Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 1"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Криворотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 38 страниц)

XXXIX

Весной должна была быть в Москве коронация Государя и Государыни. От полка шёл первый эскадрон и трубачи. Саблин был во втором эскадроне, но командир полка приказал его прикомандировать к первому и ему ехать в Москву. Саблина огорчало то, что его посылали на коронацию не потому, что он последнее время внимательно относился к службе и знал солдат лучше, нежели другие офицеры, а только потому, что он физически был очень красив в стиле людей первого эскадрона. Это его оскорбляло. На него смотрели, как на красивое животное. Мацнев с обычным цинизмом высказал это.

– Да, милый Саша, – сказал он, – не родись умён, не родись богат, скажу вопреки пословице, – не родись счастлив, а родись красив. Красота – это все и для мужчины, ещё более нежели для женщины. Помяни моё слово, Саша, ты флигель-адъютантом со временем будешь, командовать полком будешь – тебе всё. Потому что ты – мазочка. Посмотришь на тебя и хочется что– либо приятное тебе сделать.

   – Ты один говоришь мне неприятности,– сказал Саблин, хмуря свои тонкие соболиные брови.

   – Кто же скажеть тебе правду, милый Саша, ежели не я, старый циник. Я тебя берегу, как зеницу ока, я, может быть, один из немногих, который за твоим смазливым личиком видит... ну, или хочет видеть твою прекрасную душу, а ведь другим ты только декорация, только портрет, на который приятно смотреть.

Но сами по себе коронационные празднества занимали Саблина. Здесь Саблин увидит Царя, окружённого народом. При том обожании, которое испытывал Саблин к Государю ему было радостно увидеть Царя Русского во всей его славе, в короне и порфире, окружённого ликующим народом.

По приезде в Москву Саблин отдался наблюдениям. Свободного времени было много. Вся служба состояла из караулов, да из стояния шпалерами на улицах и на площадях. Все это было не каждый день, а когда этого не было, офицерам делать было нечего и Саблин целыми днями шатался по тем улицам, где ожидали проезда Государя и где была толпа. Он наблюдал толпу, слушал то, что говорили в народе и старался проникнуть в народную душу, понять отношения простых людей к Царю.

Саблин скоро почувствовал, что и для народа, как и для него, Царь был существо особенное, полубог. Царь мог только миловать, только дарить. Царь был источником радости. Все то, что исходило от Царя, было священно. Простые женщины и дамы общества старались поднять цветы, на которые ступала его нога. Народ толкался и давил друг друга, чтобы увидеть его и видел не то, что было, а то, что хотел видеть. Царь и Царица казались дивно, сказочно прекрасными, волшебными. Государь казался громадного роста и рисовался с чарующей улыбкой. Им восхищались. Но всё то, что раздражало народ, что ему не нравилось, в том виноваты были господа, которые окружали Государя, не допускали к нему народ и всячески обижали, угнетали и обкрадывали народ. Здесь, в московской коронационной толпе, Саблин впервые почувствовал какую глубокую пропасть ставил между собою и господами народ. Царь был для народа божество, а господа те тёмные силы, которые всячески старались удалить это божество от народа из своих личных и всегда материальных выгод.

Была иллюминация. Весь Кремль с Иваном Великим, как кружево огней, повисли в тёмном небе, расцвеченные по фасадам электрическими лампочками. Это было чудо роскоши и красоты. Прожекторы бросали лучи света по улицам, горели фейерверки и бенгальские огни. Жизнь претворилась в волшебную сказку и народ шатался по улицам и бульварам, ахал, охал от удивления, но был недоволен и озлоблен.

   – Разве такая иллюминация должна быть, – говорил мастеровой сзади Саблина.– Государь десять миллионов отпустил на иллюминацию, а потратили-то всего пять.

   – Куда же остальные девались? – спросил его какой-то мужик.

Мастеровой оглянулся кругом и убеждённо сказал:

   – Господа украли.

   – О, Господи! – вздохнул мужичок,– даже и тут.

Было и другое и, пожалуй, ещё худшее, что подметил в толпе Саблин. Народ боялся чего-то худого, что могут сделать с Царём и не верил друг другу. Но, что Саблину было особенно противно, боялся не за Царя, а за себя, как бы самому при этом не пострадать. Казалось бы, при той всепоглощающей любви к Государю, которая была в народе, и при боязни, что с Государем может, что-либо случиться, всем бы любящим его сплотиться подле, составить плотную стену вокруг Царя, не допускающую никакого злоумышленника. Но было иначе. Толпа тянулась к Государю, хотела его видеть, но и боялась его. Подле него было опасно. Во время иллюминации в одной из побочных улиц, по которой, как знал Саблин, Государь не должен был проезжать, раздался сильный взрыв. Весь народ, а кругом Саблина была громадная толпа, метнулся в сторону от взрыва, Саблин с немногими бросился узнать в чём дело. Взорвало газ в подвальном помещении, где, по счастью, никого не было. Выбило стекла из окон и начался пожар, который тут же и был потушен домашними средствами. Люди, прибежавшие сюда, радовались, что все кончилось так просто, но были разочарованы.

Подле самого Государя, в Кремле, на Красном крыльце, толпились всё больше одни и те же лица. Они старались не допускать посторонних к Государю. Эти говорили мало, но были озабочены и каждого, даже Саблина оглядывали подозрительно и Саблин понял, что это агенты охранной полиции. Народ хотел видеть Государя, но вплотную подойти к нему не мог. И потому Государь не мог видеть народа и подлинный народ не мог видеть Государя. Это оскорбляло Саблина. Саблин верил в народ и любил Государя, ему казалось странным и диким, что народ не пускают к Царю. Он решил увидеть его на Ходынке, где было назначено народное гулянье, где Царь должен был явиться среди народа и пировать с ним, как пировал во дни оны Владимир Красное Солнышко, окружённый богатырями. Саблин знал, что на Ходынском поле были воздвигнуты трибуны, поставлены столы и приготовлено пиво и мёд, пироги и сласти для народа. Саблин знал, что подлинный народ – крестьяне окрестных деревень, фабричные соседних громадных фабрик и мануфактур, прислуга домов собрались туда не только спозаранку, но шли накануне, чтобы получить Царские подарки. Шла и прислуга того дома; где квартировал у своей дальней родственницы Саблин. Саблина трогал тот придаток святости, который придавала эта прислуга Царскому подарку. Саблин знал, что подарок этот состоял из жестяной кружки, позолоченной и грубо раскрашенной с плохими старыми конфетами. Вся цена ему была полтинник и его можно было купить за эту цену, но шли, чтобы получить его даром, от Царя.

– Принесу и под образа поставлю, – говорила старуха кухарка. – Буду молиться, Царя-батюшку, Царицу-матушку поминать.

Саблин решил встать до света и пойти не за подарком, а за светлыми чувствами народной любви к Государю.

XL

Солнце ещё не поднялось за домами и чувствовалось только в длинных, точно ленивых тенях, которые отбрасывали от себя дома и деревья. Было свежо, но день обещал быть яркий, солнечный, душный. Золотистое марево пыли висело над городом, а поверх него высоким колпаком опрокинулось глубокое синее знойное небо.

Несмотря на ранний час, улицы были полны народом. Саблину не нужно было спрашивать куда идти. Все шли по одному направлению, ускоряли шаги, торопились, чтобы первыми прийти на Ходынку. Знали, что подарков припасено много, что хватит всем, и всё-таки торопились, толкались и злобно поглядывали друг на друга. Народом владела жадность. Не умиление от того, что предстоит увидеть на общем пире Царя с народом, не восхищение перед символом этого гулянья, как единства Царя и народа, а жадность получить что-то даром, получить что-то непокупное гнала этих людей на Ходынское поле. Шли люди самых разнообразных профессий и званий. Шли богатые и бедные, и все принарядились, как на праздник. Много было детей, гимназистов и гимназисток, школьников, были бабы с грудными младенцами.

В этой суетливой, торопящейся толпе Саблин ловил себя несколько раз на том, что и он торопился. Он замедлял шаги, но толпа, обгоняя его, подхватывала за собою, и он снова шёл скоро.

За Тверскими воротами, пройдя фабрику Сиу и несколько дач, Саблин увидел, что широкое поле, открывавшееся влево от шоссе, было покрыто чёрною толпою и глухо гудело. Это его удивило. Он знал, что раздача подарков назначена после двенадцати часов, было около шести часов утра, а уже поле было запружено народом. Это заинтересовало Саблина, и он подошёл вплотную к толпе. И, как только подошёл, почувствовал, что он уже закупорен в этой толпе и выхода ему нет. Шедшие сзади него толпами люди стали сзади него. Он огляделся. Рядом был толстый купец в длиннополом сюртуке, очень высокий ростом чиновник с орденом на шее, барышня со студентом в рубахе и тужурке и мастеровой.

– Что Господь грехам терпит, – сказал, отирая градом катившийся пот, купец. – Экая уймища народа, а городовых не поставили.

– А вы по фараонам соскучились, – сказал мастеровой. Купец скосил на него глаза и ничего не ответил.

– Распоряжение свыше было, – почтительно сказал чиновник, поглядывая на Саблина, – чтобы, значит, никакой полиции, никакого стеснения народа. Слышно, Государь Император изволил остаться отменно доволен тем порядком, какой был на иллюминации, и приказал, чтобы полиции не было.

– Ах, и народ же зверь! – сказал купец.

– Смотрите, что делают, – сказал, приподнимаясь на носках, чиновник.

– А что? – спросила барышня.

– Да, кажись, на забор ребята полезли, – сказал чиновник.

– Ну вот, смотрите, пожалуйста, – сказал купец. – Этакое безобразие.

– Раздают, раздают подарки, – раздались голоса.

– Что же, пускают, что ль? – спросил купец и осторожно, локтем отодвинув Саблина, протискался вперёд.

– Вы куда лезете-то, не спросивши? Вишь, как господина офицера придавили, – сказал мастеровой.

– Куда лезу. Народ попёр, и я с ним. Действительно, сзади толпа напёрла и подалась вперёд.

– Господа, не толкайтесь, не видите – ребёнок, – растерянно закричала в толпе какая-то женщина.

– Где же его увидать.

Спереди назад, через толпу, протискивались какие-то красные растерянные люди. Они несли платки с подарком.

– Раздают, что ль? – спрашивали их.

Они отирали пот, осматривались, как ошалелые, и говорили глухим голосом:

– Там ребята забор перелезли. Так в народ кидают.

– Какой же это порядок?

– Там не выстоишь, братцы. У вас хорошо. Простор… а там барышню одну насмерть задавили, так мёртвая и стоит с народом. И вынести нельзя.

– Экий ужас рассказываете.

– Да ужас и есть. Там прохоровские ребята через забор перелезли, пива бочку на столбах увидали, решили свалить, чтобы напиться пива-то. Ну и раскачивать стали столбы-то.

– Что ж свалили, что ль?

– Свалили. Не то осьмнадцать, не то двадцать восемь человек насмерть задавило, бочкой-то. Да.

– Ну, что же народ-то?

– Народ-то? Народ пиво лакает. Известно, всякому лестно, даровое, царское.

– Так, говоришь, насмерть задавило людей-то.

– Ну известно насмерть. Говорю: лежат. Упокойники, совсем… бе-елые!

– А народ, говоришь, пиво лакает?

– Да, пьёт же! Ему что! Народ ведь, не люди! Он озверел теперь, народ-то. Ему всё одно.

– Что ж это, ребята, там выдают. А мы стоим зря. Не такие, что ль, дюди? Ну навались! Айдате вперёд.

Толпа пошатнулась и подвинулась вперёд. Саблин не хотел идти, знал, что это безумие, и не мог не идти, толпа несла его.

– Осторожнее, осторожнее, тут лежит кто-то.

Впереди открывалось свободное пространство. И казалось странным, что там не было людей, тянуло заполнить его, чтобы ближе стать к заветному забору. Толпа устремилась к нему. Задние напирали, передние почти бежали и не могли остановиться, но когда подходили – старались пятиться, кинуться в сторону и не могли. Толпа толкала их. Земля круто обрывалась под ногами, здесь были рвы, остатки фундаментов бывшей здесь выставки. Валялись камни, обломки кирпичей. Передние, вытаращив в ужасе глаза, спотыкались и падали на дно, пытались встать, поднимались на четвереньки, кричали что-то, но уже сыпались на них другие люди, и ров наполнялся телами. Туда нельзя было идти, надо было дать встать, распутаться этим лежащим людям, но остановиться было невозможно. Сзади теснили, и толпа сталкивала передних, наполняя ров, заставляя идти по лежащим.

– Куда прёте! Здесь нельзя. Люди лежат.

– Не напирайте! По людям не пойдёшь.

– Живые?

– Кто знает. А только полегче бы надо.

– Вали, вали вперёд, что стали?!

– Там выдают! Выдаю-ют! Пустили!!

– Навались, ребята, дружней!

– Да не давите так!

– Сами не давите. Меня давят, я ничего.

– О, Господи, страсти какие!

Во рву ещё ворочались и шевелились люди, но уже нельзя было не ступить. С ужасом и отвращением становилась нога на чью-то спину, на детскую руку, на лицо. Старалась легче пробежать, не ощущать живого тела, но сзади надавливали и, чтобы самому не упасть, приходилось становиться прочно, на весь след.

– Вот страсти Господни!

– Лежат миленькие!

– Дождались подарочков!..

– Ну дела!

– И куда это полиция позадевалась!

Когда Саблин дошёл до этого места, он остановился. Остановились и купец, и чиновник, и студент с девушкой. Они составили оплот, который толпа должна была обтекать, и, когда напор стал реже, они стали вытаскивать тела людей из канавы.

– О, Господи! – стонал купец. – Вот дождались праздника-то. Сколько их!

Их были сотни. Вправо и влево весь ров был завален трупами. Но могли быть и живые. К Саблину подошли ещё сердобольные люди. Сообщили полиции, и она явилась запоздалая, сконфуженная, виноватая. Вызвали сапёров откапывать засыпанных, затоптанных землёю людей, вызвали пожарных с бочками воды и линейками. Близился час приезда Государя необходимо было привести поле в порядок. За забором шумел и волновался народ, слышался вой и пьяные разгульные крики. Здесь, на истоптанном, жарком поле, длинными шеренгами укладывали мертвецов. Дети с бледными, зелёными, худыми лицами, искажёнными мукой, гимназистик в синем мундире с серыми брюками, девочка-гимназистка в чёрном переднике… Саблин проходил с ведром воды, принесённым студентом, и отыскивал тех, у кого не ушла ещё совсем жизнь.

– Вот этот, – кричала ему барышня, становясь на колени перед могучим телом бородача дворника, – кажется, дышит, господин офицер, дайте ему воды.

– Известно – асфиксия, разве её предусмотришь, – говорил многозначительно чиновник.

Кое-кто, больше мужчины, приходили в себя. Они тупо осматривались и мотали головами, ничего не соображая.

Мимо шли люди, уже добившиеся подарка. Они весело болтали, счастливые своей добычей. Проходили девушки, просто и мило одетые, красные, помятые, и каждая несла по три подарка.

– Я свой-то ухватила, милая моя, да и кричу курчавому-то, подавай, милой, ещё. А он, такой галантер, – кидает два, говорит, пожалуйте, мамзель, даровое, не покупное.

– Я сама расстаралась. Кофту мне разодрали, да грудь какой-то озорник расцарапал, а только взяла один, вижу народ и по два берёт, ну я три и захватила.

Они наткнулись на длинные шеренги тех, кто шёл и не дошёл.

– О, Господи! Чтой-то такое? Уж ли же убитые совсем?

– Да, народ-то что делает.

– Зверь народ! Глянь – девушка. Да какая хорошенькая. Ведь любил её, верно, кто-нибудь.

– Любил да покинул. Нашу сестру всегда так, до первого несчастья, а там и бросил.

– Сколько их, больше тыщи. Они проходили дальше.

XLI

Несчастье на Ходынском поле не могли скрыть от Государя. Размеры его сильно уменьшили, отговаривали его ехать на поле и отменить праздник. Государь считал, что отмена праздника произведёт худое впечатление на народ и иностранцев, и приказал, чтобы праздник начали, и сам поехал в открытой коляске с императрицей на Ходынское поле.

С поля по левой дороге, идущей вдоль Петербургского шоссе, медленно ехали пожарные линейки. Они доверху были наполнены мертвецами. Из-под брезентов, с краёв свешивались ноги и тихо качались. Высокие, тяжёлые сапоги бутылками и рядом ажурные шёлковые чулки, башмачки юбки с кружевами, чьи-то старые большие истоптанные туфли и крошечные ножки ребёнка. Смерть сравняла всех: богатых и бедных, старых молодых. За четвёрками сытых пожарных лошадей медленно ехали лотовые подводы с тем же страшным грузом. Государь ехал по правой стороне шоссе и не мог не слышать печальных тихих звонков пожарных колокольцев, не мог не видеть длинной вереницы подвод. Он понял, что размеры бедствия скрыты от него, что произошла катастрофа. Императрица сидела с бледным лицом, и красные пятна румянца проступили у скул и становились сизыми. Печально, горами трупов встречал её, венчанную царицу, русский народ.

Из деревянного павильона, в который вошёл Государь, было видно громадное море людских голов. Против павильона на эстраде были музыканты. Они играли народный гимн.

Внизу выла и ревела толпа. Большинство столов было смято ею, бочки с вином, пивом и брагой опрокинуты, мешочки с подарками разобраны. Но при виде Государя энтузиазм охватил толпу, шапки чёрной тучей полетели вверх и дикое «ура» толпы понеслось по полю.

Императрица, бледная, с пятнами на щеках, с ужасом смотрела на народ. Дикари Камеруна, вероятно, показались бы ей менее дикими. Она только что видела груды мёртвых тел, растоптанных этими самыми людьми, и ожидала увидеть в них раскаяние, благоговейное, молитвенное молчание.

Мужик с растрёпанной косматой бородою, в расстёгнутом кафтане, в алой разорванной на груди рубахе, из-под которой выглядывала косматая чёрная грудь, с протянутой бутылкой пива в руках смотрел на неё дикими глазами и орал «ура», притоптывая высокими сапогами по пыльной земле. Седобородый степенный старик, в длинном кафтане и белой рубахе, стал на колени перед ложей и кланялся, касаясь лысой потной головой земли. Молодой парень крепко обнял румяную ядрёную крепкую девку и, размахивая шапкой над головой, что-то пел…

Это были пятна на общем фоне горланящей мятущейся по пыльному полю толпы. Но они врезались в памяти императрицы на всю жизнь. И, когда ей говорили о народе, когда она думала о народе, ей вспоминались коленопреклонённый старик с библейской бородой, пьяный, растрёпанный мужик и парень с девкой на фоне чёрной дико ревущей толпы. Ей вспоминались тихие, печальные позванивания пожарных линеек, везущих что-то страшное, на что не надо смотреть и на что так и тянет взглянуть.

Сопровождавшие Государя великие князья и княжны бросали в толпу приготовленные в ложе подарки, и толпа кидалась за ними и дралась, разрывая их на части. И всё это покрывалось мощными великолепными звуками Русского гимна, и на всё это лились жаркие румяные лучи майского солнца, которое ни разу не изменило Государю в дни его священного коронования. Начался концерт. Пьесы из русских опер раздавались над гомонящим людьми полем, и все казалось, что сквозь мелодию скрипок прорываются тихие позванивания колокольцев пожарных линеек, везущих с поля страшный груз.

Государь пробыл полчаса на Ходынском поле и поехал обратно. Пара серых рысаков его коляски, пугливо храпя и пожимаясь, обгоняла уже в городе линейки с трупами. Детские и женские ноги тихо подрагивали, равнодушные ко всему, нелепо торчащие из-под брезентов…

Толпа ровным, мерным потоком текла за ними, стараясь их обогнать. Саблин шёл в этой толпе.

– Государь проехал…

– Увидал, значит, что произошло.

– Что же, гляди, голубчик, твоих рук дело.

– Государь-то при чём? Это полиция виновата. Её дело смотреть. Государь не знает, что такое народ, а полиция-то, она опытная. Ей и книги в руки.

– И не полиция виновата, а архитектор.

– Ах, милая, ну, помяни моё слово, а только худое это. В самый праздник и этакая уйма народа зря погибла. Тяжёлое будет царствование. Кровавое…

Это было общее мнение, что это худой знак. Мистический ужас повис над Москвой. Хотели отменить остальные празднества – бал, парад и скачки, но Государь выдержал характер и до конца пробыл в Москве. В этот же вечер он появился с Императрицей на балу у французского посланника. Оба были бледны и улыбались тяжёлой натянутой улыбкой. При них начались танцы. Ни Государь, ни Императрица не приняли в них участия. Они постояли в углу зала несколько минут и уехали.

Им бесконечно было тяжело. Они исполняли мучительный долг перед народом, но народ иначе думал, и скверные люди скверно говорили: «Ишь сколько народа загубили, а им хоть бы что!.. веселятся!..»

Государь приказал произвести строжайшее расследование, наказать виновных, похоронить на его счёт жертвы и выдать семьям щедрое пособие. Цифра этого пособия была раздута толпой до громадных размеров, были люди, которые завидовали, что вот, мол, у таких-то Машутку задавили, и малый ребёнок, восьми лет не было, а слышь, многие тысячи за то получают, а наша, дура, пришла здоровёхонька и нам ничего! Но когда дали жалкие сотни рублей, опять заговорили о том, что Государь-то, мол, дал, да господа себе украли, и до истинных-то мучеников и страдальцев оно и не дошло.

По тёмным закоулкам Москвы тяжко вздыхали и говорили: «Да, до Бога высоко, а до Царя далеко», доберись-ка до правды-то. «Царь-то жалует, да псарь не жалует»… Затаённая злоба откладывалась в копилку до часа возмездия.