Текст книги "Деньги"
Автор книги: Петр Гнедич
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
XI
Прошёл день. Он ничего нового не принёс в положении дел. Перепелицын замолк, – и от него никто не приходил. Со стороны тётки тоже ничего не было. Но к вечеру произошло одно обстоятельство крупной важности, значительно осложнившееся к следующему утру.
Приехал на вечернем поезде сам Петропопуло. Он был весел, доволен, молодцевато оглядывался, был развязен, целовался с будущим зятем, одобрил все его покупки, похвалил за дешевизну и заметил, указывая на голубую мебель:
– Вот такую, ну точка в точку, я видел у княгини Тер-Собакиной.
– А кто такая Тер-Собакина? – спросил Анатолий.
– Богатая княгиня. То есть была богатая. Сын у неё беспутный.
– А какие ж дела у вас с ними были?
– Сыну деньги я взаймы давал. Я с отцом его ещё дружен был. Хороший был князь. Он на поставке нажился в турецкую войну. В Закавказье поставлял разный товар. Много он тогда – ой-ой как много! – заработал. Приятели мы были тогда, большие приятели.
Анатолию было неприятно, что старик знаком с князем; но он ни словом не обмолвился, что мебель именно взята от него.
Но зато на следующий день утром Петропопуло ворвался к нему как буря. Он был в большом волнении и задыхался.
– Что такое! Что такое! – говорил он, вращая белками, налитыми кровью. – Вы, господин товарищ прокурора, входите в мошенническую сделку с разными мазуриками? Что такое? Я сейчас был у Тер-Собакина. Я с него должен получить по векселям, и иск мой уж предъявлен, и на той неделе разбираться должен. Еду я к нему, чтоб полюбовно кончить, а у него голые стены, сам он лежит на двуспальной постели, под розовым стёганым одеялом, и хохочет. «Что, говорит, с меня взяли! Я, говорит, маменькину всю мебель продал. Теперь она меня проклянёт и платить за меня не будет. И продал-то прокурору». Я его чуть не задушил. Насилу сказал, что это вы… Ведь это мошенничество, милостивый государь?
Анатолий молча вынул пачку счетов.
– Эта мебель принадлежала ему, а не матери, – сказал он.
– Оставьте, пожалуйста! Ничего ему не принадлежит. Брюки, что на нем, и те не его, а матери. Что он счёт на своё имя велел писать в магазинах, – так это ничего не доказывает.
– Во всяком случае, хорошо, что мебель купил я, а не кто другой, – возразил Анатолий, – я же вам сделал экономию.
– Экономию, – заревел грек. – Какая ж это экономия, когда у меня на двадцать тысяч векселей, да вы ещё ему девять тысяч дали? Вы ограбили меня, – вот что…
– Я вам выплачу из своих денег то, что вы не дополучите, – сказал Анатолий.
Тот протянул ему обе руки.
– Давайте, давайте сейчас.
– Сейчас у меня нет, – но вы возьмёте их немедленно из приданого…
– Хе-хе!.. Биржевик вы! Это вроде того, как в рассрочку выигрышные билеты покупают… А я так скажу: коли вы заодно с такими людьми, с моими врагами, – так не нужно мне такого зятя.
– Позвольте, да чем же я виноват! – крикнул в свой черёд Анатолий. – Я не могу знать, на кого у вас есть векселя, на кого нет.
Но грек уже поднялся на свои кривые ноги и ничего не слушал.
– Что мне в таком зяте? Мне помощь от него нужна. А он, прежде чем жениться, уж двадцать девять тысяч мне стоит.
– Хорошо, я вам отдам эти деньги чистыми, прямо вам в руки.
Петропопуло опять протянулся к нему.
– Так давайте, давайте сейчас.
– Сейчас я не могу. Я должен получить после умершей тётки больше ста тысяч. А теперь я вам дам в день свадьбы вексель.
– В день свадьбы?
Петропопуло свистнул.
– Когда этот день свадьбы ещё будет! Я вот его не назначу, пока «аржан контан»[12]11
argent comptant (фр.) – наличные деньги.
[Закрыть] у меня на ладони не будут. Я вижу, что вы за птица. А вексель мне ваш, – что мне вексель? Вот вексель на Тер-Собакина в суде лежит. Я отдам его вам, когда вы мне заплатите, посмотрю, как вы с него получите. Ещё он с вас ваши три тысячи судом сдерёт. Вы думаете, не передал он вашего векселя третьему лицу? Вы думаете, ваш контр иск будет иметь какое-нибудь значение? Ах, вы прокурор! Мало вы каши ели!
Он вышел, не прощаясь и хлопнув дверью.
– Действовать! Действовать! Действовать! – проговорил Анатолий. – Терять времени нельзя. Надо действовать тотчас же. Нельзя, чтоб его миллионы проплыли мимо.
Он взял извозчика на резине, который до сих пор в Москве называется «лихачом», и помчался к невесте.
«А вдруг не примут?» – с ужасом думал он.
Но его приняли.
Лена вышла к нему в капотике с опухшими от сна глазами. Она оглянулась, быстро обвила его шею руками и поцеловала.
– Твой отец на меня рассердился, – быстрым шёпотом заговорил Анатолий. – Он не только хочет, отложить нашу свадьбу, но даже совсем против неё.
У девушки задрожала нижняя губка.
– Как… Нет, это невозможно, Анатолий, невозможно…
– Можешь ты одеться, выйти тихонько из дома одна и быть ровно через два часа на ярославском вокзале? – спросил он.
– Могу, но зачем?..
– Постой. У тебя нет паспорта, конечно?..
– Есть. У меня заграничный. Я ехала ведь вперёд с братом, и у меня было такое свидетельство… Тебе нужно?
– Чудесно. Давай. Да постой. У тебя есть деньги?
– Нет.
– Совсем нет?
– Совсем. Зачем мне деньги?
– А… брильянты?
– Да. Много.
– Вынеси их сюда. Если спросят, скажи – я взял для ювелира. А с собой ничего не бери.
Через пять минут в огромную пустую залу опять вбежала Лена. Она подала ему несколько коробок. Он мельком взглянул. Там сверкали крупные алмазы.
Он дрожащими руками рассовал футляры по карманам.
– Так помни: через два часа. Иди прямо и садись в некурящий вагон первого класса. Билет уже будет взят.
– Мы что же, совсем едем?
– Нет, на один день. Иначе нам нет спасенья. Будешь?
– С тобой всегда – везде.
Он ещё раз наскоро её поцеловал и быстро спустился с лестницы, боясь одного: не встретиться со стариком.
Когда серый рысак отнёс его от подъезда, он вздохнул с облегчением.
– Точно вор! – проговорил он. – Гадость какая.
Он велел ехать к знакомому ювелиру. Гладко выбритый розовый немец встретил его с улыбкой и, первым долгом, осведомился о здоровье тётушки.
– Не может прийти в себя после смерти сестры, – сообщил Анатолий. – Никого не хочет видеть, – даже меня.
Он снисходительно улыбнулся.
– Боже мой! – с сокрушением заметил почтенный торговец. – Неужели тут?
Он постучал ногтем указательного пальца себе по лбу.
– Что ж делать, стара! – ответил Анатолий и начал вынимать футляры.
– Видите, monsieur Бах, – я женюсь. И мне хотелось бы из этих старых вещей переделать кое-что на более новый фасон…
– О-о! – сказал ювелир, открыв два футляра. – Да, работа старая и грубая, провинциальная. Но камни недурно подобраны.
– Во сколько вы это цените? – осторожно спросил Анатолий.
– Крупные камни не особенной воды. Вообще сказать, что это очень дорого – нельзя. Точно я вам могу сказать завтра.
– Но приблизительно?
Бах сжал губы.
– Тысяч на пятнадцать…
Анатолий вынул всё, что у него было в карманах.
– Вы рассмотрите внимательно все вещи, – сказал он. – Я дня через три заеду, и вы мне скажете, что и как можно переделать.
– Слушаю-с. Позволите дать памятную записочку?
– Зачем? Мы старые знакомые.
– Нет всё-таки. По-русски говорится: в животе Бог волен. Лучше записочку.
Он надел пенсне, написал красивым круглым почерком памятный листок, приложил его к проточной бумаге, свернул, сунул в конверт и подал товарищу прокурора.
– Ну, а вообще все эти вещи сколько стоят? – спросил с небрежностью Анатолий.
Бах опять сжал губы и прищурил глаз, чтоб лучше представить себе общую ценность.
– Ну, тысяч сорок, – сказал он.
Анатолий задушевно пожал руку ювелиру, вышел на улицу и велел ехать домой: он хотел до отхода поезда позавтракать, да вдобавок надо было захватить нужные бумаги.
XII
В деревянном домике Вероники Павловны в последние дни было оживление. Когда на другой день по приезде Наташа сюда прислала записку с вопросом, – может ли она её видеть, старуха тотчас распорядилась, чтоб заложили экипаж, и сама поехала к ней. Она была ещё ранней весною у них на квартире, когда произошло официальное знакомство будущей родни: кучер хорошо знал дом их, потому что Анатолий ежедневно по вечерам заезжал туда. Вошла к Наташе Вероника Павловна с тем же кислым лицом, но в глазах её было что-то новое, чего прежде в ней не замечалось.
– Коли хочешь бить старуху – бей! – сказала она, наклоняя перед ней свою голову. – Бей за то, что хотела воспитать человека, а вышел волк.
– Полно, полно, что вы! – со слезами воскликнула девушка. – Не будем об этом говорить, забудем про это. Лучше пожалейте о моем невозвратимом горе.
– Все помрём, милая. Мой черёд ближе – твой дальше. Что ж сокрушаться? Вот я с сестрой невступно шестьдесят пять лет прожила. Даже когда замуж повышли, так в одном доме жили, – а ведь вот пришлось же потерять её, пришлось расстаться! И видишь, жива, и всё у меня по-прежнему, и дом не обрушился, и сад не повял. Всё как было, так и осталось. Это нам кажется, что с нашей смертью всему конец будет; а миру и дела-то нет до нас. Не плачь: слезами покойника не воскресить, – всему свой черёд, всему.
– Ты мне расскажи, – продолжала она, утерев слезы и злобно посмотрев на девушку, – ты мне расскажи, как у вас это всё вышло?
– Не знаю… Он мне даже не сказал ни слова. Он говорил с папой, папа так взволновался…
– Переезжай ты ко мне, – вдруг сказала Вероника Павловна. – Что тебе в большой пустой квартире делать. Брось всё, поселись у меня.
– Я не одна, тётя…
– Как не одна? Кто ж у тебя?
– Девушка одна милая, компаньонка. Я без неё бы пропала.
– Ну-ка, покажи её, что такое?
Наташа позвала Тотти.
– Она как сестра мне, – сказала Наташа, – Это такое чудное существо. Она столько участия мне выказала.
– Наталья Александровна вечно всех хвалит, – весело отозвалась Тотти. – Уж если кто кому выказал участие, так она мне. Она помогла мне уйти из семейства, где я была гувернанткой, – от нынешней невесты вашего племянника.
– Стойте, девицы, ничего не понимаю! Рассказывайте по порядку.
Ей рассказали всё. Старуха, сморщив лицо, выслушала всю одиссею Тотти, изредка вставляя замечания. Когда она кончила, Вероника Павловна спросила:
– Иван когда сюда приедет?
– На днях…
Тотти слегка вспыхнула, сказав это.
– Когда он приедет, скажите, чтоб зашёл ко мне, – продолжала старуха. – Непременно, чтоб сейчас зашёл.
– Он зайдёт, зайдёт непременно! – сказала Тотти.
– В самом деле, – продолжала Вероника Павловна, – переезжайте-ка обе ко мне… У меня сад старый, – дышать есть чем, а у вас здесь духота. Я изнываю с тоски. Давайте, поживём вместе.
– Да я не прочь, – нерешительно сказала Наташа, – а только не стеснить бы…
На другой день, Наташа и Тотти поселились в старом доме. Ни одной вещи Анатолия не осталось на месте. Даже все его портреты были уложены, завёрнуты и отправлены в гостиницу. Библиотека была заколочена в ящики и вынесена на чердак. Комнату переклеили новыми обоями, выбелили потолок, постлали другой ковёр и поселили в ней Тотти.
Наташа просила позволения бывать у них ещё одному человеку – Перепелицыну. Она подробно рассказала, как он сделал для неё всё возможное, чтоб устранить от неё все заботы по перевозке тела, все формальности, хлопоты. Она рассказала, как он великодушно предлагал Тотти заплатить её долг Петропопуло, как ездил в консульство и посольство, как устранял всё, что могло хоть немного их заботить.
– Словом, он делал всё то, что должен был сделать Анатолий, – сказала старуха. – Ну, что же, пусть придёт. Я ему спасибо скажу.
Не изменяя своего уксусного выражения лица, она, нашла, что Перепелицын – очень приятный человек и что на него в самом деле можно положиться.
– Голова у него какая-то ерошенная, но и к ней можно привыкнуть. Это бывает иногда, что волосы, как осока, во все стороны растут. А он деловой человек – видно.
Когда Перепелицыну передали мнение старухи, он возмутился:
– Как? Я? Я деловой! Да я ничего не понимаю в делах! Я веду свою бухгалтерию механически, бессознательно: я весь в посторонних мыслях. Я загипнотизировал себя и внушил себе, что я бухгалтер. А я поэт. Мне в цифрах более всего нравится их красота, а не то, что они изображают.
– А не был у вас родственник Перепелицын – драгун? – вдруг спросила раз Вероника Павловна.
– Отец, отец мой, – сказал Алексей Иванович.
Вероника Павловна выразила высшую степень кислоты, на которую только было способно её лицо.
– Очаровательно танцевал мазурку!.. В 1853 году мы с ним танцевали: это ещё до севастопольской компании было. Очаровательно.
Она при этом отрицательно трясла готовой, как будто всем своим существом хотела сказать:
– Без омерзения не могу вспомнить, без омерзения, без омерзения…
Так как у бухгалтера в четыре часа кончались все занятия и так как он был человек холостой и одинокий, то вскоре каждый день к пяти часам он начал появляться в столовой у Вероники Павловны, с коробкой конфет от Сиу, с букетиками цветов, вообще с чем-нибудь «любезным», как выражалась старуха. С пустыми руками он никогда не приходил, чем даже смущал Веронику.
– Я с его отцом танцевала, а он стесняется обедать. Что он мне, отплатить, что ли хочет своими сластями? Удивительные люди стали. И чего жеманятся!
В последние дни, Перепелицын был хмур, рассеян. Он, по утрам, таинственно ходил к своим двум старым школьным товарищам, и беседовал с ними, тщательно приперев двери. Один из них, тощий подполковник, с низким лбом, сказал ему:
– В этом деле, рассчитывай на меня. Если даже отсидеть потом придётся: для школьного товарища можно.
Другой, солидный молодой человек, отказался наотрез.
– Я против пролития крови, – сказал он. – Быть может, если б меня самого оскорбили, я бы рискнул, нарушить свои принципы. Но быть участником убийства и пролития крови… Это извините…
Перепелицын был поэтому рад, что Анатолий отложил на четыре дня поединок. Он всё поджидал, не подъедет ли Иван Михайлович, хотя тоже был не вполне уверен, что он непременно согласится быть секундантом. Но и Иван Михайлович не приезжал. В конце третьего дня, проходя мимо «Славянского Базара», он справился тут ли господин Анатолий. Но оказалось, что его два дня уже нет, что он уехал куда-то по Ярославской дороге, а номер с вещами оставил за собой. Вчера два раза сюда приезжал господин Петропопуло и справлялся тоже о нем, но и он ничего не мог сказать, зачем и надолго ли уехал господин товарищ прокурора.
– Сбежал? Нет, не может быть: тут что-то не то. Несомненно одно. Господин Петропопуло здесь, и, должно быть, они скрываются, боясь скандала во время свадьбы.
Перепелицын не мог забыть, не мог простить Анатолию той картины, которую он увидел, когда пришёл к Наташе и застал её у постели мёртвого отца. Она, потеряла в течение нескольких минут двух людей, которых любила больше всего на свете. И она лишилась их, благодаря одному из них, так дерзко, бесчеловечно поступившего с ними. Ему даже казалось, что он преднамеренно убил старика, зная, как ужасно на него повлияет его отказ от брака с дочерью. Отчаяние Наташи не выражалось ни в слезах, ни в воплях. Она страдала тупой, безмолвной, безысходной скорбью. Она окаменела, застыла и опомнилась только через несколько дней, на пароходе в открытом море.
Тотти эти дни ходила за ней, как сестра, как нянька, как мать. Она сидела у её кровати целыми днями, подавала ей воду, заставляла её пить чай. Она заставляла её, когда они сели на пароход, подниматься наверх, на палубу и сидеть на корме, вдыхая морской воздух. Они попали в шторм. Но Наташа не чувствовала шторма. Она всё справлялась, плотно ли привязан гроб и не бьётся ли в нем тело. Она и на пароходе ни разу не заплакала и, только подъезжая к Одессе, как будто очнулась, крепко обняла Тотти и сказала:
– Чем я вам отплачу? Не оставляйте меня, родная!
И Тотти осталась с ней. Она поняла, что они нужны друг другу и что расставаться им незачем и не для чего.
XIII
Раз, часов в одиннадцать вечера, когда Сашенька сидела у себя одна, не без труда вчитываясь в текст специальной французской брошюры, у двери раздался нервный звонок. Она привыкла к этим нервным звонкам и знала, что по её специальности других и быть не может. В комнату вошла молоденькая барышня, бледная, испуганная и спросила: ей ли это письмо.
Сашенька взяла конверт, пододвинула посетительнице кресло и распечатала пакет.
«Милый друг, Саша! – прочла она. – Вы обещали оказать мне дружескую услугу. Окажите теперь. Позвольте на несколько дней остаться у вас моей жене. Если сможете – полюбите её. Я ей рассказал, что вы для меня, и она полюбила вас. Ваш Анатолий».
Она подняла глаза на гречанку: та сидела перед ней, вся трепещущая, бледная.
– Откуда вы так поздно? – спросила она.
– Не знаю. Мы были где-то далеко, в каком-то городе, потом уехали куда-то в село на лошадях; вчера нас обвенчал такой старенький священник. Сегодня мы к ночи воротились в Москву. Толя подвёз меня к нам, спросил швейцара, дома ли вы, сунул мне в руки письмо и уехал.
Она залилась слезами.
– Не выгоняйте меня! – сквозь слёзы сказала она. – Мне некуда пойти, я боюсь возвращаться домой.
– Кто вас гонит, голубчик! – участливо проговорила девушка, садясь рядом с ней. – Полноте. Расскажите лучше, отчего же вы к своим ехать боитесь и отчего вы венчались неизвестно где?
Сквозь слезы и рыдания начала Лена свой рассказ.
– Видите, Толя приехал ко мне, велел забрать все брильянты и отдать ему…
– И вы забрали? – поинтересовалась акушерка.
– Да. Я отдала ему…
– И что же он?
– Он рассовал их по карманам, велел мне приезжать на вокзал, и сам уехал.
– С брильянтами.
– Конечно, – отвёз их ювелиру, приехал на вокзал. Там мы встретились, сели в вагон и поехали. Приехали мы в Троицкую Лавру. Толя пошёл и чрез полчаса воротился такой обеспокоенный. Я спрашиваю: «Что такое?» – он говорит: «Вообрази, в лавре венчаться нельзя, я совсем забыл, что монахи не венчают, а я именно думал где-нибудь подальше, в скиту. Я, говорит, помню, что Ромео и Джульетту венчает монах. Но это у католиков». Ну, опять сели в вагон, дальше поехали. Приехали в какой-то маленький городок, – я таких и не видала. Даже гостиниц там нет, а какие-то маленькие комнатки и старые, босые бабы служат. Потом сели на тройку и поехали куда-то вёрст за тридцать. Там мы остановились в большой, просторной избе. Потом меня Толя повёл к священнику, дряхленькому такому, но говоруну. Он меня отысповедовал и потом начал рассказывать, как Александр Второй, ещё когда наследником был, проезжал город Владимир, и как этот самый старичок ему многие лета возглашал. А к вечеру он и обвенчал нас. И так священник этот стар был, голос такой дребезжащий, что еле венчанье докончил. А шаферами у нас были писарь, урядник и внук этого священника. Он и шафером был, и на клиросе пел. Я очень плакала под венцом, что ни мама, ни сестра меня не видят.
– Да, это для них было бы интересно, – заметила от себя Сашенька.
– Ну, и вот потом мы опять назад поехали. Ночью приехали в этот город, а потом и отправились сюда. Он мне по дороге всё про вас рассказал, как вы по трубам лазали, как в котлах сидели, как хлеб с луком ели. Он сказал, что вы во всей Москве только один человек, на которого положиться можно. Вы уж и меня полюбите, Сашенька… Вы не сердитесь, что я вас так зову, и вы меня Леной зовите, – это ничего, что я такая богатая.
– А вы очень богатая?..
– Очень. Я думаю, что и Толя потому больше на мне женился, что у меня так много денег. Ведь я что же: я очень простая и глупая. Вот вы и хорошенькая, и учёная, даром, что из простых. Вы должны непременно за богатого выйти.
– Вот как? Почему же за богатого?
– А это непременно так надо. Надо, чтоб капиталы были равномерно разделены между всеми. Это так папа говорил и называл это политической экономией.
– Хорошая политическая экономия, – похвалила Саша.
– А вы ведь не замужем?
– Нет. Но у меня жених есть.
– Богатый?
– Нет, бедный. Он доктор. Хорошенький такой. Глаза чёрные. Он по моей же специальности.
– Вот бы никогда за него не пошла! – воскликнула Лена.
– Почему же?
– А как же, – все к нему дамы будут ходить, а он к ним ездить. Это ужасно. Я бы извелась вся. То ли дело прокурор, – гораздо лучше.
– Захочет, так и прокурор вас обманет.
– Но всё-таки не по должности. А у доктора, – у того точно служба.
– Что же я сижу – хотите чаю?
– Чаю? Я бы, милочка, поела чего. Я страсть как голодна. Мы в три часа обедали и с тех пор у меня ничего во рту не было, кроме ягод, что купили по дороге. А я ужас сколько ем.
– Ну, уж не знаю. Если хотите, у меня холодное рагу есть от обеда.
Лена даже взвизгнула.
– Милая, разогрейте! Какая вы добрая. Что бы вам подарить? Что хотите: браслет или брошку, – вот, что на мне? То и другое хотите. Возьмите, милочка, мне не жалко.
– Что вы, Господь с вами – у меня не постоялый двор.
Она пошла распорядиться в кухню. Когда она вернулась назад, Лена лежала на тахте и плакала горючими слезами.
– Что с вами? – спросила Саша, тряся её за плечо.
– Мне себя жалко, маму жалко, – сквозь слезы выговорила она. – И потом… потом…
Она не знала, что сказать.
– И потом, – вы такая добрая…
Она упала к ней на шею и зарыдала пуще прежнего.
Когда она немного успокоилась, принесли как раз подогретое рагу. Она выпила рюмку мадеры, поела с наслаждением, выпила стакан чаю и вдруг повалилась на подушку.
– Милочка, – сонным голосом сказала она, – если б вы знали, как я хочу спать. Можно здесь? Зачем стлать постель, не надо. Я вот привалюсь тут, и так мне хорошо будет.
И, не слыша далее ответа Саши, она заснула молодым, безмятежным сном.
