Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 1"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Криворотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 38 страниц)

V

В пёстром Арабском зале, за ломберными столами, с только что распечатанными свежими картами старые сановники и старые дамы играли в карты. Через открытые двери сюда глухо доносился гул голосов танцующих и всплески музыки.

– В пиках, Адель Карловна? – говорил Пестрецов своей партнёрше.

– В пиках.

– Пас.

– Я пас, – объявили остальные партнёры.

– Ну что же, вы думаете, Мария Петровна, что он шарлатан, – обратился Пестрецов к старой седой даме с длинным носом и светлыми серыми глазами.

– Ох уже, Яков Петрович, и говорить не хочется. Стана и Милица верят, что когда он без шапки, то не видим.

– А вы?

– Сама же видала. Волосы чёрные, гривой распущены, лицо жирное. Какое же не видим!

– Вы им говорили?

– Осмелилась… Да что. Стана упрекать меня стала, что я в святость его не верю. Это верить, говорит, надо.

– По-моему это опасно становится.

– А что вы поделаете? Куропаткин его медиком сделал.

– Да ведь он ничего в медицине не понимает.

– Ничего, как есть. Аптекарский ученик из Лиона.

– Филипп и медик!

– Смотрите, ещё лейб-медиком сделают.

– А она?

– Пока не верит, а поддаётся. Её тянет к таинственному и к мистике

– А вы не думаете, что тут масоны замешаны?

– Не думаю. Слишком всё это глупо.

Пестрецов покосился на соседний столик, за которым немецкий посланник играл со старою седою дамой и двумя почтенными генералами в лентах и крякнул.

– Кажется, кончили танцевать, – сказал он.

– Да, сейчас кадриль, – сказала Адель Карловна.

В Николаевском зале музыка только что кончила играть, и лакеи разносили на громадных серебряных подносах хрустальные тарелочки с мороженым. Светло-жёлтое сливочное, оранжевое, тёмно-фиолетовое из чёрной смородины и розовое земляничное, оно имело форму персиков и виноградных кистей с листьями. Зал гудел неясными голосами, и на их фоне раздавался громкий, сочный, красивый картавящий баритон Великого князя Владимира Александровича.

– Вы говог'ите, что она кг'асива? По-моему, нет. Она совег'шенно без… – тут Великий князь сочно загнул такое чисто русское круглое слово, что окружающие ахнули, а дамы нервно засмеялись, но Великий князь нисколько не заметил этого, потому что был уверен, что сказал очень тихо.

Ротмистр Маслов пробегал по залу, устанавливая пары для кадрили.

– Messieurs engagez vos dames. Et a vos places s'il vous plait[34]34
  Господа, приглашайте ваших дам. И, прошу по местам!


[Закрыть], – кричал он. Придворный бал шёл по часам, и ровно в двенадцать надо было идти к ужину. Танцующие занимали стулья для кадрили, нетанцующие, а таких было большинство, толпились к дверям, чтобы идти к ужину. Каждый хотел попасть в ту залу, где будет сидеть Государь. Каждому хотелось видеть Государя за ужином, но кроме того опытные люди говорили, что там и блюда лучше, и провизия свежее.

Ламбин был недалеко от них. Он танцевал с племянницей бывшего своего командира Верочкой Бетрищевой, первый раз бывшей на придворном балу, в качестве городской дамы, против них была Вера Константиновна с Гриценко.

– Этот бал – чудо, не правда ли, Вадим Петрович? – сказала, садясь на золотой стул и обмахиваясь кружевным веером, Верочка.

– Да, это хороший обычай, – сказал Ламбин, – но я шёл бы и дальше. Я бы устраивал такие же или подобные балы и для крестьян, для солдат и рабочих. Сословия падают, Вера Ильинична, и Царь должен думать о том, что опираться на одно дворянство он не может. Вы молоды, Вера Ильинична, и я боюсь, что вам много придётся увидать тяжёлого.

– Но, Вадим Петрович, мне кажется, Россия так счастлива теперь, впереди столько радостей. Государь полон стремления к миру.

– На этих балах не пг'иходится говог'ить совсем, – говорила Вера Константиновна Гриценко. – Вы видали Палтову. Как к ней идёт её туалет. Она самая кг'асивая военная дама этого сезона.

– После вас, Вера Константиновна.

– Я не очень постаг'ела?

– Вера Константиновна, я не дамский кавалер, вы это знаете. Я не умею говорить комплименты, я говорю серьёзно.

– О, я знаю. Вы г'азбиг'аете каждую женщину, как лошадь.

– Старый кавалерист. И притом во мне цыганская кровь течёт.

– А когда же мы к цыганам?

– Когда хотите. Ваш муж против этого.

– О! Александр! Он никогда не пустит. Не находите вы, что Палтова немного слишком окг'ужена Измайловским полком?

– Это так понятно, её брат измайловец.

– А, Г'отбек! Какой он милый. И жена его такая душка. Почему не пг'игласили его сестег'? Они такие симпатичные.

– Вы ставите им смертный приговор.

– Нет, в самом деле. Г'отбек нашего полка. Что до того, что его отец в какой-то там тог'говой компании диг'ектог'ом? Г'азве мало тут всякой дг'я-ни приглашено.– Для этого созданы концертные балы и спектакли в Эрмитаже.

Кадриль кончилась. Танцевавшие парами, не танцевавшие беспорядочной толпой, толкаясь и шумя, под звуки марша устремились через залы запасной половины к ужину.

– Тимка, – кричал плотный казак своему ушедшему вперёд товарищу, – захвати место мне и Конькову.

– Ладно, все вместе, всем полком.

– И поближе.

– Господа, не толкайтесь, видите – дама.

– Извиняюсь.

Пестрецов с Самойловым подвигались в этой толпе.

– Ты говоришь мне о высокой дисциплине Русской армии, – говорил Самойлов, – но я её не вижу. Где она? Разве мыслимо что-либо подобное при дворе Микадо. Тебя, генерала, толкают офицеры, бегут жадной толпой. Вон смотри, кто-то, обгоняя, толкнул великую княжну Ольгу Александровну и не извинился. Что это такое?

– Жратва. Даровая жратва и пойло, – спокойно сказал Пестрецов.

– У нас отдание чести и остановка во фронт и рядом с этим закурит в вагоне для некурящих, пустит дым в лицо генералу или даме. Там отдания чести нет, но посмотри какая подтяжка. Месяца три тому назад я обедал в Токио в офицерском собрании 1-го кавалерийского полка. Офицеры собрались и стали по приборам. Никто не сел, пока не пришёл командир полка. Тогда общий поклон и сели. Обедали в гробовой тишине. Никто не говорил ни слова.

– Ну это уж слишком.

– Но отучает от болтливости.

– Не забывай, Николай Захарович, что мы славяне.

– Так-то так, но история нас настоятельно тянет из нашего халата и требует, чтобы мы облеклись в европейское платье.

– Но чего ты хочешь?

– Хочу не только муштры, но и воспитания. Хочу, чтобы гвардейские офицеры не толкались, спеша к Царскому столу, хочу, чтобы, когда все будут умирать от жажды и кто-либо найдёт горсть воды, чтобы он принёс её к Государю и отдал ему. Жертвы, жертвы, я хочу, а вижу жадность. Яков Петрович, наступает время великих потрясений. Нужны такие солдаты, которым сказать, как сказал Пётр своему гренадеру в Потсдаме: «Прыгай в окно…» «В которое прикажете?» – чтобы разбежался и прыгнул. Понимаешь, как в книге солдатских анекдотов и прописей рассказано. Есть такие солдаты?

– Я думаю, что есть.

– А офицеры?.. Ты молчишь. История скоро потребует от них подвигов. Дадут ли они? Сумеют ли дать?

VI

За ужином Пестрецов и Самойлов сидели рядом в дальней комнате. Они не стремились вперёд, не искали близости солнца. Они были рады встрече. То и дело из-за плеча их просовывалась рука лакея в белой перчатке и почтительный голос говорил:

– Херес… Мадера… Красное… Рейнвейн.

Кругом гудели голоса. Оркестр одного из гвардейских полков играл на хорах залы.

Они ели уже индейку с каштанами, когда вдруг все бывшие в зале, гремя стульями, встали и повернулись в одну сторону.

Из зала, где ужинали высочайшие особы, торопливой походкой проходил Государь. Он оглядывал большими ласковыми глазами гостей и, приветливо улыбаясь, говорил:

– Прошу, пожалуйста. Кушайте на здоровье.

У многих офицеров глаза были полны слезами. Державный хозяин земли Русской обходил своих гостей. Где-то вспыхнуло непринуждённое «ура!», и оно загремело и полилось из зала в зал, сопровождаемое величественными звуками Русского гимна.

Саблин сопровождал Государя. Его лицо было замкнуто и сосредоточено.

Государь прошёл в следующую залу, звуки гимна стихли, и офицеры и дамы стали садиться.

– Как это мило и любезно со стороны Государя, – сказал Самойлов.

– Знаешь, это всё-таки несчастный человек. Носится он со своим самодержавием как курица с яйцом, а между тем так распустил министров, что не он, а они правят государством, и если что хорошо или плохо, то он в этом менее всего виноват. Вот тебе маленький, но очень характерный пример. В прошлом году я ещё командовал здесь полком, приезжает он ко мне на полковой праздник. Я докладываю ему за обедом, между прочим, о трудности для офицеров не иметь казённых квартир и необходимости постройки офицерского флигеля. Слушает. Мило так берёт меня за руку и говорит: «Не беспокойтесь, весною будет у вас и флигель». Ладно, думаю, ты-то этого хочешь, а как посмотрит на это инженерная дистанция? Заметил ли он на моём лице недоверие, но только, вставая из-за стола, говорит мне снова: «Подавайте проект и будьте уверены, что весною вам построим флигель!» Вскоре он стал уезжать. В прихожей, окружённый офицерами, он ещё раз говорит мне: «Пестрецов, вы как будто не верите мне, что у вас будет флигель?» – «Смею ли я не верить, – говорю я, – когда это говорит мне мой Государь». – «У вас будет флигель», – сказал Государь, пожимая руку и глядя мне прямо в глаза. Выпили мы за флигель. А весною инженерная дистанция спокойно отклонила мой доклад, с указанием на слова Государя. В смету не вошло.

– Но почему же ты ему не напомнил? – сказал Самойлов.

– По опыту многих лиц знаю, что это ни к чему. Это только раздражило бы его, а дистанция упёрлась бы на своём и доказала ему, что никакого флигеля не надо. Он не властен в своих словах. Я думаю, что и в деле войны он говорит одно, а Алексеев и Ламздорф делают своё дело, не обращая на него внимания. И особенно самодержавен Сергей Юльевич Витте. Государя доведут до раздражения, и тогда он подписывает все что угодно. А Императрица!.. Вот кто злой гений нынешнего царствия.

– Ну, разве она имеет такое влияние?

– И ещё какое! Стоит ей невзлюбить кого-либо и кончено, пропал человек. Император хочет – надо спросить – хочет ли Императрица, как она посмотрит. Она привыкла у себя в Гессене всем Двором вертеть, вертит и тут.

– Да… – задумчиво проговорил Самойлов, – а мы-то, в своём далеке, считаем его самодержцем и виновником всех наших бедствий.

– Ты знаешь, насколько я предан Монарху. Но уже и я иногда начинаю думать о конституции. Если министры не ответственны перед Царём, так пусть будут ответственны перед парламентом, а то каждый делает что хочет, каждый ведёт свою линию, не думая, куда приведёт она Россию, а Государя развлекают проектами различных значков, которые он с удовольствием рассматривает и утверждает. Это-де поддержание традиций, спайка между частями. На глазах у правительства рабочие организуют без всяких значков союзы, и я убеждён, судя по вождям, что вовсе не для защиты профессиональных интересов, а с политическими целями, а мы думаем значками спаять крестьянство с солдатством. Однако, кроме дворников и швейцаров, никто не носит этих значков во время пребывания в запасе. Он самодержец, но чем ближе я стою к нему, тем более убеждаюсь что в нём нет главного, что нужно для самодержца – широкого ума и непреклонной воли. Да, иногда он упрям и настойчив в безответственных мелочах, а в государственном деле он ребёнок, слепо верящий окружающим. Своей матери, жене, великим князьям и тем министрам, которые сумели войти к нему в душу.

В большом зале, где ужинал Государь, послышался шум и движение. Государь встал из-за стола. И сейчас же, на его глазах, дамы и барышни, офицеры, генералы и сановники бросились на штурм его стола. Каждый старался захватить что-либо с его прибора. Ветку гиацинтов, пучок ландышей, иные более предприимчивые набирали целые букеты ландышей, охапки гиацинтов и нарциссов и шли торжествующе к своим дамам. Саблин принёс своей жене одну тоненькую веточку ландыша и, подавая её, сказал:

– Эту веточку Императрица одно время держала в своих руках. Поставь её, Вера, к образу у постельки нашей Тани.

– О, спасибо, – сказала Вера Константиновна, благоговейно принимая веточку из рук Саблина и поднося её к губам. – Я засушу её в своём Евангелии.

Атака стола продолжалась. Брали фрукты, горстями брали конфеты под тем предлогом, что это с Царского стола. И уже целым потоком направлялись к выходу и торопливо одевались. Бал был кончен, начинался разъезд.

– Ты так думаешь? – говорил чернобородый армейский артиллерийский подполковник своему спутнику, юному подпоручику. – Ты полагаешь, что это царская роскошь, царский дворец, царская музыка, царское угощение?

– Ну, да, конечно… – отвечал подпоручик. – А то как же.

– Брось, Коля, свои груши и не носи их матери. Это все – народное. Это все создано трудами и средствами народа, на его деньги, на его пот и кровь. А народ это мы все. Ты, я, мы – народ, а следовательно, это наше. Мы были у себя самих, и мы ели своё. Вот и всё. Он только наш управляющий и распорядитель. И заметил – лососина за нашим столом была несвежая, а провансаль какой-то кислый. Да… И от фазанов пахло. Только что крыльями да хвостами их поубрали, а так вообще-то – пахло. Утверждаю, что на этом балу кто-либо основательно набил себе карман. И притом немец.

– Постой, Иваницкий, ты пешком?

– Погода отличная, а на лекции я завтра не пойду. Вот и всё. Да, милый друг. Это для простого народа: царь и Бог. А мы, образованные люди, отлично понимаем, что царь – это только вывеска на предприятии. И блекнет эта вывеска милый друг. Ты говоришь царь – потому, что шампанского выпил сколько хотел, а я говорю, что плоховата наша вывеска, плох и царь. Помилуй, и шампанское удельное. Что за квасной патриотизм! А главное – утверждаю – лососина была несвежая. Это всё Фредериксы да Мейендорфы над нами, русаками, измываются.

Подполковник покосился на застывшего в положении смирно часового в медной шапке, чуть пошатнулся и продекламировал:

– Сияние шапок этих медных, насквозь простреленных в бою. У тебя, друг, простреленная шапка? А? – обратился он к часовому, останавливаясь перед ним.

– Миша, пойдём, – тянул за рукав его спутник. – Ведь это часовой.

– Очень понимаю. Лицо неприкосновенное. Разговаривать на посту невозможно никак. Так ведь, мил человек, это по уставу немецкому, а мы по русскому обычаю, сердечно, по душам. Вот я у Царя был да клюкнул, брат, основательно. Водчонки этой самой после шампанского хватил, а ты на часах мёрз. Так?

– Пойдём, Мишель, нехорошо.

– Постой! Брысь. Ничего ты не понимаешь. Ведь у них, у Павловцев, у каждого шапка с исторической дыркой, а внизу фамилия того солдата, который эту дырку получил. Так-то!

– Идём, Миша. Ну, Иваницкий, будет.

– Молчит… А потому что не русский человек, а холуй. Холуй холуём и останется.

Подполковник, пошатываясь, отошёл от часового и зашагал рядом со своим спутником по набережной.

VII

С тех пор, как Саблин был пожалован флигель-адъютантом к Государю Императору, его чувство любви и преданности к Царской семье дошло до предела. Иногда вечерами, сидя у себя в кабинете (он после свадьбы с Верой Константиновной уже не жил в казармах полка, но снимал роскошную квартиру в бельэтаже на Малой Морской), Саблин у камина мечтал о каких-то особых подвигах, которые он совершит для того, чтобы спасти Государя. То он кидался на преступника и выхватывал из рук его бомбу и она разрывалась у него в руках, то он грудью своею заслонял Государя от удара кинжалом, то становился во главе полка и вёл его на страшный штурм неприятельской позиции. Так же, если не больше, он любил Императрицу, и Императрица заметила это, и, одинокая среди чужих и враждебно к ней настроенных людей, она приблизила Саблина к себе. Он стал во время дежурства получать приглашения на интимные завтраки Государя. Императрица расспрашивала его о семье, показывала ему своих детей, и, увидав, что он так же любит детей, как она, ещё более стала к нему ласкова и приблизила к себе Веру Константиновну.

– У вас сколько детей? – спросила она Саблина.

– Двое. Мальчик Коля – шести лет и девочка Таня – пяти. – Так же, как и моей Татьяне.

– Она и названа Татьяной в честь её Императорского Высочества.

– А дальше почему нет детей? Ваша жена нездорова? – спросила Императрица.

– О нет. Она так молода. Любит свет. Ей хочется выезжать.

– Скажите вашей жене, – сказала серьёзно Императрица, – что это не хорошо. Дети – благословение Божие и отказываться от них грех.

Саблин сконфузился и промолчал.

– Ах! – сказала Государыня. – Эти новые теории. Не доведут они до добра Россию.

Саблин снимал Государыню с детьми на фотографию, сопровождал Государя в его прогулках верхом. Государь любил ездить верхом и часто с Саблиным и двумя конвойными казаками он уезжал далеко, до самого Гатчино. Саблин видел в Государе большую любовь к природе, верховая езда ему нравилась, но не увлекала. Он не был спортсменом, холодно, почти равнодушно относился к лошадям. Он не спрашивал, почему ему подали другую лошадь, требовал только, чтобы лошадь была приятна в езде. Больше всего любил Государь русский простой народ. Он боготворил его, считал чутким, верующим, носящим Бога в себе. Мужик, солдат, кучер, лакей, егерь на охоте казались ему особенными людьми, неизменно преданными, не могущими ему изменить. Страсти к женщинам у него не было. Он полюбил один раз. Однажды, юношей, на вечере ему представили скромную белокурую девочку с волнистыми волосами, распущенными по спине. Девочка эта забилась в кресло в углу комнаты и ни с кем не сказала ни слова. Государь, тогда Наследник Престола, без ума влюбился в эту девочку и сказал об этом родителям. Эта девочка была принцесса Алиса Гессенская. Наследника хотели отвлечь от его любви. Роман с корифейкой балета, Марией Лабунской, на котором настаивал, ради здоровья, его отец, – так и не вышел. Связь юных лет с балериной Кшесинской была сильнее. Властная, энергичная, нахальная полька пыталась овладеть умом и волею Наследника. Он не поддался ей, оставался верен своей мечте и настаивал на браке с принцессой Гессенской. И как только женился на ней – он забыл Кшесинскую, настолько забыл, что спокойно ездил с Императрицей на спектакли, где та танцевала, и не понимал мук ревности и обиды своей жены, Императрицы. Он совсем ушёл в семью.

Императрица сразу почувствовала всю свою силу и его слабость. Она изучала русскую историю. В скромной Цербстской принцессе, обратившейся в великую Императрицу, прославившую Россию и себя, она видела сходство с собою. И она была скромная, никому не нужная Гессенская принцесса, изучавшая медицину и имевшая звание доктора философии, а стала Российской Императрицей. Влиять на мужа она могла, но она очень скоро убедилась в том, что муж её далеко не самодержец, что кругом него плетётся сложная интрига, что он легко поддаётся влияниям. Её считали немкой, она же не любила немцев, ненавидела императора Вильгельма и преклонялась перед английской королевой Викторией. Весь двор Императора Александра III гордился созданием французского союза и ненавидел немцев. Старые придворные группировались подле вдовствующей императрицы, имевшей влияние на сына. Сломить это влияние Александра Фёдоровна поставила себе целью. Она стала бороться. Россия и русские любили Царя Миротворца и почитали вдовствующую императрицу и Александра Фёдоровна почувствовала, что борьба будет не лёгкой. Постоянные роды, нетерпеливое ожидание сына и наследника престола, тёмные разговоры о том, что она порченая, что у неё сына не будет, волновали её, мучили и делали несчастной. Муж раздражался всякий раз, как она приносила ему дочь, в народе было разочарование, придворные, министры, чувствуя, что она не в силе, были холодны с нею. Она ударилась в мистику. Черногорские принцессы Анастасия и Милица Николаевны, называвшиеся в придворных кругах просто: Стана и Милица, ставшие великими княгинями, увлекли Императрицу в ряд тёмных суеверий, вывезенных ими из родных гор, смешанных со слащавым сентиментализмом Русского института. Они выписали к себе и представили ко Двору лионского аптекарского ученика, француза-проходимца Филиппа Низие. Филипп называл себя святым, говорил, что он может творить чудеса, в Лионе у него был якобы особый «cour de miracles»[35]35
  Двор чудес.


[Закрыть], где он исцелял больных. Он заверил Императрицу, что, когда он с непокрытой головой – он не видим. Он ездил в шарабане по Царскому Селу с Государем, императрицей, Станой и Милицей, без шапки и уверял, что он не видим. Все видели жирного, волосатого француза в чёрном платье в обществе Государыни и великих княгинь. Ей говорили, что видели его. Она возмущалась. «Ах, полноте, – говорила она, – этого не могло быть. Филипп невидим. Вам лишь казалось, что вы его видели, потому что вы не верите, надо верить».

Филипп занимался предсказаниями, и некоторые предсказания были очень удачны – это усиливало веру в него. Сознательно или бессознательно, Стана и Милица втягивали Императрицу в мир предрассудков, суеверий, какой-то чисто средневековой веры в чудеса, предвидение, предопределение. Этим пользовались. За Филиппом ухаживали, искали его расположения, назначения попадали в руки проходимцев, подкупных людей. Филипп сказал Императрице, что она беременна, и несколько месяцев она морочила окружающих и даже врачей своею мнимою беременностью. Филипп внезапно умер за границей, но он оставил глубокий след в душе Императрицы. Она жаждала иметь подле себя другого прорицателя, который взял бы на себя её судьбу и судьбы Родины. Услужливые люди искали заместителя Филиппу.

Александра Фёдоровна любила Государя по-своему. Она считала его ниже себя и иногда бессознательно третировала его в присутствии других. Она ревновала его ко всем – и мужчинам, и женщинам. Стоило Государю привязаться к кому-либо – она удаляла его, стоило Государю завести длинный разговор с кем-либо – Императрица разводила их. Саблин был свидетелем, как на небольшом приёме Государь оживлённо говорил с одним умным и красноречивым собеседником. Императрица внимательно посмотрела на него, раз, другой, – Государь смутился, осел, разговор завял. Она любила тех, кто ей льстил. Она полюбила маленького простого и умного Куропаткина и ненавидела Столыпина.

Застенчивая от природы, она в этой борьбе становилась ещё более застенчивой. Она хотела сблизиться с войском, подчинить его своему влиянию. Но она плохо ездила верхом. На параде своего Уланского полка она хотела представить сама свой полк Государю, но никак не могла заставить лошадь идти галопом с правой ноги. Наконец ей подыскали лошадь из упряжки, которая ей повиновалась. Она выехала на ней, но сознание, что она сидит на тяжёлой некрасивой лошади, отравило ей удовольствие, и она ни слова не сказала с офицерами. А вскоре после этого ей восторженно рассказывали, как великая княгиня Ольга Александровна приехала в свой Ахтырский гусарский полк, в гололёд подлетела к нему карьером и сама произвела лихое ученье полку, ночевала в офицерском собрании полка со своей горничной, провела целый день в полку и свела с ума всех офицеров.

Она не могла этого сделать. В мечтах она говорила прекрасные речи, учила русских культуре и любви к Родине, которой, по её мнению, у русских было слишком мало, но когда выходила к этим русским, лицо её покрывалось от волнения красными пятнами и она не знала, что сказать. На аудиенциях, если представляющиеся ей были ненаходчивы, она минутами стояла в молчании или задавала глупый вопрос, и так помолчав, и уходила. Она злилась на себя, но не могла побороть застенчивость. Ей казалось то, чего не было. Ей казалось, что её не любят и не скрывают этого. Когда приём обеих императриц был общий и вдовствующая императрица задавала вопрос за вопросом, царственно любезно улыбалась и подавала свою маленькую надушенную руку для поцелуя и Александра Фёдоровна видела, каким восторгом сияли глаза того, с кем говорила Мария Фёдоровна, она завидовала, злилась и, выслушав приветствие, молча подавала руку и отпускала представлявшегося обиженным её гордым невниманием. Её считали сухой, холодной, презирающей Россию. Она была только не в меру самолюбива и потому застенчива. Она не была воспитана для светской жизни, как были не воспитаны и её сестры. Но Елизавета Фёдоровна, чуткая, без ума влюблённая в своего мужа, великого князя Сергея Александровича, покорилась ему, и он своими насмешками воспитал её и дал её сердцу подняться на недосягаемую высоту дивной любви к человечеству и Богу. Другая её сестра, Ирена, бывшая замужем за Генрихом Прусским, попробовала на приёме, в присутствии императора Вильгельма, молчать и быть не любезной. Император Вильгельм призвал её и сказал: «Милая моя, вы не умеете себя вести при Дворе. Я дам вам воспитателя, он научит вас, а до тех пор вы не будете бывать во дворце». И три месяца её не приглашали ко двору. Она научилась царственной любезности.

Александру Фёдоровну некому было учить. Она презирала русских и ставила себя выше их – это было её несчастие.

У неё не было привязанностей, но подле неё группировалась маленькая кучка людей, которых она любила болезненною любовью.

Саблина до глубины души трогала привязанность и доверие Александры Фёдоровны. Она часами говорила с ним о детях.

– Саблин, кем я должна быть прежде всего, Императрицей или матерью моих детей?

Саблин, проникнутый нежной любовью к своей семье, быстро ответил:

– Матерью.

Императрица с благодарность устремила на него свои прекрасные глаза.

– Благодарю, о, благодарю вас. Вы меня поняли. Другие говорят, что я только Русская императрица, но так говорят сухие бессердечные люди).

Императрица хотела влиять на воспитательную систему всей России, ей разрешили только построить образцовую школу нянь в Царском Селе. «Какое же это самодержавие?» – думала она. Если Государь самодержец и неограниченный монарх, то казалось бы, что и Государыня может делать всё, что хочет. Она стала мечтать упрочить власть Государя и стала противиться всем реформам, которые могли ослабить или уменьшить царскую власть. Она затаила в себе свои планы и ждала только того, чтобы у ней родился сын – тогда она воспитает из него послушное орудие своих целей и выступит на политическую арену…