Текст книги "Когда сливаются реки"
Автор книги: Петрусь Бровка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)
Тяжело порывать с тем, к чему привыкает человек в течение всей жизни.
– Нет, поеду, – подтвердил Никифорович, словно кто-нибудь в этом сомневался.
– А кончим ее скоро, – вздохнул и Кузьма Шавойка, который прижился около движка и смутно, тревожно думал о том времени, когда станция будет построена и надобность в движке отпадет. – Начальник на стройку бегом бегает...
– Это он чтобы на Анежку насмотреться вдосталь, – хихикнула Вера Сорокина.
Алесь действительно с утра до вечера находился на строительстве, и, конечно, не потому только, что Анежка из столовой, где ей стало скучно, перешла в бригаду штукатуров, а потому, что и сам он не обладал достаточным опытом, а тех, кто пришел сюда, многому надо было учить. По современным масштабам стройка эта была маленькой, одна куйбышевская турбина могла заменить таких сто, если не больше, но процессы строительства в принципе были схожи. И потому он, наскоро позавтракав, бежал обычно в контору, быстро просматривал почту, подписывал необходимые бумаги и спешил сюда. Не забывал он побывать и у Анежки, хотя поговорить удавалось не всегда. Сейчас, в конце рабочего дня, он решил зайти к ней. Измазанная, в грубых штанах и куртке, она и на этот раз показалась ему совсем маленькой, даже чем-то похожей на неостриженного мальчишку. Чтобы побыть возле нее подольше, он взял у нее инструмент и начал ровнять глину на стене.
– Ну как, хорошо?
– Да нет же! – засмеялась она и показала, как нужно делать.
– Придется тебя в мастера переводить, – пошутил он, довольный ее успехами.
– А что ж мне, всю жизнь картошку чистить?
– Конечно нет... Но тяжеловато тебе тут.
– Нет, здесь мне больше нравится, чем на кухне.
– Отчего бы это?
– Тебя вижу чаще! – плутовато сощурила она ласковые черные глаза.
– Ого! – удивился Алесь. – Ты подшучивать надо мной начинаешь...
Алесь никогда еще не видел ее такой смелой и озорной. Сколько он ее знал, она непрерывно менялась, как полевой цветок, который сначала выглядит малозаметным бутоном, затем осторожно приоткрывает кончики лепестков, а потом непрерывно меняет краски и оттенки, все время оставаясь самим собой. Если бы Алесь увлекался поэзией, он пришел бы к выводу, что в этом и состоит красота женщины.
Всякий раз в ней обнаруживалась новая глубина, новое качество характера, новый оттенок чувства. И что самое главное – в любом новом качестве она становилась ему еще ближе, роднее, словно поднималась, приближалась к нему по извилистой тропинке в переменчивом весеннем свете. Иногда в состоянии восторга он готов был всерьез уверовать в достоверность древней легенды о том, что мужчина и женщина являются двумя половинками одного существа, насильно разделенными и обреченными всю жизнь искать друг друга, – он читал об этом на первом курсе института и тогда смеялся над наивностью поэтического вымысла... Не замечал он только одного, – что и сам причастен к этим переменам в ней, что многие из них – это отсвет и отзвук того, что родилось и происходит в нем самом. Они оба взрослели, оба старались стать лучше, чтобы еще больше нравиться друг другу. Любовь, как весна над цветком или гранильщик над алмазом, трудилась над их мыслями, чувствами, характерами успешно, что, к сожалению, бывает далеко не всегда...
– Анежка, – сказал Алесь дрогнувшим голосом, – знаешь, Анежка, больше я без тебя не могу...
– И я тоже.
Ему показалось, что Анежка не принимает его слов всерьез, и он попросил:
– Перестань шутить...
– Я не шучу!..
Он попытался схватить ее в объятия, но она отбежала:
– Перепачкаешься!
– Пойдем домой... Все уже закончили работу, и нам пора.
– Пошли...
Отношения их давно перестали быть тайной для окружающих. Шли они к бараку стежкой мимо леса, и Анежка, расшалившись, несколько раз сталкивала Алеся в снег, а он только обещал умыть ее снегом. Потом она внезапно притихла и сказала:
– Приходила Зосите...
– Ну и что?
– Говорила, что была у моих родителей... Отец на чем свет ругает Пранаса Паречкуса, а мать плачет.
– Может, они теперь и на меня посмотрят иначе?
– Я почти уверена.
– А пан клебонас?
Анежка еще раз столкнула его в снег...
– Где же этот Паречкус шатается? – неизвестно кому задал вопрос Алесь.
– Лишь бы подальше отсюда...
– Далеко не убежит!.. Вот увидишь – поймают…
– Тогда скорей бы, а то я домой идти боюсь.
– Совсем ты ребенок, Анежка! Он теперь боится «Пергале» как черт ладана...
Зашли к Анежке... За перегородкой она переоделась и стала еще привлекательнее. Он поцеловал ее, она припала к нему, ответила на поцелуй и высвободилась.
– Давай поужинаем...
Это был их первый ужин с глазу на глаз. Он смотрел на ее округлые плечи, на ее белую шею с завитками волос, на ее стройные ноги и... покраснел от досады, вспомнив свою встречу с Лизой в Минске.
– Ну, перекусим? – услышал Алесь и сразу же присел к столу.
Анежка вынула из шкафа графин наливки, спросила:
– Может, и это?
Алесь кивнул головой... В этот момент он думал о том, что не надо ему никаких особняков и богатых квартир, была бы только она...
– Знаешь что? – начал Алесь, когда они выпили. – Пойдем-ка к моей матери и скажем ей: так и так, мол...
Заметив, что Анежка нахмурилась, прибавил:
– И к твоим родителям тоже...
– Все это не то, – несколько неуверенно начала Анежка. – Знаешь, о чем я думаю, когда остаюсь одна?
– Обо мне! – пошутил он.
– Правильно... Что не ровня я тебе.
– Как ты можешь это говорить! – искренне удивился он.
– Ты – инженер, человек ученый... А я кто? На поле работала, потом на кухне, теперь штукатурщица...
– Ты обижаешь меня, Анежка!
– Но ведь это правда.
– А как же ты полюбила меня? Зачем же ты со мной встречалась? Почему раньше молчала? Все люди знают...
– Полюбила, и все! Для себя, не для людей! – с какой-то особой сердечностью и решительностью сказала она, подошла и обняла его за шею. – С первой встречи полюбила... И мучилась, и боялась, и богу в костеле молилась, и пану клебонасу каялась... Все было, Алеська, все было, хороший мой! Вся с тобой и душой и телом и никогда не раскаюсь в этом и никого теперь не боюсь! Одного боюсь – быть тебе в тягость...
Алесь молчал, пораженный, растерянный, а она продолжала говорить, перебирая его светлые волосы, припав грудью к его плечам и щекой к щеке. Он хотел ей сказать, что это ничего не значит, что она должна учиться и будет учиться, что можно начать хоть завтра, хотел сказать и не успел: у окна послышались шаги. Анежка птицей пролетела от стола к шкафу, спрятала посуду. В комнатку вошла Восилене, а за ней Каспар Круминь.
– Видать, вы без нас не скучали! – расплылась в улыбке Восилене.
– Вы без нас, судя по всему, тоже с тоски не убиваетесь, – нахмурился Алесь. – Пойдем, Анежка...
– Да вы обиделись, что ли? – удивилась Восилене.
– Нет, у нас свои дела! – вяло улыбнулся Алесь.
На улице уже смеркалось, снег затвердевал, только через дорогу ветер перегонял мелкие белые струйки. Вокруг никого. Алесь взял Анежку под руку, но шли они некоторое время молча, не зная, как возобновить внезапно прерванный разговор или начать новый. Да и стоило ли возобновлять его тут, в холодном поле? Слова и мысли часто оказываются мертвыми, когда их высказывают, не сообразуясь с тем, где это происходит.
Первой заговорила Анежка.
– Я домой, Алеська.
– Домой я тебя и веду.
– Нет, я не шучу... Меня тетка Восилене будет ожидать.
– Ей не до тебя, я думаю. Неужели ты ничего не понимаешь? Пойдем, Анежка, ко мне в гости. Ты же сказала, что ничего не боишься?
– Не лови на слове.
– Ну все равно, я тебя не отпущу! – решительно заявил Алесь и, крепко прижав ее руку, повел к Долгому.
Она покачала головой, но не сопротивлялась. «Теперь все равно, – мелькнула у нее мысль, – назад дороги нет...» Она вспомнила, что утром, перед тем как уходить на работу, сняла и бросила в сундук серебряный крестик. Это было ее прощание с детством, с прошлым. Собственно, она готова была сделать это и раньше, но надеялась зайти к матери и не хотела ее обижать, а теперь и это не имело значения. Что может прибавить отсутствие креста к тому, что она принимала у себя Алеся, сама целовала его, а теперь идет к нему домой, не предупредив родителей и не посоветовавшись с ними? Ни с одной ее бабкой или прабабкой никогда не могло случиться ничего подобного! Впрочем, не разумом дошла она до отрицания веры, нет: какие-то смутные ощущения того, что она будет наказана, хотя и все реже, все еще шевелились в ее душе. Но если богомольный Пранас Паречкус оказался бандитом, а безбожник, которого она любит, таким хорошим человеком, то разве был у нее иной выбор? Сдержанные, застенчивые натуры, когда к ним приходит любовь, отдаются своему чувству безраздельно, и для нее было лучше погибнуть с любимым, чем надеяться на рай без него...
Путь их лежал мимо правления колхоза, и когда они подошли к нему, в полосе света, падавшего из окон, у дома они заметили Захара Рудака, Кузьму Шавойку и Веру Сорокину. Продолжая, видимо, начатый еще в правлении разговор, Рудак басил:
– Так завтра, да пораньше... И Самусевич пойдет с вами, пусть медведей пугает. Да глядите, чтобы пилы и топоры были в порядке.
– У меня пила как огонь! – похвасталась Сорокина.
– Ты и сама пила что надо! – пошутил Кузьма.
– Ну тихо вы, не видите, что начальство идет! – засмеялся Рудак, увидев Алеся и Анежку.
– Куда это вы, товарищ Рудак? – поинтересовался Алесь.
– В лес, товарищ Иванюта, в лес! Сам же говорил, что на столбы тебе лес нужен... Вот мы и организуем завтра с Мешкялисом встречу под елочкой! Выберешь время – приходи косточки размять.
– Ладно, приду! – пообещал Алесь.
Дома у Алеся они застали Никифоровича. Агата встретила Анежку ласково.
– Вот и хорошо, что вместе зашли, – сказала Агата. – А то у Марфочки тут какие-то сложные дела, и она никак не может в них разобраться.
Марфочка, которая вначале застеснялась и забилась в угол, вскоре, сдавшись на уговоры брата, вышла оттуда и достала из школьной сумки желтый конверт. Оказалось, что это было письмо от чехословацких школьников ученикам долговской школы. Видимо, вести о строительстве гидростанции какими-то путями дошли и до чехословацких ребят. Чем только нынче не интересуются дети! Чехословацкие ребята сообщали о том, что прежде их город и железная дорога, на тридцать километров вокруг, принадлежали капиталисту Бате, а теперь этого Бати нет. Процесс изгнания его был изложен довольно подробно и исторически правильно, но с таким подъемом и в таком бодром тоне, что получалось, будто изгнание капиталистов есть самая легкая и нехлопотливая работа. В заключение они желали долговским ребятам хорошей успеваемости по всем предметам и просили рассказать, как изгнали капиталистов из Долгого и чем сейчас ребята помогают стройке.
Вот это и ставило Марфочку в тупик. Она ведь при этом не присутствовала. Какие они были, капиталисты? Как прогоняли их? Семейный совет из Агаты и случайно наведавшегося Никифоровича не пришел к единому решению: Агата считала, что нужно написать о польских панах и гитлеровцах, Никифорович же, живой участник и свидетель Октябрьской революции, полагал, что долговские школьники в своем ответном письме должны начинать с «Авроры» и первого залпа по Зимнему дворцу. Теперь на совет были приглашены и Алесь с Анежкой.
– Скажу я вам, дети, – говорил Никифорович, а детьми он имел право называть всех собравшихся в хате, – скажу я вам, что чудеса творятся на белом свете... Где этот чехословацкий город, а и там про Долгое узнали! Ну, скажем, Ленинград – так это другое дело, а то – Долгое, и вот тебе, пожалуйста! И кто? Дети! Когда я был таким, как Марфочка, я не мог сосчитать в стаде моего хозяина гусей, которых пас, – утащи кто двух или трех, мне бы и невдомек. Гм...
Агата сидела у конца стола и с гордостью посматривала то на Марфочку, то на Алеся. «Видели, какие у меня дети?» – говорили ее радостно сиявшие глаза. Анежка взяла у Марфочки письмо и стала его перечитывать. Она знала, что ее будут разглядывать, и старалась делать вид, что не замечает этого. И действительно, Агата еще и еще раз всю, с ног до головы, оглядела девушку, и на сердце у нее стало спокойнее. Ничего себе, аккуратная девушка, хотя такой, какая была бы достойна ее сына, Агата попросту и представить не могла.
Наконец, чтобы не смущать Анежку, Агата обратилась к дочери:
– А что же вы про стройку писать будете?
Марфочка смутилась.
– Завтра в отряде поговорим... Ну, мусор на стройке уберем, цветы посадим... Правда, Анежка?
Анежку тронуло это доверчивое обращение девочки, и она ответила ей серьезно, как подруге:
– Правда... Конечно, правда!
Вскоре она стала собираться домой.
– Да что ж так рано? – забеспокоилась Агата.
– Завтра на работу.
– Посидели бы... Первый раз у нас.
– Спасибо.
– Так вы обязательно приходите...
Анежка не ответила, только кивнула головой.
Алесь проводил ее до барака. В селе уже все легли спать, только на горе, около стройки, мелькала живая искорка. «Неужели Каспар еще сидит?»
Анежка шагала рядом, и на сердце у нее было тепло – теперь она была довольна, что побывала у Алеся. Видимо, живут они дружно, хорошо, совсем не так, как у нее дома, когда там жил Паречкус.
Незаметно дошли до барака. В окне комнатки, где жили Восилене и Анежка, все еще горел огонь. Девушка пригласила Алеся зайти обогреться, но он постеснялся. Простившись, быстро зашагал домой, не чувствуя двадцатиградусного мороза. Ему было жарко от радости.
XXII
Весна пришла как-то внезапно. С вечера снег был схвачен довольно острым морозцем, и трудно было предположить, что все рухнет на следующий день. Солнце, окутанное серой дымкой, несмело и лениво подымалось над лесом; казалось, оно не выспалось и не прочь еще подремать в сугробах в бору. Но, поднявшись сажени на три над вершинами, оно принялось за работу, и все вокруг переменилось. Серый туман растаял, расползся, словно его никогда и не было, солнце, будто только теперь умывшись и широко раскрыв глаза, глянуло вокруг, и все закипело: вдруг отяжелевший снег начал оседать, на гребешках сугробов, искусно завитых и выведенных метелями, заблистали капли, тоненькие синие нити ручьев выбились в ложбины, увеличились, набрали силу, и вся округа зажурчала, забормотала, запела. К полудню на взгорках показались серые и темные пятна, лед на реке начал вздыхать, покряхтывать, словно ему, старому, трудно было собираться в дорогу. Потом у берегов появились узкие полыньи. Все вокруг дрожало, плавилось, приходило в движение, и легкий прозрачный пар начинал подниматься в затишных местах. Можно было подумать, что это сама земля могуче вздыхает и разминается после долгого зимнего сна. А высотный кран на строительстве поднимал свою стрелу, словно вытягивал длинную шею, поглядывал за леса, откуда неслись теплые ветры, – ему, поработавшему зимой, уже нечего было делать.
Алесь стоял и смотрел на все это. На сердце было неспокойно. Такой дружный приход весны всегда радовал его, сельского паренька, раньше, но не сегодня: вода быстро поднимается, внезапно может двинуться лед, а для гидротехника это зрелище не столько красиво, сколько угрожающе. Обычно люди пьют воду, купаются в реке, плещутся в морской волне, но они весьма смутно и отдаленно представляют себе силу этой стихии, которая при определенных условиях может дробить камень, рушить гигантские железобетонные плотины. Уже сейчас люди научились тонкой струей воды сверлить сталь, а сила воды далеко этим не исчерпывается… Алесь, как гидротехник и строитель, видел и понимал эту силу, знал, чем это может угрожать. Нельзя сказать, чтобы он об этом не думал раньше и не принимал мер, но никто не ожидал, что весна может быть такой бурной. «Надо немедленно поднимать тревогу, – решил он. – Не зевать, а поспевать! Пожалуй, придется вызвать подрывников, срочно организовать дежурства бригад на перемычке...» И он поспешил в контору, озабоченный, чего с ним никогда не случалось, и даже не заметил Анежки, которая выглядывала из дверей барака. С час крутил он ручку телефона, разговаривая с «Пергале» и Эглайне. Рассказал о своих опасениях и Захару Рудаку. Тот согласился с ним и тут же принялся сколачивать из долговцев бригаду для борьбы с ледоходом.
Тревога Алеся передалась и соседям. «Как бы и вправду беда не стряслась», – решили они, и к вечеру на строительство потянулись новые группы людей. Из «Пергале» явился сам Мешкялис, а эглайненскую бригаду возглавил Петер. В общем, народу в Долгом собралось почти столько же, сколько в день открытия строительства. Прежде всего решено было нарастить на метр земляную перемычку. Зазвенели и заблестели на солнце лопаты. На взгорке готовили песок, хлопцы и девчата возили его на телегах... И хотя работа эта была нелегкой, среди молодежи не гасло веселье – наступала весна, и горячая кровь бурлила в жилах.
Алесь был тут же. Ему приятно было видеть, что из «Пергале» приехали Йонас и Зосите, – после свадьбы он с ними еще не встречался. Когда Алесь поздоровался, Мешкялис, стоявший рядом, пошутил:
– Скоро мы к ним на крестины поедем.
– Ну, тут мы и без вас обойдемся, – не то в шутку, не то всерьез ответил Йонас. – А то поднимете стрельбу и опять праздник испортите!
Впрочем, шутить было некогда, и Мешкялис с Йонасом тоже принялись ссыпать землю с телеги. На ночь оставили на перемычке только одну дежурную бригаду. Старшим назначили Кузьму Шавойку, который гордился этим поручением. Он заметно изменился за последнее время, стал общительнее и спокойнее. Никифорович шутил по этому поводу, что жизнь уже объездила Кузьму и под седлом и в оглоблях, теперь, пожалуй, не понесет и воза не разобьет...
Люди, притащив бревна, устроились вокруг костра, шутили и болтали, рассказывали всякие забавные истории, которых немало случается на гулянках, а Кузьма стоял, освещенный красноватым светом, в полушубке и бараньей шапке, и с него художник смело мог писать картину: «Партизанский командир обдумывает новую операцию». Для полноты сходства не хватало Кузьме только маузера в кобуре или по крайней мере автомата. Выражаясь образно, Кузьме хотелось превратиться в одно сплошное ухо. Он прислушивался ко всему: не раздастся ли где скрежет или подозрительный треск, свидетельствующий о передвижке льда. Иногда он бегал к середине перемычки, чтобы убедиться, что все спокойно, иногда отходил к полю и пробовал снег – не схватывает ли морозцем? Он хотел, чтобы все шло спокойно, но в то же время буйная фантазия рисовала ему самые страшные ситуации, в которых благодаря его расторопности и самоотверженности одерживается полная победа... Он жаждал подвига, чтобы в нем до конца отмыть свою душу от неприятного осадка после той глупой пьянки и драки.
Но не только бригада Кузьмы не спала в эту ночь. Около полуночи Алесь тихонько, чтобы не разбудить мать и сестру, оделся и выскользнул из хаты, пошел берегом около озера. Вскоре по той же стежке побрел, покашливая и постукивая палочкой, дед Никифорович, которому не спалось по той причине, которая гонит птиц после зимовки в родные места. Говорят, перед тем, как сняться с места, они несколько дней, сбившись в стаи, ведут себя беспокойно, кричат, словно переговариваются и советуются... Никифорович собирался улетать один и советоваться мог только сам с собой.
«Хоть бы обошлось!» – думал Алесь, представляя, сколько трудов может пойти прахом. Наверное, так замирает сердце у председателя колхоза при виде грозовой тучи, которая поднимается над полем, погромыхивая и синевато поблескивая молниями. Алесь подходил к берегу и ощупывал лед, пытался пробить его колом. «Нет, еще крепкий», – утешал он себя и понимал, что утешает напрасно: весенний лед вязок, трудно пробивается, но легко ломается под напором. Кроме того, быстро прибывает вода...
Он шел по сосновой опушке, прислушивался к тихому шуму вершин, которые, казалось, одни только знали, что завтра будет на озере Долгом. Алесь прислонился спиной к высокому стволу с жесткой корой и шрамами и подумал: «Сколько видела эта сосна ледоходов на Долгом? Может быть, сто, может, и того больше... Жаль, что деревья не умеют разговаривать, мы, люди, от этого много теряем». Он смотрел вокруг – всюду легкая, синеватая мгла с полосами туманца по низинам. Только в районе строительства мигали электрические огоньки и трепетал, словно красная бабочка, костер на перемычке. «Анежка, наверное, спит, – сожалел Алесь, – не подозревает, как может перековеркать нашу судьбу эта ночь... Да и мне пора бы, завтра, может быть, потребуется много сил». Но он не жалел о том, что вышел прогуляться в эту бодрящую весеннюю ночь. Все стремительно менялось вокруг, иным был ветер, тихий, с новыми запахами и внезапными волнами тепла, которое скоро выгонит из земли цветы и вскинет в небо жаворонков; иначе шумела опушка – казалось, деревья о чем-то шепчутся с землей, может быть, советуются, не пора ли гнать вверх соки и разносить по округе свежие запахи смол; по-иному, быстро и чисто, мерцали в небе звезды...
Тут, на опушке, его и нагнал Никифорович.
– Думал, еще одного злодея накрыл, – пошутил старик.
– А я и не знал, что вас мучает бессонница, – в тон ему ответил Алесь.
Посмеявшись, вместе пошли вдоль берега, на огонек перемычки. Дед Никифорович попыхивал своей трубкой, и в слабом красноватом свете можно было разглядеть его добродушное лицо с седыми усами.
– Это хорошо, что беспокоишься, – говорил он Алесю. – По этой примете настоящий хозяин познается... Я вот как стал на заводе работать, так, бывало, ни за что не усну, если днем какой непорядок допустил. В блокаду недоделаешь чего за смену, сил не хватит, а ночью ворочаешься и ворочаешься, считаешь, сколько там этот гитлеровец снарядов выкинет и бомб спустит... Так что я тебя понимаю, товарищ Иванюта. Небось страшновато?
– Страшновато, дед Янка! Лучше под бомбами перележать, там убьют – и все, а тут сраму сколько…
– А ты лежал под ними?
– Не приходилось...
– От них, когда завизжат, кожа в складки сама собирается... Не суди о том, чего не знаешь!.. Бояться не бойся, а гляди в оба – это Долгое, я помню, мельницу чуть не унесло.
Кузьма не заметил, как они подошли, и вскочил, испуганный.
– Ну, хлопцы, как дела на вашем фронте? – поинтересовался Никифорович, нагибаясь к костру за угольком для только что набитой трубки.
– На западном фронте без перемен! – бодро отрапортовал Кузьма. – Противник спит...
– Солдат должен считать, что противник никогда не спит, – усмехнулся Никифорович. – На том и стоим с семнадцатого года...
Алесь пошел к середине перемычки и долго всматривался в сутемь. Все было и вправду спокойно, только чуть различимое легкое потрескивание выдавало работу воды: огромная масса льда отделялась, отклеивалась от берега, отдирала вмерзшие в зеленоватую массу верхушки камыша и ветки кустарника.
– Кузьма, – позвал Алесь и, когда тот подошел, спросил: – Не стрелял с вечера?
В селах никто не скажет, что лед ломается, говорят: «стреляет», подразумевая под этим образование длинных трещин, возникающих с гулом, похожим на отдаленный пушечный выстрел.
– Нет...
– А людей у тебя хватит на экстренный случай?
– Можно не сомневаться.
– Ты не чепурись и нос не задирай, дело серьезное.
– Хватит. А рано утром Мешкялис заступит.
– Что ж, пора и нам поспать, – предложил Никифорович. – А то и сами зря маемся и других полошим…
А когда они отошли, сказал удовлетворенно:
– Ничего, получится из Кузьмы толк... А загубить его ничего не стоило. Накричали бы лишнее, затюкали, и пропал человек, покорежился... Много у тебя впереди всяких больших дел, сынок, а помни: человека не вырастишь, так и стройки не одолеешь... Труднее всего на земле человек растет!
На рассвете загудело все Долгое. Солнце, напоминавшее художника, который захвачен потрясающим душу замыслом, в этот день не стало нежиться в тумане и примериваться, а встало ясное, пылающее и сразу принялось за работу. К полудню пригорки, которые вчера еще были серыми, стали черными, а черные раскисли, оттаяли, и со всех сторон к озеру летели уже не прозрачные ручьи воды, которую называют снеговой, а бурые, взлохмаченные, шелестящие грязноватой пеной. Сомнения ни у кого не оставалось – лед может сегодня тронуться. Дежурила на перемычке бригада Мешкялиса, но было и кроме пергалевцев много людей. Кузьма продолжал вертеться тут же, считая себя опытным человеком, он подавал Мешкялису советы, а тот выслушивал его несколько снисходительно, как генерал адъютанта.
Пришла и Анежка, она держалась рядом с Зосите. Общая тревога передалась и ей, кроме того, хотелось девушке побыть с пергалевцами, узнать, что делается дома. А Зосите и сама толком ничего не могла сказать – работали Пашкевичусы как обычно, но спать ложились рано и в гости ни к кому не ходили. Впрочем, Зосите наслаждалась первыми радостями семейной жизни, и, по крайней мере на время, дела соседей ее не очень волновали. Сейчас же ее интересовали не долгие разговоры, а представление, которое давал Павлюк Ярошка: вооружившись багром, он важно, словно на сцене, похаживал по перемычке, изображая, какие команды отдавал бы льдинам Мешкялис и какие осуждающие речи произносили бы Захар Рудак и Каспар Круминь.
– Видали? – подмигивал хлопцам Кузьма Шавойка. – Этот допечет так допечет...
В самом деле, Кузьма, веселясь вместе со всеми, в душе побаивался, что Ярошка может перейти к изображению других персонажей и, чего доброго, среди них может оказаться и сам он, Кузьма, а тут было за что зацепиться.
Еще вечером уведомили, что пришло оборудование для станции, и утром на железную дорогу послали машины. Поэтому, если много народу дежурило на плотине, то не меньше собралось и на самом строительстве. Ян Лайзан сдержал слово, сделал рамы и теперь, в эти весенние дни, пригонял их вместе с Никифоровичем. Немного дальше на взгорке, где впоследствии предполагалось строить Дом агрикультуры и куда уже навезли лес, топтались Каспар Круминь и Захар Рудак. Что касается Алеся, то он вместе с Йонасом прикидывал, как сгружать оборудование и куда его временно уложить. Йонас с удивлением наблюдал за своим приятелем – казалось, тот за последнее время повзрослел, но сегодня, несмотря на яркий, радующий душу денек, был озабочен и задумчив. У Алеся были для того причины, и он в душе один за другим задавал себе вопросы: «Пойдет сегодня лед или удержится? Сумеют ли доставить турбины по такой дороге? Почему не видно Анежки?»
К полудню солнце припекало так, что самые нетерпеливые начали снимать куртки и полушубки. Площадка строительства очистилась от снега и мусора. Заметно поднялась и вода на озере, и лед, еще вчера пегий, потемнел на всем пространстве.
– Везут, везут! – закричали с горки ребятишки и как горох посыпались вниз, к дороге.
Толпа, собравшаяся возле электростанции, насторожилась и притихла. Слышно было, как за горой приглушенно гудят машины. К Алесю с Йонасом подошли Каспар Круминь и Захар Рудак, а вскоре тут же появилась и Восилене.
– Ну, Алесь, теперь у тебя полный порядок? – поинтересовался Каспар, скручивая цигарку.
От нетерпения у Алеся дрожали пальцы, и он, стараясь успокоиться, потирал ладони. Машины не были ему в новинку – в новинку было то, что он получал их в свое распоряжение и должен был дать им долгую жизнь тут, в этих местах, где бегал босоногим мальчишкой. На вопрос Каспара он не ответил – до полного порядка было еще далеко.
На взгорке показалась первая машина. На ней, как гора, возвышался ящик такой величины, что больше походил на временный дом. Народ загудел и расступился. С тех пор как закончилась война, в село привозили косилки, жатки и другие машины, всякий раз люди обступали машину и старались потрогать ее руками. Постепенно даже самые несведущие в технике привыкли к этому и довольно безошибочно угадывали общие принципы механизма, с первого взгляда понимали назначение основных узлов. Однако машины, делающие свет из воды, здесь еще никогда не видели, это было нечто совершенно новое, в корне ломавшее привычные представления о соотношении таких извечно враждебных сил, как вода и огонь... Грузовик подошел и остановился возле навеса, из кабины выскочил шофер, вытирая платком вспотевший лоб. Из кузова, посмеиваясь, слезали колхозники-грузчики.
– Что ж, будем снимать, – предложил Алесь, и вся толпа хлынула к грузовику.
– Нет, так дело не пойдет, – вмешался Рудак. – Топчемся, как стадо... Это не что-нибудь, а сердце электростанции, пусть и принимают его мастера – вот Алесь, Каспар... Ну, и я, если позволите...
– Без нас надорвешься, Захар! – пошутил кто-то.
– А мы и вас попросим...
Алесь распорядился выложить настил из бревен до самой станции и установить для передвижения турбины лебедку. Когда все было готово, турбину по бревнам спустили вниз, поддерживая канатами, и довольно легко передвинули к зданию станции.
– А распаковывать буду я, – вызвался Никифорович и осторожно, словно в ящике был по меньшей мере хрусталь, начал отбивать доску за доской.
– Ну, такая и есть, как я вам говорил! – обратился к ребятишкам Якуб Гаманек, когда показался верх турбины.
– Гм, – послышался разочарованный голос из толпы, —а я думал бог весть что...
– Да, маловата...
– А что вы думали, – разозлился Никифорович, словно оскорбление нанесли лично ему, – она выше костела и усыпана бриллиантами? Не в том ее сила...
Восилене, тоже заинтересованная, как и все, но более решительная по характеру, ходила вокруг турбины, пытаясь потрогать каждый выступ и винтик.
– Что ты крутишься тут, это ж тебе не горшки! – съязвил Йонас.
– Сам ты горшок! – огрызнулась Восилене. – Видать, в этом деле и я не меньше тебя понимаю...
Каспар Круминь неприязненно взглянул на Йонаса: в последнее время он глубоко переживал, если кто пытался обижать Восилене. Он искренне считал, что люди просто не знают подлинной цены этой замечательной и единственной в своем роде женщине.
Между тем Никифорович, освободив турбину из упаковки, стал накрывать ее брезентом, приговаривая:
– Погреем тебя, дорогая, а потом ты нас погреешь…
– Смотри ты, старый, а разговаривает, как хлопец с девушкой, – засмеялся Лайзан.
В это время со стороны озера, от перемычки, послышался густой гул, словно кто выстрелил из пушки, и эхо отдалось в поле и в лесу.
– Лед пошел! – крикнул Алесь и побежал на перемычку.
Люди бросились вслед за ним.
С перемычки, хотя до нее было около километра, слышались крики людей и все нарастающий треск.
«Маловат водоспуск, – думал Алесь. – Может быть, стоило послушаться Березинца и не гнаться за высоким уровнем воды в первый же год. Если теперь закупорит отводной канал и сорвет перемычку, все пойдет к черту!»
Лед на озере, представлявший до этого сплошное мощное поле, разорвало посередине. Темная ломаная линия, словно обугленный след молнии, пролегла от берега до берега. Прошло несколько мгновений, и раздались другие удары, будто первый был пристрелочным, а теперь начинался беглый огонь. Огромные льдины пришли в движение, напирали одна на другую, крошились и дробились со скрежетом.
