Текст книги "Год людоеда. Игры олигархов"

Автор книги: Петр Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Зазвонил телефон внутризаводской связи. Андрей с удивлением посмотрел на аппарат, притулившийся на столе директора среди прочей офисной техники.

– Димон, кто-то нас, типа того, домогается! – Валежников начал почесывать пальцами правой руки левую ладонь, что было неоспоримым признаком его волнения. – Может, началось уже? Сейчас сюда ворвутся, а мы с тобой – в не кондиции. Тем более ты еще вчера от Еремы по хряпе заработал?

– Я заработал?! От Еремы?! – Очевидно, Дмитрий намеревался лихо соскочить с дивана, но переоценил свои возможности и кубарем повалился на пол. Он встал на четвереньки и громко заорал: – Диван, падла, свиной цепень тебе в жопу!

– Таран, ты чего, упал или страховку репетируешь? – Андрей сделал невинное лицо и привстал, чтобы получше оценить положение своего друга. – Ладно, я трубку возьму, а ты не кричи, а то еще подумают, что мы тут действительно на халяву весь директорский бар выкушали.

– Возьми, Андрюха, а я тебе скажу, что ответить! – Таранов с обреченным лицом утонул в диване. – Только ничего не обещай, а то нас потом за слово потянут!

– Алло! – механическим голосом произнес Валежников. – Тимур Асбестович?! Ну да, узнаю. А чего не узнавать? У вас всегда такой голос. Я его хорошо помню. Ой, Нестор Валерьевич! Вы меня разыграли? Как у вас здорово получилось! Прямо как у артиста! Что началось? Война?! Господи, с кем? Ах, между олигархами? Ну идем, идем, только мы, кажись, безоружные. Не поможет? Ну да, смешно… Очень смешно!.. Педераст, еще шуткует! Таран, он говорит, что нам пора на выход, – там уже схватка! Ты идти-то можешь? Давай я тебе помогу!

– Вообще я тебе, Андрон, так сформулирую: чем мы с тобой, скажем, хуже этих директоров и начальников, которые весь свой завод уже до нитки обнесли и до сих пор свою бандитскую власть поделить не могут? – Дмитрий воспользовался участием друга и с угрюмым выражением лица поднимался с облюбованного лежбища. – Нас с тобой тут посади, мы что, хуже этого Тунгусского или Брюкина справимся? Кстати, ты знаешь, что у нас сынишка одного из директоров работает? Геродот Сидеромов? Ну, врубаешься? Послали отца защищать! А если его здесь грохнут? Вот так они к собственным спиногрызам относятся!

– Да знаю я! Он о батяне и слышать не хочет! Вот как дома достали! – капризно крикнул Валежников, с трудом удерживая словно по частям расползающееся в его руках необъятное тело Таранова. – Давай я тебе мурло водицей окроплю, а то из тебя сейчас боец никакой! Вон хоть в аквариум окунись – сразу полегчает!

– Давай! – согласился Дима и опустил свою взопревшую голову в обитель встревоженных вуалехвостов. – Бррр!!!

Глава 33. Вчерашние враги

Кольку привезли вчера и переложили на койку у второго окна, того, что в глубине их палаты. А Петька лежал у первого окна, которое сразу напротив дверей. Здесь стояло еще две койки, но они оставались пустыми.

– Это для родителей, – объяснила медсестра. – А у вас я не знаю, будет ли кто-нибудь дежурить?

– Не знаю, – ответил Бросов, хотя, конечно, прекрасно знал, что никто у них не станет дежурить: просто некому! Да нет, есть один добрый человек, Борис, их заботливый Следопыт, которого они достают, каждый как может, а он им до сих пор все прощает, – такой он, по жизни, незлобивый друг!

Ну а чего, пусть Бориска здесь поживет, – пацанам с ним куда веселее покажется! Они над ним, конечно, малехо поприкалываются! Да он уже привык! Знает, что все это без подлянок! А на другую кровать можно Витьку Носорога устроить.

Пацаны галчили, что он теперь на манер Кольки Лохматки, как кусок говна, в койке валяется и только воняет. Ну ему бы они и балалайку, и велосипед сделали, а Колька – так тот ему бы еще и клопов или вшей под одеяло запустил, пусть они его пожрут, чтоб он помучился. Вообще-то Витька Сучетоков тоже был ничего мужик. Ну был, потому что все говорят, что он теперь уже почти умер, только сердце пока еще стукает и хлопалки, как у дохлой рыбы, застыли, а остальное уже замерзло. Куда, интересно знать, все его деньги делись? Наверное, сами менты и растащили! А бабок-то у него было, как грязи! А что? Он за одни кассеты, на которые малолеток снимал, сколько капусты рубил? А мочканули-то его, стопудово, за то, что он кому-то денег отстегнуть отказался. Такие фишки уже случались. Тому же Рамизу, к примеру, или его корешам, которые кого хочешь в лес увезут, если им чего не покажется!

Рамиз чего-то был не в духе: сам-то вроде улыбается, да Петька уже давно изучил этого хитрована, у него для каждого свое лицо приготовлено, а что он взаправду думает, так никто никогда и не разгадает! Он уже пытался Махлатку о чем-то расспрашивать, но врач ему это дело сразу запретил, сказал, что пацан сейчас в таком состоянии пребывает, что ему пока не до показаний, ему пока главное – жизнь сохранить! Правда, еще и Данилыч помог: он-то с ментами классно умеет базарить! Любого на место в два счета поставит! Ну и тетя Соня, конечно! Она этого чебурека и по званию старше! Так что пусть пока отдохнет со своими показаниями! Да и что Колян может ему такое особенное рассказать, как его мужики в жопу тарабанили? Так о том Рамиз всяко и без него знает – мужик-то он совсем уже взрослый! Да и пацаны сколько раз говорили, что мусора – все пидорасы, если даже и, в натуре, не жопничают, а так, чисто по жизни!

Поначалу Лохматкин и без дураков был как неживой: бледный, аж с синевой, и непонятно, дышит или нет. Петька даже выбегал несколько раз за медсестрой, которая его тут же успокаивала: «Ну спит человек, плохо ему, а сон – лучшее лекарство, – не волнуйся! Ты же сам его и довел, можно сказать, до смерти! Ладно, не дуйся, мы все про тебя знаем и не сердимся, – ты-то ни в чем не виноват! Главное – больше в такие истории не попадайся!» А как же ему не попадаться, эти козы крахмальные хоть подумали? Он за эти два года столько чудес повидал, что им за всю жизнь такое кино не привидится! Да нет, пусть никто не бздит: он никому ничего рассказывать не станет! Не такой он пацан, чтобы кого-то ментам сливать, пусть даже тех, кто его самого несколько раз чуть не угондошил! Он же понимает: такая сейчас жизнь – кругом одни людоеды!

Вообще-то условия для жизни здесь вполне сносные: кормят, поят, лекарства какие-то дают, – жить можно! Во всяком разе это не то что у бандюков в плену, когда ты, как пес дворовый, торчишь сутками в своем загоне и, кроме траханья и избиений, ничего не видишь!

Палата, конечно, нищая, да и вся больница тоже. Кажется, что еще чуть-чуть похуже станет, и здесь однажды все просто обвалится: и потолок, и стены! А стены, между прочим, все исписаны. То есть наподобие того получается, что кому не лень, у кого чего-то пишущее под рукой было, тот и выкаблучивался! Тут и переписка между больными, и картинки всякие разные, и по музыке, и по сексу, и даже телефоны с именами записаны: звони и договаривайся о всяких таких делах.

Конечно, после всех своих приключений он бы здесь, наверное, до самой старости согласился пожить. Другое дело – кто его тут так надолго оставит, да и кому он здесь, честно говоря, такой сладкий, сдался? Малехо подлечат, и – ногой под жопу! Котумай туда, откуда свалился! А куда ему котумать-то? Опять к отморозкам? Спасибо, лучше уж на тот свет, где, между прочим, можно запросто и в ангела превратиться! К мамке? Это опять на всю пьянь района смотреть и без жратвы сидеть!

– Где мой сын, там и я! – услышал Бросов хорошо знакомый ему голос Колькиной мамани, и вот она сама уже появилась за стеклами входной двери в их палату. – Где такие законы, чтобы родную мать к сыночку не пускать? Он мне всегда родной и всегда любимый будет, что живой, что мертвый!

– Ладно, мамочка, только вы недолго навещайте своего ребеночка и не приходите больше сюда под такими парами, – советовал гостье нервный голос невидимой санитарки, – отец-то у него есть? Больно уж он у вас неухоженный!

– Нет у нас отца, погиб он. Я ему говорила, зачем тебе нужна эта наемная служба, на которой ты каждую секунду можешь своего сына сиротой, а меня вдовой сделать, а он мне свое: я хочу сделать все для того, чтобы ты, моя женушка, никогда денег не считала, чтоб тебе, короче, за все про все хватало! Вот я после того, как он на мине подорвался, и не считаю. И сына одна ращу. А каково это теперь, сами, наверное, знаете? – Жанна зашла в палату и, увидев Колю, упала на колени и закрыла лицо руками. – Господи, сынуля мой, волшебный! Что ж они с тобой, фашисты, сделали?

– Сейчас у каждого свое горе, – донесся примирительный голос санитарки, а ее раскисшая фигура проплыла за стеклом. – Как человеку не пить от такой жизни! Тут и волком завоешь, и мельницей завертишься, чтобы ни о чем ни помнить! Потеряли мы сами себя, ой потеряли!

– Тетя Жанна, да он жив! Он сегодня уже и ел, и смеялся, – ты ж его знаешь, какой он всегда юморной! А сейчас ему сонный укол заделали, вот он и закемарил. Да это ненадолго, так, чтобы силы прибавлялись! – Бросов спустил ноги с кровати и приготовился утешать пьяную женщину. – Врачи говорят, он еще быстрее меня оклемается! У него и анализы все лучше моих! Ты за него не беспокойся!

– Косточка моя, я ж без тебя удавлюсь или яду выпью! Не умирай, золото мое! – Жанна поднялась и подавленно двинулась в сторону кровати, на которой лежал ее сын. – А ты, Петруха, молчал бы, а, молчал бы лучше, хорошо? Не ты его разве убивал-то?!

– Мать, ты чего, ебанулась с горя? – Махлаткин открыл усталые глаза и удивленно смотрел на Жанну. – Чего шумишь-то? Зачем здесь базар-вокзал разводить? Тебе что, не сказали, что нас клоповцы насмерть махаться заставили? А так-то мы с Желтым, по жизни, друзья всегда были. Правда, Желтый? Так что присохни, Жанночка, хорэ?

Ну! Я, тетя Жанна, пока мог, все оттягивал, а они бы нас все равно убили: дерись, а не то собаками затравим! Клево, да? – Бросов встал и выжидающе посмотрел в спину Махлаткиной, которая приблизилась к своему сыну. – Между прочим, он мне чуть шнифт не выдавил. Вон, видишь, завязан. Да еще, кстати, и неизвестно, останется ли он зрячим!

– Ой, Петруня, нашелся! Господи, сколько же я по тебе за эти годочки слезок-то выплакала! – В палату опрометью вбежала Зоя Бросова, тревожно закрутила головой, словно опасалась, что ее в любой момент могут перехватить, и тотчас кинулась обнимать своего сына. – А как вырос-то! Где ж ты был? Где они тебя держали?

– Колька, ты чего так не по-сыновьи свою мамашу встречаешь? – сурово спросила Антонина Ремнева, которая тоже, как всегда медленно, словно с трудом, а кому-то могло показаться, что и с некоторым величием, заполняла помещение своим крупным телом. – Она тут без тебя чуть с ума не сошла! Мы ей каких только басен в утешение не сочиняли, чтобы только она в твою сохранность поверила. А ты ее с ходу ебенями кроешь! Не надо так, мальчик мой, не надо материнское сердце, как траву, вытаптывать! Пригодится тебе еще слепая материнская любовь, ой как пригодится!

– Мать, вы здесь так не орите, а то нас сейчас всех из больницы выставят! Тут, знаешь, никого пока насильно не держат! Мне вон даже курить запретили: раз увидим, говорят, как смолишь, – автоматом на выписку, и будешь в подворотне долечиваться! – Петя поправил одежду и пошел навстречу Зое, которая все больше сморщивала маленькое личико и зажмуривала постоянно воспаленные глазки. – Ну что ты, ну брось, ну живой я, что мне сделается-то?! Крепкий я, мать, не волнуйся!

Обнявшись со своей ставшей за эти годы еще более крохотной матерью, Бросов, к своему стыду, вдруг не удержался и заплакал, заплакал, словно зеленый пацан, который еще не испытал и сотой части того, что пришлось за это время испытать Петьке по кличке Желтый. Задыхаясь в слезах, Бросов повернул свое отчаянное лицо в сторону Кольки и с облегчением различил, что тот, зажатый лиловыми руками Жанны, тоже ревет и впивается своими тощими, как куриные лапки, и побелевшими, как потолок, пальцами в сверкающий металлический поручень раздвижной больничной кровати.

– Сучки вы конопатые, что ж вы мне душу-то, как ястребы, растерзали?! Ну как же так-то, что мы все в этот кон такими горемычными получились? Что ж нас, так и будут до самого Страшного суда, как врагов народа, во все дыры харить?! – Ремнева стояла посреди палаты и растерянно переводила от одной подруги к другой выпуклые и обесцвеченные, напоминавшие теннисные шары глаза. – Что же мне со всеми вами теперь делать? Или самой пойти на солдатском ремне удавиться, чтобы никакого горя больше не видеть? Наложить на себя руки, как Артур – бомж запойный, и навеки в пекло завалиться, чтобы там за вас, Христа ради, пострадать?

– Обещай мне, маленький, никогда, больше никогда, ну обещай… Господи, прости, да что я тебе говорю, я же сама!.. Прости меня, мать свою, сволочь, прости, сынок… – прорезал общий гомон высокий голос Махлаткиной. – Пойду под трамвай брошусь! Не смогу я смерти своего сынули пережить!

– Петенька, хороший ты мой, ну как же они так с тобой, а? Куда же совесть-то у них запряталась? У самих, что ли, ни детей, ни родителей не водится? – плыл где-то по дну звукового пространства басовитый голос Бросовой. – Что ж я вас, растила, выхаживала, а кому-то вы заместо собак бойцовых пригодились?

– Что тут у вас за коллективный плач? С вашими мальчиками пока все в порядке, а вы их тут отпеваете. Давайте-ка, девушки, поспокойнее! – В голосе инспектора ОППН Морошкиной звучали строгие нотки, и этого оказалось достаточным для того, чтобы все три посетительницы умерили свои причитания, сменив их на суетливое бормотание, едва слышимое оживившимися пациентами. – Тоня, а ты чего здесь?

– Да я, Софья Тарасовна, так, товарок своих в беде поддержать: сами-то они видите как рассопливились. – Ремнева неуклюже попятилась к дверям, уступая дорогу майору милиции. – Горе-то, оно как атомная бомба, – то все чисто и спокойно, а вдруг – раз, и всех до костей опалило!

Правда, Софья Тарасовна, мы думали, их уже и живыми никогда не увидим! – жалобно пробасила Бросова, размазывая по грязному лицу маленькой грязной рукой обильные по токи слез. – У меня сейчас и на Наташку никаких сведений нет, а Никитка-то, а Парамон – их-то уж точно не вернешь!

– У меня-то один родной человечек-то и есть на свете – вы уж войдите в мое положение! – Махлаткина с ужасом смотрела на капельницы и трубки, опутавшие ее сына, и плакала, ее круглый подбородок дрожал. – Он мне и без того, сами знаете, сколько крови попортил, а теперь еще и это несчастье!

– Здравствуйте, ребята! – Морошкина вошла в палату. Следом за ней вошли Борис и Олег. – Мы к вам целой делегацией нагрянули! Жанна, Зоя, Тоня, я вас очень хорошо понимаю, потому что у меня три дня назад собственного сына чуть не зарезали, – он сейчас тоже на больничной койке лежит. Я вам только хочу сказать, чтобы вы своими переживаниями детей не травмировали, вот и все. Понятно? Возьмите себя в руки!

– Тетя Соня, да они все три – стебанутые, вы же сами знаете! Сколько лет можно водку жрать?! – Коля с усталой веселостью смотрел на притихших женщин. – Ладно, мать, это я так, любя говорю! Ты мне чего подогнала-то? Курево есть, а то я тут без марафета с ума сойду!

– Коля, тебе сейчас курить нельзя! Тебе вообще нельзя курить! – Следов подошел к постели Махлаткина и внимательно посмотрел на его бледное избитое лицо. – Тут для вас сок, фрукты, печенье и мед. Это то, что вам сейчас можно. А завтра мы вам чего-нибудь мясного принесем.

Смущенная Жанна, чьи руки, как и у остальных женщин, были пусты, опустила немытую голову и отошла к окну, чтобы пропустить Ревеня. Морошкина подошла к постели Бросова и села на стоявший рядом с ней стул. Зоя и Тоня, недовольно поглядывая на Бориса, попятились к дверям.

Глава 34. В роли партизана

– Как вас зовут?! – Светло-голубые глаза полнотелой особы в армейском камуфляже строго смотрели в желто-карие глаза усатого мужчины в потрепанной гражданской одежде. – Говог-ги, г-гязный свин!

– Я не помню. – Мужчина сидел на металлическом кресле, привинченном к полу, его конечности и шея были зафиксированы кожаными ремнями. Он был совершенно голый. Его тело и конечности были опутаны различными ремнями, мерцающими хромированным железом и позвякивающими миниатюрными колокольчиками. – Меня столько били, что я совершенно потерял память.

Источником света в небольшом помещении с низким потолком служила лампа, привинченная к металлическому столу, напоминающему медицинский не только своим исполнением, но и обилием инструментов и приспособлений, заполнивших два существующих уровня.

– Мы должны узнать, как фас зовут, и мы фас заставим это сказать! – Молодая особа схватила со стола рукой в кожаной перчатке стакан и резко выплеснула его содержимое в лицо допрашиваемого. – Как тебя зовут, жалкий тваг-гь?! Я облил твой фейс кислота, и ты ског-го умг-гешь в стг-гашных мучениях. Говог-ги, и я пг-готг-гу твой свиной лицо специальным г-гаствог-гом.

– Пожалуйста, доктор Инга, дайте мне шанс: я не хочу умирать! – Пленник умоляюще посмотрел на свою мучительницу. – Меня зовут Кондрат, у меня трое детей, они голодают. Не убивайте меня!

– Шлюхай, Кондг-гат, я не дам тебе умег-геть, но я накажу тебя за твоя ишачий упг-гямство! – Девушка взяла со стола еще один стакан и столь же резко, как и в первый раз, направила его содержимое в лицо мужчине. – Сейчас я тебе дам уг-гок послушания!

Доктор Инга размахнулась и ударила сидящего по щеке правой, а следом и левой рукой. Потом она схватила его за волосы и стала трясти его беспомощную голову. Позже она запрокинула лицо мужчины и сочно харкнула в беззащитный приоткрытый рот.

Доктор Инга нажала ногой на устройство внизу кресла, и оно стало подниматься и раскладываться, превращаясь в подобие операционного стола.

– Доктор Инга, что вы хотите со мной сделать? Пощадите меня! Я хочу жить! Я хочу остаться мужчиной! – Голос Кондрата дрожал, из глаз катились слезы. – Если я могу быть вам хоть чем-то полезен, я на все готов! Ради всего святого!

– Что ты делал около железнодог-гожного моста? У тебя было задание его взог-гвать, вонючий пес?! – Девушка схватила мужчину, невольно принявшего лежачую позу, за горло и стала его душить. Он захрипел, и доктор Инга его отпустила, но, как только Кондрат задышал увереннее, она вновь сдавила жертве сонную артерию. – Я тебя отучу вг-гать, сг-ганый паг-гтизан, епаный твой чег-геп!

– Я за грибами ходил, доктор Инга, только за грибами: дети-то голодные, а мамка-то наша померла с голодухи! – Мужчина старался говорить быстро, наверное надеясь хоть как-то разжалобить свою мучительницу. – Все, что было в амбарах, ваши люди забрали, даже на посев ни одного зерна не оставили! Значит, у нас и следующего урожая не будет!

– Ах так, подлый сволешь! Сейчас я тебя угощу г-ги-бами! Ты их наешься на всю свою ког-готкую жизнь! – Доктор Инга ловко запрыгнула на кресло, встала на подлокотники, к которым были пристегнуты руки ее жертвы, развернулась к нему спиной и задрала юбку. Оказалось, что под этой частью одежды ничего больше не было предусмотрено. – Сг-гали мы на ваш уг-гожай!

Кондрат с испуганным удивлением уткнулся лицом в мощные ягодицы своей мучительницы, из которых раздался протяжный звук, напоминающий коровье мычание.

– Але-але! Фройляйн! – закричал беспомощный мужчина. – Мы так не договаривались!

– А как мы дог-говаг-гивались, товаг-гищ комиссаг-г?! Какие могут быть договог-гы с офицег-гом Тг-гетьего г-гей-ха?! – Лицо девушки напряглось и порозовело, а голову Кондрату, словно тюбетейкой, накрыло экскрементами. – Вот тебе уг-гожай!

– Да я тебе серьезно говорю, дура! Ты что, очумела?! – Мужчина пытался наклонить голову, чтобы фекалии не попали ему на лицо. К его досаде, сделать это не получилось. Во время речи изо рта его выдувались красно-коричневые пузыри. – Сука!

– Кондрат, простите ради бога! Мама Ангел сказала, что вы это любите. – Девушка соскочила с кресла и бросилась к пострадавшему, но не решилась коснуться руками обгаженной головы и судорожно озиралась в поисках подходящего предмета для спасения своей жертвы. – Сейчас-сейчас! Секунду!

– Юбку сними, скотина! Быстро! Я тебе, блядь, ноги мы дерну! – Вадим кричал, а экскременты стекали по его усам, и их горьковато-приторный вкус уже проник на слизистую рта. – Ты отсюда живой не выйдешь!

– Да мне ж сказали, вы это любите и кушаете с удовольствием, а без того и кончить не можете! – Девушка стащила с себя юбку и накрыла ею голову сидящему, словно кастрюлю с горячей картошкой, и стала прихлопывать сверху руками. – Потерпите, сейчас промокну!

Из-под юбки раздалось бормотание. Девушка отдернула вещь и со страхом увидела, что основательно размазала фекалии по лицу испытуемого.

– Отстегни меня! Быстро! – скомандовал Кондрат. – Отвернись от меня! Не смей смотреть!

Девушка молниеносно исполнила приказ. Мужчина встал и помчался из комнаты, на ходу скидывая наручники и снимая кожаную удавку с почерневшей от застоя крови мошонки.

– Я не поняла! Правда! Я думала как лучше! – кричала вслед убегающему Кондрату расстроенная девушка. Когда жертва исчезла за дверью, она улыбнулась и выдохнула: – Не убьет же он меня, в самом деле? Денег-то хоть заплатит, Кондг-гат-дегенег-гат!

Девушка услышала, как откуда-то из-за дверей, в которых пропал хозяин, раздавался его отчаянный мат. Она боязливо оглядывалась, предполагая, возможен ли ее побег до возвращения взбешенного хозяина? Да нет, похоже, отсюда так запросто и не выберешься. Как говорится, ни окон, ни дверей! Что же, Ангелина перепутала клиента или нарочно ее подставила? А для чего? Она вроде бы ей еще ничего дурного не причинила.

Девушка подошла к своим вещам и достала визитку, которую перед началом сеанса размашисто вручил ей гостеприимный хозяин. «Сидеромов Вадим Ананьевич, генеральный директор…» О господи! Так это тот самый Вадик, конкурент ее отца! Вот так вляпалась! Вот так подхалтурила в садомазохистском жанре! Да, живой ей отсюда, пожалуй, и не выбраться!

Глава 35. Пользуйтесь магнитной картой!

– Я тебе так скажу: убийство – это поступок, для него нужна воля, и трудно его совершить бывает только в первый раз. Это как любая победа, она дается по-разному, но к ней надо стремиться. – Супертяжеловес из команды клоповцев, известный в городе и даже за его пределами под кличкой Мастино, налил себе еще водки и машинально, не спрашивая мнения соучастника трапезы, наполнил ему рюмку. – А после первого убийства, дальше уже – никакого мандража и никаких заморочек: аванс получил и – вперед! Давай, корень, за удачу!

– У матросов нет вопросов! Говорят, в жизни нужно попробовать все, ну… почти все. Что ж, раз нам это дело назначили – попробуем выполнить и не обосраться по-жидкому, как с Сашкой Кумировым. Я бы ему, парашнику, за эти финты по голове надавал! Ладно, поехали! – Альбинос по кличке Буль уступал своему напарнику килограммов тридцать в весе, но «в деле», как говорили ценители боев без правил, ничуть не уступал Мастино, в основном благодаря своей неукротимой агрессивности. Он чокнулся с возникшей перед его глазами стопкой и втянул в себя спиртное. Лицо его изменило бело-розовый цвет на красно-синий. Закусив соленым огурцом из егерского салата, Буль отер салфеткой влажные губы. – Я хочу у тебя вот что спросить: ты сам кого-нибудь убил?

– Это вопрос некорректный. – Щеки Мастино поползли вверх, возле глаз собрались рельефные морщинки, отчего кожа в этих местах стала похожа на вельвет в крупный рубчик, уголки губ приподнялись, подбородок усеяли мелкие бугорки, отчего он стал похож на очень крупную земляничину, лоб сморщился и покрылся блестками пота. Запахло. Мастино засмеялся, колыхаясь всеми своими ста тридцатью килограммами. – Тебе на него… – Хохот мешал бойцу продолжить. – Тебе на него никто и никогда однозначно не ответит. Ты бы к кому-нибудь из авторитетов так подошел и спросил: скажите, дядечка, а вы сколько народу замочили? Ага, вот он тебе и ответит! А я посмотрю! – Мастино снова затрясся.

– Ну а как можно ответить, если тебя вполне конкретно спрашивают: убивал или нет? Да или нет, правильно? Или что: забыл, убивал или нет, или забыл сколько? – Круглые сине-молочные глаза Буля от травм головы на ринге и в быту разошлись в стороны. Благодаря этому он напоминал несмышленого, несколько удивленного щенка или насупившегося теленка. – Мне кажется, здесь все может быть только однозначно.

– Да ну! Не в этом же дело! Какой ты простой, Буль! – Мастино выудил из вазочки салфетку и прижал ее к своему вспотевшему лбу. Сквозь тонкую бумагу тотчас проступили жирные пятна. – Ты лучше думай о том, как все грамотно сделать.

– А с чем мы пойдем? – Буль вооружился вилкой и ножом и начал резать сочное мясо, из которого от его усилий выступила густая кровь. – Тебе-то сказали?

– Не только сказали, но и показали и даже дали в руках подержать. – Мастино собрался снять салфетку, но она от его движения расползлась, и ему пришлось тереть свой лоб, чтобы избавить его от бумаги. – С обрезами пойдем, как в лихую годину!

– Не понял. – Буль недоверчиво направил на друга правый глаз, левый же плавно отплыл в сторону. – Это не слишком круто?

– Не слишком! Повторяю: с обрезами. – Пальцы Мастино быстрыми движениями катали бумагу и отщелкивали ее в стороны. – Берешь, скажем, дробовик, пилишь приклад, ствол, – по концовке получается обрез.

– Да знаю я, что такое «обрез»! Я-то думал, ты мне про что другое толкуешь! – повысил голос Буль. – А чего с обрезами-то? Что мы, зелеными братьями заделались? Или у пацанов в этот кон с мушкетами напряженка?

С мушкетами пока все в ажуре, только нам надо это кино так представить, будто сельская шпана нашего клиента приговорила. – Мастино оглядел свои руки и, убедившись, что на них больше не видно клочков салфетки, взял бутерброд с красной икрой. – У них там все уже разработано, как им надо: мы-то с тобой только исполнители чужой воли, так ведь?

– Так. А за что его? – Буль энергично жевал мясо, причмокивал и даже прикрывал глаза. – Классный харч!

– Ресторанная еда! – понимающе закивал Мастино, приканчивая бутерброд. – А я, думаешь, их спрашивал?! У нас любопытство знаешь на каком месте?

– Знаю. Значит, все ясно! – заключил Буль, словно подобный ответ мог ему действительно что-то разъяснить. – А кто он?

– Да какой-то старикан, – небрежно ответил Мастино. – А тебе-то не все ли равно? Баксами максают, что еще надо?

– Да, в общем-то, ничего. – Буль отложил приборы и осмотрел стол в поисках дальнейшей еды. – А ружья уже у нас?

– Да, в номере. Как позвонят, забираем, прыгаем в точило – и на работу. – Мастино налил себе минеральной воды и поднес стакан ко рту. – С одного ствола – в грудь, со второго – в голову. Запомнишь? Только напротив меня не становись!

– Ты меня за кого держишь? – улыбнулся Буль.

– Ладно, знаю, что ты умен. А ты не промахнешься? – Мастино сделал несколько быстрых глотков и вновь приготовился к беззаботному смеху.

– Балбес ты, Мастино, мне же куда удобней целиться, чем такому соколу, как ты! – скосил на партнера левый глаз Буль. – Мне второй глаз не мешает: я им, может быть, следующую цель отслеживаю!

– Вот именно, может быть! Ну давай-давай, отслеживай! – засмеялся Мастино. – Ты, брат, главное меня за вторую цель не сочти!

– А если мы его грохнем, нас потом не оприходуют? – Буль пододвинул к себе блюдо с оставшимся рыбным салатом и вновь вооружился вилкой. – Мне сказывали, что как дело сделано, так и исполнителя убирают.

– Это зависит от твоего уровня. Есть люди, которые по многу лет работают, и на них никто не посягает. – Мастино взял свою порцию экзотических фруктов в ликере. – Грамотно работаешь – дольше живешь! А если ты сам дров нарубишь или наследишь, на кого, скажи по совести, тогда пенять? Исчезай на пару лет, – авось про тебя забудут или уже тех, кому ты карты сбил, уберут. Здесь, парень, такой расклад! Нового ничего не предложишь!

– А нас в академию не законопатят? – Буль заметил движение на ресторанной сцене и повернулся туда правой щекой. – Такой финиш тоже, согласись, будет не в тему: первая мокруха – и сразу на нары!

– На это я могу тебе ответить только то, что сам от пацанов слышал: если ты чего-то стоишь, тебя откупят! А если нет, тогда это только твои проблемы. Сам лохонулся – сам выкручивайся. – Мастино пытался выловить из вазочки половинку персика, но она настойчиво соскальзывала с его ложки. – Кстати, сейчас что в тюрьме, что в зоне главный козырь – бабки! Ну почти главный, если за тобой ничего такого нет, за что сами пацаны тебя вправе осудить. Будет у тебя с воли подогрев – будешь жить как человек; нет – тогда это дело случая. А насчет срока не беспокойся! Ну дадут тебе десятку, вышку-то по нашей теме отменили! А братва тебя через месяц выкупит! Или на твое место кого-нибудь упакуют, а мы с тобой будем где-нибудь в Праге сидеть, чешское пиво сосать и пражскими колбасками закусывать, – вечный кайф, да и только!

На эстраде появилась группа музыкантов. Зазвучала музыка. Обозначились первые танцующие фигуры. Раздалось кроткое пение мобильного телефона. Мастино взял трубку и ответственно свел густые, колющие пространство брови. Из-за грохота дискотеки Буль не слышал, о чем говорит его напарник, но догадался, что речь идет об их сегодняшнем задании. Мастино закивал, словно те, что находились по другую сторону телефонной связи, могли сейчас наблюдать за его поведением и по достоинству оценить выказанное усердие.

– Поканали, брат! – Мастино сунул трубку в карман пиджака, взял со стула длиннополое пальто и встал со стула. – Труба зовет!

– Может, еще по полташке на счастье? – неуверенно предложил Буль. – Налить?

– Кому на счастье, а кому на погибель, – равнодушно произнес Мастино и направился к выходу. – Нет, бухать больше не надо! Мы сюда не нажраться пришли, а к работе подготовиться. Для этого дела надо созреть, но не переборщить, а то из тебя будет никакой охотник. Топай за мной!

Они вышли в холл, вызвали лифт и поднялись на свой этаж. Когда друзья шли по коридору, то им встретился невысокий мужчина в брезентовом плаще. Его лицо затенял поднятый капюшон.

– Вот это по кайфу! – заключил Мастино. – Один – ноль!

– Что по кайфу? – не понял Буль. – Ты это о чем?

– О том, что мы с тобой на этаже рыбака встретили! Значит, будет удача! Что ж ты, дружбачок, примет не знаешь?! – Мастино достал магнитную карту и открыл ею дверь. – Бери свою хлопушку и прячь за пазуху. Вниз и в машину! Скоро мы разбогатеем!

Глава 36. Начало войны

– Я тупею! Я тупею от этой работы, от этих людей, от этой жизни! Ты не представляешь, как в детстве, да что там в детстве – еще два года назад я так остро и незабываемо воспринимал краски и звуки окружающего мира, его запахи, его фантастические посулы… С каким трепетом, восторгом всматривался я в лица людей, – они сошли ко мне со страниц Гоголя и Достоевского! Я часами блуждал по городу и хмелел от своего соглядатайства за чужой жизнью! Торговцы и нищие, депутаты и проститутки, менты и наркоманы, – я знал про них все, я распоряжался их судьбами, я был автор! Я знал, что их жизнь начинается только тогда, когда я обращаю на них свое внимание, и замирают они в тех же позах – кто с пирожком, кто с истекающей дымом сигаретой – в тот миг, когда я почему-либо начинаю терять к ним свой колдовской интерес. – Геродот затянулся, плавно изъял сигарету из резко очерченного рта и, скосив к носу серо-голубые глаза, посмотрел на призывно мерцающий огонек. – Встретив очередной колоритный персонаж, я еле сдерживался от обморока, так захватывало дух, так билось сердце, так плавился мозг! Я отчетливо понимал, что никто вокруг меня не видит и не слышит того, что вижу и слышу я, что никому вокруг, увы, не дано моего зрения, моей памяти на мельчайшие, неуловимые для простого смертного детали, моего умения воспроизводить жизнь посредством пера и бумаги. Тогда я помнил все, и меня даже нисколько не удивляло, что на моем «жестком диске» можно уместить столько информации, включая рисунок паркета, которым я любовался в двухлетнем возрасте, и росу, которая искрилась на солнце перед зачарованными глазами пятилетнего дачника, и девичий взгляд, брошенный из вечности в вечность, который блеснул в толпе перед восьмилетним прохожим.