Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 1"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Криворотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

XXXVI

Саблин оглянул всё общество. Он уже разделил его в своём уме на людей, ему сочувствующих, в которых он почему-либо сумел возбудить к себе симпатию, и на людей непримиримых, возненавидевших его с первого взгляда за его мундир, за погоны, за шпагу, за цветную фуражку. Он понял, что этих людей ему не свернуть и им не доказать правоту своего мнения.

К первым принадлежала дочь хозяйки. Олицетворённое непротивление злу, она стала на его сторону лишь потому, что увидала, что на него напало большинство, а он не готов к защите. На его стороне, очевидно, была и молчавшая всё время Маруся Любовина. Такая красавица не могла не быть доброй. Этого требовала гармония. Красота невольно тянулась к красоте, а Саблин знал, что он красив. Он принял вызов ради неё. Он всё время чувствовал на себе взгляд тёмно-синих глаз Маруси, хотел блеснуть перед нею умом и не ударить лицом в грязь. Он чувствовал, что она, всё время молчавшая, волновала своим взглядом всю молодёжь, и она сталкивалась мнениями ради неё.

Союзником была и белобрысая с прыщами на лбу девушка, и красивая барышня, сидевшая рядом с madame Мартовой. Одна была слишком некрасива, другая, напротив, хороша собою, и потому обе, наверно, имели добрые сердца.

Вихрастый гимназист открыто стал на сторону Саблина, студент с кованым воротником тоже ободрительно смотрел из своего угла. Он был, видимо, свой, не из кухаркиных сыновей или хотел казаться таким и потому хотя и возражал, но возражал слабо, видимо, только для того, чтобы не потерять своего веса в этом обществе.

Было несколько безразличных. Три барышни сидели рядом подле недурненькой гимназистки, перешёптывались между собою, смеялись, толкали друг друга и, видимо, далеки были от всего этого спора. Здесь, как и везде в России, барышни сбились в один угол стола, к самовару и хозяйке дома – мужчины заседали на другом. Большинство курило, не спрашивая позволения хозяйки.

Самыми непримиримыми были Павлик, бледный, нездоровый и злой, студент в тужурке, технолог, ещё два гимназиста и маленькая девица с тонким длинным носом, похожим на птичий клюв, которую Саблин про себя прозвал «пигалицей». Саблин заметил, что его противники были все некрасивы, болезненны, имели какой-либо физический недостаток. Товарищ Павел подёргивался, технолог слегка заикался, у студента в тужурке одно плечо было короче другого, пигалица была безнадёжно безобразна – вероятно, это влияло на них и усиливало их злобность. Напротив, те, кто старался примирить, были или красивы, как Маруся Любовина, вихрастый гимназист и студент с кованым воротником, или если были совсем некрасивы, как Варя Мартова, то были здоровы и хорошо сложены. Варя Мартова – сними с неё её круглое курносое лицо с близорукими глазами в очках – красавица, русская полная красавица с большой грудью, широкими бёдрами и полными белыми руками… «Видно, – подумал Саблин, – верна русская поговорка – Бог шельму метит».

– Я с вами совершенно не согласен, – начал он своё возражение реалисту, – злоба между людьми существовала независимо от того, имели они оружие или нет. Оружие явилось потом, как результат необходимости защищаться.

– Старо! Старо как мир. И давно позабыто! – закричал студент в тужурке. – Homo homini lupus est[33]33
  Человек человеку – волк.


[Закрыть] – это оставить, это забыть надо.

– Но, – вдруг возразил студент с кованым воротником, – именно христианство породило бесчисленные войны, крестовые походы, иезуитизм и инквизицию.

– Да, неправильно понятое, – звонко, действительно как пигалица, прокричала маленькая девица. – Но христианство, претворённое в социализм, несомненно, прекратит войны.

– Или превратит их в бесконечную классовую борьбу, – вставил вихрастый гимназист.

– Товарищи, – воскликнула из-за самовара Мартова, – но мы опять далеки от темы.

– Тезисов нет, – сказал студент-технолог.

– Я поставил вопрос совершенно ясно, – сказал реалист, – и получил уклончивый ответ. Я поясню. Мировое положение так запуталось, народы вооружились, и потому войны стали вполне возможны. Мир обратился как бы в лук с натянутою тетивой. Каждое мгновение может начаться пожар мировой войны. И я утверждаю, что для того, чтобы прекратить такое невозможное положение, необходимо кончить вооружения, перековать мечи на орала. Когда не будет военного привилегированного сословия, не будет офицеров и воинской повинности, войн не будет.

– Нет, это не так, – возразил Саблин. – Это утопия. Сделать так, чтобы все разоружились, невозможно. Но допустим, что это сделано. Но разве для того, чтобы воевать, нужны магазинные ружья и скорострельные пушки? Достаточно выломать палку, взять самый мирный инструмент: молоток, топор, серп или косу, чтобы стать сильнее человека голого. Малейший неразрешённый или неразрешимый спор – и драка готова, а драка между народами – война. Военная наука…

– О!.. Какую ещё науку выдумали! – воскликнул технолог. – Да разве есть такая?

– А как же, – уже владея собою, возразил Саблин. Маруся его вдохновляла. Он видел сияние её глаз, радость, в них отражённую всякий раз, как он что-либо удачно ответил. – Военная наука есть, и она так же точна, как точна математика. У ней есть свои аксиомы, у ней есть свои теоремы, и подобно тому, как в математике Пифагор, Ньютон открыли нам законы непреложных истин, в военной науке великие полководцы, начиная с Александра Македонского и Юлия Цезаря, оставили ряд выводов, составивших то, что вошло в основу тактики и стратегии.

– Ну, например, – снисходительно сказал технолог, готовый разбить по пунктам всё, что попробует сказать Саблин.

– Например, – отвечал Саблин, – Наполеон нам завещал, что для того, чтобы победить, нужно в известном месте в известное время быть сильнее противника. И мы, например, часто проигрывали сражения и кампании только потому, что надеялись на доблесть русского солдата и на русское авось и вели бой батальонами там, где надо было навалиться корпусами… Другое правило говорит нам, что начатую победу надо довершать непрерывным, неутомимым преследованием. Дорубать до конца. Пётр Великий сказал по этому поводу – «недорубленный лес вырастает скоро»…

– Ужас! Ужас! – запищала пигалица. – И вы этому ужасу даёте святое имя науки.

– Наука убийства! – с отвращением проговорила одна из бледных барышень и презрительно поджала губы.

– Это не наука, – сказал студент в тужурке. – Если играть такими аксиомами, то и остановку во фрунт можно ввести в догмат науки.

– У них есть и другие аксиомы, – ядовито сказал реалист. – Их Суворов сказал: «За битого двух небитых дают».

– Он не совсем так сказал, – успел только вставить Саблин, как на него мощным басом обрушился студент в куртке.

– Ну, что вы говорите! А фридриховское изречение, что нужно, чтобы солдат боялся палки капрала более, нежели пули неприятеля.

– А аракчеевское: «Нужно забить десяток, чтобы выучить одного».

– Шпицрутены и палки, палки… – кричала пигалица.

– Товарищи, спокойствие, – пыталась вернуть порядок Варя Мартова. Но страсти загорелись, к методичному спору молодёжь не была готова ей надоело сидеть за столом, хотелось движения, шума, крика. – Мордобойство. Драгомиров пишет: «в войсках бьют», – говорил реалист.

– Я сама видала на даче, как офицер бил денщика, – вставила пигалица.

Штатских за людей не считают. Этим летом у театра Неметти конвойный офицер студенту руку отрубил – и ничего.

– Скандалисты!

– Товарищи! Это свинство, – кричал вихрастый гимназист. – Это не спор, все на одного, не дают слова сказать.

– Мы личностей не трогаем.

– Всякая личность достойна уважения. Герцен смог даже о жандармских офицерах хорошо написать.

– Но принципы! Борьба против принципов.

– Социалисты правы! Они требуют всеобщего разоружения.

– Уничтожения армии!

Слова вспыхивали и летели, как яркие огоньки дешёвого фейерверка. Саблину трудно было следить, кто что говорит, отвечать было бесполезно. Кому? На что? Но молодёжь заражала его. Он покраснел, и ему было хорошо в этой словесной свалке. Он начал понимать спортивный интерес спора.

– И первые вооружаются, – выкрикнул смело вихрастый гимназист. Все повернулись к нему.

– Как? Что? Вот ерунда, – раздались восклицания. – Товарищ, вы обалдели.

– Бомбами и револьверами, – сказал гимназист и сам испугался своих слов. Все обрушились на него.

– Товарищи, это предательство.

– Опричник.

– Сам опричник!

– Господа! Довольно.

– Это подлость.

– Гадость, – шипела пигалица. – Это самозащита. Борьба за свободу.

– Нет, каково! Каково! Подумайте. Социалисты вооружаются. Сказал тоже!

– А хотя бы и вооружались. Они вынуждены к этому гнетом правящих классов.

– Ну, господа, довольно, – вдруг сказала madame Мартова и встала из-за стола. – Поспорили, повоевали и баста. Идемте петь.

Все задвигали стульями и стали выходить из-за стола. Никто, кроме Саблина, не подошёл благодарить хозяйку. Саблин хотел поцеловать ей руку, но она сильно потянула её книзу и не дала ему это сделать. Здесь это было не принято.

Студент в тужурке сложил свои руки рупором и диким басом, как кричат в театральном райке, вопил: Любовину! Любовину-у-у!..

XXXVII

Маруся подошла к роялю. Аккомпанировать села та недурная барышня, которая сидела по левую руку Мартовой. Молодёжь быстро стала занимать места по диванам и креслам. Саблину не хватило места и он остался стоять у дверей столовой. Вихрастый гимназист заметил это и принёс ему стул.

Всё стихло. Маруся обвела глазами притихшее общество, улыбнулась тихой, кроткой улыбкой и сказала:

– Голодная. Музыка Кюи. На слова Некрасова.

Аккомпаниаторша взяла несколько аккордов. Лицо Маруси изменилось. Глаза стали синими, печальными, точно в самом деле голодными. Лицо исказилось нечеловеческой мукой.

«Стоит мужик, колышется»... начала она верным, сильным глубоким меццо-сопрано. Когда она дошла до конца, глаза метали молнии, слова вылетали страстным стоном, недостаточно обработанный голос срывался на хрипоту:

«Ковригу съем, как стол большой!

Все съем один, управлюсь сам,

Хоть мать, хоть сын проси!..

Не дам!!!...» —

выкрикнула она.

О! подумал Саблин. Да это не только порядочная певица, это и большая драматическая артистка и как красива! Какая сценическая наружность. Буря аплодисментов, крики, просьбы спеть то то, то другое продолжались долго.

   – Как король шёл на войну! – кричали барышни.

   – Стеньку Разина!

   – Коробейники!

   – Нет, нет, спойте: Ухаря купца!

Маруся сказала несколько слов аккомпаниаторше перевернула ноты и опять настала тишина.

   – Молебен. Музыка Кюи. Слова Некрасова.

«Холодно, голодно в нашем селении», мрачным низким голосом начала Маруся.

«Да что она,– с досадою думал Саблин, – народница что-ли? Какие романсы выбирает. Зачем будить всё одне чувства. Да, это драма – голод и неурожай, но разве только это драмы? Есть чувства сильнее, более достойные музыки». Саблин понимал, что перед ним крупный талант, восходящая звезда столичной сцены. С таким голосом и при такой наружности карьера обеспечена.

После Маруси болезненный реалист товарищ Павлик, играл на скрипке и играл недурно. Вся злоба его ушла в звуки, претворилась в слёзы струн, в стенания неудовлетворённой души.

Каждый показывал свои таланты. Вихрастый гимназист изобразил клоуна. «Он выпачкал своё лицо мелом, надел колпак, сложенный из бумаги и повторил шутку клоуна Дурова. Он принёс сделанных из газеты свиней, одна больше другой и, устанавливая их на полу, говорил на ломаном немецком языке:

   – Das ist Schwein! Und das ist gröβer, gröβer, gröβer…

   – Зачем он это?– подумал Саблин. Ну что ему сделал полицеймейстер Грессер? Зачем повторять пошлости?

Гимназист имел у молодёжи успех.

Варя Мартова обратилась к Саблину.

   – Monsieur Саблин, – сказала она. Вы новичок у нас. По нашему обычаю вы должны показать нам свой талант.

   – Я ничего не умею, – сказал Саблин.

   – Вот и неправда, – сказала Варя.– Мне Иван Сергеевич говорил, что вы отлично поёте солдатские песни.

   – Но кому интересны солдатские песни?

Молодёжь услышала о чём они говорили и дружно бросилась в атаку на Саблина. Вихрастый гимназист тянул за рукав.

   – Вы должны спеть, Александр Николаевич,– сказала Маруся. – Я пела для вас, вы спойте для меня.

   – Но что моё пение после вашего.

Каждый в своём роде.

   – Солдатские песни поются хором,– отказывался Саблин.

   – Мы вам составим хор.

Саблин сел за рояль.

Ну что спеть? – сказал он.

   – Что-нибудь ультра-солдатское, – воскликнул студент в тужурке.

   – Ну, хорошо.

Саблин ударил по клавишам и, варьируя и дополняя недостающий хор, аккомпаниментом запел:

 
Солдатушки, бравы ребятушки,
Ах где ж? Ах где же ваши отцы?..
Наши отцы – бравы полководцы!
Во-от где наши отцы!
 

Успех был неожиданный, его облепили кругом, составили хор и сильный голос Маруси, покрывая всех, повторял куплеты.

   – Ещё! Ещё! – кричали ему. – Бис! бис! вы должны знать много. Пойте!

Саблин улыбался и пел. Он думал – хороши антимилитаристы! Нет, с такою молодёжью ещё можно жить. Если её увлекают музыка и пение, если русская простая живая солдатская песня нашла отклик в их душе, не всё ещё пропало и мы поборемся. Хороши наши песни и чувства хорошие будят оне!

Расходились во втором часу. Поднялись все сразу, табуном. Наполнили маленькую прихожую и тёмную лестницу, с погашенным газом, молодыми голосами, толкались, неуклюже одевая пальто, и из принципа не помогая друг другу. Саблину пришлось самому натягивать пальто, что с непривычки показалось нелегко, он чуть было не поломал свои погоны. Ему помог болезненный реалист, его оппонент.

   – Погоны поломаете, – хмуро сказал он и поддёрнул его пальто.

Марусю одевали все.

   – Домой побежишь? – спросила её Варя.

   – Нет. Я к тётке. Поздно уже. У неё ночую, да и завтра на лекции надо рано поспеть.

И вышли табуном. Саблину было неловко на глазах у всех, шедших пешком, брать извозчика, и он пошёл тоже пешком. С ним увязался вихрастый гимназистик.

   – Нам по пути, Александр Николаевич, – говорил он, стараясь идти в ногу и, умильно заглядывая в глаза Саблину.

На Стремянной Саблин кликнул извозчика. Он не привык и не умел ходить по городу пешком.

   – Подвезти вас? – сказал он гимназисту.

   – Ах, я буду так благодарен.

Они сели в сани и поехали. Гимназист то молчал, то восхищался Саблиным, его пением и говорил, что он непременно пойдёт на военную службу.

   – Я очень хочу, знаете,– говорил он, а вот отец мой, он никак не хочет, ни за что не хочет.

   – А кто ваш отец? – спросил Саблин.

   – Профессор Мендельсон. Ну, вы, наверно, знаете, специалист по душевным болезням.

Саблин вздохнул и подумал: бедный юноша.

Они подъехали к казармам.

   – Куда же вам дальше? – спросил Саблин. – Я довезу вас.

   – Ах нет, нет, помилуйте. Ни за что!

   – Да где же вы живете? – спросил Саблин.

   – На Звенигородской.

   – Но помилуйте, я вас совсем не туда завёз.

   – Нет, нет. Я очень вам благодарен. Я теперь пешком дойду. Мне было так приятно поговорить с вами.

Он приподнял фуражку над головой, шаркнул ножкой и исчез между редких фонарей, тускло мигавших на пустынной улице.

Саблин улыбнулся и стал подниматься к себе. Соприкосновение с этой чистой увлекающейся молодёжью освежило его. Было хорошо на душе. Точно в бане помылся. Перебирая молодые лица, он на минуту остановился на славном личике Маруси.

Большую карьеру сделает, подумал он, или погибнет. Больно хороша!

Саблин завернулся в своё стёганое одеяло, затушил свечу и заснул крепким сном.

XXXVIII

Этот вечер у Мартовой положил начало ряду подобных вечеров. Собирались раз в две недели, по четвергам. Но, главное, с этого вечера между Саблиным и Марусей Любовиной началась преинтересная переписка. Переписка велась через Мартову. Саблин не знал адреса Маруси и, когда полюбопытствовал узнать, она ответила уклончиво.

– Это всё равно ни к чему, – сказала она, – я дома почти не живу. Мой дом далеко. Я каждый день бываю у Мартовой, ей и пишите.

Переписка была деловая. Об армии, о государстве без армии, о вечном мире, о неприятии войны. Затрагивались и вопросы военного быта. О денщиках, об отдании чести, о несовместимости высокого и почётного звания солдата с тем, что во всех скверах были доски, на которых было написано «Вход собакам и нижним чинам строго воспрещается».

На Саблина нападали. Нападали временами остроумно и жестоко, подрывали его веру в непреложность многого, между прочим и монархии, он вынужден был защищаться. Оказалось, что знаний у него не хватает, словарь его беден, понятия о многом поверхностные. Надо было читать, искать совета, руководства. Саблин ухватился за это, его жизнь стала ярче, полнее, определённее, интереснее. Он ездил к Ламбину уже не бесцельно, но с письмами Маруси, в которых были поставлены те, или иные вопросы. Ламбин должен был разрешить их. Иногда вопросы были настолько каверзные, что и Ламбин с ними не справлялся и они ехали к учёному военному, офицеру бывшему в Академии Генерального штаба – Дальгрену.

Саблин почувствовал, что Маруся делала это умышленно. Она шла не против армии, а за армию. Саблин являлся на вечеринки во всеоружии, подготовленный письмами и легко разбивал своих оппонентов. Он скоро заметил, что в таких случаях торжествовал свою победу не только он, но и Маруся и Варя Мартова, смотревшие заговорщиками.

Маруся окружала себя таинственностью. Никто не знал, где она живёт и кто её родители. Саблину в голову не пришло задуматься над её фамилией. Любовина – ему ничего не говорила. Менее всего он сопоставлял её с эскадронным писарем и запевалой Виктором Любовиным. Отчества Любовина он не знал, да если бы и узнал не подумал бы, что между Марусей и плохим болезненным и желчным солдатом может быть что-либо общее. Слишком разные они были физически. Она, здоровая, сильная, гибкая в расцвете своих девятнадцати лет с розовыми щеками, красными губами и прекрасными зубами. Он бледный, нездоровый, с испорченными зубами, начинающий преждевременно лысеть. Он был солдат, не вольноопределяющийся, а солдат, значит, из такой семьи, где это возможно, где это не шокирует. Он многого не знал и не понимал, производил впечатление недоучки Маруся в своих письмах сверкала быстрым и тонким умом, писала грамотно, литературно. Вставить французскую фразу и фраза эта написана правильно, вставлена умно. Он как-то при ней у Мартовой сказал фразу по-английски, она ему заметила по-английски же, что она знает английский язык. Она была девушка не его круга, потому что выезжала без матери, или гувернантки, свободно говорила обо всём, была вольна как ветер, была на курсах, но она не могла быть сестрой солдата и Саблин об этом не думал. Артистка... Тот брильянт, который родится в тёмной породе и у которого не спрашивают откуда он.

Саблин скоро почувствовал обаяние Маруси, она стала ему необходима в жизни и, если он долго её не видал, он скучал. У него явилась потребность видеть её и между четвергами, видеть не на глазах всей этой зелёной молодёжи, поголовно влюблённой в Марусю, а где-либо, если нельзя наедине, то хотя бы в обществе, где их не знали.

В то время восходила звезда Комиссаржевской. Её игра с надрывом многих сводила с ума. Она была в стиле Маруси и Саблин говорил о ней Марусе, что ей, вероятно, интересно было бы увидать её. Она выразила желание посмотреть её игру. Саблин взял два билета в третьем ряду кресел и послал Марусе.

Он волновался, когда ехал в театр. Наконец, она будет сидеть рядом с ним и он сможет сказать ей то, чего не смел написать.

Но прошёл первый акт, Маруси не было. Радость сменилась огорчением и злобой. А может быть больна, подумал он! Письмо не могло не дойти. В антракте он пошёл побродить по фойе и покурить и только вышел в коридор бельэтажа, как увидал Марусю, которая спускалась вниз и шла его разыскивать.

– Что это значит, Мария Михайловна,– сказал Саблин.– Вот очаровательный сюрприз. Где вы были первый акт?

   – На своём месте. В балконе,– отвечала девушка, пожимая руку Саблину.– Комиссаржевская великолепна. Я никогда ничего подобного не видала. Она будет лучше Савиной и Стрепетовой.

   – Она совсем в другом роде,– сказал Саблин.– Но разве вы не получили моего письма? Вы случайно в театре?

   – Я получила ваш билет,– сказала Маруся. Я порвала его. Слушайте, никогда не смейте этого делать. Я ничего не приму от вас.

   – Почему? – спросил Саблин.

Маруся смутилась.

   – Это... Это не по-товарищески,– ответила она.– Хотели быть вместе и написали бы, что будете. А одолжаться вам я не хочу.

   – Какое же это одолжение? – сказал Саблин.

   – Оставим этот разговор,– перебила его Маруся.

Они вошли в фойе. Зеркало отразило её стройную фигуру рядом с Саблиным. Она была скромно одета в платье ученицы, но хорошо сшитое и из хорошей материи. Она не шокировала Саблина, как некогда шокировала Китти, и Саблин сразу почувствовал разницу между ними. На них смотрели с удовольствием. Кто они? Брат и сестра. Саблин был одинок, он рано потерял родителей, родных у него не было. Сестрина любовь ему была незнакома и, взглянувши на своё отражение, он невольно уловил гармонию между собою и Марусей и подумал, как было бы хорошо, если бы она была его сестрой.

Говорили о Комиссаржевской, о драме, о замысле автора, об игре. Саблину было хорошо. Совсем по-иному, нежели летом, в Павловске, с Китти. Он хотел проводить её, побыть подольше с нею, прокатиться на санях лунной ночью вдоль Невы, но не нашёл её. Она ушла незаметно и скрылась в толпе.

Он сделал попытку свидеться снова в театре, она отказала. Он был искренно огорчён, и Маруся заметила это. Заговорили об Эрмитаже. Оказалось, что Саблин не был в Эрмитаже. Маруся сговорилась с ним и провела пять часов на ногах, водя его от картины к картине, рассказывая историю картины, историю художника. Она была своя в Эрмитаже.

   – Я не могу не зайти ещё раз в эту галерею к Мадонне Мурильо,– сказала она. – Я влюблена в неё.

Саблин с Марусей подошли к большому холсту. Из голубого хитона, окружённая детскими головками херувимов кротко смотрела Непорочная Дева. Саблин посмотрел на её лицо, на тёмные волосы, на всю её фигуру, несущуюся вверх в тёмно-синем прозрачном небе среди звёзд, потом на Марусю и вздрогнул: так похожи они были обе. Такое же святое чувство к Марусе загорелось в нём, какое было и к Мадонне.

   – Как вы похожи! – тихо сказал он.

   – Кто? – спросила Маруся, но догадалась. Румянец залил её щёки.

   – Не говорите пустяков, – сказала она. – Она олицетворение всего прекрасного.

   – А вы?

Маруся ничего не ответила. Она пошла к выходу. Когда в швейцарской он помогал ей одеться, она молчала, но в глазах её он уловил что-то восторженное, прекрасное. Она была счастлива. Он хотел её проводить.

   – Нет, Александр Николаевич, – сказала она, – уговор лучше денег, вы направо, я налево. Я всегда и везде хожу одна.

Саблин вздохнул, но повиновался. Он знал, что спорить с Марусей и убеждать её в чём-либо, бесполезно.