Текст книги "Когда сливаются реки"
Автор книги: Петрусь Бровка
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)
VII
Ян Лайзан долго сидел по вечерам – то за книжками, то за своим блокнотом, куда со стариковской обстоятельностью заносит все пережитое за день. Когда еще была жива жена, по вечерам они работали для себя – она пряла, а он мастерил сундуки для невест – и мечтали о лучшей жизни. Но Расма умерла, так и не дождавшись лучших дней. Без нее Ян Лайзан пристрастился к чтению и так привык к этому, что в сельской библиотеке не осталось книжки, которая не побывала бы у него в руках.
Сегодня он допоздна засиделся за романом Николая Островского «Как закалялась сталь». «Какая могучая воля была у этого человека, – думал он. – А мы еще раздумываем, сможем ли построить станцию!» – злился старик, вспоминая недавние разговоры своего помощника Петера о стройке.
Быстро стали уставать глаза от чтения. Старик погасил карбидную лампу и вынес ее в сени, а сам лег в постель. Но сон не шел. Лайзан закрывал глаза, но вместо убаюкивающей тьмы на него наплывали бесконечной чередой картины прожитого, а потом возникала в воображении будущая электростанция на озере Долгом. Он представлял ее по-своему – как огромную мельницу, поставленную в толще бетонной плотины. Бурно падает вода, крутятся большущие колеса, которые приводят в движение некую хитрую машину, наподобие одной из тех, которые он видел в Риге. И от машины по проводам бежит яркий свет, которого ему так не хватает на старости лет, особенно после того как книги открыли ему новый и бесконечно разнообразный мир... Лежит старый Ян в кровати, немного ноют натруженные ноги и руки – рады, что отдыхают, – а душа его рвется куда-то, стремится, бежит... «Скорей бы уж ее построить, – думал Ян о станции и о том, как изменится после этого жизнь вокруг. – А то вон сколько годов настукало, кто его знает, как там дальше пойдет... Да нет, – отгоняет Лайзан печальные мысли, – чего ради думать о смерти, когда такое творится вокруг? Года – это еще не старость...» И словно для того, чтобы убедить себя, что силы еще есть, закуривает трубку, зажигает свечку и подходит к зеркальцу на стене. Из глубины зеркала, слабо освещенного свечой, смотрит на него загорелое лицо в рамке седых волос. «Только что седые, а так ничего страшного, – думает он. – Ну, есть морщины, правда, и многовато... Что поделать, по одной на год – и то сколько получается!.. А вот глаза не изменились, как помню, все такие же были... Нравились они когда-то Расме!.. Это она первая постирала мне рубашку, когда был одиноким...» И не только рубашку... У богатых любовь – веселье и радость, а у бедных начинается она порой с простой человеческой жалости... Постирала ему батрачка рубашку, пожалела его, потом по его просьбе сварила в своей печи небольшой чугунок борща. Прошло некоторое время, и они порешили, что выгоднее варить один на двоих... Так и не припомнить, когда началась их совместная жизнь... «Сколько хорошего сделала мне Расма, – вздыхает Лайзан. – Одно плохо, что после себя никого не оставила. Веселей было бы теперь».
Лайзан снова ложится на кровать, и картины прошлого опять встают перед ним. Вспоминается Рига. Хорошо, что теперь посылают его туда. Так захотелось ему еще побывать в этом большом городе! Как там теперь? Ведь все переменилось. Уже сорок лет, как уехал он оттуда! «Интересно будет глянуть на свой завод... Да еще встретить бы того хозяина, который тогда призывал и натравливал полицию, – думает старый Ян, – сказал бы я ему кое-что по секрету... Да где его встретишь? И следа, наверное, не осталось... Подох, он и тогда был рыхлым, как тесто...»
Так Ян Лайзан и не заметил, как прошла короткая июльская ночь. Только собрался прижмурить глаза, а сквозь оконные стекла уже начал сочиться рассвет и за окном защебетали неугомонные воробьи.
«Нет, все-таки хорошо побывать в Риге, – снова возвращался к той же мысли Лайзан, умываясь в сенях холодной водой. – Скорей бы приезжал Каспар, а то как поехал в район, так уже два дня нету...» Наскоро перекусив, Лайзан, по обыкновению, направился в столярную мастерскую. На душе было весело, все окружающее радовало его. Со стороны леса поднялось желтое, как гигантский подсолнух, умытое туманами солнце и сразу обдало теплыми лучами. На травах висела утренняя роса, крупная и белая, словно бусинки белого горошка, а из-под Долгого прозрачными клубами расползался по низинам туман. Жаворонок звенел, – казалось, по невидимой струне он взвивался к небу. Издалека, с поля от березняка, доносилось мычание коров.
«До чего же хорошо жить на свете!» – радовался Лайзан, открывая ворота столярни. На него дохнуло запахом смоляной стружки, глянули давно знакомые предметы, и он сразу почувствовал себя на привычном месте. Он принялся за тройник к телеге, недоделанный вчера, и вспомнил про Петера. «Опять его нет? Непонятен мне этот Петер, – думал он. – Молодой, а тянет не в ту сторону... В мастерскую идет так, словно его на вожжах тащат, а у себя около хаты целую ночь в огороде копается...» Петер прожужжал ему все уши о своем желании как можно лучше устроить домик для себя и Марты. «Кротовая нора получится, а не дом, – качает головою Лайзан. – Хорошо, Марта из парня дурь выбивает, да и мне надо поосновательнее за него взяться...»
Он покончил с тройником, но раздумал доводить дело до конца и не стал прилаживать его к телеге. И не потому, что устал, а потому, что хотелось наконец выяснить все дела, связанные с поездкой в Ригу. Выйдя из столярни, он посмотрел на дорогу в надежде увидеть Петера, но дорога была пуста. Между тем солнце уже стояло сажени на две над лесом. «Значит, Петера не будет, пойду-ка я к Каспару», – решил Лайзан и аккуратно навесил на ворота столярки круглый тяжелый замок.
Хата Каспара Круминя стояла над ручейком, который бежал из леса в озеро. Это было красивое и удобное место, которое Каспар облюбовал после освобождения от немцев. И хотя построился Каспар сравнительно недавно, местность казалась уже вполне и давно обжитой. Вокруг огородика шумели десятка два деревьев, возле окошек стояли молоденькие березки, задиристый петух на заборе, распростерши крылья, так грозно кукарекал, словно хотел предупредить: «Не подходи, в клочки разнесу!» И, соскочив на землю, ходил по двору, важно выпятив грудь, как ульмановский генерал...
– Кыш! – крикнул Лайзан, и воинственный петух кинулся в палисадник.
Лайзан открыл дверь в хату и, хотя никого там не видел, поздоровался. Из боковушки слабым голосом отозвалась Аустра:
– Идите сюда, дядька Ян! Хочу на вас поглядеть.
Он зашел к ней. Аустра лежала одна в полумраке – окно было прикрыто занавеской. Показалась она такой одинокой, что у него защемило сердце. Но старик постарался, чтобы она не заметила этого.
– Где же Каспар, дети? – спросил Лайзан.
– Каспар еще из района не приехал. Говорят, задержался по делам строительства, а там кто его знает?
– Как же это – «кто знает»? – насторожился старик, догадываясь о некоторых подозрениях Аустры.
– Может, у Марты сидит...
– Как тебе не стыдно! – по-стариковски откровенно пристыдил Лайзан женщину. – Каспар такой почтенный и уважаемый человек, отец нескольких детей, а Марта молодая. Да у нее свой парень есть – мой Петер сколько лет по ней сохнет...
– А кто его знает, я и сама ничего не понимаю... Ну, что ему от меня, старой и хворой? Если хорошенько подумать, так Каспар и не виноват... И против Марты я ничего не имею, она работящая и хорошая девушка... Только все-таки Каспару совестно... перед детьми нехорошо...
– Да перестань ты, Аустра, все это тебе только кажется... Это у тебя от болезни... Я, например, ничего не замечал и не слыхал.
– А мне видней, я замечала. Я по ее глазам поняла, что она моей смерти хочет. Придет меня проведать, посочувствует, а в глазах так и читаю: «Скорей бы ты отошла, какое бы счастье было для меня с Каспаром...» Да и он, как я заметила, ласково разговаривает с нею. Я молчу, а сердце болит. – Худое, с зеленоватым оттенком лицо Аустры от этих воспоминаний вытянулось еще больше.
Старый Ян ласково взял ее руку.
– Да на что ей такое счастье, как твой Каспар? Напрасно ты наводишь себя на эти подозрения, Аустра! Если бы ты не сушила себя такими мыслями, скорей бы поправилась...
– Нет, я уже не встану, дядя Ян.
– Вот я тебе из Риги такого лекарства привезу, что сразу все как рукой снимет.
– А ты что, в Ригу едешь?
– А как же, еду, и, видать, скоро!
– Не поможет мне уже никакое лекарство... Чую, что помру. Только ты не говори ничего Каспару, дядя Ян. У меня все болит, я и смерти не боюсь... А Марта, что ж, она неплохая, вот только бы за детьми глядела... – говорила Аустра, и слезы катились по ее бледным щекам.
Ян Лайзан расстроился. Он вспомнил свою Расму, – как хорошо было бы ему, если бы она теперь жила с ним! А тут еще и это чужое горе. Ведь хотя он и утешал Аустру, но надежды на то, что она встанет, почти не было. «Что будет делать Каспар с малыми детьми? – думал он. – Неужто в Риге не найдется такого лекарства, чтобы поднять эту женщину?» Он смотрел на нее, а думы бежали одна за другой: «Аустра была доброй женой и матерью для своих детей... Как берегла она их, когда Каспар был в партизанском отряде! Да и заболела она, спасая их... С тех пор вот и сохнет, словно у нее отбили что-то внутри... Эх, если бы и вправду достать такое средство, чтобы вылечить ее!»
И Лайзан, погладив шершавой ладонью плечо Аустры, заговорил снова:
– Не плачь, Аустра! Вот увидишь, привезу я тебе замечательное лекарство. До самого высшего начальства дойду, а добуду. Скажу: «Делайте со мной что хотите, а лекарство давайте! Как это нету такого лекарства? Оно должно быть!» И старому Яну Лайзану дадут его: они знают, что я в свое время столько в Риге наделал кирпича, что, может быть, те самые дома, где они сидят, из него как раз и построены... Вот увидишь, что дадут!
В хату, как клубочек, вкатился маленький Томас, но, заметив деда Яна, нерешительно остановился возле дверей. Аустра вытерла слезы и, словно ничего не было, стараясь казаться веселой, спросила:
– Где был, сынок?
– На ручье... Мы там лодки пускали, – ответил мальчик, а сам посматривал на карманы старика Лайзана. И не ошибся. Лайзан подхватил его, высоко поднял над головой и, опустив на пол, вытащил из кармана несколько конфет.
– Раскрой руку, Томас! – нарочито строго приказал он мальчику. Тот подставил ладонь и широко раскрыл глаза. – Вот, бери... Из Долгого тебе привез!..
Томаса только и видели. Стукнули двери, и слышно было, как затопал он босыми ножками в сторону ручья.
В это время со двора послышался голос Каспара, Задребезжала щеколда, и он вошел в хату. Лицо его было возбужденным, – видимо, какие-то дела сильно волновали его, потому что он даже не заметил, что перед его приходом в хате велись невеселые разговоры и это явственно ощущалось в настроении Лайзана и Аустры.
– Очень кстати, что вы зашли, дядя Ян... Собирайтесь в Ригу! Попросите там наше правительство от имени колхоза Яна Райниса, чтобы помогли нам.
И Ян Лайзан, хотя сам лишь недавно сообщал Аустре о своей поездке, как о деле решенном, счел нужным высказать и другие соображения:
– А может быть, кто-нибудь помоложе поехал бы да получше устроил все дела?
– Нет, лучше вас никто не справится. Вы старый рижанин, вам и карты в руки. Так мы решили!
– Ну что ж, если так, то постараюсь сделать, что смогу. А признаться, мне и самому хочется побывать там.
Каспар присел около Аустры. Она смотрела на него грустными глазами, словно пытаясь прочитать, не был ли он сегодня у Марты. А Каспар, положив руку на ее плечо, успокаивал:
– Все будет хорошо, Аустра!
– Тата приехал! Тата приехал! – ворвался в хату разноголосый гомон детей. Они обступили его, а младшая дочка забралась на колени. Томас, которому там уже не оставалось места, потянулся к Яну Лайзану.
Лицо Каспара осветилось улыбкой.
– Посмотри, сколько у нас с тобой работы, Аустра. Нужно, чтобы она выросла вот такой! – Он поднял девочку чуть не под потолок, а потом закружился с ней по хате. Запыхавшись, опустил дочку на пол и снова присел возле жены.
Аустра смотрела на него, думала: «Нет, не может быть, чтобы такой прятал и таил от меня свои мысли... Дурная, верно я, может быть, все мне кажется по хворости моей, и напрасно я подозреваю Каспара и Марту...»
Ян Лайзан, почувствовав, что, может быть, мешает разговору, тихонько кашлянул и подвинулся к дверям, но его остановил оклик Каспара:
– Дядя Ян, куда вы? Мы же еще ни до чего не договорились. Садитесь! Так вот что я думаю: ехать нужно как можно скорее, лучше всего сегодня же... И прямо в Совет Министров.
– Хорошо, – согласился Лайзан. – А что мне в Риге говорить? – И он достал из кармана старую тетрадку и приготовился записывать.
– А вот что ты скажи, – начал перечислять Каспар, – как мы жили и как живем с соседями теперь, что имеем в хозяйстве и как договорились строить на озере Долгом электростанцию... Что дальше без станции нам жить нельзя.
– Ну, это, конечно, я смогу... А вот чего просить – не знаю...
– Об этом ты не печалься, все будет написано. Да ты и сам чувствуешь, что нужно: получить кредит – раз, машины – два... Остальное все сами сделаем.
Ян Лайзан разговаривал с Каспаром, а сам присматривался к больной Аустре. Она так внимательно слушала, что даже глаза ее поблескивали в полумраке.
– Еще я тебе вот что скажу, Каспар, – перебил он его, – постараюсь достать лекарства для Аустры. Там должны быть хорошие лекарства. До министра дойду, а достану.
Это так тронуло Каспара, что веки его задрожали.
– Если бы тебе это удалось, дед Ян!.. Хорошо бы хоть с профессорами посоветоваться... А сможешь – уговори их сюда приехать, я за все заплачу...
– О чем разговор!.. Станция, слов нет, дело важное, но у нас самое главное – человек. Должны помочь!
Аустра заплакала, благодарная мужу и Лайзану за заботу.
Прощаясь с Лайзаном возле его хаты, Каспар вздохнул:
– Эх, если бы только Аустра встала!.. Какой у меня в доме порядок был бы! И работа моя пошла бы куда лучше.
VIII
Казюк Клышевский сидел в своем тайнике в лесу. Это была землянка на глухом островке среди болот, где они с Езупом Юркансом прятали наворованное и награбленное добро. И хотя Казюк больше скрывался в хате у Гумовского, вещи, которые могли служить уликами, хранили здесь, да и сам прятался тут в опасные дни. Соорудил это убежище Клышевский с Юркансом сразу же после того, как впервые в этой местности ограбили кооператив в Козлянах. Долго никто, кроме них, про эту землянку не знал, пока не начал им помогать Пранас Паречкус из «Пергале». Землянка на острове находилась в такой заросли, что там, пожалуй, и зверю пройти было нелегко. Вход в нее больше похож был на барсучью нору: чтобы войти, нужно было скорчиться и ползти на четвереньках. А в середине землянка, хотя и была она небольшой, выглядела довольно сносно: ее стены из смолистых сосновых бревен отдавали жилым духом, на полках грудами лежало разное добро.
Нельзя сказать, чтобы этот тайник нужен был Клышевскому как убежище – куда лучше на хуторе у Гумовского! – но на крайний случай иметь его было необходимо. До островка, где находилась землянка, от Малиновки не так уж и далеко, всего километров двенадцать, но не только землянку, а и самый островок найти было чрезвычайно трудно. Он был окружен такой непроходимой топью, что мало кто знал туда дорогу. Тому, кто решился бы стать на зеленый обманчивый ковер топи, показалось бы, что вся земля начинает качаться и ходить ходуном под ногами. Можно сделать с кочки на кочку шаг, два, пять, но в конце концов оступишься, и тогда засосет. Провалишься по пояс, а бездонная, черная, ненасытная пучина будет тянуть и тянуть вниз, все глубже и глубже, залепит нос и рот, остановит дыхание, затянет коричневой слизью глаза и, наконец, скроет с головой, только пузырьки еще некоторое время будут выскакивать на поверхность и лопаться... Одна тропинка и есть на остров – с кочки на кочку, – но никто не знает ее теперь в селе. Показал этот ход Клышевскому его отец давно, перед приходом красных, показал на всякий случай. Тогда еще не было решено у них – ехать с немцами или оставаться здесь.
– Я, сын, про этот остров еще от деда знаю, – говорил старый Клышевский Казюку, острым взглядом обводя небольшой пригорок с семьей сосен на нем. – Тут надежное место. В самый трудный час мы прятались здесь, так что стал этот остров для нас фамильным. Дед мой говорил, что он тоже отсиживался на этом острове, чтобы не идти в солдаты.
«А теперь я принял по наследству дедов остров, – думал Казюк. – Только, конечно, деду прятаться было легче, никто его особенно не искал, а теперь не только человеку – любому кустику доверять нельзя. Разве кто-нибудь посочувствует мне или Каетану Гумовскому? Не дураки, понимают, чего мы хотим и ожидаем. Не поверят же нам, что мы добровольно согласимся отказываться от своих Гороховищей да Малиновок...»
Когда Клышевский вспомнил Гороховищи, сердце его защемило. Что осталось от них? Почти ничего. Теперь на месте их по краю леса стоят лишь стога сена какой-то долговской бригады. От хат, амбаров, скотных дворов не осталось и следа. Нет и той клумбы с цветами, что красовалась когда-то под окнами дома. Все запахано. Стоит только на опушке одна большая, еще отцовская, пуня, под самые стропила набитая сеном.
Казюк прошелся по землянке, хотя развернуться особенно было негде – три шага вдоль и столько же поперек. Снял с полки старый, заржавленный серп, – он принес его однажды, когда вздумал посмотреть родные места. Еще с юношеских лет помнил он, как подоткнула этот серп под соломенную крышу молоденькая работница Антоля. Хороша была девочка! И сейчас Казюк не позабыл о ней. Горько было, когда отец, дознавшись о его отношениях с батрачкой, выгнал Антолю. Где она живет теперь? Издалека пришла когда-то девушка работать на хутор. Он же про этот серп, который теперь у него в руках, не забывал никогда. Даже когда жил в Германии, все помнил о нем. А когда вернулся, захотелось отыскать и сохранить на память. Вздохнул Казюк, проводя пальцами по тупым, заржавелым зубьям серпа, – так отчетливо вспомнилось беспечальное житье в Гороховищах.
Казюк осторожно завернул серп в платок и положил в уголок на полку. Затем достал из кармана маленькое потускневшее зеркальце и скривился от огорчения. «Не тот Казюк теперь! От такого и Аделя может отшатнуться...» Особенно осунулся он за последнее время, когда понял, что его ищут. Из зеркальца на него смотрела, как решил он сам, «острожная рожа», и глаза, когда-то серые и светлые, запали и потемнели. Плюнул Казюк со злостью и спрятал зеркальце в карман брюк. «Теперь, пожалуй, похуже выгляжу, чем тогда, когда впервые пришел к Гумовским».
А думы об Аделе не давали покоя. «Лишь бы только она не отвернулась. Надо быть осторожнее, – размышлял Клышевский. – За каким чертом лезть мне на рожон? Чего я добьюсь этими дурацкими листовками? Все равно того агента, который обещал явиться и посмотреть, что я сделал, нету и, наверное, не будет. Сколько времени прошло с тех пор, как уговорились встретиться, а о нем ни слуху ни духу. Ну, прихватить кое-что в кооперативе не вредно, а то если ничего Гумовскому не давать, так и выгнать может. Похоже, что он уже и так посматривает косо на своего зятя...»
Но когда Казюк думал о предстоящем разговоре с Езупом Юркансом и Пранасом Паречкусом, то настраивался на другой лад. Тут ему начинало казаться, что он не какой-нибудь отщепенец, а политический деятель, выполняющий важную задачу. Он даже пытался представить себе такое время, когда новая власть поставит Казюка Клышевского начальником над волостью, а то и самим уездным начальником.
В таком настроении и застал его Езуп Юрканс, небрежно распахнувший сбитые из толстых плашек двери внутрь землянки. Не успел он еще и рта раскрыть, как Клышевский сердито накинулся на него:
– Ты, брат, смотри! Дисциплины не знаешь... Почему не постучал три раза, как условились? В другой раз пальну – и все! – И Казюк покрутил перед носом Юрканса дулом небольшого револьвера.
– Да я же никогда военным не был, вот и забываю, – винился Юрканс. – А ты не сердись, – просил он, поглядывая на Казюка маленькими лисьими глазками.
– Паречкуса не видел? – вместо ответа спросил Казюк.
– Как же, видел! Вчера я возил на станцию бревна, а он – кирпич...
– Так и вы станцию строите? Вместо того чтобы мешать и срывать, – вы сами им помогаете? Так выполняете мои приказания?
– А ты попробуй не послушайся колхозного председателя, – оправдывался Юрканс. – Сразу на заметку попадешь...
– Это так... Может быть, ты и правду говоришь, – глубокомысленно уставился на Юрканса Клышевский. – Подожди! – подняв вверх палец, сказал он. – Я придумал!
– Что такое? – навострил уши Юрканс.
В это время раздался троекратный стук в дверь.
– Заходи! – крикнул Клышевский и, когда в дверях появился Пранас Паречкус, с удовольствием поздоровался с ним. – Вот у кого тебе надо учиться, Юрканс!.. Садись, Пранас, садись и ты, Езуп, давайте посоветуемся...
Они уселись на сосновые колоды.
– Что слышно, Пранас? – обратился к нему Клышевский.
Паречкус сложил руки и поднял кверху постное лицо.
– Пусть господь нас милует, ничего хорошего, пан Клышевский. На погибель, на горе идет все, и не вижу я никакого просветления...
– Что значит «на погибель»? Говори яснее, а то мне трудно тебя понять, я не бог, чтобы читать твои мысли... Хозяйство, что ли, в вашем колхозе идет на погибель?
– Спаси боже!.. Хозяйство в колхозе как раз расширяется, а вот в семье не ладится...
– Да что это ты городишь? Кого имеешь в виду? – спросил Клышевский.
– О ком же еще мне беспокоиться? Я говорю об Анежке и о начальнике строительства Алесе Иванюте. Что-то он зачастил в наше «Пергале»…
– Да и нас не обходит стороной, – вставил Юрканс.
– Ты его постарайся отвадить, Пранас! Нельзя допускать, чтобы он сеял безбожные мысли среди нашей молодежи. Вообще надо бы кончать с этими совместными гулянками литовцев и белорусов... Ты призови пана клебонаса на подмогу! Пусть не только поклоны бьет, а и действует – эта большевистская дружба и его до добра не доведет. От веку у нас было – каждый жил сам по себе. Не может быть мешанины между людьми... Вот увидишь, что будет, когда придет перемена!
– Хотя, может быть, вы на меня и разозлитесь, но что-то я никак не могу дождаться этой перемены. Только и слышу слова да обещания... А зашли мы так далеко, что пора подумать, как самим спастись, – тревожно заговорил Паречкус.
– Ай-яй-яй! – заныл Езуп Юрканс. – Хорошо вам говорить, вы одинокие. А куда я денусь с женой и детьми?
Клышевский сделал вид, что глубока задумался.
– Не паникуй раньше времени, Езуп! – сказал он наконец. – Во-первых, если мы и уйдем, так ненадолго, никуда твоя семья не денется.
– А куда мы пойдем? – насторожился Юрканс, и лицо его побледнело.
– Да перестань ты хныкать, никто уходить еще не собирается. Но Пранас говорит правду: надо быть готовым ко всему. Никак не могу наладить связи с нужными мне людьми...
– Что же ты думаешь? За границу подаваться? – обеспокоился Езуп.
– Там видно будет...
– Нет, я за границу не пойду! – заявил Юрканс. – Я дальше своей волости и не бывал нигде. Это вы можете идти, вы одинокие да вольные, а я лучше останусь дома.
– Так мы тебя и оставим, чтобы ты нас выдал! Нет уж, брат, если мы сдружились, так сдружились крепко. Не только у них дружба народов, и у нас тоже! – захохотал Клышевский.
А уже через минуту со всей серьезностью объяснял:
– Но если мы вернемся ни с чем, так нас там с распростертыми объятиями не примут.
– Это вы верно говорите, пан Клышевский, – подтвердил Пранас, стараясь показать, будто и он знает, что и как делается за границей.
Это еще более вдохновило Казюка. Он стоял посреди землянки в позе полководца, готовый вот-вот обрушить на противника свои полки.
– Подождите... Есть у меня один план... Только надо добыть взрывчатки!..
– Для чего? – перепугался Юрканс.
– Взорвать станцию.
– Сами себе смерти ищете, – понуро забормотал Езуп.
– Молчи!.. Рискнуть стоит, – если мы взорвем станцию, мы там будем жить как в раю...
– Я согласен, – откликнулся Паречкус. – Только где ее, эту взрывчатку, достать?
– Видите, Пранас, у вас еще недостает опыта... Котлован копать будут? Тут с лопатами ничего не сделаешь. Заложат тол, взорвут – и котлован готов! А еще, я слышал, мельницу сносить собираются. Что же ты думаешь, они ее по камешку разбирать будут? Значит, думай, Езуп, как нам добыть у них взрывчатки, только надо действовать, а не спать... До перемычки бы добраться, прорвать ее, а там все у них пойдет прахом... Ну что? Правильный план?
– Это, знаете ли... вы как хотите, а я не могу, – заявил Езуп. – В магазине пошарить – я еще готов, а тут, извините! Я не бандит!..
– А кто же ты? – разозлился Клышевский. – Если мы тебя выдадим, то как тебя назовут? Ну, не бандитом, а грабителем – тебе что, легче от этого будет?
– Нет, вы уж меня простите, пан Клышевский, – затрясся Юрканс от притворного или действительного страха. – Пусть Паречкус взрывчатку достает, а я другое что-нибудь.
– Ты и добудешь взрывчатку... Не вздумай от работы в котловане отказываться. А если нет, смотри... – погрозил Клышевский. – Сам говоришь, что мы с Пранасом одинокие, а у тебя жена и дети!..
– Не отказывайся, Езуп, – подошел к Юркансу Пранас. – Все мы это делаем во имя отечества и бога… Я тоже в стороне стоять не буду. Если уж нам придется отсюда уходить, так не с пустыми руками.
– За тобой, Юрканс, взрывчатка, и ни слова больше!.. А теперь давайте немного подкрепимся, – предложил Клышевский, доставая бутылку водки и кусок сала.
Через некоторое время захмелевший Юрканс позабыл все свои страхи.
– Уговорили! Я все сделаю, пан Клышевский, ради нашего дела... И взрывчатку добуду, и подложу, куда надо, если потребуется...
Проводив Юрканса и Паречкуса, Клышевский остался в землянке один. И хотя от выпитой водки кружилась голова, он не обольщался относительно истинного состояния дел. «Как поступить? Выхода нет никакого. Нет и веры в то, что будут перемены – кто их совершит, как? Ну, еще одно ограбление магазина, еще несколько листовок, а дальше что? Уйти за границу? Не так все это легко и просто. Юрканс дурак дураком, а почуял, чем это пахнет... Ну, конец так и конец! – стиснув зубы, думал Клышевский. – Не будет меня – не станет и многих других. А тебя, Аделька, я не оставлю, чтобы ты вешалась на шею комсомольцам...»
Решив все таким образом, Казюк начал собираться к Гумовскому. Вспомнив Аделю, он захотел порадовать ее каким-нибудь подарком. Из небольшого ящичка, запрятанного в углу землянки, он достал часы «Звезда». «Отнесу сегодня ей, – размышлял Клышевский. – Может быть, не догадается, что награбленное... Да и что особенного? Таких часов повсюду сколько угодно...» Казюк вытащил еще зеленую косынку и голубые бусы. Представил, как все это будет к лицу красивой девчине, и улыбнулся от удовольствия. «А чего бояться? Разве таких косынок да бус нигде больше нет? Мало ли где их можно купить!..»
Аккуратно прикрыв двери землянки и заложив лаз мохом, Казюк пошел на хутор Гумовского.
С утра дул ветер, а сейчас он достиг большой силы. Тревожно шумели вершины елей и сосен. Лохматые ветки качались перед глазами, словно крылья невидимых птиц. Вершинки молодых березок клонились на поляну, и ветер свистел в их ветвях и листьях. У Клышевского защемило сердце. «Вот уже и третье лето идет, а ничто не изменилось, – думал он. – Наоборот, нам стало тяжелее, чем когда-нибудь... Надо быть твердым, но сколько можно храбриться в таком положении? А главное, нет ни одной души вокруг, которая бы пожалела... Может быть, только Аделя?.. Ну, а если здраво разобраться, что Аделя? В прошлый раз она меня встретила уже далеко не так горячо, как прежде. Как будто и не соскучилась, что долго не был... Пришла поздно с вечеринки... Но кто там может у нее быть?»
Клышевский перебирал в памяти долговских парней. «Может быть, тот самый инженер, Алесь Иванюта, про которого говорил Паречкус? – подумал он. – Красивые девушки падки на чины... Подожди же, – наливался он злобой, прыгая с кочки на кочку, – подожди, доберусь я до тебя, Алесь Иванюта...»
Задумавшись, он оступился и попал в болото. Это была не та прорва, которая не отпускает своих жертв, но ему с трудом удалось высвободиться из ее объятий. Судорожно уцепился Клышевский за невысокую кочку с чубом осоки и вылез из тины. Грязный и злой, добрался он до лесного ручья и скинул куртку. «Надо обсушиться, – решил он, – в таком виде показываться Аделе невозможно». Он осмотрел подарки и забеспокоился. Зеленая косынка, которую хотел подарить Аделе, была грязной. Опасался, что могут остановиться и часы, а тогда они будут стоить не больше, чем кусок простого железа. «Что делать? Разложить бы костерчик, обогреться и обсушиться, да опасно, вдруг кто увидит...» В конце концов он решил сполоснуть косынку в ручье и высушить за пазухой. И тут же поймал себя на мысли, что все ему опротивело, хотелось только одного: никогда не разлучаться с Аделей...
В таком настроении Казюк двинулся дальше на Малиновку. Было уже темно. Ветер разогнал густые тучи, и серп месяца, прорываясь сквозь облака, как бы перепрыгивал с елки на елку. Свет месяца, хотя и слабый, беспокоил Клышевского. Крадучись, он переходил от куста к кусту, опасаясь открытых полян. И все время не оставляла горькая мысль о том, что он, бывший хозяин этих мест, бродит теперь на положении бандита...
Долго блуждал он в эту ночь по лесу, и временами ему начинало казаться, что он сбился с дороги и идет совсем не туда, куда собирался. А когда на востоке прорезалась первая зеленоватая полоска, он убедился, что опасения напрасны, и прибавил шагу. В хату до следующей ночи он решил не идти, а пересидеть в бане Гумовского на опушке леса. Последние километры он уже шел спокойно, не прячась и не оглядываясь. Только когда вышел из леса и увидел баньку, опять почувствовал приступ страха: а что, если там кто-нибудь его ожидает?
Впрочем, страх так же быстро исчез, как и возник. Спустя несколько минут он открыл двери бани и вошел в ее пахнущие веником сумерки.
