ярошка. Сквозь раскрытые двери виднелись длинные столы, застланные белыми скатертями и уставленные закусками. Там теперь ходила старая Юстасене и посматривала, все ли на месте, все ли по обычаю, как велось исстари у добрых людей.

Алесь остался один и чувствовал себя неловко. Правда, он попытался перекинуться несколькими словами с аккордеонистом, сидевшим неподалеку, но беседа не завязалась – видимо, думали они каждый о своем. Все время Алеся беспокоила мысль – как пройдет у Анежки встреча с родителями? Они, наверное, хорошо все знают.

Неожиданно на свадьбу пришла Аделя Гумовская. Раскрасневшаяся, она весело поздоровалась со знакомыми, сняла шубу и сразу приковала к себе внимание хлопцев. Даже Алесю в эту минуту она показалась красивой, и он готов был пожалеть, что обошелся с ней несколько сурово. Волнистые волосы спадали на плечи девушки, синие глаза напоминали летнее небо перед грозой – знойное, с дымчатой поволокой. Только держалась она, по его мнению, несколько развязно и чересчур чувственно поводила бедрами. Аделя тоже сразу заметила Алеся, но, видимо, вспомнила их встречу, поздоровалась лишь издалека и не подошла. Начали прибывать пожилые соседи – степенно, парами. Женщины передавали Юстасене какие-то подарки, завернутые в вышитые полотенца; старая целовалась с подругами и принимала подарки. Сердце Алеся тревожно билось. Каждый раз, когда открывалась дверь, он ожидал увидеть Пашкевичусов...

И наконец на пороге хаты появилась высокая, худая фигура Петраса Пашкевичуса рядом с Пашкевичене, а за ними Анежка и Восилене. Алесь не был знаком с Пашкевичусом, но ему показалось, что старик неприязненно блеснул глазами в его сторону, и только спокойный взгляд Анежки из-за спины отца несколько ободрил его. «Что делать, подойти поздороваться?» – мучительно думал он. По всем местным обычаям, когда свадьба предрешалась за несколько лет вперед, иногда чуть не с детства, он обязан был оказать этот знак уважения отцу девушки, за которой ухаживал, но их свадьбу никто не предрешал, и лишь немногие пока догадывались о ней. Промолчать? Но это может вызвать кривотолки и пересуды... Так и мучился ой собственной нерешительностью, пока хозяева не увели Пашкевичусов в противоположный угол хаты.

К Алесю подошла Анежка.

– Ну как? – спросил он ее шепотом.

– Как будто ничего.

– Не ругали?

– Они, наверное, рады, что я пришла.

– А где Паречкус?

– Его нет дома.

– Ну и хорошо! – обрадовался Алесь, незаметно пожимая ее руку.

Снова начались танцы. Теперь уже в центре внимания были Павлюк Ярошка с Аделей Гумовской. Вьющийся чуб Павлюка взлетал над бровями, он то притопывал ногами, то плавно кружился, увлекая за собой Аделю. Мастер он был танцевать! Ноги его не просто двигались в такт музыке, казалось, они выписывали затейливые, одному Ярошке понятные узоры и письмена. Аделя, с пылающими щеками и синими, манящими в озорной усмешке глазами, пьянела от общего восхищенного внимания, гордо и вызывающе несла свою красивую голову с льняными волосами...

– О-го-го! – вдруг остановился Павлюк Ярошка и показал рукой на дверь.

Там стоял Юозас Мешкялис, наряженный, как молодой, под руку с Восилене. Никто не заметил, когда она ушла, а теперь появилась переодетая в новое платье и помолодевшая, похожая на невесту. К новому пиджаку Мешкялиса был приколот белый цветок, а на голове Восилене красовался венок из гороховища.

– Молодые приехали!.. Молодые!.. – покатилось по хате, и все ринулись к порогу. Но то была только шутка. Еще и сейчас сохранился в литовских селах обычай, по которому, пока молодые регистрируют брак в сельсовете, их место занимают подставные, обычно пожилые люди... И долго приходится после дружкам молодого выпрашивать и выкупать место за столом для настоящего жениха.

С приходом Мешкялиса и Восилене начался праздник. Гостей попросили за столы. Родители Зосите усадили долговских и эглайненских друзей своей дочери. Но хотя за столом было полно гостей, к напиткам и закускам никто не притрагивался – это можно было делать только тогда, когда, после долгих споров и пререканий, настоящие молодые занимали свои места.

Зато раздольно было теперь песням. Мешкялис, который обычно уверял всех, что не знает ничего, кроме военных маршей, затянул совсем другое:

 
От соседей солнце
Смотрит с высоты.
Где же, мое счастье,
Где же бродишь ты?
 

И сразу женские и мужские голоса подхватили так, что задрожали стекла в окнах:

 
Иди сюда, девушка,
Иди, лебедь мой,
Мы теперь навеки
Встретились с тобой...
 

Алесь слушал песню, и на душе у него становилось все спокойнее. Поглядывая в сторону Пашкевичуса, он не замечал в нем ни злости, ни подозрительности – как все, тот старался петь по возможности громче. «А может, мы сами нагнали на себя лишнего страха?» – думал Алесь. И постепенно, захваченный общим настроением, сначала совсем тихо, а потом и громче начал подпевать вместе с другими.

– Ну что, молодые, горько? – крикнул кто-то в конце стола.

– Горько... Горько! – поддержали все.

Мешкялису и Восилене пришлось поцеловаться.

– Гляди, ты не очень, – посоветовал ей Мешкялис, – а то попадет тебе от моей женки.

– Так ты ж сегодня молодой и неженатый! – пошутила Восилене.

– Это, наверное, он у вас в Долгом за неженатого сходит, – подала голос Мешкялисене.

Шутки, видимо, продолжались бы и дальше, если бы топот ног и шум в сенях не взбудоражили всех.

– Молодые приехали! – понеслось над столом.

– Долой самозванцев...

– Ну, берегитесь, мы вам покажем! – предостерег Мешкялис и, приняв важную осанку жениха, застыл в красном углу.

Родители Зосите стояли у дверей, в руках у них были хлеб, соль и бутылка вина с рюмками.

В хату вошли Зосите и Йонас. Им помогли снять пальто, и они молча стали перед родителями.

– Поздравляем вас, дети! – торжественно сказал старый и, налив рюмки, подал им.

Молодые глянули друг на друга, усмехнулись, но, спохватившись, покорно склонились перед родителями, взяли по рюмке и, чокнувшись, выпили. Кусок хлеба, посыпанный солью, поделили пополам.