Текст книги "Largo"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

XLV

Учебный год в Офицерской Кавалерийской Школе заканчивался глубокою осенью парфорсными охотами в местечке Поставах, Ново-Свенцянского узда, Виленской губернии.

Дорогая, королевская забава, охота с гончими собаками, несущимися или по искусственному следу, проложенному по пресеченной канавами и заборами, разнообразной местности, или за живым диким козлом, идущим, куда гонит его страх, – охота эта пришла к нам из заграницы и была признана полезной для выработки сердца в кавалерийском начальнике. Такие охоты были везде. В Англии и Швеции существовали специальные общества таких охот. Шведские офицеры удивляли своими охотами по снегу и льду замерзших озер. Охоты эти были в Сомюре во Франции, подле Рима в Тор-ди-Квинто в Италии, в Ганновере в Германии – и Русская Школа не могла отставать от соседей.

В век броневых машин, скорострельной артиллерии, пулеметов и аэропланов, когда в общей и военной литературе все больше и больше появлялось статей о невозможности кавалерийских атак, когда так много писали о своевременности обращения кавалерии в ездящую пехоту и снабжении ее сильными огневыми средствами – охота с собаками казалась средневековым анахронизмом. Государственная Дума неохотно отпускала на нее кредит, урезывала бюджет и Военному Министерству приходилось бороться за него. Великий Князь Николай Николаевич, Главнокомандующий войск Гвардии и Петербургского военного округа, основавший эти охоты, из личных средств поддерживал и помогал Школьной охоте.

Королевская забава… Но на этой забаве падали и разбивались офицеры… И, хотя за все время существования охот на них не было ни одного смертельного падения, – молва расписывала их, как нечто весьма страшное и головоломное. «Лом»… «дрова» – конечно, были. На каждой охоте кто-нибудь "закапывал редьку" – но как-то, почти всегда, благополучно. Редки были поломы ключиц, ребер и конечностей.

Бражников, а с ним все те, кто служил в кавалерии ради красивого мундира, и на лошадь смотрели, как на опасного зверя, на которого лучше пореже садиться, ненавидели эти охоты всею душою.

Петрик и ему подобные, напротив, увлекались охотами. Они знали, что таких охот, такой жизни, такого увлечения охотничьей удалью, такой сладости победы над собою – они никогда иметь не будут – и они ехали на охоты, как на великий праздник.

В Поставах жили все вместе, в одном громадном трехэтажном замке – «палаце» – графа Пржездецкого, арендованном и перестроенном под школу. В нижнем каменном этаже была большая, на полтораста человек, столовая, библиотека, биллиардная, карточная и квартиры начальника школы и его помощника, во втором – деревянном – помещались офицеры по два и по четыре, в светлых, спартански скромно обставленных покоях. В третьем – жили денщики. Общая жизнь, вставание по сигналу, общий чай, завтрак и обед, игры в теннис и футбол, в свободное время, напоминали кадетские и юнкерские годы и молодили офицеров. Вновь крепло школьное товарищество. В свободные часы, когда на дворе был дождь – из камер и по корридору слышались помолодевшие голоса, тут звенела гитара, там бодро пели хором старую школьную «Звериаду», вспоминали юнкерские шутки, возились и боролись… За завтраком играли балалаечники, за обедом – школьные трубачи… Когда они уходили, – кто-нибудь садился за пианино и играл и пел… Совсем особая была в эти дни школа и жизнь в ней – яркая, как будто и праздная и вместе с тем занятая. Вспоминали охоты. Удивлялись, проезжая на другой день шагом, как могли они тут скакать! Восхищались школьными и своими лошадьми и получали крепкую веру в победу на коне: во что бы то ни стало!

Частые пни рубленого леса, болото, ямы для мочки льна, перевернутая глухими бороздами новина, широкие канавы, высокие заборы, крутобережные овраги – как могли все это пройти большим галопом и даже не заметить?… И эта победа над местностью – усугубляла бодрое, веселое, Поставское настроение, делало темп жизни радостно повышенным.

Петрик, отбыв Красносельские маневры ординарцем при Великом Князе Главнокомандующем и заслужив его благодарность, в самом прекрасном настроении духа ехал в Поставы.

Недавний разговор с Долле и досадная встреча с матросом ушли в прошлое. Навязчивая идея, что он должен убить Портоса, его оставила. Он ехал и думал о том, как многообразна жизнь и как в ней каждому отведено свое место и каждый нужен… Их было три – казалось – таких три одинаковых кадета, влюбленных в королевну Захолустного Штаба. И – прошло десять лет – и они все три такие разные… За кем правда?.. И, может быть, по-своему прав и Портос?… Жизнь!.. В ней есть место и нужен Тропарев, вскрывающий покойников, в ней есть – и тоже нужен, – не даром считается первым умом России – Стасский со своими страшными суждениями, в ней нигилисточка, безбожные люди… и Ермократ – и, пожалуй, – самый ненужный в ней – Петрик. Конные атаки… Его девиз – «quand-mеmе» "во что бы то ни стало" – понадобится ли все это? В той сложной и страшной жизни, что увидал Петрик в Петербурге, – не дано ли ему очень красочное место, но место уже пустопорожнее? «Лошадка»… стильный мундир Мариенбургского полка – черное с желтым – Георгиевские цвета, и шефом Государь… бряцание саблей – все это прошлое, уходящее, очень красивое, очень поднимающее дух, но, может быть, и правда – отжившее и мертвое? Красота, подвиг, победа, честь, честность, что, если в этой новой борьбе за Россию не это нужно?…. Долле говорил, – а Долле для Петрика был авторитет – теперь: химия… человек в маске с очками с толстыми стеклами, похожий на демона. N-лучи… радий… таинственные волны, пожар, гибель мирных невинных людей, женщин и детей и – никакого подвига! Только подлость. Честь в том, чтобы обмануть… Честность в предательстве – таков показывался Петрику новый двадцатый век, вступавший во второе десятилетие, и при таком обороте, как-то надо было понять и принять Портоса, партийного офицера.

Навязчивая идея перестала быть навязчивой. Она сменилась раздумьем, и в этом раздумьи было не мало тихой грусти. Этой грусти так отвечала прекрасная Поставская осень, и вся обстановка парфорсных охот.

Последние дни маневров в Красном Селе лили холодные, затяжные дожди, пузырились под ними черные лужи и холодные струи ползли за воротник. Печально чавкали копыта лошадей по грязным глинистым дорогам и безотрадно казалось низкое северное небо, покрытое тяжелыми, темно-свинцовыми тучами.

Здесь, в Поставах, точно еще продолжалось красное лето. Безоблачное небо казалось высоким. Солнце грело. В садах золотые висели яблоки и синие сливы. В цветник перед школьным палацем бурно цвели высокие нежные флоксы, пестрые вербены и темные, мохнатые астры и далии. "Крученый паныч" вился по балконам и переплетался с барвинком. На широких, лесных, песчаных дорогах дух захватывало от крепкого смолистого запаха и Одалиска галопировала по ним, порхая, как мотылек.

Точно жаждавший влаги человек, вдруг коснувшейся тонкого стекла широкого бокала, наполненного ледяным, ароматным, бьющим в нос шампанским и жадно, не отрываясь, пьющий его – Петрик вошел со всею любовью, с полным счастьем в красивую яркую жизнь Поставских охот. Всем сердцем воспринял эту королевскую забаву. Почувствовал себя гостем короля, любимым сыном Российского Императора.

XLVI

День был хмурый и теплый. Туман поднялся утром с полей и так и остался стоять до самого неба – редкий и серый – ни дождь, ни ведро. Кругом ровная, полупрозрачная пелена. В ней, как в мутной, мыльной воде неподвижные стояли кудрявые, пожелтевшие деревья, и частая капель упадала с них на сухие листья.

День был свободный. Охоты не было. Офицеры утром группами по три-пять человек проездили лошадей. На завтра была назначена последняя, самая страшная, самая головоломная охота на 18 верст по искусственному следу, через два дня начинались охоты по зверю. Это уже было только весело. Робкий ездок мог «мастерить», избегая заборов и широких канав. Опасности останутся позади.

Эта завтраком распространился слух, что охота будет необычайной. Ездившие выбирать место для прокладки следа генерал Лимейль и полковник Скачков были серьезны. И хотя никто, кроме них и молчаливого наездника Рубцова, всегда сопровождавшего начальника школы, не видал и не знал, куда ездили выбирать место охоты – между офицерами пошли разговоры, что охота будет до жестокости страшна.

Говорили, что начнется она в двадцати верстах от Постав в березовом лесу, круто пойдет вниз по скату и на самом скате будет забор в два аршина вышины. Рассказывали о рубленом лесе на болоте, о какой-то канаве, которую едва могла осилить знаменитая «Примадонна» генерала Лимейля. Предсказывали "массовый редис", большое «ломайло» и много "дров"…

Кто-то сказал, что, для усугубления серьезности охоты, начальник отдела, полковник Драгоманов приказал дать не тех лошадей, на которых офицеры всегда ездили, а чужих. Каждый будет сидеть на лошади, которой он не знает. И хотя все лошади были хорошо напрыганы и отлично умели ходить по местности, были между ними весьма неприятные. Так, вся школа знала коня Коперника, который был знаменитым звездочетом, и, имея короткий затылок, не признавал ни трензеля, ни мундштука, но, задрав кверху голову, нес, куда хотел. Два года тому назад на нем, весною, в манеже, на смерть разбился на деревянном заборе штабс-ротмистр Балдин. На охотах Коперник всегда падал, и его отставили от них. Была кобыла Змейка, не признававшая канав… были и другие, на которых не ездили, но о ком слыхали самые прескверные рассказы.

Притом завтра – 13-е сентября.

И, как это часто бывает, вдруг создалось такое настроение, что завтрашняя охота так не пройдет, что Поставы потребуют своей кровавой жертвы, и кто-то, вместо эскадрона, получит могилу на Поставском кладбище, или останется навсегда калекой. На минуту за завтраком, все притихли и делали вид, что заслушались балалаечников. Они играли в этот день особенно мастерски.

В большие окна хмуро глядел серый день. Тишина и неподвижность деревьев казались зловещими. Робкий Ванечка Стартов обдумывал план, как ему отделаться от охоты и придумывал, что ему сказать добрейшему доктору Баранову, чтобы тот его положил в околодок.

К концу завтрака за столом, где сидели Портос, Бражников, Посохов и лихой конногренадер Малютин, коротким взрывом прокатился смех. Вдруг поднялся и ожил разговор; собранская прислуга принесла одну, потом другую бутылку вина.

Малютин с бокалом на тарелке пошел к генералу Лимейлю.

Офицеры просили разрешения выпить за здоровье начальника школы. Был короткий пламенный тост. Потом просили разрешения задержать балалаечников на час после завтрака.

Разрешение было дано.

Начальник школы, – он устал, проездив утром более сорока верст в поисках места охоты, он встал до света, – ушел, за ним ушли князь Багратуни и Скачков. Драгоманов подсел к веселому столу.

Давно курили. Было дано разрешение расстегнуться. Со столов убрали остатки сладкого и лишние тарелки. Появились бутылки, блюдца с поджареным соленым миндалем и хрустящее соленое печенье «Капитэн»… Готовился загул.

Шумевший стол, по случаю завтрашней последней охоты, угощал всех. Петрик, любивший товарищеские пирушки, безпорядочные речи и застольные песни, остался и, не думая о Портосе, подсел к краю стола и очутился недалеко от него.

Красивый, моложавый Нежинский гусар, в русых усах, в расстегнутом кителе сел за пианино и, ударив по клавишам, под звон струн, небрежно весело запел:

– Брюнетка жена, муж брюнет,

К ним вхож белокурый корнет.

Охмелевший Бражников хриплым баском спрашивал Посохова:

– От кого происходит Футтер?

– Я не понимаю тебя, как от кого? Наш мастер, англичанин?

– Его студ-бук? Отец и мать?

– Не знаю.

– А ты подумай?

– Отвяжись.

– От "фатер унд муттер" – происходит Футтер!.. Понял?.

Малютин, в черных красивых усах, молодцеватый – весь удаль, в расстегнутом виц-мундире. Он почему-то надел его вместо кителя, остановил игравшего гусара, и сказал капризно:

– Парчевский, брось! Господа – Звериаду… Но слушать мои слова!

Парчевский заиграл мотив Звериады. Несколько голосов с разных концов стола не слишком стройно затянули.

 
– Как наша школа основалась,
Тогда разверзлись небеса,
Завеса на небе порвалась
И слышны были голоса…
 

– Постойте! – прервал певших Малютин. – Внимание! Слушать меня, запоминать и повторять хором.

И, чеканя слова и отбивая ритм, Малютин запел приятным звучным баритоном:

 
– Вот мы приехали в Поставы
Штаб-офицеров тут нашли
С Кавказа, с Конина и Млавы
Со всей Руси они пришли.
 

Наладившейся хор дружно подхватил, эхом отдаваясь о деревянные стены столовой:

 
– И наливай, брат, наливай,
Все до капли выпивай!..
 

Загорелые руки тянулись к бутылкам. Наливали себе и соседям. Служащие Филиппа Ивановича и сам буфетчик были на чеку. Настал его день, когда опустошался его собранский погреб и вместе с ним опустошались офицерские карманы. Одетые в белое служители ловко подхватывали кидаемые пустые бутылки и выставляли новые. Филипп Иванович внимательно следил, кто кричал «вина!» и отмечал в своем блокноте.

Малютин, подбоченясь, – он был очень красив в расстегнутом мундире с косым бортом, окаймленным красным кантом с повисшими золотыми орлеными пуговицами и кованым воротником, дирижировал хором и, когда замерли, стихая, голоса, продолжал:

 
– Прошли охоты мы по следу
Потом на зверя перешли.
Теперь уж барином я еду
Лишь бы поспеть на «ала-ли»…
 

Портос сидел, застегнутый на все пуговицы в чистом и новом защитном мундире, в свежих золотых погонах. Он облокотился на стол, и была видна его большая, сильная рука в крахмальном рукавчике с дорогим камнем в золотой запонке, золотая тяжелая цепь браслета, перстень на пальце. Он держал папиросу в дорогом пенковом мундштуке. Гладкие волосы были причесаны на пробор до затылка и припомажены hongrois'ом. Лицо Портоса не загорело и казалось матово-бледным. Темные глаза блистали из-под густых ресниц, мягкие усы не закрывали рта. Было что-то тонкое и изящное в выточенном, как профиль старинной камеи, лице Портоса, и в складке рта, особенно в подбородке, было что-то неумолимо жестокое. Изящное благородство и открытость Петрик подметил, жестокого не увидал. Может быть, в эту минуту не хотел видеть. У него перед глазами встал прежний Портос, что в белой кадетской рубахе, протянув руку к верху к зеленому своду сиреневой беседки клялся перед девочкой в полудлинном белом платье, опоясанном широкой голубой лентой с большим бантом, девочкой с русой косой, переложенной на плечо. Петрик точно снова слышал взволнованный голос Портоса: «un pour tous, tous pour un!»

"Нет", – думал Петрик, – "не может он, такой красивый, стройный и честный… старый кадет Портос, не может он быть в партии? Не может быть изменником и подлецом!

Та жгучая ненависть и презрение, что владели Петриком все лето, куда-то ушли. Увлеченный красотою удалого и так напоминающего чистое детство, когда сильна товарищеская любовь напева, Петрик решил сейчас подойти к Портосу, сесть рядом с ним, обнять его за шею и петь со всеми любимую юнкерскую песню. А потом пойти вдвоем с Портосом в задернутый пеленою тумана парк и там объясниться.

XLVII

Петрик подходил к Портосу сзади, и ему не видно было его лица. Спиною к нему сидел и Бражников и видно было только разгоряченное лицо Посохова. Петрик был в трех шагах от Портоса. Вдруг ему ясно стало, что никогда не будет примирения. Ненависть и презрение снова овладели им, и Петрику показалось, что вот сейчас, именно теперь должно случиться что-то непоправимое и ужасное. Может быть, сейчас он и убьет Портоса. У него не было оружия, но разве для того, чтобы убить Портоса, надо оружие? Это продолжалось один миг, сотую долю секунды, что он ничего не слышал и не владел собой. Это сейчас же и отлетело, но этот миг точно перевернул Петрика. Та же была столовая, те же офицеры в расстегнутых кителях, песня и Малютин, дирижирующий ложкою хором, но и все было уже другое. Петрик точно получил какое-то сверхчувство, которое заострило все его чувства и он стал слышать все то, что делалось кругом. Он сразу слышал разговор во всех концах стола, но слышал его каким-то придушенным и глухим, точно через трубку телефона. Он почти никого не видел и в то же время удивительно четко подмечал тысячу мелочей, которые раньше никогда бы не заметил. Он остановился… Он слышал, как, декламируя, продолжал свои куплеты Малютин, и Парчевский ему вторил:

 
– И эта первая охота
Всех предыдущих веселей…
На утро – новая забота: —
Набито тридцать лошадей!..
 

Он видел, как покраснела шея Бражникова и на ней с левой стороны канатом надулась жила, он видел маслянистую улыбку Посохова, и его мутные серые глаза, блиставшие сладострастным блеском и в том особом напряженнейшем состоянии, в каком он находился, – он понял, что разговор шел о женщинах и говорили о них развязно и цинично. Говорил Портос. И опять-таки сквозь общий гул голосов, раздававшихся за столом, сквозь хоровое пение, Петрик ловил слова Портоса и понимал их.

– Пижоны вы… Вам – девки… Никогда они так не отдадутся, как интеллигентная женщина.

На мгновение рычащий бас, повторявший куплеты, заглушил слова Портоса, и Петрик хотел уже отойти, не желая невольно подслушивать, но тут его ставший необычно острым слух поймал, как Портос – и видно было через довольную улыбку – сказал:

– Зовут – Валентина.

– Тиночка славное имячко, – сипло сказал Бражников.

– Я зову – Алечка. Так еще лучше. Волосы – золото, и распустишь их и закутаешь ими лицо – аромат!!

В этот момент Портос почувствовал на себе взгляд Петрика и обернулся. Его лицо стало из матового бледным, меловым, и страшно четко, как на маске рисовались на нем черные брови и черные холеные усы. Он быстро встал и, понимая резкое движение, которое сделал Петрик, прикрыл лицо широкою ладонью.

Петрик, задыхаясь, бросился на Портоса. Но вдруг вместо бледного, мелового и так теперь им ненавидимого лица он увидал свежие золотые погоны с алой дорожкой, четыре серебряные звездочки и накладной номер, увидел золотые чеканные орлы на пуговицах. Он понял, что ни ударить, ни оскорбить офицера он не может, и опустил голову.

Краска вернулась на щеки Портоса. Он опустил поднятую для защиты руку и наружно спокойно спросил:

– Что вам, штабс-ротмистр?

– Ничего, – тихо сказал Петрик, так глядя на Портоса, что розовая краска густо залила его щеки и шею. – Я хотел послушать, что вы рассказываете.

Это было так сказано, что Петрик с удовлетворением заметил, как забегали глаза Портоса и животный, подлый страх засветился в них.

– Мы говорили, Ранцев, про женщин, – сидя и поворачиваясь к Петрику, сказал Бражников, – про милых женщин, любивших нас, хотя бы раз… И вам, милый Ранцев, это неинтересно… Вы – холостой полк… И вы – монах.

Портос уже оправился.

– Я готов всегда дать вам удовлетворение, – негромко сказал он.

– Вы его мне и дадите, – так же негромко сказал Петрик и, обращаясь к Бражникову, небрежно сказал.

– Да… в самом деле… Lа fеmmе nе prеtе раs роur lе сhеval… А завтра такая страшная охота.

И, церемонно раскланявшись, он медленно и спокойно пошел из столовой.

Офицеры, сидевшие с Портосом, заметили, что между ним и Петриком что-то произошло. Что только благодаря офицерской сдержанности и того и другого не было нанесено взаимных ужасных оскорблений и дело не дошло до драки, но произошло что-то очень тяжелое, что может быть искуплено только кровью. Но расспрашивать Портоса они сочли неделикатным и несвоевременным. В конце концов что было? Порывистость "движений Петрика и странность оборонительного жеста Портоса, да интонация голоса и взгляды – непонятно жгучие, с одной стороны, и подло трусливые с другой. Оскорблений ни словом, ни действием не было" – значит, – как будто "инцидент исчерпан". Была какая-то страшная ссора, вспыхнувшая мгновенно и так же мгновенно притушенная.

"Ну и черт с ней", – подумал Бражников.

– Какая муха его укусила? – небрежно сказал он, обращаясь к Портосу.

– Возможно… муха ревности, – в тон ему сказал Портос.

– Ревновать может тот, кто может любить… а Петрик…. он кроме полка, службы и своей кобылы никого любить не может.

– А как же волосы – золото… Неужели отдавалась эта профессорша? – спросил, сладострастно улыбаясь, Посохов.

– Когда-нибудь другой раз я доскажу… Пойдемте помогать Малютину. Парчевский что-то ослабел и плохо ему вторит. Эй! Филипп Иванович! вина! – богатырски на всю столовую крикнул Портос и притворно покачиваясь, пошел к группе офицеров, певших у пианино.