Текст книги "Деньги"

Автор книги: Петр Гнедич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

XX

По воскресеньям у Петропопуло вставали раньше, потому что отец и сын вставали рано, и подымали весь дом. Товарищ прокурора уже знал этот обычай дома, знал, что в одиннадцать часов девицы уже одеты, и потому смело шёл к ним в своём светлом фланелевом костюмчике, ярко освещённый жгучим августовским солнцем юга. Он уже решил бесповоротно действовать так, как, по его убеждению, следовало действовать, и смело отворил узорную калитку их сада.

Едва он сделал несколько шагов, как увидел Лену, игравшую с таксой. Молоденькая собака на вывернутых лапах неуклюже носилась за нею, ловя за подол платья, а девушка хлопала в ладоши, отскакивала, прыгала, смеялась и кричала.

– Эту так эту! – почти вслух сказала. Анатолий, подходя к ней.

– Я пришёл к вам проститься, – начал он. – Я сегодня же должен ехать в Россию.

Лена так и застыла с раскрытым ртом. Ему даже показалось, что она шатается и беспомощно протягивает к нему руки. Может быть, этого и не было, но он быстро схватил её за плечи рукой и шепнул:

– Успокойтесь, что с вами!

Он посадил её на скамейку и сам сел рядом. Она растерянно по-детски смотрела на него.

– Да как же это вы так вдруг? – спросила она.

– Нельзя, надо, – ответил он, не отпуская её руки и чувствуя сквозь жёсткий кружевной рукав её мягкую тёплую руку.

– А как же сестра? – спросила она.

– Сестра? – повторил он и быстро сравнил в уме, которая красивее. Лена старше, но у неё нос меньше; а у младшей нос уж совсем греческий.

– Или вы для гувернантки сюда ходили? – продолжала она жалобным голосом. – У нас всегда так…

– При чём тут ваша сестра, при чём гувернантка! – заговорил Анатолий. – Я еду домой, потому что умерла моя богатая тётка, и я являюсь её наследником.

– Не богаче же она нас! – вырвалось у Лены.

«Что ж, кажется, совсем клюнуло», – подумал он и ещё крепче придвинул её к себе.

– Как вам не стыдно говорить не только о гувернантке, но и о вашей сестре, – сказал он, приближая к её лицу своё лицо. – Скажите мне одно слово, и я уеду вашим женихом.

Такса, внимательно смотревшая на них, вдруг вскочила и залаяла.

– Идут, – быстро увёртываясь, сказала Лена.

– Я пойду к вашей матушке, – шепнул он.

– Зачем? – удивилась она. – Идите к папе: он читает газеты, и очень будет рад.

Из-за деревьев показалась тучная усатая фигура madame Петропопуло. Она шла, переваливаясь и опираясь на зонтик. Анатолий подошёл к ручке, чего он никогда раньше не делал. Она удивилась, хотела поцеловать его в лоб, но поцеловала только воздух.

Сам Петропопуло читал с наслаждением только что полученную греческую газету. При виде товарища прокурора, он торопливо стал вставать с кресел, что было довольно затруднительно при его тучной фигуре. Анатолий успел ласково удержать его за плечо.

– Зачем, не трудитесь, – сказал он и сам сел без приглашения против него. – Вы, быть может, удивитесь: я пришёл просить руки вашей старшей дочери.

Газета упала с колен коммерсанта. Он снял очки и стал их протирать.

– Конечно, я очень недавно имею честь быть с вами знакомым, – продолжал Анатолий, слегка покачиваясь на стуле и почему-то иронически улыбаясь. – Я бы никогда не решился столь поспешно сделать предложение. Но я получил депешу. Умерла богатая тётка. Я должен ехать. Я – её единственный наследник. Я люблю вашу дочь и хотел бы уехать женихом. Согласие вас ни к чему не обязывает. Я вернусь; вы присмотритесь ещё ко мне. Но я думаю, что я сделаю вашу дочь счастливой.

Грек нахмурил брови.

– У вас какой чин? – спросил он.

Анатолий сказал.

– А что говорит Лена?

– Она согласна.

– А что говорит её мать?

– Я ещё не говорил с madame Петропопуло, – ответил Анатолий, вспомнив, что ни разу не догадался спросить, как зовут будущую тёщу.

– В таком случае, вам надо объясниться с ней. Мы ничего не предпринимаем, не посоветовавшись друг с другом. Она очень обидится, если вы не обратитесь к ней.

– Я с удовольствием.

Он хотел встать, чтобы идти. Старый грек удержал его за коленку.

– А вам сколько надо приданого? – спросил он.

– А вы сколько дадите?

– А вот поторгуемся.

– Зачем торговаться? Что дадите, то и возьму.

– Как же не торговаться? А вдруг я ничего не дам? Дам тряпки да камни, а больше ничего. Вы придёте, спросите: «А деньги?» – а я скажу: «Договора не было».

– Ну, давайте договариваться, – весело сказал Анатолий. – Я буду просить больше, а вы давайте меньше.

– Сколько ж возьмёте?

– Миллион.

– А вы видали когда миллион?

– Видал.

– Ну, покажите рукой, ежели золото, так какой это сундук выйдет?

– Почём я знаю. Я в бумагах видал.

– Ну, а миллион золотом один человек унесёт, вы как полагаете?

– Не знаю.

– А сто тысяч унесёт?

– Я думаю, что унесёт.

– А я думаю, не всякий. Носильщик снесёт.

Анатолий нетерпеливо повёл плечом.

– Вы мне точно экзамен делаете!

– Нет, я к тому: вы говорите миллион, а сами не знаете, какой он такой миллион – большой или маленький, тяжёлый или лёгкий.

Они помолчали.

– Так как же? – спросил Анатолий.

– Сто тысяч чистыми. А остальное – векселя.

– А что остальное?

– Пятьсот.

Сердце Анатолия дрогнуло.

– На это я не согласен, – сказал он.

– Не рублей пятьсот, а тысяч.

– Десять годовых процентов будете платить?

– Три.

– Вы шутите?

– Зачем шутить. Хороши шутки! Пятнадцать тысяч в год.

– Кто же платит три процента?

– Хороший процент. За границей – два процента считают деньгами. Это не то что Россия.

– Я не согласен.

Грек опять сдвинул брови, взял карандаш и лист бумаги.

– Говорите, как?

– Триста наличными.

Петропонуло написал триста.

– На семьсот тысяч векселей из пяти годовых.

Петропопуло написал и перечеркнул всё крестом.

– Вот видали? – спросил он.

Анатолий встал.

– В таком случае… – начал он.

– Вы сядьте, – возразил грек. – Теперь я писать буду. Деньгами – сто тридцать в самой церкви. Векселей на пятьсот из трёх годовых.

– Я вам говорю, что вы шутите. Торгуете дочерью. Ведь я ей положение дам. Она не дочь купца будет.

– Я не могу.

– Значит всё, что о вашем богатстве говорят вздор?

– Много пустого болтают.

– Ну, так прощайте.

Грек вежливо подал ему руку. Анатолий пошёл к двери. В дверях его коммерсант окликнул.

– Подите сюда!

Тот послушно вернулся.

– После моей смерти за Леной будет полтора миллиона.

В глазах прокурора заколыхалась пелена.

– Слушайте, дорогой, – сказал он. – Чтобы покончить нам разговор, я предложу вам окончательные кондиции.

– Очень рад, – сказал старик и опять схватил карандаш.

– Наличными двести тысяч.

– Двести тысяч.

– На миллион триста тысяч векселей, из трёх годовых.

Глаза у грека выкатились.

– Вы ж говорили: векселей на семьсот тысяч?..

– Я не знал, что за Леной полтора миллиона.

– После смерти.

– Я не хочу, чтоб вы умирали, но хочу иметь на эту сумму векселей.

Петропопуло вдруг раскрыл свои объятия.

– Ну, идите целоваться, – сказал он.

Анатолий почувствовал у своих губ потные, жирные щеки грека.

– Так вы согласны? – спросил он.

– Согласимся.

– Нет, – вы напишите.

– Да вы скажите, сколько вы хотите в год процентов?

– Тридцать тысяч.

Грек внезапно показал шиш.

– А это видели?

– Ну, вас к чёрту! Говорить-то с вами не стоит, – сказал Анатолий, опять подымаясь.

Грек схватил его за фалду.

– Двести тысяч чистыми и двадцать в год?

– Ладно. Пишите.

– Что писать?

– Письмо мне пишите. Согласен на ваше предложение и с своей стороны обещаю то и то.

– Да какой же смысл в этом документе?

– Не всё ли вам равно – пишите.

– Неверящий вы человек. Сейчас видно – судейский. Ну, да пусть.

Он взял листок бумаги и придвинул чернильницу. Анатолий вздохнул с облегчением.

«Ужели, ужели!» – подумал он, чувствуя, как радостно прыгает его сердце. И тут же ужасная мысль пришла ему в голову: «А вдруг надует!»

Но старик грузно сидел на стуле и, царапая пером по бумаге, послушно писал послание будущему зятю.

XXI

Когда письмо было готово, Анатолий внимательно перечитал, спрятал в карман и ещё раз облобызался.

– Надеюсь, папа, дело кончено? – спросил он.

– Да, но теперь подите к моей жене и скажите ей всё так, как будто вы со мной и не говорили.

Анатолий пошёл в сад. Солнце сияло ярче чем полчаса назад, воздух был легче и ароматнее, зелень красивее, небеса голубее. Очевидно, сама природа принимала непосредственное участие в торжестве товарища прокурора.

Гречанка сидела неподвижно на самом солнопеке. Она сложила пухлые ручки на животе и совершенно бессмысленно смотрела на куст олеандра, росший по ту сторону дорожки. Анатолий приподнял шляпу и попросил позволения сесть рядом.

– Сядайте, – певучим голосом сказала она и показала место возле себя.

– Вы знаете, madame Петропопуло, – начал Анатолий, – до чего я искренно предан вашему семейству?

Madame кивнула головой, чтобы подтвердить, что она это знает.

– Каждый день бываю я у вас, и с каждым днём всё более привязываюсь к вашему милому дому.

– У нас хороший дом, – сказала она и засмеялась, показывая большие кривые жёлтые зубы, из которых один был совсем жёлтый, потому что его делали в Одессе.

– Я так искренно и глубоко уважаю этот дом, – продолжал товарищ прокурора, что одна мысль о разлуке с ним тяготит меня.

– А вам не надо разлучаться, – подбодрила она.

– Я то же думаю, – подхватил он, – и потому я решаюсь войти в ваш дом близким человеком – примите меня.

Она немного подумала.

– Вам которую надо? – спросила она.

Он хотел было сказать: «всё равно», но спохватился и сказал:

– Лену.

– А! А я думала вторую.

– Почему же вторую? Елена Евстратиевна прелестна.

Старуха опять поморгала.

– А вы куда её увезёте? – спросила она.

– В Москву.

– Не люблю Москвы.

– Что ж делать. Я служу там.

– Вы не генерал, ещё?

– Нет. Но буду.

– У меня есть дядя генерал.

– Это хорошо, – подхватил Анатолий.

Опять замолчали. Гречанка смотрела на облака и обмахивалась сильно надушённым платком.

– Так как же, что вы скажете на моё предложение? – спросил он, удручённый молчанием.

Она перевела глаза с неба на него.

– Все мужчины, – заговорила она, – не понимают женщин. Женщина выше их, воздушнее.

Анатолий покосился на её фигуру, но ничего не сказал.

– Женщине более свойственно увлекаться. А между тем женщина сдержана больше. Ах, куда больше! Вы, я знаю, обманывать будете жену. Мужчины всегда обманывают. Это очень нехорошо. Как кончится медовая луна, так сейчас обманет.

– Я не обману, – возразил, морщась Анатолий.

– Не может того быть. Как же вы можете не обмануть, если вы такой же человек, как и все?

Она замахала руками.

– Знаю я, знаю всех вас. Ой, какие вы! Совсем Бог с вами!

Она поднесла к глазам платок и начала отирать выступившие слезы. Так как она имела обыкновение белиться и румяниться, то ручеёк слезинок прорыл целую грязную полоску вдоль всей щеки, размывая штукатурку. От брови тоже пошёл кверху синий крючок.

– Мне очень тяжело с вами говорить, – сказала она. – Как всякая мать, я понимаю, я очень хорошо понимаю, на что идёт дочь. Когда я выходила замуж, мне только что исполнилось пятнадцать лет, и я очень плакала, а все смеялись. А я теперь не смеюсь. Уж я знаю, что нечего смеяться. Ах, бедная моя Лена!

«Куда ни шло, поцелую ещё раз у неё руку!» – подумал Анатолий.

– Полноте, maman, – сказал он, – я люблю Лену и сделаю её счастливой.

В это время в кустах раздался лёгкий вскрик, и смущённая Лена выбежала и кинулась на колени перед матерью. Она так была взволнована, что даже заговорила по-гречески.

– Цо, цо, цо! – сказала мать. – Как ты его любишь, ах, как ты его любишь!

Через десять минут все пили в зале шампанское. Сам Петропопуло надел белый галстук и чёрный сюртук. Он радостно улыбался и говорил:

– Я не обману, не обманите вы.

Пришла Тотти. Её попросили тоже взять бокал. Она взяла. Но когда она узнала причину торжества, бокал чуть не выскользнул из её рук.

– Что? Вы женитесь на ней? – спросила с изумлением она. – А как же…

– Я человек совершенно свободный, – возразил он, – и ничем ни с кем не связан.

Она поставила бокал на поднос.

– Выпейте, душенька, не стесняйтесь, – сказала madame Петропопуло.

– Нет, у меня болит голова, – ответила Тотти и вышла из комнаты.

Анатолий стал прощаться. Ему надо было немедленно уложиться, чтоб поспеть до вечера в Константинополь. Он обещал зайти хотя бы на минуту перед отъездом, перецеловался со всеми и вышел.

Лена кинулась в комнату Тотти.

– Милочка, что с вами, за что вы меня оскорбляете? – с гневным плачем заговорила она. – Когда все меня поздравляют, вы вдруг отставляете свой бокал. Что это значит?

– Это значит, что вас не с чем поздравлять, – сухо заметила Тотти.

– Не смейте так говорить, не смейте! – почти с плачем закричала Лена.

– Вы не кричите, – остановила её гувернантка. – Он не имеет права жениться на вас, потому что жених – другой девушки, и эта девушка его любит.

– Никто, никто не может его любить так, как я! Слышите – никто! Он – божество, гений, восторг! А вы завистливая, скверная интриганка. Вы сами хотите замуж, и вам завидно, что моложе вас выходят.

Тотти засмеялась.

– Уверяю вас, что, если бы он сделал мне предложение, я бы не пошла за него.

– Ох, скажите! Так я и поверила! Красавец, умница, прокурор, – и она не пошла бы!

– Нет, – настаивала на своём Тотти, – потому что он человек дурной. Порядочные люди так не поступают. И как вы смели принять его предложение? Ну, если он не имеет понятия о чести, то как же вы – милая, неиспорченная девушка, – как же вы позволяете ему говорить о любви, даёте согласие быть его женой, носить его фамилию? Я не ждала от вас этого. Вы, – вы лишились моего уважения!

– А вы моего! – подхватила гречанка. – Я не хочу, чтоб вы оставались в нашем доме, если позволяете себе говорить это мне, хозяйской дочери. Какое мне дело до этой дряни, до его невесты! Я задушить её готова, понимаете, – задушить!

Девушка стояла перед ней вся дрожа, с широко раскрытыми глазами, с сжатыми руками, готовая действительно задушить свою соперницу. В ней говорила ревность, страстная южная ревность.

– Да мне ничего не остаётся, как уехать от вас, – сказала Тотти. – Но вы ещё не раз вспомните, что не послушали меня.

Лена вдруг, как стояла, так и села на пол. Горькие слезы хлынули из её глаз.

– Не говорите, не говорите этого! – с плачем просила она. – Пожалейте меня. Я глупая, я скверная, я виновата…

Она ловила её руки, целовала их, прижималась головой к её коленям, в отчаянии билась на полу. Это был какой-то припадок самой бешеной страсти.

– Полно, Лена, полно, что с вами! – уговаривала Тотти. – Что вы делаете, опомнитесь! Да неужели вы так его любите? Выходите за кого угодно, мне всё равно!

– Вы не любите меня, презираете, я несчастная! – бессвязно лепетала девушка и, вдруг схвативши обеими руками ворот платья, разорвала всю грудь пополам.

– Чем же платье виновато? – спросила Тотти.

– Ах, мне всё равно! Пусть всё летит клочьями, – всё!

Она прижалась головой к гувернантке, крепко охватила её за талию и заплакала ещё сильнее, ещё отчаяннее.

XXII

Анатолий в условленный час был дома. Наташа ждала его с каким-то тайным предчувствием. Он спросил, где её отец, и прошёл к нему в кабинет. Старик чувствовал себя сегодня особенно дурно, был бледен, на пальцах рук у него показались отеки. Анатолий поздоровался с ним и сел против него в кресло.

– Что вы сегодня такой? – спросил Александр Дмитриевич. – Точно чем взволнованы?

– Да, я взволнован, – ответил Анатолий, не глядя на него и рассматривая узор на расписанном полу.

– Отчего?

– Я получил неприятную телеграмму. Умерла тётя Варя.

– А!

Александр Дмитриевич изумился и растерянно пощупал руками свои ноги, точно хотел удостовериться, – а он-то сам жив, или нет.

– Я сегодня еду, – сумрачно продолжал Анатолий.

– Что? – переспросил старик. – Едешь? Зачем же? Ты даже на похороны не поспеешь? Ведь ничем уж помочь нельзя?

– Но всё-таки я должен быть там.

– А здесь, здесь ты разве не должен?.. А, впрочем, виноват… Нет, конечно, тебе туда надо… Вот только если я вдруг… тоже как твоя тётка?.. С кем же Наташа? А? Как же ты?.. Ведь что ж, девушка одна! Ты должен помочь…

Анатолий нахмурил брови.

– Чем я могу помочь! – задумчиво сказал он.

– Как чем? Да всем…

– Александр Дмитриевич, я хотел бы с вами серьёзно поговорить, – начал он решительно.

Александр Дмитриевич запахнул халат.

– В чем дело? Что такое?

– Я пришёл к одному неприятному выводу в течение последних дней. Я не должен жениться на Наталье Александровне.

Пенсне свалилось с носа адвоката. Глаза смотрели с недоумением. Всё лицо было жалкое, беспомощное. Анатолий скользнул по нем взглядом и опять стал смотреть в землю.

– Я не должен жениться, – повторил он. – Я анализировал своё чувство к ней и не нашёл его достаточным для такого важного шага, как брак. Я виноват и перед нею, и перед вами; но лучше остановиться теперь, лучше теперь сообразить, пока ещё есть время, чем потом каяться всю жизнь. Быть может, это чувство временное, быть может, оно пройдёт, но я, как честный человек, обязан был вам сказать всё откровенно.

– Как честный человек? – повторил Александр Дмитриевич. – Да честный человек, конечно…

Он уронил платок, хотел нагнуться, чтоб его поднять, но Анатолий предупредительно нагнулся и поднял.

– Я полагаю, – продолжал он, – что это чувство – колебания временное, что наступит время, когда я снова возвращусь к Наташе…

Лицо Александра Дмитриевича скривилось в улыбку.

– Ты в мае будешь возвращаться, а в августе уходить? – спросил он. – Уходить и возвращаться, опять уходить и снова возвращаться; а мы, с раскрытыми объятиями будем ждать тебя и радоваться возвращению блудного жениха… Фу, какой ты…

– Договаривайте, – сказал Анатолий.

– Бог с тобой, не стоит. А только ты сам, ты сам это скажи ей. Я не в силах. Я стар и слаб для этого. Доктора сказали, что нужно мне одно, – покой.

Он встал, сделал несколько шагов по комнате, потом остановился, опёрся на стол и глянул прямо в лицо Анатолия.

– Скажите, вам бросали когда-нибудь в лицо оскорбительное, низкое прозвище?

Анатолий смело посмотрел на него.

– Нет. Потому что знали, что я никакого оскорбления не снесу и сумею отпарировать всякий удар.

– Так никто никогда не ударял вас по щеке, – вот так, интимно, в четырёх стенах, без свидетелей, без последствий по службе? Никто?

Анатолий невольно отодвинулся и тоже встал.

– Я понимаю ваше волнение, – заговорил он, – и оставляю без внимания все ваши оскорбления. Я виноват, но вы знаете, как трудно управлять своими чувствами? Лучше ли было бы, если бы я через год после свадьбы пришёл к вашей дочери и сказал: «Я разлюбил тебя», – а ведь это бывает на каждом шагу? Я вовремя отдал себе отчёт. Я увлекался вашей дочерью, – увлечение это прошло. Я готов говорить, что она мне отказала, и предоставляю вам говорить тоже.

– Вон! – вдруг крикнул Александр Дмитриевич и, схватив лежавшую на столе книгу, пустил её в Анатолия. – Вон сейчас отсюда, – вон, пока я не убил тебя…

Испуганная Наташа вбежала в комнату. Она кинулась к отцу…

– Уходите, уходите! – говорила она Анатолию. – Уходите, – вы видите…

– Смотри, любуйся на него, – задыхаясь, продолжал старик. – Жених, любящий жених, – у него увлеченье прошло, и он считает себя в праве бросить тебя… Он говорит: увлеченье прошло, он увлекался!..

– Да уходите же! – крикнула Наташа. – Вы убьёте его.

Анатолий наклонился, поднял с полу книгу, ударившую его в плечо, положил её на стол и, не глядя ни на кого, с искривившимся ртом вышел из комнаты.

Старик тяжело дышал, сидя в креслах. Дочь, вся в слезах, стоя на коленях, прижимала свою голову к его груди. Он гладил её по волосам, по щекам и всё крепче и крепче прижимал её к себе.

– Ну, не плачь, не плачь о нем – не стоит. Не стоит из-за него терять слез. Он правду сказал: лучше теперь, чем потом… Ну, что ж, мы ещё пока живы. Я хоть и развалина, но всё-таки постою за тебя и за себя… Вот всё-таки – выгнал его. Только б теперь вот, теперь, сейчас не умереть. Чтоб не дать торжествовать ему…

– Живите вы: никого мне кроме вас не надо, – сказала Наташа.

Он повернул её лицо к своему.

– Никого не надо? – повторил он. – Да, – это хорошо… если никого не надо… Ну, что ж – Корделия моя. Я, как старый Лир, скажу: «Уйдём в темницу и будем петь, как птички в клетке; я тебе буду рассказывать старые сказки; а люди пусть волнуются и пожирают друг друга!»

Он прижал свою щеку к её молодой щеке и несколько минут был неподвижен.

– Нет, – вдруг сказал он, слегка отстраняя её от себя. – Нет, – пора мне умирать. Я мешаю тебе…

– Папа, папа, – что вы говорите. – Клянусь вам – вы один в мире, кого я люблю, и кто мне дорог.

Он опять ласково посмотрел на нёс.

– Корделия, Корделия!..

– Слушай, – начал он помолчав. – Тот… я не хочу его называть – тот пусть уедет. Ты прости его. Я его прощаю. Всё к лучшему. Я его никогда не любил. Мы избавились от негодяя, и чудесно. Что было бы в будущем – неизвестно. А теперь мы свободны. Слышишь – экипаж подъехал? Это он за ним посылал. Платком махать на прощанье не будем… Дай-ко мне воды.

Она подала ему стакан; он отпил немного и поставил на стол.

– Если я сегодня не умер, – это хорошо. Значит, у меня ещё много сил, много, – сказал он, – А только ослаб очень. Дрянь я стал, совсем дрянь. Торопился жить и вот теперь – расплата… Фу! Тяжело, дружок, тяжело… Даром мне всё это не пройдёт… И стоило горячиться? Да нельзя, надо было… А как мне хотелось ударить его. Никогда, никогда я не бил никого, но сегодня… сегодня я не мог удержаться.

Он ещё выпил воды.

– Ах, уезжал бы он скорей. Мне противна мысль, что он тут. Позвони прислугу.

Вошла горничная.

– Господин ещё с утра уложился, – сказала она, – вещи уж отправлены на пристань. Сейчас он сам уезжает.

Старик усмехнулся.

– С утра. Не решился сразу сказать… О-ох, человечек!

Он задумался, тускло глядя на кисейные занавески, слегка шевелившиеся от морского ветерка. Впрочем, трудно сказать, думал ли он о чем-нибудь. Глаза его потеряли всякую осмысленность и смотрели прямо, точно вдаль. Топот лошадей напомнил ему о жизни.

– Я прилягу, – сказал он. – Ты знаешь, какое странное ощущение я сегодня испытал перед тем, как проснуться. Мне казалось, что я смотрю на себя со стороны, но на кровати лежал не я, а маленький спелёнутый ребёнок, – такой, каким я был шестьдесят лет назад. И потом он стал расти. Он – это я. Он лежал на постели в студенческом мундире – совсем такой, каким я был, и пробор сбоку. А потом студентик вытянулся, закрылся одеялом, повернулся навзничь, и стал сухим, окоченелым мертвецом. И руки сложены на груди… Я проснулся, и с тех пор не спал. Теперь я бы заснул. Помоги мне до кушетки.

Он встал, тихонько перешёл комнату и осторожно, точно у него болели все члены, опустил голову на подушки.

– Корделия! – повторил он, ласково взглянув на неё. – Корделия, не отходи от меня. Побудь здесь. Дай руку сюда, сядь. Вот так. Ну, вот…

Он закрыл глаза. Потом открыл, долго, внимательно посмотрел на дочь и сказал:

– Хорошо.