Текст книги "Деньги"

Автор книги: Петр Гнедич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

V

Когда он с вокзала приехал домой, его сразу поразило какое-то запустение. Точно не одна тётка Варвара Павловна умерла, а вымер весь дом. Ворота были отворены. Цепная старая собака сидела у будки, смотрела на него, но не лаяла. Окна были закрыты. Даже сад не шелестел своей листвой, и деревья стояли неподвижные, словно написанные на декорации. В гостиной все картины были завешены. Лакей сказал, что тётушка у себя. Тётушка сидела в зелёных креслах, с которыми давно, с первого детства был знаком Анатолий и которые он ненавидел не менее тёток за их неизменчивое постоянство. Тётка при его входе встала, и пока он, напуская на себя скорбь, целовал её морщинистые сухие ручки, она поцеловала его в висок и в пробор. Но ему показалось, что в этом поцелуе нет той теплоты, даже горячности, что он ожидал встретить. Глаза Вероники были совершенно сухи и смотрели на племянника жёстко, – да и всё лицо выражало как всегда кислоту.

– Ну, садись, – сказала она, опускаясь в своё кресло. – Признаться сказать, я не знаю, зачем ты приехал?

– Как зачем? Я счёл своим долгом, узнав о случившемся, помочь вам.

– Помочь! Если б ты жил подле Крымского брода или на Воробьёвых горах, – ты мог мне помочь. А раз ты был в Турции, и езды оттуда пять дней, так какая же от тебя помощь? Мне помогла Саша – спасибо ей. Она и ухаживала за Варей последние дни и распоряжаться мне потом помогла, – хорошая, благодарная девушка.

И Вероника, желая показать, какая она хорошая, изобразила на своём лице впечатление вкуса от несвежей устрицы.

– Ну, и Окоёмов мне помог, Венедикт Акинфьевич, – тот конечно, по-родственному всё сумел привести в полный порядок, даже жандармов прислал к выносу.

Окоёмов был двоюродный брат сестёр, старый генерал, с седыми усищами и в чёрном парике. Он всегда обедал у них по воскресеньям, и говорил таким басом, точно играл орган в костёле.

– А тебе не следовало сюда ехать, – продолжала Вероника, сдвигая брови и смотря куда-то в сторону, словно не желая встречаться со взглядом племянника. – Как ты мог бросить невесту и тестя, когда знал, что он на ладан дышит?

– Я считал, что мой долг – быть возле вас, – повторил он.

Она ещё более сморщилась.

– Прежде чем что-нибудь считать, надо было подумать, – наставительно сказала она.

– Я не гимназист, тётя, – обиженным голосом сказал он, – я могу логически мыслить. Мне подсказала моя совесть, что я должен быть здесь, – и я поехал.

Она зорко посмотрела на него.

– У вас ничего не вышло с Наташей? – спросила она.

Анатолий дрогнул.

– Вы получили от неё известие?

– Получила. Телеграмму.

Он опустил глаза.

– Я убедился, что не люблю её, – проговорил он, чувствуя, что против воли краска приливает к щекам.

Тётка даже выронила свой платок.

– Что? Повтори, что ты сказал?

– Я убедился, что не люблю её, что люблю другую, – строго сказал он, как бы призывая тётку к порядку и считая неуместным её волнения.

– Как не любишь? И ты это сказал ей в лицо? У тебя повернулся язык?

– Тётя, будемте говорить хладнокровно. Я отлично понимаю, что честно и бесчестно, что законно и незаконно. Поверьте, я никогда не подведу себя под законную ответственность.

– Да что мне твоя законная ответственность! – воскликнула тётка. – Да неужто ты не понимаешь, что есть ответственность во сто раз большая, чем ответственность пред твоими писаными законами. Нравственная-то ответственность, я думаю, будет побольше.

– Я нравственно считаю себя правым, – сказал он.

– Ты считаешь себя в праве убивать человека?

– Тётя, такие обострённые речи ни к чему доброму не приведут.

– Ты мне ответь на вопрос об убийстве.

– Я никого не убивал.

– А Александра Дмитриевича?

Он побледнел.

– Как, разве… – начал он.

Вероника подала ему телеграмму. Она была от Натальи.

«Передайте Анатолию Павловичу, – прочёл он, – отец умер через два часа после его отъезда. Прощайте».

Он вынул платок и провёл им по лбу. Он почувствовал, как его руки холодеют, как странно прыгает перед ним тёткин чепец и как волнуется вся комната.

– Ты мне должен тут объяснить две вещи, – продолжала она. – Зачем вместо «Анатолию», сказано «Анатолию Павловичу», и затем, что значит это «прощайте» в конце. Значит ты ей сказал прямо: «Я вас не люблю; я за вами ухаживал, но вы мне надоели; я вас бросаю как перчатку». Так или нет?

Анатолий никогда не думал, чтоб тётка могла проявить столько силы и самостоятельности в речах. Её речь ему так напоминала то, что шесть дней тому назад ему говорил на Принцевых островах Александр Дмитриевич.

– Я ей не сказал ни слова, – возразил Анатолий. – Я говорил с её отцом.

– И что же он ответил тебе?

– Он сказал, что предоставляет мне действовать по моему усмотрению.

– И ты спокойно повернулся, сложил свой чемоданишко и покатил сюда с лёгким сердцем? Ты оставил любимую девушку с мёртвым отцом?

Анатолий пожал плечами.

– Почём же я знал, что он умрёт? Конечно, если б я знал, что это так будет…

– Ты подождал бы его смерти и потом, не говоря ни слова, бросил бы девушку?

– Позвольте, тётя, – вы не сердитесь. Я должен вам объяснить всё по порядку.

Анатолий откинулся в креслах, ещё раз вытер платком лицо и, стараясь придать своему голосу спокойствие, тихонько бросил взгляд на тётку. Она сидела гневная, вся в пятнах.

– Я должен вам сказать следующее, – начал Анатолий. – Я полюбил другую девушку.

Вероника вдруг захохотала. Он никогда не слыхал её хохота. Но тут неожиданно смех у неё прорвался и далеко разнёсся по пустым комнатам.

– Ты влюбился? – спросила она.

– Да, я влюбился. В молодую, красивую девушку, которая должна удовлетворять вашим требованиям. Она богата, даже очень.

– Богата? А как очень?

– Миллионерша.

– За сколько же ты продал Наташу? Скажи цифру.

– Я не желаю, тётя, чтоб вы так со мной говорили, – возвысив голос, сказал Анатолий.

– Вот как! А кто же мне может запретить говорить, как я хочу? Не ты ли, – подкидыш?

– Как подкидыш, что вы хотите сказать?

– А то, что каждый ребёнок, который растёт без призора отца и матери – подкидыш. Тебя ведь подкинули к нам, – мы подобрали. Что ты племянник, так не ты один: у нас племянников пять штук было. Наше дело было воспитать тебя или выбросить, – ну и воспитали. Тебя Варвара избаловала; на моей душе греха меньше. Вот и дожили!

– До чего дожили? – спросил Анатолий, до боли стискивая руки.

– Вот тебе мой сказ, – начала тётка, – ты должен сейчас, понимаешь, сейчас, сию минуту, ехать туда – к Наташе. Ты должен в ногах у неё ползать, прощенья просить, молить, чтоб она всё прошлое забыла.

– Как? Вы думаете, что мыслимо воротить прошлое?

– Воротить ничего нельзя. Пролитой воды никогда не вернёшь. И она замуж за тебя, конечно, теперь не пойдёт, – но прощенья ты у неё за свою мерзость просить должен.

– Зачем же эта комедия?

– А затем, что грех выкупить надо.

Он встал.

– Тётя, я себя грешным не считаю, думаю, что я прав и честен. Я счёл своей обязанностью заявить вам о моей женитьбе, а там делайте, как хотите.

– Я не желаю твоей женитьбы.

– Можете не желать, но я женюсь.

– Я не позволю.

– Как же вы можете не позволить? Как ни грустно, но я от решения своего не отступлю, и хотя мне ваше согласие дорого, но я им готов поступиться. Я думаю, впрочем, тётя, что вы одумаетесь.

Она, не спуская глаз, следила за ним; она видела, как всего его дёргает и как он сдерживается.

– Ну, иди в свою комнату, – тихо, почти шёпотом сказала она. – Иди, я не хочу с тобой больше говорить.

Он пошёл к себе и, посвистывая, принялся за раскладку своего чемодана. Но не успел он вынуть первого слоя платья, как вошёл старый лакей Никифор. Он был в доме более тридцати лет и никогда не жаловал Анатолия.

– Барыня приказали вам сказать, – начал он, останавливаясь на пороге, и взявшись руками за косяк и край двери, – чтоб вы здесь не оставались: они этого не желают.

– Где? В этой комнате? – спросил Анатолий, чувствуя, как опять ударило ему в виски.

– Нет, в доме. Просят съехать. Скажи, говорят, что очень их прошу больше часа у меня не оставаться и в комнату ко мне не входить.

Анатолий криво усмехнулся.

– Вот с ума сошла старуха, – проговорил он про себя, но так, что старик услышал. Он ещё больше нахмурился.

– Лошадь велеть закладывать или извозчика привести? – спросил Никифор.

– Всё равно. Приведи извозчика.

Он бросил белье обратно в чемодан, открыл письменный стол и посмотрел на кипу бумаг.

– Здесь на неделю разборки, – подумал он и захлопнул снова ящик. – Ну, да угомонится скоро. Это только так она, – для начала.

VI

Он переехал в гостиницу. Он решил ждать три дня, и, если тётка не пришлёт за ним, начать подыскивать себе квартиру, – временную где-нибудь, до женитьбы. Он сочинил телеграмму, на которую не пожалел денег, и немедленно отправил.

«В Москве я не застал в живых тётку. Чтоб не мешать убитой горем её сестре, я переехал в гостиницу. Хочу сразу приискать квартиру. Уполномочиваете ли на цифру пять тысяч в год? Целую ручки maman и Helene; привет вам и прелестной belle-soeur. Ради Бога, приезжайте скорей в Москву».

Кроме того, он написал письмо невесте.

«Если б вы знали, сколько душевной муки мне пришлось вынести эти дни, – писал он, – я уверен, что вы пожалели бы меня, что ваша ручка, маленькая нежная ручка поддержала бы меня в моих испытаниях. Умолите, упросите своих, чтоб они скорее ехали сюда. Что вам там делать? Принцевы острова – рай, но когда спокоен дух, когда душа никуда не просится. Я был бы счастлив навсегда остаться там с вами. Но вы сами знаете, как я прикован здесь в Москве к своему делу. Что за счастье было бы гулять с вами в тех рощах и полянах, от которых так веет старой Грецией. Мне казалось иногда, что за кустами мелькает стройная фигура нимфы, или сама Диана вышла на лов»…

Последнее соображение он привёл по воспоминанию: он читал где-то, в каком-то путешествии по Элладе, именно о таком настроении путешественника и нашёл его здесь, в письме уместным.

«Тяжёлые испытания, – писал он далее, – ожидали меня по прибытии в Москву. Одна моя тётка, как вам известно, скончалась. Это была святая старушка, которую я буквально боготворил. Сестра её Вероника так была поражена смертью подруги, с которой прожила всю жизнь, что на неё нашло временное тихое помешательство. Она не может никого видеть: всё ей напоминает о потере. Она просила меня временно оставить её, дать ей успокоиться. Для меня священна её воля. И как не грустно мне, но я принуждён был ей покориться. Я живу теперь в номере гостиницы. У меня на столе лежит тот миниатюрный портрет, что вы мне дали в момент отъезда. Не забудьте обещания: снимитесь для меня тотчас же и вышлите карточку. А ещё лучше – скорее, скорее приезжайте сюда.

Сегодня я смотрел для нас квартиру. Неправда ли, как хорошо и приятно звучит это слово для нас? Вы и я, я и вы. Скоро это будет одно неразрывное, целое на всю жизнь. На всю долгую, долгую жизнь. Квартира очень хороша. В Москве таких мало: потолки лепные, с живописью; обои – штофные; двери с инкрустацией. Это была старая барская квартира, и вам не будет стыдно в ней жить. Пишу об этом вашему папа, надеюсь, что он тотчас же ответит.

Время тянется медленно, медленно, – точно жизнь так длинна, что можно этого времени не жалеть и бросать его, как бросают безумцы золото в воду. Скорее бы приезжали, скорее»…

Оставалось ещё полстраницы. Анатолий хотел что-нибудь ещё прибавить, но ничего не шло в голову.

«Скажите всем вашим, – наконец придумал он, – что квартира большая. Они всегда – и papa, и maman, и ваша сестрица, всегда могут жить с нами, не стесняясь нас. Мы одну половину отведём им. Целую ваши крохотные…»

– Ну уж не то, чтобы очень крохотные, – поправил он сам себя, – уж лучше бы «маленькие»… Да не стоит перечёркивать.

«…ваши крохотные ручки, целую их крепко. Сестрице скажите, что в Москве она произведёт фурор, – я за это ручаюсь. Ещё раз целую хотя бы кончики ваших пальцев».

Он перечёл письмо и покачал головой.

– Не отзывает ли волостным писарем? – подумал он. – Не снять ли там, где очень густо наложены краски? Нет, не поймёт иначе.

Он отложил письмо в сторону, и принялся за второе.

«Искренноуважаемый Евстафий Константинович, – писал он. – Я уже телеграфировал вам о найденной квартире. Уступают за 4800. Кроме того, теперь, по случаю можно ещё недорого купить кое-что для обстановки. Если вы позволите, я достану в кредит всё, что надо, а заплатите вы по прибытии в Москву. Если же хотите, чтоб я покупал на наличные или выдал задатки, благоволите перевести мне сумму, какую найдёте нужным. Жду вас: чем скорее, тем лучше. Душевный недуг моей тётушки угнетает меня. Засвидетельствуйте глубочайшее почтение супруге вашей и верьте в искренность моих чувств к семье вашей».

Этим письмом он остался доволен.

– Корректно, сжато, вежливо и сильно. И не по-департаментски. Я всё думал, что совсем разучился писать.

Он отправил оба письма заказными и затем стал обдумывать поход против обожаемой тётушки.

«Во всяком случае, я ведь наследник Варвары, – думал он. – Я знаю, что у неё было завещание, и она говорила, что оставляет мне свою часть. Необходимо узнать, что с этим завещанием сталось и где оно? Старуха в самом деле спятила, и особенно с ней церемониться нечего. Да и какие церемонии в денежных делах: с родных отцов взыскивают и с ними процессы ведут. А что такое тётка? Да и глупа она, как три тёлки. Неужто она совсем не пришлёт никого ко мне?»

Она выдерживала характер и не присылала. Зато Сашенька сама заехала к Анатолию.

– Послушайте, это что же такое? – заговорила она, с любопытством осматривая его, точно он был по меньшей мере чревовещатель. – Вы, говорят, невест, как перчатки, меняете?

– Ого, допрос следователя? – сказал он.

– Просто любознательность. Я была вчера у Вероники Павловны, она и говорит: «Ты слышала про подвиги милого племянника Толи?» – Я говорю: «Женился?» – «Нет, невест меняет, на миллионерше женится».

– Ну, а если б и так? Вам-то что?

– Надеюсь не обойдёте практикой? По старой дружбе. Ведь вместе лук на огороде ели. Помните тятьку?

– Василья помню.

– Помните, как вы меня уверяли, что он хам, а я, по глупости, злилась. Хороший он был человек. Весь насквозь светился. Помните, у него беспаспортные в трубах ночевали, да в котлах?

– Да. Если б и теперь он был жив, и рядом с нами были бы эти котлы, я бы прекратил это пристанодержательство.

– О, неужели? Как же?

– Я бы велел сделать ночной обход.

– И тятьку привлекли бы к ответственности?

– Да. Я бы сперва ему сказал, по знакомству, чтобы он этого не делал. А если бы он меня не послушал, – ну, тогда – не моя вина.

– И вы бы судили его?

– Судил.

– И наказали бы?

– Я не наказываю. Я только прошу наказывать.

Она посмотрела ещё с большим любопытством.

– Как смешно это! – сказала она.

– Что смешно?

– А то, что вот мы вместе играли в саду, с муравьями возились, заставляли их по мосту через лужи переходить. Вместе в котлы лазили, думали, что мы Робинзон и Пятница. Вместе на небо смотрели и звезды считали… Потом разошлись. Я стала шить учиться, а вы по-латыни и по-гречески. А потом я решила, что порядочных повитух мало, и решила повитухой стать. А вас высшим правам человека обучали. Так это у вас называется или нет? Конечно права: кто какое имеет право это делать…

– Ну?.. К чему вы всё это клоните?

– А вот – вышли мы из наших школ. Вы – ученый юрист, я – учёная hebamme[10]10
  акушерка (нем.)


[Закрыть]. Оба вступили в жизнь. И вдруг оказывается, что мы с разных планет. Вы думаете, что солдат-сторож делает преступление тем, что даёт приют бродягам. А я думаю, что это называется иначе. Вы думаете, что его за это можно посадить вместе с ворами, разбойниками, а я думаю, что…

– Чего ж вы остановились? – насмешливо спросил он.

– Да я докончу, если хотите… Я в театре недавно здесь была. Играл актёр сумасшедшего короля… Такие странные вещи говорил, – мне вот сейчас вспомнилось. Он сказал… Вот что значит сумасшедший! Он сказал, что если переменить места судьи и подсудимого, то ни за что не разобрать, кто преступник, кто судья…

– Вот как? Так что вы того же мнения?

– Да, если б вы судили отца за укрывательство бродяг, я бы предпочла, чтоб осудили не его, а вас.

– За что?

– За то, что вы смеете судить.

– Я призван на это.

– Кем?

– Роком.

Он засмеялся, и повторил:

– Роком, роком, роком!

– Вам не стыдно перед собою?

– Чего?

– Своих мыслей?

– Нисколько. Я отправляю известную государственную функцию… Я знаю, откуда у вас эти веяния, – продолжал он небрежно. – Я знаю, что в последнее время снова всплыл утопический вопрос о виновности или невиновности преступников. Я бы не советовал вам быть последовательницей этих теорий. Для этого надо иметь более зрелый ум, чем ваш, и быть постарше. Теперь же, в вашем положении даже небезопасно излагать такие теории.

– Вот как! Небезопасно? Как это у вас говорится: вы можете привлечь меня к прокурорскому надзору?

– Фу, вы гадости говорите! – возмутился Анатолий. – Уж не вас ли я буду привлекать?

– Я думаю, вы меня могли бы тоже привлечь. Хотя бы из ревности, – если бы любили меня. Помните, когда я вырвалась от вас тогда, – я убеждена, что вы готовы были мне сделать какую-нибудь пакость. Ну, а теперь трудно – у меня заручка большая.

– Какая заручка?

– А вот профессора-то мои. Заступятся. Ведь сластоежки тоже. Вы думаете, они не сильны? Посильнее вас. Тут хотел один из ваших же прокуроров привлечь одного из них к ответственности…

– Ну, и что же?

– На другое место переместили.

– Кого?

– Да прокурора. Мы сильны не меньше вас.

Она посмотрела на часики.

– Мне пора.

– Посидите. Ведь вы в первый раз у меня.

– Одна с вами, в гостинице! Фу, как неприлично! Это я только сейчас заметила.

– Зачем вы ко мне приезжали? – спросил он, глядя на неё в зеркало, перед которым она поправляла шляпку.

– Во-первых, подразнить вас…

– Я не попугай…

– Во-вторых, сказать, что на вас озлоблены все родственники.

– Пускай себе.

– Не плюйте в колодец. Особенно Окоёмов.

– Ему-то что?

– Считает себя преданным лицом относительно вашей тётушки.

– А вы себя считаете тоже преданной ей?

– Пожалуй.

– За что?

– А за то, что она вареньем меня кормила, когда я ребёнком была. Она могла этого не делать, но делала. И за это я готова у её постели дни и ночи сидеть.

– Это может сделать за гроши всякая сиделка.

– А я сделаю без гроша.

– Боже, какое великодушие!

– Да ведь я не хвастаюсь им. Так, пришлось к слову, ну и сказала. Прощайте. К Окоёмову съездите, советую.

– А поцеловать меня не хотите? – спросил он, взяв её за руку. – По воспоминаниям детства?

– Ни малейшего желания. Я целую тех, кого приятно поцеловать. А вас… До свидания.

Она блеснула глазами и зубами и скрылась за дверью.

VII

Анатолию очень не хотелось ехать к Окоёмову. Он недолюбливал старика, занимавшего очень видное положение и всегда державшего сторону тёток. Окоёмов был человек суровый, решительный, но при всей своей суровости снискавший довольно странную репутацию в Москве. Старое поколение его считало либералом и заступником «за мальчишек». А мальчишки считали ретроградом и, преклоняясь перед «великими старцами», его из этих великих старцев тщательно исключали. Окоёмов сам отлично понимал своё положение, и оно его бесило и вызывало в нем постоянное раздражение. Он много курил, нервно стряхивая пепел, смотрел исподлобья и часто шевелил плечами. Анатолия он совсем не любил и, когда тот приехал, встретил его с нескрываемым неудовольствием, хотя по старой памяти и подставил небритую щеку для поцелуя.

– Что ты? – спросил он, усадив его.

– Посоветоваться к вам приехал. Что такое с тётей Вероникой, – она на себя непохожа?

– Удар. Судьба. Столько лет. Можно привыкнуть. В эти годы – ведь не то что что-нибудь…

Он усиленно запыхтел сигарой.

– Тут помимо всего этого, – продолжал Анатолий, – есть много для меня загадочного. Она против моей женитьбы.

– Конечно! – закричал Окоёмов и пустил товарищу прокурора прямо в лицо огромный клуб ядовитого дыма. – Как же ей не быть против? Она привыкла к мысли: ты женишься на такой-то. А ты женишься на другой. Натурально, это ей тяжело. Она не привыкла к таким скачкам. Зачем тебе другая? Деньги? Важное кушанье – деньги. Неужто об них думаешь? Плюнь. Деньги – грязь, вздор, подлая выдумка. Не придавай им никогда значения. Коли будут когда – раздай. Вот видишь, у меня ничего нет: всё роздал. А было время конский завод держал. Ничего не надо. Читай «Екклесиаст» и «Книгу премудрости Сирахова». Увидишь, что ничего не надо.

– Ну, отчего же ничего!

– Ничего! – опять закричал Окоемов. – Человеку ничего не надо. Четыре аршина земли и два поперёк, и всё. Об этом всегда думай, всегда.

Анатолий решил не противоречить старику. Это не входило в его расчёты.

– Принципиально я с вами согласен, – сказал он, – но согласитесь сами, если бы все думали только о четырехаршинном пространстве, ожидающем нас, то не было бы никакой культуры.

– Ну, что такое культура! Если пути сообщения – культура, если пресса – культура, тогда никакой культуры не надо. Освобождение крестьян – это наша реформа была, и это была культура, и сделалось это без газет. Неужто вы думаете, что Герцен своим «Колоколом» вызвал реформу?

– Вы не волнуйтесь, генерал, – спокойно заметил Анатолий. – Я очень вас прошу выслушать меня хладнокровно. Может быть, с моей стороны была ошибка, нетактичность, – называйте, как хотите, – то, что я отказался от девушки, которую я не люблю. Если была сделана одна ошибка, что я присватался к ней, так надо было, по мнению общества, сделать и другую ошибку – жениться. Ну, а я решил избавить её от себя, да и самому от неё избавиться. Вдобавок я встретил девушку, какой давно искал: натуру непосредственную, не зараженную нашей столичной жизнью. Я сказал одной, что не люблю её, и сделал предложение другой, – вот и вся моя вина.

– Ваше дело, – буркнул генерал. – Я не знаю, что вы от меня собственно хотите.

– Убедите тётю, чтоб она приняла меня.

– Никогда в чужие семейные дела не путаюсь.

– В таком случае, поговорите с ней о завещании тёти Вари. Ведь завещание осталось?

– Осталось.

– Вы подписывали его?

– Подписывал.

Руки и ноги Анатолия похолодели.

– Ведь там отказана мне часть…

– Да.

– Так ведь должен же я получить её?

– Нет.

– Отчего?

– Тётка не даст вам.

– Какое же она имеет право?

– Да не захочет.

– Разве она может не захотеть?

– Может. Не понравится ей что-нибудь в тебе, – и конец.

– Но ведь её можно заставить.

Сигара выпала из рук генерала.

– Что-о?

– Я говорю, её можно заставить.

– Каким способом?

– Одним – судом.

Анатолий сказал это совершенно спокойно, но он похож был на затравленного волка, которого загнали в угол.

– Вы против тётки начали бы иск?

– Начал бы, если б тётка поступила незаконно.

Генерал позвонил. Вошёл усатый камердинер.

– Проводите барина, – сказал он и, помакнув перо, в чернильницу стал быстро что-то писать.

Анатолий вышел, стиснув зубы. Он никогда не чувствовал вокруг себя такой травли, как теперь. Александр Дмитриевич, брат Иван, бухгалтер, этот генерал, даже эта акушерка, – все они корчат из себя каких-то ангелов, как будто ничто земное их не интересует, как будто сами они не борются за своё существование, не откусывают друг другу головы. Та же Сашенька, вероятно, душит при помощи профессоров своих товарок и всячески их подводит, а перед ним – разыграла роль эфирного создания. Удивляются, как это он мог предпочесть одну девушку другой, как он ставит законность и справедливость выше всего остального!

– Какое мне дело до них, – морщась рассуждал он, сидя на извозчике. – Я пойду своим путём, напролом, и не желаю ни их помощи, ни их любви. Деньги! Они все бросают мне в лицо, что я люблю деньги. Не люблю я их, но они нужны мне: Да и не одни деньги. Мне нужно, первым делом, известное положение. Положения я добиваюсь и добьюсь. А затем – да, деньги – это базис, на котором я буду стоять прочно и устойчиво. Деньги дают независимость. Вот единственное их достоинство. Иван говорил, что деньги покоряют человека, делают его своим рабом. Вольно же им подчиняться? Не надо быть Плюшкиным – это свинство. Надо держать в руках деньги, как оружие, как средство, и тогда можно пролагать себе путь вперёд, не стесняясь. Свобода действий и мужество – всё даётся уверенностью в том, что человек не дорожит случайным материальным благосостоянием. Богатый человек честен, потому что его нельзя подкупить; богатый человек не заискивает, потому что ему не надо награды к праздникам. Богатый человек берётся только за то дело, которое ему свойственно. Против богатства, против денег говорят только нищие.

Он посмотрел на загорелый грязный затылок извозчика, на его засаленный армяк и подумал:

«Микробов-то, микробов тут!»

Извозчик был уж седой, сгорбленный. Лошадёнка у него была тощая и бежала боком, поминутно оглядываясь.

– Дед, а дед, – спросил Анатолий, – что лучше: быть богатым или бедным?

В ответ извозчик вытянул кнутом свою клячонку.

– Да ведь это как, то есть, сказать… – протяжно ответил он.

«Ещё сомневается», – подумал Анатолий.

– Известно, богачество, которое ежели кому дадено… И если семья большая… Хорошо бывает, хорошо. Работают все ежели, не пьянствуют… хорошо. Ежели ко двору… А иной раз, – не подойдут ко двору деньги-то… Только ругань, ругань из-за них… день ругань, ночь ругань… Бывает, всяко бывает…

– Ну, а ты бы хотел быть богатым?

Старичонко подумал и вдруг обернулся к барину.

– Я ведь богачеем-то был… Ты что думаешь? Ей-Богу, был. Двенадцать лошадей в деревне стояло… Опять коровы, овцы… Всё было. Деньги в рост давал. Ей-Богу! По пяти процентов в месяц кому надо… А потом вдруг запалило ночью… Подожгли, значит… И пошло, и пошло… И скотинка, и скарб – всё значит погорело. Маменька – божья старушка была – и та пообгорела, – через месяц на погост снесли… И так всё расползлось, как по шву…

– Давно это было?

– Да лет пятнадцать… Ну, и не справился больше… В работниках живу, на чужом одре езжу… И все разбежались. Сыновья по городам, кто чем… Снохи так болтаются, корки по деревням голодным ребятам собирают, кто ежели по доброхотству даст…

– Скверно, значит?

– Чего скверно? Тогда жили, теперь живём… Терпит Господь…

– Что терпит-то?

– Нашего брата терпит.

– Чего ж его не терпеть?

– Да прохвост человек-то… Господина ли взять, нашего ли брата, – редко который стоящий человек. Господа тоже есть, – пятачок у тебя урвать норовит, а у самого шуба тысячная. Возьми хошь купца. Последнее дело с ним ехать. Прёшь его по гололедице за шесть вёрст, – пудов в нем двенадцать весу, с калошами-то его вместе… От скотины пар валит, как из бани… А он даст три гривенника, да ещё подлым словом назовёт, да по шее накладёт…

– Зачем же ты позволяешь? Нельзя бить…

– Мало чего нельзя!.. Вот будь я, скажем, годков на двадцать помоложе, – силищи, то есть, этой самой у меня было – страсть… Ну, вот завёз бы я, примерно, тебя ночью на Девичье Поле, притиснул бы, чтоб не дохнул, да и снял бы, что нравится – часы стало быть с бренлоками или там кошелёк. Что ж бы ты делать стал? Ежели видишь, что человек сильнее тебя, тут уж, братец, ау! Тут уж смиряться должон…

– А ты разве грабил? – удивился Анатолий.

– Нет, не доводилось, – с сожалением ответил возница. – Ни в краже, ни в грабеже – ничего такого… Сын грабил, это точно… Без убивства, а так – оглушал только. Сослали его… А меня Бог миловал…

– Ну, так что же, – воротился Анатолий к начальному пункту разговора, – хорошо богатым быть?..

– Да и богатство, оно тоже… Всяко бывает…

«Ну, чёрт с ним! – подумал Анатолий. – Всё равно ничего не добиться».