Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 1"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Криворотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

XXIII

В пять часов пошли к помещику обедать. Когда входили, в ворота парка въезжали верхом офицеры казачьего полка во главе с командиром, тоже приглашённые к обеду. Саблин посторонился, чтобы дать им дорогу. Впереди на соловом жеребце ехал полный генерал с красным лицом и большими седыми усами с подусками – ни дать ни взять Тарас Бульба. Серебряная нагайка висела у него через плечо, широкие шаровары и мягкие сапоги, длинный чекмень и фуражка на затылке придавали ему лихой, азиатский вид. У казаков лошади были легче и наряднее, нежели в полку Саблина. Свободно, не связанные мундштуками, подняв точёные головы с большими ясными глазами, раздувая тонкие ноздри, они проходили просторною ходкою в ворота. Было что-то особенно лёгкое в их движении. Саблин невольно подумал про них: «Вот настоящая кавалерия».

Хозяин дома, барон Константин фон Вольф, стоял наверху открытой каменной веранды, усаженной цветами, и встречал гостей. На нём был чёрный смокинг поверх белого пикейного жилета и по-летнему, по-домашнему серые клетчатые брюки. В петлице смокинга была ленточка прусского Железного креста, полученного им в последнюю войну с французами. Рядом с ним в нарядном светло-лиловом с белыми кружевами платье стояла его жена, красивая, светлокудрая женщина лет сорока. Она была фрейлиной Императрицы.

Столы для обеда были накрыты на лужайке под вековыми липами, посаженными, по преданию, Петром Великим при завоевании им Ингерманландии. Под липами устанавливалось два хора трубачей и две группы песенников полка, где служил Саблин, и казачьего. Немного поодаль на специальном теннис-гроунде Ротбек, Сперанский и с ними две дочери барона – двадцатилетняя София и семнадцатилетняя Вера – играли в теннис. Юноша – камер-паж, племянник барона, молодой барон Корф, выходящий в этом году в полк Саблина, – подавал им мячи. Обе барышни были красавицы. Ловкая, гибкая, отлично развитая гимнастикой и верховой ездой Вера каждый мяч подавала классическим жестом. Её звонкий, чистый голос раздавался между кустов, оживлённый и счастливый. Офицеры группами стояли около играющих и любовались ими.

Казачьи офицеры слезли с лошадей, подхваченных лихими, расторопными вестовыми, и толпою пошли за своим командиром представляться хозяевам.

Кроме офицеров, на обед приехали: жена полковника Репнина с двумя дочерьми, два барона Вольф с жёнами – один Вольф Куртенгофский, у которого в гербе был чёрный волк на золотом поле, и другой Вольф Дростенский, у которого был золотой волк на чёрном поле, сосед, помещик Мюллер с тремя розовыми барышнями-блондинками Эльзой, Идой и Кларой, смущавшимися перед офицерами, неловкими деревенскими дичками, от которых, по уверению Мацнева, молоком пахло. Платья у них были домашние с чёрными бархатными зашнурованными лентами корсажами, и они напоминали офицерам певиц-тиролек, поющих на открытой сцене. До самых танцев никто не мог открыть – говорят они по-русски или нет, а весёлый шутник Фетисов сомневался даже, говорят ли они вообще. Они на все отвечали только – Ах, да… Ах, так, или просто скромным: «Ах», потупляли глаза и потели так, что пот крупными каплями выступал на лбу и на груди. И только за танцами оказалось, что они окончили Гатчинскую гимназию и отлично говорили по-русски и, значит, поняли все те пошлости, которые, не стесняясь, отпускали на их счёт офицеры. Это, впрочем, не помешало им быть очень благосклонными к своим кавалерам. Было и ещё несколько помещиков-немцев, названных бароном общим именем «мои друзья!».

Сам барон каждого приветствовал долгим пожатием руки, причём ласково заглядывал в глаза и говорил: «Прошу пожалюста!»

Несмотря на то что барон родился в России и всю жизнь прожил в России, он по-русски почти не говорил. Компанию ему сейчас же составил барон Древениц, и они заговорили по-немецки.

Трубачи заиграли марш, и кавалеры, у кого нашлась дама, пошли под руку к столам. Случайно так вышло или это нарочно подстроила княгиня Репнина, знакомившая в эту минуту Саблина с баронессой Верой, но ему пришлось идти к столу с ней. Его сердце дрогнуло, когда он почувствовал худенькую детскую руку, доверчиво опёршуюся на его локоть. Он посмотрел в ясное лицо девушки. Невинные чистые глаза устремились на него с искренним восхищением, и Саблин смутился. Ему стало стыдно под этим чистым взором.

Казачий генерал был кавалером хозяйки дома. Он был старшим гостем, давно знал баронессу и ухаживал за нею, рассыпаясь комплиментами.

– Как хорошеет Вера, – сказал он. – И какая дивная пара она с этим молодцом корнетом. Кто это такое?

– Не знаю, – сказала баронесса, щуря свои прекрасные близорукие глаза и грациозным жестом прикладывая к ним лорнет. – Его представила княгиня Репнина. Это достаточная рекомендация.

– Вера кончила уже институт? – спросил казачий генерал.

– Да, в этом году. С шифром, – отвечала баронесса.

– Будет жить в деревне? Ведь она такая любительница природы. Она у вас и с ружьём охотится?

– Они обе у меня сумасшедшие. Скачут по лесам, совсем мальчишки. Но только теперь она останется в Петербурге, я хотела бы, чтобы она была ко двору представлена и как фрейлина попала со мною на коронацию.

– Иван Кузьмич, – обратился к казачьему генералу через стол своим хрипловатым голосом Стёпочка Воробьёв. – У нас тут спор с вашим полковником о джигитовке. Скажите: имеет джигитовка какое-нибудь боевое значение?

– безсмислени кувырканий на лошадь, – сказал барон Древениц. – Казацки глюпость. Нога, рука ломать, лошадей портить.

Казачий командир сверкнул сердито глазами и громко отвечал Стёпочке:

– А как же! Громадное воспитательное значение. Она приучает казака презирать опасность, делает его смелым и развязным на коне.

– Да, да, всё это так, – сказал Стёпочка, – нет, а на войне вам приходилось подметить, что джигитовка нужна.

– Ну как же, – отвечал казачий генерал. – Я помню два случая… А их, я уверен, были тысячи. Как сейчас помню под Карагасан-киоем казака Пимкина. Рассыпались мы стрелковою цепью против башибузуков. Коноводы в балочке сзади. Башибузуки наседают. Надо уже уходить. А Пимкин замешкался. Все посели на коней, он один остался. Наконец уже под самыми башибузуками бежит к коню. Коновод бросил ему лошадь, а сам уходить. Лошадь поскакала за другими, Пимкин только ухватиться успел за луку. Ну, только джигит он был хороший. Повис, поджал ноги, висит на луке, скачет добрый конь. Выждал Пимкин, дал толчка ногами о землю и очутился в седле. Оборвись он, не сумей вскочить – разорвали бы его башибузуки!

– Ну, а другой случай? – спросил князь Репнин.

– Про другой мне рассказывал сам участник, урядник Быкадоров. Настиг его башибузук. Скачут рядом. Быкадоров хотел ударить шашкой башибузука, но тот ловко подставил клинок своей сабли. Закалка ли златоустовского клинка была плохая или что, но клинок у Быкадорова разлетелся от могучего удара, как стеклянный. Ну – смерть неминуемая. Тогда Быкадоров быстро снизился за лошадь, как на джигитовке, когда землю достают. Башибузук ударил, и удар пришёлся по воздуху. А Быкадоров, вися вниз головою, вытянул берданку из чехла – тогда, помните, в кожаных чехлах их возили, приподнялся и пулей в живот уложил башибузука.

– Ловко, – сказал Стёпочка.

– Что такое джигитовка? – спросил барон Вольф.

– А вы никогда не видали джигитовки? – сказал казачий генерал.

– Нет. Не видал.

– И вы, баронесса, не видали?

– Нет. – И ваши милые дочки?

– Где же им видеть.

– Ну, так я угощу вас своими молодцами. Да и сам тряхну стариной, проджигитую перед прелестной хозяйкой, – и казачий генерал галантно поцеловал руку баронессы.

– Платоныч! – крикнул он на другой конец стола своему адъютанту. Адъютант, толстый мужчина, в пенсне, в рыжеватых усах с подусками, начинавший лысеть, подошёл к генералу.

– Пошлите-ка кого из трубачей на бивак, пусть джигиты прискачут сюда, полковые, человек двадцать. Да моего Взрыва пусть вестовой подаст.

– Слушаю, – отвечал адъютант.

– Боже мой, – сказала баронесса, – неужели и вы, генерал, будете джигитовать?

– А отчего нет, милая барыня, – сказал генерал. – Вы пожалуйте мне ваш платочек, я его положу на травку и подниму его себе на память о прекрасной даме.

И разошедшийся генерал пошёл отбирать платки от дам и барышень.

XXIV

Двадцать казаков-джигитов приехали и слезли на окраине лужайки. Лихой рыжебородый вахмистр, силач и великан, полным карьером подлетел к генералу и осадил коня так, что он присел на зад и вытянул вперёд передние напруженные ноги.

– Честь имею явиться, ваше превосходительство, – доложил вахмистр, прикладывая руку к фуражке. – Привёл джигитов.

От могучей раскормленной фигуры вахмистра с громадной рыжей бородой, насупленными бровями, широкоплечей, грудастой, с громадными руками веяло первобытными временами. И он, и вороной его разъевшийся конь просились в бронзу, на статую.

– Господа офицеры! – крикнул генерал, – по коням, джигитовать! Хорунжий Коньков, распорядитесь джигитами.

Высокий, худой офицер с густыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки, подбежал к генералу.

– Разложите платки, Коньков, – ласково сказал генерал, – а этот я сам положу – особо. Вера Константиновна, ваш платочек?

– Я дала, – смущённо сказала девушка.

– Где же? Девушка подошла и показала маленький ажурный платочек.

– Нелегко поднять такую крошку, – сказал генерал. – Ну, Коньков – это ваш, смотрите, не осрамитесь.

– Постараюсь, ваше превосходительство, – сказал молодой офицер.

Отодвинули столы, за которыми пили кофе и ликёры; трубачи и песенники стали стеной по другую сторону. Дамы и гости вышли из-за столов, чтобы смотреть джигитовку. Вестовой казак бегом подвёл генералу его солового коня. Генерал проверил подпруги, скашовку[31]31
  Скашовкою называется ремень, соединяющий у казачьего седла путлища обоих стремян под животом лошади и позволяющий казаку нагибаться и доставать руками земли на скаку лошади.


[Закрыть] и легко, берясь по-калмыцки правой рукой за переднюю луку, сел на коня.

Сначала джигитовали офицеры. Первым проскакал генерал и, несмотря на свои седины и значительную полноту стана, легко согнулся и концами пальцев достал платок хозяйки дома и на скаку поцеловал его. Смуглый офицер вскакивал и соскакивал на полном карьере, Коньков на золотистом, сверкающем на заходящем солнце червонцами жеребце легко согнулся тонким станом и из десятка платков, раскиданных по траве, без ошибки выхватил платок Веры Константиновны и потряс им над головой.

Целой ватагой, группой, стоя на сёдлах с винтовками в руках, проскакали казаки и выстрелили вверх. Потом началась одиночная джигитовка.

На ловком гнедом коне скакал молодой черноусый казак. Едва поравнялся он со зрителями, быстро перекинул правую ногу через переднюю луку, соскочил на землю, коснулся ногами земли и очутился сидящим задом наперёд на шее лошади. Он сейчас же соскочил снова на правую сторону лошади и вскочил прямо в седло и так проделал несколько раз.

Другой скакал вниз головой, упёршись плечами в подушку седла и вытянув чуть согнутые в коленях ноги. Третий соскакивал с лошади, давал сильный толчок о землю и перелетал через седло и снова давал толчок и снова летел через седло. Он точно порхал над лошадью, не касаясь седла.

Этот привёл в восхищение не только дам, но и офицеров, и солдат-трубачей и песенников.

– Такими надо родиться! – сказал князь Репнин.

– Степь родная воспитывает такими. Ведь это лучшая забава наша по станицам и хуторам, – сказал казачий генерал. – Уничтожьте джигитовку, и вы уничтожите казака!

Один казак хотел что-то сделать, но, верно, ему не удалось, он упал с лошади – перевернулся и остался лежать на траве.

Дамы заахали. Офицеры хотели броситься помочь ему, но генерал остановил их.

– Оставьте, – сказал он, – это нарочно. Игра такая. Сейчас подскачет другой, положит свою лошадь и увезёт мнимо раненого.

Но он ошибся. Из толпы казачьих песенников выбежали несколько человек и унесли казака. Он расшибся.

– Платоныч, – сказал генерал, – узнайте, в чём дело. Адъютант побежал к песенникам и сейчас же вернулся.

– Ничего серьёзного, – громко сказал он, – уже садится на лошадь. Сейчас скачет.

А потом, отведя генерала в сторону, тихо сказал: «Сложный перелом голени!»

Джигитовка продолжалась. Скакали группами. Два казака скакали на одной лошади, лицом друг к другу, один сидел на шее, другой – на крупе позади седла, и оба делали вид, что играют в карты. Двое скакали рядом, а у них на плечах стоял хорунжий Коньков. Каждая группа была риском разбиться насмерть в случае, если лошадь споткнётся, каждая требовала силы рук и ног и уверенности в мускулах, каждая была своеобразно красива, но смотрели их уже не столько с восхищением, сколько с сердечным волнением. Гости поняли, что это риск.

Когда последняя группа проскакала, казачий генерал поблагодарил джигитов и отпустил их на бивак.

– Ви позволяет, – сказал барон Вольф, – я им угощение дам. Пива, водки, колбасы, ситного хлеба.

– Пожалуйста, – сказал генерал. – Очень вам благодарен. Только водки много не давайте. Им в два часа ночи выступать на манёвр.

– О, по единой шкалик, – щеголяя русским выражением, сказал барон Вольф.

Гости сели за прерванные ликёры. Песенники казачьего полка подошли к столам. Любовин, бывший со своими песенниками, подошёл поближе. Ему хотелось наблюдать и слушать казаков. Хотелось понять их. Казаки сильно отличались от солдат. Длинные, в скобку остриженные волосы, красивыми кудрями выбивавшиеся из-под фуражек, придавали им свободный, не солдатский вид. Много было бородатых с широкими волнистыми бородами. Казаки были шире в плечах, могучее, развязнее, нежели солдаты, не так тянулись перед офицерами. Лица не были тупые, смотрели весело и проницательно. Красавец урядник, высокий, стройный, с чёрными маленькими усиками и чёрными кудрями, молодец и лихач, вышел перед хор, обвёл его чёрными глазами и страстно, скороговоркой сказал:

– Нам сказали про Польшу, что… —

он остановился и бросил отчётливо:

– богатая.

И более протяжно выговорил, как бы с разочарованием:

– А мы разузнали: голь проклятая.

И сейчас же хор вступил плавными аккордами, всё время прерываемыми звонким тенором подголоска и бесконечными переливами нот:

 
А в этой во Польше – корчемка стоит,
Корчма польская, королевская.
А в этой корчемке – три молодца пьют,
Прусак, да поляк, да млад донской казак.
 

«Записать эту песню, – думал Любовин, – невозможно. Да и запомнить мотив трудно. Азиатчина какая-то! Дикая песня. Но мелодия есть. Какая-то тоже дикая».

Любовин присматривался к лицам казаков. Чисто русские лица, как картинах Московского периода. «Ни дать ни взять – московские бояре рынды, стрельцы – не современные лица, и песни не современные. Такой музыки теперь нет. Ей аккомпанировать на скрипке или на фортепиано нельзя, разве пастушья свирель уследит за этими переливами голоса что делает подголосок высоким, покрывающим хор тенором».

 
– Прусак водку пьёт – монеты кладёт.
Поляк водку пьёт – червонцы кладёт,
Казак водку пьёт – да ничто не кладёт.
 

«Хорош! – подумал Любовин. – Корнет Саблин говорит нам всегда, что песня должна воспитывать солдата. Вот эта песня точно что воспитает солдата. Недаром про казаков и слава идёт: воры казаки».

 
– Он по корчме ходит, шпорами гремит,
Шпорами гремит, шинкарку манит:
Шинкарочка-душечка, поедем со мной,
Поедем со мной да к нам на тихий Дон,
У нас на Дону да не по-вашему.
Не сеют, не жнут да не ткут, не прядут,
Не ткут, не прядут, а хорошо ходют!
 

«Но почему же это так? Как разрешили эти люди социальный вопрос и устроили райское житье у себя, на Дону?» – подумал Любовин. И сейчас получил ответ.

 
– Соглашалась шинкарка, —
 

пели казаки, -

 
да на его слова.
Садилась шинкарка да на доброго коня,
Поехал казак да во тёмный лес,
Повесил шинкарочку да на сосенку!..
 

Заканчивалась песня трагедией женской доверчивости, но ни напев, ни лица казаков не выражали печали, скорби или возмущения таким преступлением. Все было так же просто, как проста была и песня.

«Хороша мораль!» – подумал Любовин. Посмотрел на офицеров, на дам. Они смотрели на казаков с восхищением. Любовин смутно догадался, что и теперь разбойник всегда найдёт уголок в женском сердце.

К нему подошёл Саблин.

– Любовин, – сказал он ему, – собирай наших. Споем после казаков.

– Невозможно, ваше благородие, – с горечью сказал Любовин. – Разве наша песня пойдёт после ихней. Пресна покажется. Тут свист и шум только и нужен. Увольте, ваше благородие.

И Любовин повернулся и пошёл от Саблина. Саблин не рассердился. Он понял его. «Самолюбие артиста», – подумал он.

Казаки пропели ещё одну песню, а потом решили танцевать. Уже давно около площади толпились мызные работницы-эстонки в своих праздничных платьях, смотрели на солдат и казаков, и казаки и солдаты смотрели на них.

Трубачи заиграли вальс. Офицеры пошли приглашать дам. Но барышни Вольф отказались, они боялись испачкать о сыреющую в вечерней прохладе траву свои белые башмаки и чулки, стали танцевать только три розовые Мюллер, но увидали, что они одни, смутились и бросили. Лужайка опустела. Работницы не решались, танцы не клеились.

– Нельзя ли польку, – сказал барон, – наши больше польку танцуют.

Оркестр заиграл польку. Старый барон выбрал самую хорошенькую эстонку в синем платье с зелёными и жёлтыми лентами и пошёл с нею к общей потехе. Его примеру последовали работники, стали выходить, смущаясь, солдаты, подталкиваемые офицерами, за ними казаки, и вскоре вся лужайка и песчаная площадка наполнились танцующими. Гремел и гремел неутомимо то тот, то другой оркестр польку, и сотни башмачков отбивали такт: раз, два, три; раз, два, три!

На потемневшем небе играли далёкие зарницы, у самой чащи парка оружейный мастер с обозными солдатами заканчивали сооружение фейерверка. Вспыхнула и, шипя, полетела к небу ракета и лопнула яркою звёздочкой, за ней полетели цветные римские свечи, огненный фонтан запылал и вспыхнул изображённый бенгальскими огнями вензель шефа полка.

Танцы на минуту затихли, но сейчас же снова возобновились. Выпившие пива и водки казаки и солдаты стали развязнее, весело смеялись эстонки. Офицеры кто пил чай за столом, кто пошёл бродить по парку, барышни Мюллер ушли с Коньковым, казачьим адъютантом, и Фетисовым и визжали на весь парк, когда лягушка выскакивала у них из-под ног.

Смоляные бочки пылали по краям лужайки, там кружились пары, гремела музыка, и маленькие башмачки и сапоги со шпорами отбивали весёлый такт: раз, два, три, раз, два, три!..

XXV

Любовин пошёл в тёмную аллею. Ему хотелось быть одному. Все, что он видел, казалось ему сплошною мерзостью, издевательством над личностью человека. Особенно его возмутили казаки. «Хороши вольные люди, – думал он, – кувыркаются на потеху господам, ломают ноги для толстого немецкого помещика за бутылку скверного пива и стакан вонючей водки!»

Кто-то нагонял его. Он остановился и столкнулся с Коржиковым. На Коржикове был помятый пиджак поверх красной кумачовой рубахи и большая кожаная сумка с газетами.

– Здравствуйте, товарищ, – сказал Коржиков.

– Какими судьбами? – спросил, с удивлением оглядывая Коржикова, Любовин.

– Как видите – газетчиком. За ваше дело, Виктор Михайлович, взялся. Решил вам помочь. Изучить вопрос на месте.

– Смотрите, голубым архангелам не попадитесь. Да и кроме них много здесь всякой пакости бродит. Вот хотя бы взять этих самых казаков. Видали?

– Видал. Я ведь, Виктор Михайлович, осторожен. Обыщите меня и кроме «Русского Инвалида», «Нового Времени», «Петербургской Газеты» и «Листка» ничем не торгую. Даже «Биржевых» не имею. Наиблагонамереннейший газетчик, Виктор Михайлович! Вчера весь день в армейской пехоте под Ямбургом торговал. Ну и нравы, знаете! Офицеры перепились и при помощи солдат ночью штурмом дачу брали, хотели вытащить барышень… Да… Я сбегал за подмогой. Спасибо, гусары выручили. Прогнали пехоту. Чуть дело дракой не окончилось.

– Ну а документ где получили? Ведь вы поди-ка в охранной записаны.

– Всенепременно. Кличку даже имею: Рыжий жук… Партия мне изготовила. Гороховые пальто смотрели – ничего не учуяли. Комар носа не подточит. Если, когда какой документ понадобится – милости просим. Такая тонкость работы.

– Завидую я вам, Фёдор Фёдорович. Какой характер у вас. Вы, поди, и в Русскую революцию продолжаете верить.

– Верую-с! И утверждаю-с, что такого прыжка к осуществлению социальных проблем никакая революция не давала, какой даст наша.

– После дождичка в четверг, – сказал Любовин.

– Ну, может быть, и раньше. Это там видно будет. Армию, Виктор Михайлович, колебать пора. Понимаете.

Любовин остановился и со злобою сказал Коржикову:

– Видали джигитовку?

– Наблюдал-с, – спокойно сказал Коржиков.

– Чего вы хотите, если человек за пятиалтынный ногу ломает, калекой, может быть, на всю жизнь становится. Я видал и его, и его товарищей. Выдумаете: злоба, отчаяние, – ничего подобного. Товарищи смеются. «Ты, – говорят, – Зеленков, сам виноват, зачем боком повис, вот она тебя и ударила"». Это лошадь-то. А он говорит: «Уже и не знаю, как у меня рука осклизнулась. Бог попутал». Пока у них Бог да черт за все отвечать будут, их не свернёшь. И после этого восхищались своим генералом. «Наш-то, наш-то платок достал». Тьфу! А морду вахмистра видали? Емелька Пугачёв! Наш Иван Карпович – херувим по сравнению с ним.

– Наблюдения хорошо сделали, Виктор Михайлович, а выводов сделать не сумели.

– Какие выводы! Люди разбой и виселицу открыто воспевают и рядом на потеху господам ноги ломают. Темнота! Дикари! Бог наверху, черт – внизу, а над всем этим царь и господа.

– А вот вы Бога-то уничтожьте, а? Черта служить себе заставьте, вот оно, как на саночках под горку, у вас и пойдёт.

– Не знаю, как и приняться, – со вздохом сказал Любовин.

– Без офицера не обойдёмся. Я с вашим Сашей познакомился. Душевный барин. И херувим писаный.

– Когда?

– А вот, когда вы петь отказались и грубо так отойти изволили, я с газеткой к нему подкатился. Хороший барин. Двугривенный за «Новое Время» дал и сдачи не взял.

– Вы смеётесь, Фёдор Фёдорович, – сказал Любовин.

– Ничего подобного. Разглядел я его. Я ведь физиономист. Податливый парень. И, Виктор Михайлович, сердитесь вы или не сердитесь, а без Марии Михайловны нам тут не обойтись.

– Фёдор Фёдорович, – с негодованием воскликнул Любовин, – я только потому прощаю вам то, что вы говорите, что вы сами не понимаете, чего хотите. Я год прожил в казармах. И я знаю, что такое все эти папиросницы и прачки, которые ходят по офицерским квартирам. И Маруся – вы понимаете, Фёдор Фёдорович? – никогда в такой роли не явится.

– Я это понимаю лучше вас, – спокойно сказал Коржиков. – Марию Михайловну я люблю, вероятно, не меньше вашего. Но у меня иные планы и иные пути.

– Какие?

– Дайте все продумать и приготовить. Дайте саму Марию Михайловну подготовить к этой, вдвойне опасной работе.

– Почему вдвойне?

– А если Мария Михайловна влюбится? – тихо сказал Коржиков.

– В офицера? Маруся? Что вы? Вы с ума сошли!

– Давай Бог, коли так.

– Ей может угрожать только насилие.

– До этого не допустим-с. Они подходили к бивакам.

– Ну, до свидания, Виктор Михайлович. Тихонько-то ведите свою работу. Эк их, как разошлись они. А ведь завтра дождь будет.

Он пожал руку Любовину. Любовин пошёл к вахмистерской палатке. Коржиков остался в аллее парка и смотрел, как на другом конце её ярко светилась озарённая кострами и бенгальскими огнями площадка, там ходили и вертелись люди, надоедливо лез мотив простой польки и, казалось, слышно было притопывание женских башмачков и звон шпор, все повторяющих такт: раз, два, три, – раз, два, три.