Текст книги "Когда сливаются реки"

Автор книги: Петрусь Бровка

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

XVII

Каетан Гумовский сидит за столом под образами, склонив голову над глиняной миской с водой. Правой рукой он каплет туда воск с зажженной свечи. Капли воска падают, расплываются неопределенными формами, а надо, чтобы они, застыв в холодной воде, образовали крест. И так хочется Гумовскому добиться этого. Вот если бы вышло!.. Каетан Гумовский загадал себе: если получится крест, значит можно ожидать перемены. Он знал, что таким образом гадают о своей судьбе девчата, и решил тоже попробовать. Может, в конце концов и получится? В жизни тоже не все сразу делается... Он терпеливо сидит долгие вечерние часы – терпеливо, но безрезультатно. И начинает нервничать: скоро придет старая, за ней чего доброго Аделя, и тогда ворожбе конец. Каетан наклоняет свечку, чтобы пламя было сильнее и воск плавился быстрее. Пламя хватает за пальцы, воск течет струей, но крест все не получается. Вот как будто и обозначился малость, потянулся один, другой отросток. Может, выйдет все-таки?.. Нет, расплылось, будь оно неладно, и вместо креста образуется нечто вроде вороньего гнезда. «Тьфу, чтоб ты сгорело!» – и Каетан со злостью шугает локтем миску со стола. Задребезжали по полу черепки, скатилась на лавку свечка и погасла. Каетан закидывает голову к стене и тяжело вздыхает... Ничего не выходит!..

В хате было тихо. Старуха перебирала картошку в чулане. Винцент спал в другой половине хаты, а Аделя в последнее время вообще стала приходить довольно поздно. Говорила, что бывает на гулянках, но именно это больше всего и беспокоило Гумовского. Каетан поглядывал в окно, но там, в сером сумраке, только ворошились голые ветки яблонь. Тишину в хате нарушали лишь старые ходики на стене. От шороха голых, сведенных судорогой веток за окном, от одиночества и мрака, за которым пряталось непонятное и неизвестное будущее, Гумовскому становилось страшно. Стараясь отогнать от себя невеселые мысли, он начал ворожить снова, – закрыв глаза, старался попасть пальцем в палец. Кончилось тем, что острым и твердым ногтем он ободрал себе кожу. Плюнул и бросил. «Думать надо, думать!» – не то приказал, не то посоветовал он сам себе. Попытался охватить события, происходящие вокруг него, предугадать, во что они разовьются и чего можно ожидать от будущей весны. Но это оказалось не по силам, мысли шли тяжелые и разорванные, голова как бы наливалась свинцом...

Из этого состояния вывела Каетана Гумовского дочка. Не успел он подумать, кто это ходит в сенях, как она уже влетела в хату, захрустела черепками на полу, зажгла лампу и набросилась на него:

– Что это ты наделал, а? С чего вздумал посуду бить? Думаешь, от этого разбогатеешь?

Аделя присела на лавку. Она позволяла себе довольно свободное обращение с отцом, зная, что ей все простится. Более того, и самому Каетану часто нравились и были по сердцу острые шутки дочери. Но на этот раз она не угадала, и вместо того, чтобы ответить шуткой на шутку, он тяжело поднял голову и долго смотрел на нее печальными глазами.

– Ну, что ты так печалишься? – сменила тон Аделя и обняла его. – Или тебе больше всех нужно?

Гумовский вытащил носовой платок из кармана рыжей самотканой куртки и протер глаза.

– Все для тебя, дочушка, – погладил он ее светловолосую голову. – О тебе думаю... Я хочу, чтобы ты не горевала и чтобы я жил с тобой и радовался на тебя на твоих деток... А этого не выходит... – вытирал Каетан заплаканные глаза.

– А ты об этом не думай! Если я не горюю, так чего ты обо мне печалишься? Может, мне эта земля усадьба вовсе не нужны будут!

– Это как же так? – испуганно посмотрел на нее Каетан.

– А вот возьму и выйду за начальника! – И Аделя вскочив с лавки, прошлась по хате. – Что, иль не пригожа?

– Ты у меня пригожая, а вот говоришь не то, – тихо и осуждающе укорил старик.

– Что тут плохого? Подберу такого начальника, что и двадцать Казюков одного стоить не будут, – прыснула от смеха Аделя и убежала в боковушку.

Каетан только выпучил глаза и ужаснулся, глядя на образа.

– Езус-Мария! Что же это будет?..

А Аделя в боковушке вертелась перед зеркалом и любовалась собой. Так как зеркало не отражало ее всю сразу, она то отходила, то приближалась, стараясь представить, как выглядит она со стороны. И немало пококетничала она: то поворачивалась боком и выглядывала через плечо, то приседала или нарочито выпячивала тугие груди, прикусывая алые губы, усмехаясь и подмигивая самой себе.

– Хороша! – сказала она наконец. – Могут меня и не такие полюбить... Не один Казюк!

И, озорничая, высунула язык в сторону леса, маячившего за окном.

За последнее время Аделя и вправду несколько изменила свои взгляды на Казюка Клышевского. Нельзя сказать, чтобы он вовсе ушел из ее сердца, но не было уже того горячего волнения, которое появлялось прежде при одном воспоминании о нем. Причиной тому было то, что очень уж выцвел и потускнел Казюк за год своего шатания по лесу, а еще и то, что ничего из его обещаний не исполнялось. К этому прибавлялся и страх – чего доброго из-за такого и пропасть можно! Больше того, далеко не безразличным стал ей за это время Алесь Иванюта из Долгого. Высокий, светловолосый и голубоглазый, он выгодно отличался от почерневшего и пасмурного Казюка. А к тому же – начальник... Такой, видать, далеко пойдет. Сердце ее по временам сладко щемило от желания завладеть им. «Неужели я его не уломаю?!» – думала она, отходя от зеркала.

В хате между тем собралась вся семья. Когда Аделя вышла из боковушки, она увидела, что за столом сидел и ужинал Винцент. Он ел картошку с кислой капустой, держа в руке большой кусок хлеба. Винцент, занятый едой, не замечал никого и ничего, только изредка диковато вращал черными глазами. Все знали, что он скоро встанет и пойдет на улицу, и оттуда всю ночь будет слышаться его тяжелая поступь да по временам какое-то неразборчивое мычание. Каетан, подперев голову руками, сидел на том же месте, где его покинула Аделя.

Мать хлопотала возле печки, готовя ужин. Аделя снова присела около отца.

– А ты все грызешь себя, – ласково обратилась она к отцу.

– Не вижу, как дальше жить, дочушка, – вздохнув, отозвался он. – Что ни говори, в колхозе дела идут на лад...

Винцент подошел к стене, надел свитку с бараньим воротником и, прихватив толстый березовый костыль, вышел во двор. Молчала и мать. По-прежнему разговаривали только двое.

– А ты подумай... Что, если тебе попроситься в колхоз? – сказала Аделя и, прищурившись, ждала ответа.

Лицо Каетана Гумовского скривилось.

– Не примут... Я знаю, что не примут... Я об этом сам думал и пошел бы теперь в колхоз с охотой. Вон как далеко зашли эти самые большевики, аж до Берлина. Да что там до Берлина! Китай и тот теперь заодно. А что они, те самые паны, которые ерепенятся за океаном? Не знаю я своего пана, что ли? Что он может сделать, если у него пальцы как спички? Надо искать выход, дочушка... А иначе – конец. Посоветуй ты мне что-нибудь! – попросил он Аделю.

– А я и сама тут ничего не понимаю, – призналась она.

Неуверенность овладевала всеми Гумовскими с некоторого времени, и это сбивало Аделю с толку. Вещи в хате были пораскиданы, царил беспорядок, и похоже было, что никто этого не замечает. Казалось, ходики на стене отсчитывают последние часы и дни. И Каетана порой охватывал бессильный гнев, он собирался что-то предпринять, но чем дальше, тем больше убеждался, что ничего предпринять не может и не видит даже выхода из своего запутанного положения. Когда-то он верил в близкие перемены, обещанные Клышевским, но теперь убеждался, что никаких перемен не предвидится. И, забыв, что сам был виновником сближения Адели с Казюком, он упрекнул дочку:

– И ты мне тоже помогла...

– А что? – удивилась Аделя.

– Связалась с пройди-светом...

– Ты это про Казюка?

– А то про кого ж!

– А что ты мне прежде говорил про него, про Малиновку? – зло спросила Аделя.

– Что говорил, теперь не вспомнить, а что погубит он нас, так это как пить дать...

– Да тише вы! – попробовала вмешаться мать.

Однако это не прекратило стычки между отцом и дочерью.

– Ну, на что он нам, этот «вызволитель», подонок этот? – неизвестно кого спрашивал Каетан, зло постукивая кулаком по столу.

– А давно ли ты его сынком величал? – позлорадствовала Аделя.

– Молчи!

– Ну, так знай, что и мне он нынче не шибко нужен. Пойду и заявлю, что вы вместе натворили... Я молодая, мне простят...

От последних слов Адели Каетан прижался спиной к стене, лицо его вытянулось и побелело. Чего доброго от такой дочки всего можно ожидать! Он изменил тон:

– Не ожидал я от тебя этого, Аделька. Это родного отца-то? Того, кто любит тебя больше всех на свете...

Аделе стало жалко старика, и она, снова присев рядом, успокоила его:

– Ну, я пошутила. Не сделаю я этого. Но как быть нам?

– А что, если бы его... отстранить?

– Так он же не будет молчать.

– А так, чтобы... замолчал?

– Что ты?.. Что ты, отец? – И девушка, испуганно замахав руками, попятилась на середину хаты.

И тут же, вернувшись к столу, она посоветовала:

– Давай подождем... Надо хорошо подумать, как поступить!..

Каетан Гумовский, немного успокоившись, принялся за еду. Присели и Аделя с матерью. Все старались казаться спокойными, но на сердце у каждого скребли кошки. Аделей не на шутку овладел страх, что все может кончиться гибелью, и в ней поднималась ненависть к Казюку. А Каетану Казюк давно был бельмом на глазу. Он так ему въелся в печенки своими посулами, угрозами и требованиями, что и теперь, как некий чертик, виделся повсюду. Глянет на окно – из окна выглядывает темная рожа Казюка, потянется ложкой к миске – а оттуда грозит пальцем Казюк, отведет взгляд к двери – чудится, что она распахнута и из нее выглядывает худое и зеленоватое лицо Казюка... Каетан хотел опустить голову и закрыть глаза, чтобы избавиться от наваждения, но не успел: лязгнул засов, открылась дверь, и на пороге появился живой Казюк Клышевский.

– Что это, привидение, что ли? – испуганно вскрикнул Каетан Гумовский.

– Пока не привидение, а я лично, – спокойно отозвался Казюк, прислонив автомат к стене в углу.

Со времени последнего посещения Малиновки он похудел еще больше. Заострился и стал похож на тонкий сучок нос, обветренная кожа туго обтянула скулы. От суконного рыжего френча и штанов Казюка валил пар, будто он, как отощавший под весну медведь, только что встал из берлоги.

– Что, не ожидали?

В сердце у Адели на мгновение затеплилось если не прежнее влечение, то по крайней мере человеческая жалость.

– Иди садись ужинать! – пригласила она.

Но когда Клышевский, опустившись на лавку, сделал попытку обнять ее, как прежде, она невольно отстранилась. «Каким он в самом деле пугалом стал, – подумала Аделя. – Разве можно сравнить его с Алесем?»

Каетан неприветливо поглядывал на гостя, не говоря ни слова.

Это не ускользнуло от внимания Казюка Клышевского. «Как бы чего не вышло!» – насторожился он.

– Ужинай, Казюк! – тихо предложила старуха, и Клышевский, как голодный волк, накинулся на еду. Вскоре миски были пусты.

«Вот жрет, словно не в себя», – подумал Каетан Гумовский. Недавний спор с дочкой оставил в душе его неизгладимый след. Он и вправду считал теперь, что все беды идут от Казюка Клышевского. Едва Казюк кончил ужинать, Каетан довольно грубо обратился к нему:

– А ты бы не разгуливал так свободно, Казюк!

– Я не боюсь, – усмехнулся Клышевский. – Не маленький!

Каетан задрожал от злобы.

– Может, ты и не боишься... Зато я боюсь, Аделя боится.

– Ты боишься, Аделька? – игриво спросил Казюк, снова пытаясь обнять девушку.

Аделя спокойно, но твердо отвела руку Клышевского.

– Отстань ты!

– Это что же ты меня так встречаешь? – набросился он на Аделю, не обращая внимания на родителей,

– А тебе как, с поклоном надо? – съязвила девушка.

– Кто вас тут обольшевичил? – завизжал Казюк.

– Не кричи, не в своей хате! – угрожающе прикрикнул Каетан Гумовский.

– А где моя листовка? Где? – подступал к Каетану Клышевский.

– С твоей писаниной и до ветру не сходишь... Что ты можешь умного написать? А уж сделать ты и подавно ничего не можешь. Вор – вот кто ты сегодня! – все больше расходился Гумовский, теряя самообладание.

– Э-э... да с вами и разговаривать опасно, – поднялся Казюк Клышевский и поспешил взять автомат. – Еще чего доброго засаду организовали? – настороженно оглянулся он по сторонам.

– Казюк, оставь глупости, садись и поговорим, – спокойно сказала Аделя, и тот снова присел на лавку. – Тут не шутки, – продолжала она. – Ты можешь погубить нас.

– А вы хотите, чтобы я с голоду подох?

– Ты сам должен думать об этом... Пусть твои друзья позаботятся. Что ты прицепился только к нам со всеми твоими делами?

Казюк не верил своим глазам и ушам. Это была не та Аделя, какую он знал.

– Что ты говоришь? Кто тебя подменил? Скажи!

– Жизнь! – быстро ответила девушка.

– Ты, может быть, готова выдать меня? – зло спросил Казюк и поднял автомат.

Каетан Гумовский с неожиданным для него проворством ударил Клышевского темным волосатым кулаком в грудь, и ухватился за приклад автомата.

– Ты кому угрожаешь?..

И они сцепились вдвоем. Мать спряталась в боковушку, закрыв ладонями уши, прижавшись к стене. Более широкий в плечах, сохранивший изрядный запас сил, Каетан стиснул отощавшего Казюка так, что у того чуть глаза на лоб не полезли.

– Я тебе покажу, разбойник! – грозился Гумовский.

И все же худому, увертливому Казюку удалось выскользнуть из рук Каетана и удержать оружие.

– Перестреляю гадов! – закричал он, нацеливаясь автоматом.

Прямо перед ним встала Аделя и угрожающе подняла руку:

– Казюк!

Этот окрик привел его в чувство. Он обмяк, опустил автомат.

– Казюк! – еще раз повторила она. – Не горячись. С кем воевать пришел? Садись! Надо спокойно подумать.

Клышевский подчинился, но оружия из рук не выпускал и все время не сводил глаз с Каетана Гумовского, который тяжело дышал и что-то ворчал.

– Ты не должен приходить к нам, Казюк, – говорила между тем Аделя. – Ты можешь погубить нас всех.

– Ты меня не любишь, Аделька? И тебе не жалко меня? – настаивал он.

– Что из того – жалко или не жалко?

– Так вот что я тебе скажу, Аделя, – повысил голос Казюк, и осунувшееся лицо его налилось кровью, а руки нервно сжали приклад автомата, – вот что я тебе скажу: если вы отказываетесь от меня, я сделаю так, что конец будет всем сразу. Вам, сидя в тепле, можно шутить, а я свое отшутил. И на тот свет мне одному отправляться скучно, очень уж я люблю дядю Каетана и тебя...

Гумовский почувствовал угрозу в словах Клышевского. Он вздрогнул, понял, что пошел, как говорится, не с той ноги, и попытался загладить ошибку.

– А ты сделай так, – как можно спокойнее сказал он, подойдя к Казюку, – чтобы и тебе и нам хорошо было. Уйди отсюда куда-нибудь подальше, ну, в Литву или в Латвию.

Аделя решила поддержать отца и запугать Казюка:

– Насколько я знаю, тебя ищут.

– Откуда ты знаешь?

– Тут и дурак увидит, когда милиционеры кругом шныряют.

– Никуда я не пойду, – решительно заявил Клышевский. – Кто меня там спрячет, кусок хлеба даст?

– А если и я не дам? – снова вспыхнул Гумовский.

– Раз так, – вскочил Казюк, – я сейчас выбегу во двор и пущу очередь из автомата. Пусть горит ваша Малиновка, да и вы с ней вместе. А сам – в лес. Словят так словят... Мне все равно погибать! – И Казюк поспешил в сени.

– Казюк! – испуганно крикнула Аделя, и он остановился. – Вернись! Мы сейчас дадим тебе все, что надо, а ты успокойся, подумай о том, что я тебе сказала.

– И чего ты вмешиваешься? – зарычал на Аделю Гумовский.

– Так надо, отец, – властно сказала она, и Каетан утих.

Аделя побежала в амбар, а Каетан и Казюк сидели в разных углах хаты и, как волки, поблескивали глазами один на другого. Говорить им было не о чем – все, что их связывало, рухнуло, осталось только то, что их разъединяло. И если прежде у них была хоть видимость общего дела, теперь исчезла и она, каждый боролся только за собственную жизнь... Аделя вскоре вернулась. Чтобы задобрить Казюка, а может быть, и потому, что в самом деле еще жалела его, вернулась она не с пустыми руками.

– Вот тебе, возьми на здоровье, – тихо сказала она и положила ему в сумку брус сала, большой кусок окорока, горшочек масла, несколько сухих сыров и две буханки хлеба. Казюк завязал сумку, перекинул ее за плечо и, не сказав даже спасибо, молча направился к дверям.

– Так ты подумай, что мы тебе говорили! – крикнула ему вслед Аделя.

– Ничего, на том свете встретимся! – погрозил Казюк уже из сеней и пропал во мраке.

– Вот гад так гад! – схватился за голову Каетан Гумовский.

Со стороны могло показаться, что все это время Аделя сохраняла спокойствие. На самом деле она так переволновалась, что никак не могла прийти в себя. У нее была в самом деле сильная воля, и она считала, что поступила правильно, но даже теперь, когда все миновало, она дрожала, никак не могла побороть овладевший ею страх. Погасив лампу в боковушке, Аделя быстро разделась и укрылась двумя толстыми одеялами, но дрожь не проходила. И если раньше она засыпала с мыслями о Казюке, приятными и волнующими, теперь ничего этого не было. «Если бы не страх, так, может быть, и голодного прогнала бы». И одновременно ей вспоминался Алесь, каким она видела его в последний раз. Казалось, идет он все ближе и ближе к ней и вот остановился возле кровати. Аделя так ярко, так отчетливо представила это, что невольно подвинулась к стене, словно освобождая место...

Каетан и вовсе не ложился спать в эту ночь. Одевшись потеплее, до самого рассвета ходил вокруг своей усадьбы. Обошел сарай, амбар, баню на опушке леса, оглядев всюду, не притаился ли где-нибудь Казюк. Немало страха натерпелся он при этом. Когда открывал дверь из предбанника в баню, не попадал зуб на зуб: «Еще пальнет со злости, и каюк». Казюка нигде не было. И все-таки, опасаясь, что тот может вернуться и отомстить, он продолжал ходить от амбара до гумна, от сарая до хаты. Винцент с удивлением смотрел на отца, но, ни о чем не спрашивая, по-прежнему кружил по своим стежкам. Только бормотанье, ставшее почти непрерывным, свидетельствовало, что волнение отца передалось и ему. Когда стало уже совсем светло, усталый Каетан протиснулся в хату, не раздеваясь, лег и заснул на лавке, сунув под голову влажный кожух.

Утром отец и дочь обсудили, как быть дальше. Решили, что надо молчать, а встречи с Казюком прекратить. Если его поймают, можно будет и отвертеться: «Не знаем, ничего не знаем. Брешет, гад... Других понапрасну хочет загубить!»

Однако вчерашние угрозы Клышевского не давали покоя Каетану. Боязно было даже в собственной хате, которая всю жизнь представлялась самым надежным убежищем от всех бед и напастей, хотелось быть поближе к другим людям, хотелось знать, что они думают, чем дышат... Каетан был уверен, что он по одним глазам определит, как относятся к нему долговцы. Нужно было и получше разузнать – в самом ли деле ищут Казюка? Тогда надо немедленно и любыми средствами искать спасения...

Вытащив из шкафа старенький пиджак, штаны из самотканого сукна и юфтевые сапоги, которые он надевал для работы по двору, Каетан оделся и, оглядев себя, остался доволен – в таком виде он ничем не отличался от бедного крестьянина. Расчесав седую бороду, прихватив еловый костыль, Каетан отправился в Долгое. На дворе стояли первые заморозки: сапоги, словно они были костяные, стучали по твердой дороге. Местами кленовые листья густо устлали дорогу, и они шелестели под ногами, наполняя душу Каетана горечью и умилением.

«Боже... боже... – шептал он, – сколько пригожего от щедрости твоей. Кажется, жить бы и жить, а тут такие неприятности...»

Через Долгое Каетан прошел незамеченным. Видимо, все были на работе – кто на строительстве, кто на буртовке картошки. Только дети, как обычно, бегали и шумели возле дворов. Это поразило Гумовского. «Если они так дружно работают и в такую пору, – думал он, – значит, будет толк. Кто работает, тот и богатеет!» Мысли эти расстроили его, но в то же время несколько утешили. «Ну, где там долговцам искать сейчас нашего Казюка, у них и так хлопот полон рот. Они, может быть, и думать о нем перестали». Немного успокоившись на этот счет, Каетан подался из Долгого туда, где стояла прежде мельница. Он знал, что мельницу взорвали, но он никак не ожидал увидеть того, что было теперь на этом месте. «Да это ж целый город!» – охнул Каетан, когда открылись постройки на горе и стали видны люди, которые там сновали. Грохот бульдозера напомнил ему гул, который он слышал когда-то, подъезжая к Вильнюсу.

– Здорово, человече! – приветствовал он толстого мельника Шаплыку, который подвязывал деревца на своей усадьбе, стоявшей на отшибе от села.

– Здравствуй, если не шутишь.

– Э-э, какие там шутки у старого человека, да еще такого, как я, – как бы обиделся Каетан.

Гумовский слышал, что Шаплыка мало изменился с тех пор, как водили они компанию, поэтому подошел поближе и хитро подмигнул.

– Наверное, еще осталось с тех пор то да сё, а? – намекнул он Шаплыке на совместные занятия контрабандой.

– Не тебе говорить об этом... Сам же забирал половину только за то, что прятал... Эх, жадность, жадность! А хочешь, – внезапно переменил тему мельник, – хочешь, горелкой попотчую?

Каетан помолчал, пить водку не входило в его намерения, но, вспомнив, какую ночь пришлось ему пережить, согласился. Вскоре они уже сидели в кухне у Шаплыки и пробовали самогонку. Едва успели выпить по рюмке, как скрипнули двери и вошел кладовщик Барковский.

– Пристраивайся, брат, к нам! – обрадованно встал ему навстречу Шаплыка.

Барковского упрашивать не пришлось. С явным удовольствием, причмокивая и подмигивая, он опрокинул сразу целый стакан. «Так вот почему не бедует Шаплыка – заработок есть, – подумал Каетан и тихонько усмехнулся. – В колхозных закромах хлеба много!»

Постепенно компания веселела, языки развязывались все больше.

– Каким хозяином ты был! – уважительно обратился к Каетану Шаплыка.

– Да и ты, брат, справно жил, – в свою очередь, похвалил Шаплыку Гумовский.

А Барковский хвастался, что он и сейчас живет неплохо. Он пересчитывал на пальцах, что ему удалось справить только за прошлый год: кровать никелированную, патефон, часы настенные... Что он приобрел еще, осталось неизвестным, так как в хате неожиданно появилась жена кладовщика. Она влетела как вихрь, размахивая палкой, которую, вероятно, подобрала у палисадника. Глаза ее злобно горели, и если бы из них вылетела молния, она была бы черной.

– Вон отсюда! – кинулась она к столу, размахивая палкой над головами подвыпивших мужчин.

Барковский поднялся и послушно поплелся к двери. Но его покорность не обезоружила женщину, и она продолжала изливать свой гнев:

– В тюрьму захотел, дьявол лысый? Детей хочешь загубить? Весь колхоз пропить надумал?..

Только за дверями она умолкла и пошла следом за Барковским, который, вобрав голову в плечи, потащился к дому.

– Черт, а не баба! – вздохнул Гумовский и поднял стакан, чтобы чокнуться с Шаплыкой.

– Мочало, а не мужик, – внес поправку Шаплыка. – Нужно же так бабу распустить! – И он со злостью хрустнул соленым огурцом.

Каетан захмелел, но своего не забывал. Разными обходными путями он пытался выведать, что творится в Долгом.

– Скажи ты мне, братец, что за неспокойная пора такая настала? Куда ни глянешь – бандиты...

– Ну, тут, я тебе скажу, они долго не удержатся, – уверенно заявил Шаплыка. – Видал, сколько людей на стройке, как на ярмарке!

– А они, бандиты эти, дураки, что ли, на ярмарку ходить?

– Найдут их и там, где они ходят.

– А где же они ходят? – прикидываясь непонимающим, расспрашивал мельника Гумовский.

– Ты что, маленький? – горячился Шаплыка. – Не знаешь, где бандиты водятся? В лесу! И там их половят. Раз уж взялся за них Алесь Иванюта – он, брат, доведет... Всех на ноги поставит! Так им и надо, я, брат, злодейства не люблю. Когда я контрабанду носил – я торговал, а торговать всякому можно. А бандитов я сам готов под нож пустить...

– Так... так им и надо! – соглашался с Шаплыкой Гумовский, но сам, изрядно перетрусив, спешил убраться подобру-поздорову. – Так... правильно... Пойду уж я домой... Пора...

Гумовский вышел из мельниковой хаты более встревоженным, чем вошел в нее.

Но хмель делал свое дело. У подвыпившего человека мрачные мысли держатся в голове недолго, и Каетану, едва он отошел немного от Мельниковой хаты, начало казаться, что его страхи преувеличены. Он испытывал приятное возбуждение. Вместо того чтобы свернуть домой, Каетан направился к котловану, где работали люди. «Ого-го! – подивился Гумовский. – И много же их, больше, наверное, чем на толоке у пана».

Он так загляделся, что не заметил, как очутился на строительстве. Увидев на дне котлована бетон, изобразил на лице восхищение.

– Навечно, значит, товарищи!..

Никифорович, который работал на временной электростанции, приметил Гумовского издалека. Ему показалось странным, что старый человек под хмельком приплелся на стройку. Потом пригляделся и отметил, что некоторые черты в лице этого человека ему как будто знакомы.

– Кто это? – спросил он у Кузьмы Шавойки.

– Да это же кулак Каетан Гумовский.

– Как же вы ему позволяете разгуливать по стройке? – огорчился Никифорович. – Я знал его еще пятьдесят лет назад – молодой был, но уже кровопийца. Мой же отец у него батрачил... да и мне приходилось косить его луга. Нет, у нас в Ленинграде он так не походил бы. Вот уж не ожидал, что Гумовский дотянет до этого времени!

Каетан Гумовский, ничего не подозревая, приближался к ним – хотелось посмотреть все своими глазами. Никифорович склонился над мотором и подозрительно посматривал в сторону Гумовского. Но именно к нему и обратился хуторянин:

– А скажи мне, товарищ, какая сила у этой машины?

– Я тебе не товарищ! – зло буркнул Никифорович.

Каетан испугался и сразу отрезвел. Никогда он не ожидал, что его так огорошат. Он присмотрелся к Никифоровичу, который продолжал хлопотать возле мотора, и от неожиданной догадки у Гумовского перехватило дыхание.

– А не Янка ли ты будешь? – отважился спросить он.

Никифорович только буркнул в ответ:

– Узнал?

– Как же не узнать своего человека?

– Мы таких своих в Ленинграде давно перевели.

– Ну, и злопамятный ты человек, – робко укорил Каетан Никифоровича и, ссутулившись, побрел стежкой на Малиновку. «Дернул меня черт идти на эту стройку! – распекал он себя. – Чего доброго этот Янка может со мной рассчитаться...»

Долго не мог успокоиться и Никифорович.

– Такому доверять – все равно что с завязанными глазами по болоту идти... Немало он нашего брата в могилу вогнал! Я и сам едва вырвался из этих рук...

Он сел отдохнуть и, вынув трубку, хотел закурить, но, обшарив карманы, не нашел спичек.

– Сходи ты, хлопец, до Яна Лайзана и займи огоньку. – И Кузьма сразу же направился в сторону бараков. «Такому верить можно, – думал, глядя ему вслед, Никифорович, – а тому...» – и погрозил кулаком в сторону Каетана Гумовского, который уже скрывался за пригорком.

Старик вспомнил свой вчерашний разговор с хлопцем. По случаю воскресного дня собрался он погулять около озера. Тихо и хорошо было вокруг! Насколько хватал глаз, зеленели квадраты озими, а на опушке леса бездымно горели рябины. Где-то около Эглайне возникла девичья песня, полетела и заструилась, как чистый весенний ручеек из-под снега. Веселее шли старые ноги, легче, лучше дышалось от всего этого... У небольшого родничка, под старой, узловатой рябиной, заметил он хлопца, который сидел, опустив голову. «Уж не Кузьма ли?» – подумал старик и не ошибся. Потолковали по душам. «С той поры, как случилась эта беда с Йонасом, нет у меня спокойной жизни, – говорил Кузьма. – Совестно в глаза людям смотреть, все ищу укромное место, чтобы побыть одному». – «Нет, хлопче, – покачал головой старик, – одиночеством от такой болезни не лечатся. Иди туда, где люди... Завтра, как всегда, явись на работу ко мне, авось прогоним твою хворобу... И насчет комсомола поговорим с секретарем – может, оставят».

Кузьма вернулся со спичками. По его виду Никифорович понял, что парень чем-то сильно встревожен.

– Только что встретил Миколу Хатенчика, – пояснил он, нервно покручивая пуговицу на пиджаке, – сказал, что я могу попросить прощения...

– Ну и что?

– Неудобно как-то...

– Вот дурень! – даже плюнул от негодования Никифорович. – Сейчас же иди... И я с тобой.

Зазвонили в кусок рельса, и отовсюду в столовую потянулись люди. За длинными дощатыми столами стоял гомон. Микола Хатенчик, перекрывая этот слитный шум, объявил, что просит слова Кузьма Шавойка. Все повернулись в ту сторону, где стоял Кузьма. Рядом с ним находился Никифорович, а напротив сидел Йонас. По встревоженному и раскрасневшемуся лицу Кузьмы было видно, что нелегко ему говорить. И вместо подробного объяснения он выпалил все сразу:

– Понятно, я виноват, что поступил так. Можешь ты, Йонас, простить меня? – И, опустив глаза, Кузьма сел на лавку.

– Это уж ты чересчур, – смущенно отозвался Йонас..

– Пускай распекает себя... он того стоит! – вмешался Никифорович.

– Я ж и говорю... – согласился Кузьма.

– А может это повториться? Скажи ясно! – наседал старик.

– Пусть мне лучше руки отсекут...

– Хорошо, поправляйся, – вставил и свое слово Мешкялис. – А что пропесочили тебя, так помни: не помычишь, как теленок, не заревешь, как вол!

– Подай руку Йонасу, – посоветовал Алесь.

– Миритесь! – шумели за столами.

Кузьма нерешительно подошел к Йонасу и протянул ему руку.

Йонас пожал ее, смущенно улыбнувшись.

– Ладно, Кузьма... И я не святым был!

Так все перемешалось в этот день – старая ненависть и восстановленная дружба.