Текст книги "Largo"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 34 страниц)

XXXIX

На второй день праздника Валентина Петровна в фетровой черной шляпе – треух, в теплом суконном рединготе и амазонке, в сером манто, на извозчике ехала через Троицкий мост.

Был десятый час утра.

Столица гудела колокольным Пасхальным звоном. Отдельные удары тяжелых соборных колоколов сливались в общий гул и от того казалось, что какой-то незримый, несказанно прекрасный, торжественный оркестр играл высоко в синем небе. От этой игры в небе – празднично было на сердце у Валентины Петровны.

По небу – как нежные страусовые перышки разбросались белые и розовые облачка и стояли на месте.

На земле все блистало под солнцем. Больно было смотреть на Неву, отражавшую в мелкой зыби яркие солнечные блистания – тысячи маленьких солнц! Весело сновали по ней пароходики и белые ялики с задранной кверху кормой, точно чайки, косили к Мытному и обратно.

Деревья Александровского парка, еще черные и голые, набухли весенними соками и стали гуще. Мокрые шоссе манили под густой переплет их ветвей. На мосту и вдоль парка – везде был празднично одетый народ. У самого съезда с моста – ярославец мужик, в розовой рубахе и черной жилетке, устроился с большим лотком красных и лиловых яиц и бойко ими торговал.

На паперти Троицкой церкви пестрою толпою собирались богомольцы. Оглушали звоны ее колоколов.

Валентина Петровна увидала темно-малиновую большую машину Портоса, верховых лошадей под попонами и кучку любопытных на углу Кронверкского проспекта.

И ее там увидали.

Солдаты стали снимать попоны и подтягивать подпруги. Портос скинул пальто и в длинном сюртуке с пришпиленными полами пошел навстречу Валентине Петровне.

Немного жутко было садиться на рослого «Фортинбраса» в толпе народа, и сильно забилось сердце у Валентины Петровны, когда становила она маленькую ножку на руку Портоса и он бережно оправлял складки и застегивал резинку на правой ноге.

Лошадь тронула легко и плавно, и Валентина Петровна сейчас же оценила пружинистую гибкость ее просторного широкого шага.

Портос на большом вороном хентере, одолженном ему его приятелем Бражниковым, был великолепен.

В этот утренний час Каменноостровский проспект был пустынен. Они ехали по сырым от росы торцам, мимо высоких нарядных домов и далеко впереди в сером кружевном мареве виднелись сады Аптекарского острова.

Вся красота Петербурга раскрывалась перед Валентиной Петровной. Они ехали шагом, и ей xoтелось говорить, сказать все то, что наболело в ее сердце. С Яковом Кронидовичем она боялась поднимать серьезные вопросы. Яков Кронидович смотрел на нее, как на девочку, снисходил до нее, и это оскорбляло Валентину Петровну и заставляло ее скрывать свои мысли, жить внутри себя. То дамское общество, что ее окружало, никогда ни о чем серьезном не говорило.

– Как красив наш Петербург, – сказал Портос, глядя вдаль. – Какие в нем всегда прозрачные, точно акварельные тона.

– Я бы сказала – с гуашью, – промолвила Валентина Петровна. Ее замечание показалось ей значительными Она почувствовала, что этим она начнет свой серьезный разговор.

– Да… с гуашью… Вы правы. Особенно зимою. Великий человек был Петр!

– Неправда-ли, – быстро отозвалась Валентина Петровна. Она почувствовала, что он ее понял и подхватил брошенный ею мяч разговора. – И какой нехороший Владимир Васильевич.

– Стасский?

– Да.

Она вспомнила вчерашний разговор у нее в столовой за разговенным столом. Стасский, ковыряя вилкой в заливном поросенке, говорил о новой пьесе Мережковского и о Петре Великом. Он называл Петра развратником, при дамах, брыжжа слюнями и выпячивая с отвращением нижнюю губу сказал: – "корону на уличную девку надел! Подарил России царицу!"

– Он говорил, – торопясь и волнуясь, рассказывала Портосу Валентина Петровна, – что Петр кровью упился…

– Может быть, – спокойно сказал Портос. – Есть времена, когда это невредный напиток. Посмотрите, как взошла и расцвела от человеческой-то крови Россия! А Петербург! Какая красота!

– Стасский еще говорил – торопилась все сказать Валентина Петровна, – что Петр православную веру унизил и надругался над нею.

– Все не могут примириться со святейшим Cинодом, – усмехнулся Портос. – Все им Победоносцев снится. Умнейшая и образованнейшая, между прочим, Валентина Петровна, личность была. – И, меняя тон на очень серьезный, Портос добавил: – что поделаешь, милая Валентина Петровна, когда иеpapхи наши готовы разодраться между собою из-за брошенной кости. Ну и пришлось поставить над ними штаб-офицера Преображенского полка для послушания. Ведь и владыки, Валентина Петровна, не из святых набираются. Святые-то больше по кельям в «старцах» сидят.

– И будто Петр Венусу, из Италии привезенной статуе, поклоняться велел… Головы сам стрельцам рубил… Сына пытал… По словам Владимира Васильевича, Петр Россию от тихого поступательного движения, начатого мудрейшим царем Алексеем Михайловичем, толкнул в бездну… И повторял он с такой ужасной, злобной усмешкой фразу из новой пьесы: "а Петербургу быть пусту!.. быть пусту!.." А меня, знаете Портос, от его слов, таких злобных, мороз подирал по коже…

– Это новая мода и, как всякая мода, она имеет успех у толпы.

– Какая?

– Ругать старое. Подрывать свиным рылом основы, заложенные отцами и дедами… Чем дальше мы удаляемся от исторического лица, чем меньше можем слышать личных воспоминаний о нем, чем меньше сохраняется писем, записок и дневников, чем меньше предметов их обихода сохраняет нам время – тем шире становится поле для догадок, инсинуаций и клеветы и тем наглее становятся исследователи. Это у нас называется:– "исторической перспективой". История уже не зеркало былой жизни народов, но орудие для достижения определенной цели. Свои и иностранные историки – исследователи, большею частью братья масонского ордена, по каким-то особо раскопанным документам, якобы никому, кроме них, не известным, преподносят свои выводы и разоблачения… Гадкие по большей части выводы и мерзкие разоблачения. Толпа это любит. Толпа награждает за это рукоплесканиями. Толпа платит за это. Она любит, когда развенчивают тех, кому отцы ставили памятники. Да и меценат, из масонской ложи, найдется, чтобы существенно поблагодарить за это… На их мельницу вода – убить национальную гордость, подавить любовь к Отечеству!.. И – ярлыки, Валентина Петровна, ярлыки на липкой смоле, клейкие, гадкие и жгучие! Россия – татары!.. Азия!.. – Петр – развратник, сифилитик и микроцефал!.. Екатерина – распутная бабенка!.. Их государственные дела замалчивают, а вот в их альковах копаются, под кровать засматривают. Александр – отцеубийца, всю жизнь мучившийся этим и ставший ненормальным… Николай I – грубый солдат – никого не пощадили… Ведь это, Валентина Петровна, все равно, как если бы, описывая, скажем, Зимний Дворец и Эрмитаж, – мы описали бы только помойные, да выгребные ямы, не коснувшись ни зал, ни картин, ни мрамора, ни бронзы, ни вечной гармонии красоты … Это новый подход к истории. Подход – патологический. И это нужно для того, чтобы уничтожить Россию руками самого Русского народа… Вали ее – гнилую!..

Валентина Петровна слушала Портоса и точно пила из светлого источника вкусную прозрачную влагу. Она то смотрела на его оживившееся красивое лицо с блестящими глазами, то опускала свои глаза и любовалась бархатистыми тонкими ушами Фортинбраса, бывшими в постоянном движении. То настремит он их и смотрит вдаль в разворачивающуюся ширь островов, то прижмет к темени, точно сердится на соседа, то будто слушает, что так горячо говорит его хозяин.

XL

По деревянному мосту переехали на Каменный остров. Был прозрачен стук копыт по новым доскам моста.

На острове, по одну сторону шоссе, стояли дачи, еще слепые заставленными ставнями окнами, с черными, не посыпанными песком дорожками садов, по другую, за широкими ветлами, росшими по обрывистому берегу, Малая Невка несла блестящие глубокие воды.

Из Крестовки в нее вылетала узкая, длинная белая шлюпка. Три гимназиста, совсем уже по-летнему, в коломянковых блузах, гребли на ней в три пары весел, девушка в желтом соломенном канотье с белыми лентами, в синей кофточке нараспашку, сидела на корме, держась за веревки руля, и в такт гребцам нагибалась вперед, точно стараясь движением гибкого тела подогнать лодку. Они круто свернули вниз по течению и, оставляя серебряный след, понеслись вдоль Крестовского острова. Гимназисты весело смеялись. Они что-то сказали барышне на корме и та обернулась и маленькой ручкой помахала Валентине Петровне.

– Как хорошо! – сказала Валентина Петровна.

Портос свернул вправо на грунтовую дорогу с мокрой красноватой глиной. По бокам уже показалась молодая трава.

– Можно? – спросила Валентина Петровна, и Фортинбрас точно понял ее, потянул повод, колыхнул черным навесом гривы и, упруго подставив заднюю ногу, легко и просторно побежал широкою рысью, радуясь мягкому грунту, свежему весеннему воздуху и легкой и ловкой наезднице.

С каждым глотком воздуха, напоенного запахом воды и свежих весенних древесных соков, в душу Валентины Петровны вливалось счастье, то самое счастье, что знала она в детстве, в Захолустном Штабе, когда была свободной его королевной.

И лучшее чувство – чувство благодарности Портосу за доставленное удовольствие – согревало ее сердце.

По Елагину ехали шагом. В прозрачном мареве тонкой дымки скрывался залив. От Крестовского Яхт-Клуба неслись мерные звуки ударов топора. Одинокая яхта, занавесившись белыми парусами, точно видение, стояла у пустых пристаней. Легкий ветерок задувал поверху и задумчиво шумели голые вершины дубов и лип.

– Смотрите: снег! – воскликнула Валентина Петровна, хлыстиком показывая на полосу рыхлого, ноздреватого снега, притаившегося у северного края обрыва дороги – остаток большого сугроба.

"Как много, много радости жизни", – думала Валентина Петровна, глядя на этот остаток зимы. "По снегу сюда на тройке! Когда в серебряном инее горят алмазами деревья парка!.. Пристяжные кидают белые комья снега и щелкают по кожаным отводам… Летом на парусах по голубым волнам залива в Стрельну, Петергоф, в Tеpиoки… Идти, гонимой ветром вдоль берега, и слушать музыку курорта!.. Для нее это недостижимо… Яков Кронидович этого не любит. Ему всегда некогда. Он вечно занят. Он ищет правду… Раскапывает ее в трупах"…

Она тяжело вздохнула.

– Ах да!..

Она вспомнила, что и эта радость красивой прогулки – запрещенный плод. Может быть, потому он так и сладок?

Они возвращались левым берегом Большой Невки. С непривычки она устала. Весенний воздух опьянил ее. У ресторана Кюба, бывшего Фелисьена, о котором Валентина Петровна столько слышала восторженных рассказов, но где никогда не была, стоял автомобиль Портоса и вестовые с попонами их ожидали.

Это внимание Портоса глубоко ее тронуло.

– Зайдемте позавтракать, – сказал Портос.

– Ах нет, что вы?… Довезите меня, если можно, на вашем «биле» до Летнего сада, а там я возьму извозчика. Я даже не рискую вас пригласить завтракать к cебе, – робко добавила она.

– "Что будет говорить княгиня Марья Алексеевна!" – сказал Портос, протягивая руки, чтобы снять Валентину Петровну с седла.

– Если хотите… Да… Я не хотела бы, чтобы наши прогулки были неприятны Якову Кронидовичу.

– "Княгиня Марья Алексеевна" все равно будет говорить все, что взбредет в ее пустую голову. На то она и "Марья Алексеевна", – сказал Портос. – На чужой роток не накинешь платок… Но не все ли равно это вам? Жена Цезаря вне подозрений.

Валентина Петровна вздохнула, но ничего не ответила. И всю дорогу до дома она молчала и рассеянно слушала что-то длинное, что ей рассказывал Портос.

Самая музыка его голоса была ей приятна.

XLI

В ее сердце пробуждалась весна. В глубине души что-то пело, играло и ликовало. Не там, где грудь, печень, легкие, селезенка, вся эта гнусная проза анатомии Якова Кронидовича, от чего несет трупным смрадом смерти, а в нетленной душе, где зародилась любовь!

Апрель был удивительный. Каждый день, в туманах за Смольным, вставало солнце и к девяти часам утра в воздухе разливалась та нежная хрустальная прозрачность, что придавала всему вид старой акварели.

По голубому небу паслись перламутровые барашки. За Биржей, где-то в Финляндии, на том берегу, точно задний план декорации, громоздились большие кучевые облака, отливали в розовое, в синь, становились лиловыми, чернели и вдруг таяли, распадались, и к закату там по алому полымю тянулась узкая фиолетовая полоска по горячему огненному небу…

Какие то были закаты!

Каждое утро Валентина Петровна вскакивала с постели, накидывала на себя пушистое белое saut-dе-lit и в туфельках на босу ногу подбегала к окну. Она отодвигала тяжелые портьеры, поднимала штору и смотрела в окно. Внизу еще стлался туман. Запотели стекла. В садике торчали набухшие почками ветви сирени, и бриллиантами горели на них на солнце капли росы. Пол-садика закрывала длинная тень от дома, и по ту сторону улицы сверкали в ярких лучах коричневые железные крыши домов и блистали, как зеркало, дымясь прозрачными испарениями. Она открывала форточку. Вместе с гулом и треском города в нее врывались непрерывный, радостный писк воробьев в садике, гулькание голубей на соседней крыше и непередаваемо нежный сладкий запах Петербургской весны.

За дверьми, почуяв, что хозяйка встала, Диди царапалась ногтями и радостно повизгивала.

Скорее, скорее… одеваться!

В амазонке и высоких сапогах, со шпорой на левом, в треухе на туго стянутых косах, она проходила через гостиную. Собака, согнув спину и поджав вопросительным знаком хвост, шла у ее юбки. Валентина Петровна останавливалась у зеркала и смотрела на себя, прищурив большие зеленоватые глаза.

Да… хороша!.. Очень хороша!

Она отражалась в зеркале вместе с левреткой. Стройная, с укрученной около круглых бедер амазонкой, с тонким хлыстиком в руке. Серый редингот мягко облегал ее молодую нетронутую грудь и узкие, девичьи плечи. Собака большими черными глазами глядела в глаза хозяйке.

"Совсем портрет начала века… Левицкого. Дама с левреткой… Картина!.."

Она высвободила из-под треуха завитую прядку золотистых волос. Точно от ветра распустились, выбились волосы.

Да, очень хороша!

Она отвернулась от зеркала и прошла мимо рояля. Вчера, вечером, после прогулки, она одна играла Генделевское Largo. Диди, протянув лапки с длинными пальцами – точно и не собачьими, спала в кресле. Ее лапки легли в переплет. Правая передняя на левую заднюю, правая задняя под левой передней. Кот Топи лежал на крышке рояля и будто слушал ее игру, щуря прозрачные аквамариновые глаза.

Она играла и вспоминала, как играли они втроем в день ее рождения. Это меcто играла скрипка Обри, здеcь вступила виолончель Якова Кронидовича, а тут она громами всего рояля покрыла и скрипку и виолончель.

Largo?.. Налетело, захватило, свалило, сокрушило тихую покойную жизнь.

Свободной походкой, – как стали от езды легки и гибки ее ноги! – она пошла в прихожую. Таня ожидала ее с накидкой в руке.

– К фрыштыку будете дома?

В открытую дверь был виден тот кабинет. Ермократ прибирал на широком столе, заваленном бумагами. Он хитрым, злым, змеиным взглядом смотрел на нее. Рыже-седые, редкие волосы свалялись колтуном на его голове. Бородка торчала космами. Он не поклонился ей. Он глядел на нее маленькими глазами и его взгляд безпокоил Валентину Петровну. Ей казалось, что из кабинета несет запахом трупа. Она закрыла дверь в кабинет.

– Да… только скажите Марье, что я приду около двух. Поздний будет завтрак, – сказала она.

– Завтракать будете одне-с?

– Конечно одна… Дома Ди-ди! – строго сказала она побежавшей к дверям собаке. – Дома!.. Вы прогуляете ее Таня?

– Слушаю, барыня.

Мягко и послушно раскрылась высокая дверь, снаружи обитая зеленым сукном, золотыми гвоздиками. На другой половине блистала бронзовая доска. Вся лестница горела в солнечных лучах, в косых потоках света, играющего радугами пылинок. Два марша – и она была на свободе. Чуть не бегом шла она вдоль садика, где ее приветствовали, оглушая, воробьи. Знакомый извозчик ждал, чтобы везти туда, где было условлено, что будут лошади.

Любовь?

Радость прогулки… Очарование весны, воздуха, природы, лошадей…

"Яков Кронидович – вы можете быть спокойны. Я слишком умна и знаю, что это такое!"

XLII

Три дня шел Ладожский лед. Сильно похолодало. Лил дождь. К ночи подморозило и стала гололедка. Мокрый снег к утру выбелил улицы.

Зато еще прекраснее показалось яркое солнце, вдруг заигравшее после полудня и сразу убравшее и снег и гололедку и все следы возвратившейся зимы.

Портос позвонил по телефону.

– Буду ждать с лошадьми у церкви Иоанна Крестителя возле Строгановского моста. Берите трамвай № 2 или № 15.

– К пяти?

– Слушаюсь.

Ничто так не располагает к откровенному, задушевному разговору, как долгое движение шагом, на хорошо выезженных, знакомых лошадях. Речь льется сама собою. Не задыхаешься, как при ходьбе пешком, не надо думать, не слушает ли кучер, или шофер, как в экипаже, или в автомобиле… Вдвоем… Наедине…

Лошади шли меpно. Пряли ушами. Поводья были опущены. Так близко рядом было милое лицо с темными, всепонимающими глазами.

Ланское шоссе прямою стрелою уходило к далеким сосновым лесам. По сторонам были высокие заборы, огороды, кое-где еще пустые дачи. И так было тихо и безлюдно на нем, точно все, что было в городе, ушло куда-то далеко и тут начиналась новая жизнь. И никому, никому, ни отцу, ни матери, ни самому близкому человеку, никогда не сказала бы того, что говорила теперь, опустив голову, Портосу Валентина Петровна.

– Не говорите мне так, милый Портос. Вы ничего не понимаете… Что я была? Девчонка, ничего не знающая… Он пленил меня музыкой… добротой… прекрасным сердцем… Bсе его так уважали. Нет… нет… конечно… я и люблю его… Мне с ним спокойно… Он так добр ко мне.

– Это не любовь… Во всяком случае, для этого не надо выходить замуж… Так любят добрых батюшек, учителей… писателей…

– Ах… то… милый Портос… То для меня не существует… Может быть, оно хорошо в романах… но в жизни… Брр… Нет… Я не создана для этого. Это только мужчинам так кажется…

– Потому, что вы этого не испытали?

Они молчали несколько минут. Ровно и спокойно шли лошади. К наступавшему вечеру потянуло прохладой, и длинные тени лошадей шагали рядом вдоль забора.

– Тут что-нибудь не так. Посмотрите, как счастлива Вера Константиновна со своим мужем. Разве ваше счастье похоже на ее?

– Может быть… оно – другое… Но и муж у меня другой. Она Саблина. Я – Тропарева.

Чуть заметная насмешка над собою, над своею фамилией прозвучала в голосе Валентины Петровны, и Портос эту насмешку уловил и заметил.

– Дело не в этом, – строго сказал он…

– Нет в этом… Вы понимаете, Портос, я говорю вам то, что никогда не сказала и священнику на духу… Я не могу… не могу… не могу… Вы понимаете… ах! да что говорить!.. мне это больно и противно… И все кажется… От его рубашки скверно пахнет… От бороды… усов… Если бы я не видела, как он счастлив… Не знала, что это ему надо?.. Никогда, никогда не пустила бы его к себе… Э!.. полно!.. Это ужасное прибавление… противная подробность нашей… правда – хорошей жизни!.. Не будем говорить больше об этом. Вот месяц, что его нет со мною… И мне… хорошо… Ах… хорошо!..

По Ланской улице они подъехали к Удельному парку. Сторож, в темно-коричневом азяме, молча поднял перед ними шлагбаум, и они вошли на мягкую дорогу между высоких, тесно обступивших ее, сосен.

Валентина Петровна набрала повод и поскакала. Они проскакали через весь парк до Коломяжского выезда, там перешли на шаг и повернули назад.

В густом сосновом леcy не было никого. Сквозь стволы краснело закатное небо. На просеке было сумрачно. После скачки Валентине Петровне казалось тепло. Она расстегнула редингот. Под ним была блуза, сшитая, как мужская рубашка. Широкий пояс стягивал юбку амазонки. На отложном крахмальном воротничке был черный с красными полосками – «артиллерийский» галстух.

Несколько прядок выбилось на лоб и на щеки и они придавали шаловливый вид разрумянившемуся лицу Валентины Петровны. Ее рот был полуоткрыт, ровные зубы блестели из-за побледневших в морщинках губ.

Она смотрела на небо. Она ни о чем не думала. Вдруг она почувствовала, как сильные руки Портоса крепко охватили ее за талию и чуть приподняли ее с седла. Его широкая грудь коснулась ее груди. Больно давила золотая пуговица сюртука. Темные глаза вплотную подошли к ее расширившимся, испуганным глазам. Мягкие, приятно пахнущие усы коснулись ее губ и его губы впились жадно в ее полуоткрытый рот. У ней закружилась голова…

Она помчалась по дороге. "Этого не было"… быстро колотилась в ее голове мысль. – "Этого не могло быть… Боже, как я пала!.."

По Ланскому шоссе они ехали молча. Она тяжело дышала. От скачки?.. От мыслей?..

"Что-же это такое?" – думала она. – "Что я должна делать? Кажется… Да… надо было ударить его хлыстом по лицу… Я растерялась… Ударить теперь? Нет… поздно… поздно… Тогда не смогла – растерялась… Как же можно теперь?… Теперь глупо"… – Слезы блистали на ее глазах… – "Главное… кажется я ответила на его поцелуй?.. Это было так неожиданно… Но ведь это ужасно"… Она вспомнила, как сладко и приятно пахли его усы и как что-то точно побежало по всему ее телу от его поцелуя. – Вы!.. – сказала она сквозь слезы.

Он ждал, что будет дальше. Но она не знала, что сказать, и опустила голову…

"Подлец" – говорится в таких случаях. – "Но какой же он подлец?.. И не сама ли она виновата во всем этом? Зачем завела такой волнующий и неприличный разговор? Вот и получила. Что он подумает о ней?.. Что должна делать женщина, замужняя, «порядочная» женщина, жена профессора, когда ее целует посторонний мужчина?

Она тихо плакала… Украдкой, из под треуха, сквозь тонкие прядки разбившихся по лицу волос, застекленными слезами глазами Валентина Петровна посмотрела на Портоса.

Его лицо было сурово и спокойно. Темные глаза горели счастьем. Тем счастьем!.. Она знала его… Этот блеск ей был знаком.

– Стойте, – сказала она. – Подержите лошадь. Видите, как я растрепалась. Нельзя так по городу ехать! – В голосе ее звучали слезы.

Она сняла треух, набрала полный рот шпилек и заправила непослушные волосы назад.

– Слушайте, – серьезно и строго сказала она, – Я виновата, что вам верила… Этого никогда больше не будет.

– Слушаю, Валентина Петровна, – беря под козырек, по солдатски выпалил Портос.

Шагом и молча доехали они до Строгонова моста. Он хотел посадить ее в автомобиль, но она подозвала извозчика.

– Завтра, в это же время, здесь? – сказал Портос.

"Конечно, нет", – подумала она. "После этого с ним нельзя больше ездить. Не ездить с ним – значит совсем никогда не ездить".

Кругом был народ. Шофер, извозчик, вестовые, какие-то любопытные.

"Не начинать же при них пререкаться?"

Не ответив на его вопрос, она села на извозчика. Портос понял, что не надо было спрашивать. Была бы только хорошая погода.

Он посмотрел на запад.

В желтых огнях пылало небо. Красные искры вспыхивали на маленьких волнышках Невки.

Он приказал шоферу ехать тихо, так чтобы не обогнать извозчика с Валентиной Петровной.

Всем своим сердцем он ощущал одержанную победу. И замирало и билось его сердце, предвкушая то, что неизбежно будет дальше.