Текст книги "Последние дни Российской империи. Том 1"

Автор книги: Петр Краснов

Соавторы: Василий Криворотов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

LXII

Коржиков был точен. Он, как и обещал, явился в субботу требовать у Маруси ответа.

Он боялся только одного, что Маруси не будет дома. Но Маруся была дома. Увидав её побледневшее, осунувшееся лицо, глаза, окружённые синими пятнами, и безнадёжно тоскливый взгляд, которым Маруся встретила его, Коржиков понял, что предположения его оправдались и Саблин не принял Марусю. В душе он торжествовал. Оправдывалась его теория о людях, подобных Саблину, о наглых, бездушных аристократах, пьющих народную кровь, достойных только презрения. Саблин будет теперь у него примером в его книге о сословной и классовой розни, которую он пишет для народа. Но торжество своё Коржиков скрыл. Он понимал, что Маруся любит Саблина и что торжество его здесь будет неуместно.

– Мария Михайловна, – сказал он, входя к ней без приглашения, – я к вам за ответом.

Маруся вздрогнула. Она сидела за письменным столом и перечитывала старые прошлогодние письма Саблина.

– Что вам от меня нужно? – с мольбою сказала она.

– Мария Михайловна, я пришёл к вам просить вашей руки… Только руки! Сердца я просить не смею. Я знаю, что ваше сердце отдано другому.

– Вы знаете, – стискивая зубы и до боли сжимая свои руки, сказала Маруся, – что он меня не принял, его не было дома. Он поступил со мною, как с последней девкой! Слышите! И после этого вы приходите ко мне. Хотите жениться на мне?

– Хорошо, что он денег вам не швырнул, и за то благодарите, – сказал серьёзно Коржиков и положил свою покрытую рыжими волосами, бледную некрасивую руку на руку Маруси. Он сел на стул рядом с нею.

– Мария Михайловна, поговорим серьёзно. Я к вам приходил на прошлой неделе и теперь пришёл не для того, чтобы валять дурака. Я все взвесил и все понял. Все понять, это все простить! А мне и прощать нечего. Я сам во всём виноват. Я виноват в том, что толкнул вас на это знакомство. Я переоценил ваши и свои, понимаете, свои силы. Я считал, что настало время рушить ненавистный народу строй самодержавия. Я знал, что на пути лежит армия. Я знал, что особой системой воспитания офицеры умеют так притуплять мозги простых людей, что они становятся способными убивать своих братьев. Я хотел пошатнуть их силу, хотел развратить офицеров. Я избрал вас орудием для этого, но вы подпали под чары их, подпали под власть увлечения красотой и погибли. Теперь вы видите, что ошиблись. Теперь вы видите, что скрывается за красотой?

– Красота, – прошептала Маруся.

– Как красота? – сказал, поглаживая её руку, Коржиков, – и в том, что вас бросили? И в пороке – красота?

– И в пороке красота! Я думала об этом, Фёдор Фёдорович, и пришла к тому, что Саша иначе поступить не мог. Их сила в красоте, а красота в лёгкости их с нами. Если бы Саша женился на мне… Нет, не будем говорить об этом. Вы понимаете, Фёдор Фёдорович, что там я поняла, что вы не правы, а правы они. Там я поняла, что никогда, слышите, никогда равенства на земле не будет. Что всё, что толкуете вы, – неправда. Все утопия. Всегда будет белая и чёрная кость, всегда будут капиталисты и рабочие, господа и рабы. Да… понимаете ли вы, Фёдор Фёдорович, что я там пережила, когда я поняла, что он – господин, а я рабыня, и была счастлива этим.

– Это слепота любви, – сказал Коржиков.

– Нет, Фёдор Фёдорович. Мой брат Виктор оскорбил его и убежал. И я поняла, что оскорбил раб, потому что если бы оскорбил господин – он не убежал бы.

– Это страх несправедливого закона, Мария Михайловна.

– Фёдор Фёдорович, я все вам говорю. Ваша Маруся не та. Она изменила не только вам, она изменила и партии. Я не люблю Царя и осуждаю монархию, но я её понимаю. Я согласна с вами, что деление людей на русских, немцев, англичан, китайцев нелепо, что это зоологические клетки, недостойные людей, но я люблю Россию и русских больше других. Я люблю – армию!

– Все это пройдёт. В вас говорит неостывшая страсть, – сказал Коржиков.

– Нет, Фёдор Фёдорович, я хотела отравить его, а отравилась сама. В его учении я увидела несправедливость, жестокость, кровь, но и красоту, равной которой нет в мире. А у нас все серо и бледно, вместо крови пот и гной, вместо широких порывов скучное прозябание.

– Мария Михайловна, и это я понимаю хорошо. И это пройдёт.

– Вы понимаете, Фёдор Фёдорович. Вы говорите, что понимаете. Нет, ничего-то вы не понимаете и никогда не поймёте. У меня не было Бога – я теперь вижу, что Бог есть.

– Мстительный, жестокий, несправедливый Бог, – сказал Коржиков.

– Нет, – горячо сказала Маруся, – только непонятный и неведомый Я шла вчера мимо часовни, где стояла икона Божией Матери и теплились сотни свечек, и я подумала, если столько людей верит, отчего я не верю? Я поняла, что только оттуда идёт благость и прощение.

– Ерунда, Мария Михайловна. Нервы. Болезнь.

– Вы простите, – сказала Маруся и внимательно посмотрела в глаза Коржикову. – Нет, никогда вы не простите и не забудете.

– Я повторяю вам, мне нечего прощать. Я не осуждаю вас. Я понимаю вас.

– Все ли вы понимаете? Вот родится у меня он, и вы знаете, что я скажу ему?

Маруся долго молчала и внимательно смотрела в глаза Коржикова, смотрела в самую душу его и наконец почти шёпотом умилённо сказала:

– Есть Бог! Вот что я скажу ему! Я буду воспитывать его в любви к России и преданности Государю… Что же, Фёдор Фёдорович, вы скажете?

Но только он хотел что-то сказать, она, как ребёнок, протянула ладонь к его рту и сказала:

– Погодите. Ничего не говорите, я сама узнаю ваш ответ.

– Что вы за человек, Фёдор Фёдорович! – тихо проговорила она. – Может быть, вы святой человек? Может быть, то, что вы проповедуете, неискренно? Душа-то ваша хороша! Вижу я её! Какая чистая, прекрасная душа у вас! С такою душою на муки идут и песни поют. Вот и вы на муки со мною идти собираетесь и песни поёте… А вы знаете, вот и хороши вы и нравственно чисты вы, а всё-таки никогда вас не полюблю. Всегда, понимаете, всегда буду верна ему.

Маруся встала и достала из ящика комода фотографическую карточку Саблина.

– Вот видите – это его карточка. И надпись на ней: «Моей ненаглядной Мусе». Это он тогда дал, теперь он не принял меня, прогнал. А я целую его. Что же! Принимайте муки! Смотрите! А! Ну что же, страдаете! Нет, вы счастливы. Вы улыбаетесь! Смеётесь… Вы безумец!! Вы сладострастник!!! Нет. Фёдор Фёдорович, откройтесь! Кто же вы?!

– Я-то, – смеясь, сказал Коржиков, – я старый опытный студент, я мужчина без предрассудков, с закалённой волею и сильным сердцем, а вы – маленькая девочка, целующая куклу. Что же, к кукле я буду ревновать вас? Ерунда! Вздор! Сапоги всмятку всё это! И красота, и Бог, и Царь, и ваша любовь – это сон. Это грёзы детства, нянина сказка. Вот вырастете вы, и ничего не останется.

– И вырасту, а вас не полюблю, – злобно сказала Маруся. – Именно потому, что вы такой хороший, я вас и не буду и не желаю любить. Его буду любить, а вас никогда. Поняли?

– Мария Михайловна, нам надо кончить наш разговор. Он чисто деловой и сердца вашего не касается. Все то, что вы говорили, – это от сердца, от вашего состояния, от нервов. Об этом мы поговорим когда-либо после. А теперь, сейчас придёт ваш отец, и вы позволите мне просить у него вашей руки. Ваш отец старой школы человек. Он не поймёт ни вашего бреда, ни моих философствований. Ему надо прямо и по форме. В церковь, под венец и только.

– Вы всё своё, – перебила его Маруся. – Даже и теперь.

– Особенно теперь, видя ваше состояние. Если этот вздор будет говорить моя жена, это пустяки, но если это будет говорить девушка – это нехорошо.

– Для улицы нехорошо.

– Да, для улицы.

– Вы считаетесь с улицей, вы боитесь улицы, – насмешливо сказала Маруся.

– Я ни с кем не считаюсь и никого не боюсь, даже вас не боюсь, – сказал Коржиков, – но я не хочу лишней и новой драмы, которой можно пустым актом избежать. Для меня свадебный обряд ничто, а для вашего отца – это избежать катастрофы. С него и того достаточно, что его сын оказался дезертиром. Не добивайте его. Мы обвенчаемся и всё. Живите у вашего отца в этой самой комнате, я останусь у себя – под предлогом занятий и недостатка средств устроиться как следует. За это нас не осудят.

– Но вы будете связаны браком на всю жизнь.

– Это менее всего меня стеснит. Поверьте, если я полюблю, то лишь такую девушку, которая презирает все эти обычаи и пойдёт ко мне и невенчаная. И вас я люблю именно за то, что говорите вы одно, а поступаете по-иному. Говорите о Боге, о Царе, о России, а отдались беззаветно, очертя голову любви и страсти и забыли и о Боге, и, наверно, не думали, ни о Царе, ни о России. Если закрутит вас ещё, и Бог с вами. Понадобится развод, и его вам дам. Я смотрю на любовь шире, нежели вы. Ну и довольно. Вот идёт по улице ваш отец, я сейчас буду говорить с ним. Вы подтвердите мои слова своим согласием?

Маруся молча кивнула головою. Она задыхалась от слёз.

LXIII

Старый Любовин не удивился предложению Коржикова. Он давно этого ожидал. Он знал, что Коржиков был влюблён в Марусю ещё тогда, когда она была гимназисткой и бегала учиться у него. Но он был не доволен таким оборотом. Не такой партии хотел он для своей дочери и не для того он тратил деньги на её образование, чтобы она вышла за Коржикова. Кто такое Коржиков? Он его знает давно, ещё гимназистом десяти лет, когда только родился сын Виктор, Коржиков бегал к ним в скромную квартиру и жена Любовина подкармливала на кухне вечно голодного Федю. Коржиков был круглый сирота, сын такого же рабочего, как и Любовин, рано овдовевшего, а потом убитого машиной на заводе Мальчик учился на деньги, данные заводской конторой, но ходить за ним было некому. Он кончил гимназию с медалью, пошёл в университет, и вот уже десять лет не может сдать каких-то экзаменов. Коржиков под надзором полиции. Но он ловкий парень, склизкий как угорь и его никак не поймают.

Любовин хотел для дочери человека с определённым положением, с карьерой, а не такого, как Коржиков. Да и стар он казался для Маруси. Но Любовин откровенно сам себе признавался, что он ничего не понимает в современной молодёжи и толковать с ней одно горе.

   – Ты что же это, серьёзно? – сказал он, выслушавши объяснения Коржикова,– и она согласна?

   – Совершенно серьёзно,– почтительно склоняя голову, как настоящий жених и в будущем послушный зять, сказал Коржиков.

   – А жить на что будете?

   – У меня средства есть. Партия мне теперь даёт, сказал Коржиков.

   – Вот это-то мне, Федя, и не нравится. Жениться, так надо эту дурь из головы вон. Ну что хорошего, что ребят мутишь. Вчера троих арестовали, твои книжонки нашли. Виктора дезертиром ты сделал. Теперь подле меня полиция так и крутится. Какой же это жених и тем паче муж?

   – Но согласитесь, Михаил Иванович, что партия работает для вас, для рабочих, она помогает вам бороться с капиталом и будет день, когда мы победим, предприятия перейдут в руки рабочих и тогда нас отблагодарят, как следует, наши заслуги не будут забыты. Тогда уже мы, а не они будем на верху.

   – Министром будешь, – насмешливо сказал Любовин.

   – Могу и повыше. Президентом.

   – Отдуют тебя казаки за такие слова нагайками и поделом будет.

   – Проходят те времена, Михаил Иванович, когда казаки драться охочи. Народ становится сознательный. Скоро по-иному жизнь пойдёт.

   – Потекут молочные реки в кисельных берегах?

   – Вот вы все надо мной смеётесь. Вы все считаете меня маленьким ничтожным гимназистом.

   – Олух ты Царя небесного и больше ничего. Лодырь и смутьян. И ты хочешь, чтобы за такого, как ты я отдал свою дочь? Да не спятил ли ты окончательно с ума?

   – Помилуйте, Михаил Иванович. Мы с Марией Михайловной обо всём переговорили и она согласна.

   – Согласна. Ой ли! Такая бой девка, с которой у меня-то сладу нет и вдруг за такого сопляка, как ты, согласилась идти. Ой, Федька, поссорюсь, коль обманул. Маруська подь-ка, милая, сюда.

Маруся тихо, как тень появилась в дверях столовой.

   – Слыхала, Маруся, какие песни поёт соловей наш? Просит твоей руки. А? Жениться на тебе хочет. А, каков? Что же, пойдёшь за такого? Я не неволю, но и одобрить не могу, ужели согласна?

Маруся подошла к отцу, глубоко заглянула ему в глаза и упавши на грудь ему, прошептала в слезах:

   – Я согласна, папа. Он меня любит.

   – Любить-то любит, а только не по-нашему как-то выходит, сговор и невеста в слезах. Эх, Маруся, Маруся... Только бы ты была счастлива!..

LXIV

Свадьбу сыграли через неделю. Коржиков торопил. Её положение становилось заметным, да и труднее потом было бы обмануть досужих кумушек. Было весело и шумно на свадьбе, старый Любовин напился и ему было нехорошо. Г ости кричали горько и Маруся с Коржиковым робко целовались. Шума было сделано достаточно. Даже полиция, в лице местного квартального была на свадьбе и это обстоятельство помогло Коржикову освободиться от надзора и сделаться благонамеренным. Когда гости разъехались Коржиков почтительно поцеловал руку своей жены, напялил на себя драповое пальто и пошёл к себе, а Маруся запёрлась в своей девичьей спальне.

Её жизнь мало изменилась. До лета она продолжала ходить на курсы. Только Коржиков теперь бывал у неё, на правах мужа, каждый вечер, штудировал с ней лекции, готовил к экзаменам, приносил ей социалистические брошюры. Он читал их ей, доказывал правоту учения и необходимость вооружённой борьбы с капиталистом и выступлений рабочих, громил армию, громил монархию. Маруся молчала. Она не соглашалась с ним. Но спорить не хотела. В ней шла новая внутренняя жизнь, она прислушивалась к ней и радовалась ей. Она ушла в будущее. Коржиков сдержал своё слово, он ни разу не напомнил ей про её положение.

Старый Любовин только хмурился, глядя на молодых и чаще запивал, чего раньше с ним не бывало. Не только тоска грызла его, но оказалась и застарелая болезнь. Маруся позвала доктора. Несмотря на протесты Любовина, его раздели, осмотрели, прослушали и врач стал серьёзным. Дни Любовина были сочтены. С весны он слег в постель, а летом уже Маруся ни на минуту не отходила от него. Любовин видел, что она готовится стать матерью, рассчитывал время по пальцам и всё больше хмурился. Скороспелый и неожиданный брак Коржикова на Марусе становился ему понятным: его Маруся согрешила. Но с кем? Ужели с Коржиковым? Дочь видела, что отец догадывается о её романе, становилась ласковее к отцу, но отец отворачивался от неё.

Однажды летом, в июльский знойный день, когда пыль неслась по шоссе, нестерпимо пекло солнце, стучали ломовые дроги, звенела и гремела конка, пахло гнилой водой от зацветших канав, гнилью и керосином, запахом нездорового рабочего предместья Маруся, тяжело шагая с большим животом подошла к отцу и села возле его постели на кресле. У него только что окончился мучительный припадок, лоб был покрыт потом, волосы всклокочены. Он недовольным взглядом окинул большой живот Маруси, её похудевшее, ставшее некрасивым лицо, тёмные круги под глазами и проговорил нестерпимо страдая:

   – Маруся, свадьба в феврале была, али в марте?

   – Шестого февраля,– тихо ответила Маруся.

   – Так, так. Когда ждёшь-то?

Маруся задохнулась, лицо её стало жалким, слёзы полились из глаз.

   – Не знаю, папа.

   – Не знаешь? Будто?

Он долго молчал. Лицо его выражало нечеловеческую муку.

   – Что же, – едва слышно прохрипел он так, что Маруся с трудом могла разобрать его слова.– С кем согрешила-то? Ужели с Федей?.. Не верю...

Маруся закрыла лицо ладонями и не дышала. Ей становилось дурно.

   – Отца обманула. Растил, воспитывал... учил... баловал... Думал, путное что выйдет... А вырастил девку распутную...

Какая-то жидкость подступила к его горлу и заклокотала в нём, спазма сдавила его.

   – Папа! Папчик… что с тобой! – сказала Маруся, наклоняясь к отцу. Он лежал неподвижно на спине и глаза его смотрели на Марусю с тоской, мукой и упрёком.

   – Папа милый! Скажи, что-либо... Прости, прости меня...

   – Всю жизнь о вас, – отчётливо проговорил Любовин, – всю жизнь для вас... Для тебя с Витей, а вы... бросили... обманули.

Слёзы показались на его тусклых глазах…

   – Умираю... Один... Одинокий... В позоре.

   – Папа, прости!

Маруся опустилась на колени и охватила голову отца горячими руками. Её глаза были близко от его глаз. Отец смотрел на неё с тоской.

   – Простить могу... Должен простить... Но понять... понять этого, Маруся, не могу... Ужели меня позабыла. Меня не пожалела... не подумала обо мне. Ах, Маруся... Тяжко мне... Не так хотелось умереть... Всю жизнь срама боялся... А умираю в позоре. Дети меня обманули.

Маруся рыдала.

   – Ну чего ты! – лаково сказал Любовин... – Чего! Ну брось!.. По учёному-то это можно, по-нашему, по простому, по христианскому-то нехорошо. А на что учил?.. Да... Ну, вот что, Марья. Я тебя простил, прости и ты меня. Не так, значит и я тебя повёл. Спосылай за священником, за отцом Григорием. Примириться надо. Не проживу долго.

Вечером Любовин исповедовался. Старый священник с длинными сивыми волосами и седеющей бородой прочитал над ним молитву и когда вышел, слёзы стояли у него на глазах. Маруся ожидала его в столовой. Он подошёл к ней.

   – Знаю, – кротко сказал он,– что не веруете. Знаю, что отошли от Бога, однако, уверуйте. Святой души отец ваш и вам просил передать, чтобы вы на него не обижались. В Боге он и с Богом и легко ему.

   – Я верую,– сказала Маруся, наклоняя голову. – Я уверовала в Господа Бога и я надеюсь Бог простит меня.

   – Если отец ваш по человечеству вар простил, как не простить вас Богу.

Священник положил руку на голову Маруси и вышел.

В ту же ночь Любовин скончался. Маруся сидела в кресле у его койки. Среди ночи она задремала и когда очнулась её поразила странная тишина в комнате. Не было слышно тяжёлого дыхания её отца. В комнате было темно, свеча, горевшая в углу, чтобы не мешать Любовину, погасла. Маруся зажгла свечу и подошла к отцу. Он лежал на спине. Голова тяжело ввалилась в подушки, нос показался длинным и острым и был бел. Глаза закрылись, крепко сжатие губы посинели. Маруся прикоснулась к его руке – она была уже холодная.

Маруся вышла из кабинета и прошла в столовую, где на диване спал Коржиков.

   – Фёдор Фёдорович,– сказала она, – папа скончался.

   – А, – сказал вставая Коржиков. – Так, так. Надо было этого ожидать.

   – Что же делать? – ломая руки сказала Маруся.

   – Хоронить,– спокойно сказал Коржиков.– Дело обыкновенное.

С утра принялись за хлопоты. Маруся, превозмогая страшные боли, распоряжалась вместе с Коржиковым похоронами, провожала гроб на извозчике на Охтенское кладбище. По возвращении она почувствовала себя очень плохо, пришлось послать за акушеркой и та уложила Марусю в постель. Волнение и физическое утомление сказались, можно было ожидать тяжёлых преждевременных родов, но Маруся отошла, справилась с собой, опасность миновала, но печаль не сходила с её лица.

Предсмертные муки отца из-за неё тяжело отозвались на её сердце. Свадьба, отказ от свободной жизни, от воспитания будущего принца так, как она захочет – всё это было сделано для того, чтобы обмануть отца, а обмануть не удалось. Он умер несчастным. Может быть и умер потому, что не мог пережить позора семьи, которой так гордился и для которой отдал всю свою жизнь.

Коржиков окончательно переехал в дом Любовина. Он трогал Марусю своим внимательным уходом. Теперь они часто говорили о будущем, о воспитании ребёнка и Марусю сильно беспокоило то, что у Коржикова были, по-видимому, свои планы на ребёнка. Прямо он не говорил об этом, но иногда проговаривался о том, что кто бы ни родился у Маруси, мальчик или девочка, он должен стать вождём социалистического движения. Он так же, как и Маруся верил, что ребёнок должен быть физически прекрасным, потому что он плод молодых и здоровых родителей, плод страстной любви. «В нём должна сочетаться сила и смелость, предприимчивость отца с добрым, податливым характером матери»,– говорил Коржиков,– «и это уже наше дело воспитать его так, чтобы он любил пролетариат, чтобы с молоком матери всосал наши лозунги, не был бы отравлен евангелием и ненавидел высшие классы».

Маруся молчала. Теперь она не чувствовала в себе достаточной силы, чтобы бороться с мужем, но она предвидела упорную жестокую борьбу за то, чтобы совсем иначе воспитывать ребёнка Саблина.

LXV

Саблину казалось, что это судьба, невидимые силы, его Ангел Хранитель устраивают все так, чтобы баловать его и давать ему одни радости и наслаждения. Ему и в голову не приходило, что Петербургский свет вмешался в его интимные дела, что княгиня решила, что молодца пора женить. Она переговорила со своею старою приятельницей баронессой Вольф, и та согласилась помогать свадьбе Саблина со своей дочерью. Барон собирался посмотреть себе участок земли на Кавказе, «где апельсины зреют», и было решено, что он со всею семьёю поедет на весну в Батум. История Саблина ускорила их отъезд, всё было подстроено, княгиня Репнина дала письмо к своему троюродному брату, губернатору на Кавказе, и несмотря на то что гораздо проще было отправить это письмо по почте заказным, она просила Саблина лично передать его в Новороссийске.

Саблин не знал, куда он поедет. Письмо княгини толкнуло его ехать в Новороссийск, и он не подозревал, что в этом письме он вёз и весь свой дальнейший маршрут, и свою судьбу. Ему это казалось случайностью, фатумом, а всё было устроено с математически точным расчётом княгиней Репниной и баронессой Вольф, которая считала, что Саша Саблин хорошая партия для Веры.

Губернатор, которому Саблин лично передал письмо, принял его сухо. Он был занят и озабочен. Губерния только что образовалась, город был в стройке, губернаторский дом не отделан. Приезд молодого красавца гвардейца с письмом от властной и влиятельной княгини Репниной был очень подозрителен. Губернатор боялся, что его будут просить о протекции, о месте, а ему красивых бездельников, выгнанных из гвардии, было совсем не нужно. Он, не спрашивая извинения, деловым жестом вскрыл письмо, но когда ознакомился с его содержанием, стал любезен и пригласил Саблина в пять часов на чашку чая.

– Увидите местное общество, – сказал он, – может быть, и кое-кого из знакомых петербуржцев встретите. А когда вернётесь к очаровательной княгине, скажите ей, что её просьба всегда для меня закон.

Губернатор поднялся, давая понять Саблину, что ему некогда и что он может откланяться.

Чай у губернатора был сервирован в гостиной и на большом балконе, с которого открывался вид на море, на рейд, стеснённый с обеих сторон белыми горами с покрытыми снегом зимы вершинами. Море вдали было тёмно-синего цвета, а у берега, в порту – мутно-зелёное. Синее небо громадным куполом опрокинулось над морем. Февральское солнце грело жарко, местные дамы были в летних белых платьях с букетами фиалок на груди. Общество было большое и разнообразное. Лакеи-грузины, одетые в тёмные черкески с белыми гозырями, тихо скользили между гостями я разносили на подносах чай и фрукты.

Когда Саблин вошёл в гостиную и глазами стал отыскивать хозяйку дома, с которой познакомился два часа тому назад на коротком визите, он услышал, как знакомый голос произнёс с приятною картавостью: – Чай с бананами? Действительно, очаг'овательно.

Он посмотрел в ту сторону и увидал, что это говорила баронесса Вера, сидевшая с хозяйкой дома. Он подошёл к ним.

– Вы знакомы? – спросила губернаторша.

– А как же! – радостно воскликнул Саблин. – Вот неожиданная встреча. Какими судьбами, Вера Константиновна, вы здесь?

– Папа пг'иехал покупать себе здесь дачу, и мы все пг'иехали с ним.

– Ну, поболтайте, милая Вера, я вас оставлю, мне надо быть любезной с нашим профессором и певцом нашего края.

Кругом жужжали голоса. Полная красавица гречанка, владелица пароходного общества Клеопатра Месаксуди, широко раскрыв громадные с поволокой томные глаза, смотрела то на Саблина, то на баронессу и точно сравнивала их. Профессор, среднего роста мужчина с живыми глазами и вьющейся бородкой, никогда не знавшей бритвы, в длинном сюртуке, широко размахивая руками, громко говорил губернаторше:

– Да, Марья Львовна, вашему мужу дано быть новым Язоном. И золото, золото извлекать из этих серых скал. Не в буквальном смысле, а золото плодов субтропической флоры. Вы получили мои миканы? А какисы? Я надеюсь, что в будущем году мы уже будем в это время пить чай своих Чаквинских плантаций.

– Вы не поедете с нами? – сказала Вера Константиновна. – Мы зав-тг'а бег'ем билеты и послезавтг'а едем… Нет… так не говог'ят, – плывём… Павлин Сег'геевич, – обратилась она к сидевшему у балюстрады балкона пожилому морскому офицеру, – как говог'ят, когда едут на паг'оходе?

– Идут, пришли, – сказал моряк.

– Мы идём на паг'оходе «Великий князь Константин» в Батум, чег'ез Гагг'ы, Сочи, Адлег' и ещё что-то. Будет очень интег'есно. Павлин Сег'геевич пг'ог'очил хог'ошую погоду.

– Февраль здесь всегда хорошо, – отозвался Павлин Сергеевич, – у Чёрного моря только слава плохая, а то самое приятное море. Это не то что в Бискайском заливе или Северном море, тут одно удовольствие плавать. Вы первый раз в море?

– Да. Я только видала Финский залив, – сказала Вера Константиновна.

– Ну, это не море, – снисходительно сказал Павлин Сергеевич.

– А ваш отец и баронесса здесь? – спросил Саблин.

– Они у губег'натог'а в кабинете. Папа, вы знаете, такой пунктуальный, он хочет все знать. Губег'натог' не говог'ит по-немецки, мама у них переводчицей.

– За золотым руном едете, баронесса, – сказал, подходя к ним с чашкой чая и печеньем в руках, плотный армянин. – Хорошее дело делает Ваш папаша. Вы туда приедете со своими золотыми волосами, сами станете золотым руном. Все аргонавты за вами поплывут.

– Колхида, – слышался голос профессора, – конечно, это Колхида древних и так понятно, почему греки устроили здесь свои виллы для отдыха. Увидите, Марья Львовна, – волшебный край. Там всегда что-либо цветёт… Теперь? Теперь мимоза. Азалия начинает цвести. Это самое плохое время – февраль и всё-таки волшебный край.

Саблин слушал обрывки разговоров, его захватывало могучее биение жизни в новом краю, чувство колониста просыпалось в нём. Он слышал знакомые имена – «граф Витте строится в Сочи», – говорили подле, – «да, там, где дача Боткина, повыше принца Ольденбургского. А вы где?»,

– Я не знаю, право. Колеблюсь между Гаграми и Батумом.

– Стройтесь в Махинджаури, рядом со мною.

– В Махинджаури пляж плохой и сыро. Давайте в Цихисдзири, там уже отбили участки, Петлин…

– Это который?

– Гусар. Помните Катю Ракитину?

– Что же, для неё?

– И для себя.

«За что мне такое счастье? – думал Саблин. – За что как из сказочного рога изобилия сыплется на меня дар за даром. Китти, Маруся… Едва оборвётся одно, как выступает новое, лучшее. Любовь Китти пряная и жаркая, потом чистая Маруся и вот теперь баронесса Вера. Золотое руно!» Что же, и он помчится за ним и станет аргонавтом.

На минуту встало перед ним искажённое злобой, бледное лицо Любовина.

«Сволочь, мерзавец!» – услышал он оскорбительные слова.

Но они уже потускнели. Полк, князь Репнин, Гриценко и Стёпочка заслонили его от Любовина. И опять преисполнилось сердце Саблина горячим чувством любви и признательности к Государю, к тому строю, который устроил он, к полку, в котором так хорошо живётся.

«Какой хороший, какой умница Репнин, – подумал Саблин. – А было время, когда я ненавидел его!»