Текст книги "Largo"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 34 страниц)
XXXVI
Ура и «Боже царя храни» гремели, разносясь по широкому полю. Где-то ржали тревожно и безпокойно лошади. Солдаты, крестьяне окрестных деревень и дачники, собравшиеся на той стороне поля и пестрыми группами стоявшие вдоль канавы, подхватили ура, и оно, точно эхо, перекидывалось и перекликалось отголосками.
На галерее у лож офицеры стояли, держа руку у козырька, штатские были без шляп, дамы звонко кричали ура. Здесь особенно звучными казались громы оркестров, отражавшиеся о тонкие досчатые стены лож. Под ними стояла машина Государя, и видно было то маленькое замешательство, какое бывает всегда при выходе из автомобиля или экипажа.
Стасский, стоявший между Полуяновым и Саблиным, говорил под шум криков и музыки.
– Вот где, а не в государственной думе, не в ответственном перед нею и ею избираемом министерстве, конец самодержавию.
– То-есть? – спросил Полуянов, небрежно державший у козырька руку в коричной кожаной перчатке.
– В этой машине.
– Ну этого я никак уже не понимаю, – пожал плечами Полуянов.
– Русский Государь является народу. Здеcь солдаты… Здесь немудрые сердцем офицеры… Ну и явись, как подобает Русскому Царю… Напомни старое… Золоторизное византийство какое-нибудь… Чтобы в носу защекотало и слеза на глаз проступила. Самодержец!.. Или верхом на каком-нибудь особенном этаком коне, или еще лучше на тройке таких лошадей, что говорили бы сердцу, в драгоценнейшей сбруе, с таким ямщиком кучером, что дамы сразу сердца бы потеряли, подкати, выйди… поздоровайся… Это, как корона… Это та красота, которую Русский народ так любит и ценит. Машина, следующая ступень – штатское платье – это царь без короны, царь без венца… Не венценосный монарх – уже не монарх…
– Это цивилизация, – сказал стоявший сзади Яков Кронидович. У него по щеке катилась слеза умиления.
Стасский обернулся к нему и презрительно прищурил глаза.
– Цивилизация исключает самодержавие. Мы это поймем. И машину, и штатское платье, и цилиндр будем приветствовать… Но только тогда мы самого самодержавия не оставим. Народ? Нет, народу подавай то, что веками отложилось в его сердце. Царь есть царь, а не президент, не американский миллионер, не банкир и не инженер с фабрики… Это рабочим – а не крестьянам… Да еще Русским, которые большие знатоки и ценители этого… Коня и запряжки!
Государь с семьею прошли внутрь павильона, и публика стала размещаться по ложам.
– Вы думаете, – первым за дамами входя в ложу, продолжал Стасский, – вы думаете, Государя все эти – он пренебрежительным жестом показал на теснившийся на балконе Императорской беседки генералитет – поддержат в случае чего?.. Его опора – крестьяне и офицеры, близкие к крестьянам, которые попроще… а этим… интеллигенции-то в мундире, или без мундира, заласканной ли царем, или им пренебрегаемой… этим французская революция в зубах навязла. Вот он, – Стасский глазами показал на Портоса, – значок академический нацепил и уже – Бонапарт!.. А народу – царь в антихристовой машине, что по деревням собак, кур, и детей давит – уже не царь… Великий князь, торгующий вином, не великий князь… Митрополит в пиджаке, на мотоциклетке и без колокольного звона – не митрополит… А, Боже сохрани, если кто из Царской фамилии осквернит свои белые ручки работой?! Мы не американцы какие-нибудь, чтобы у нас священен и благословен был труд – у нас труд – проклятие Божие за Адамов грех, труд каторга, и не труженика, а благостного, прекрасного полубога хочет народ видеть в царе… Увы, самодержавие умирает и отсыхает само собою, и уже не первое царствование. Император Николай I был последний самодержец. А потом… Катилось под горку… Да… под горку-с… И докатилось до Думы и царя в немецкой машине… Настоящая-то Россия дика, очень еще даже дика… Возьмите-ка от лопаря до курда, и от белорусса до монгола – ну-ка, поймут они машину?… А тройку бы поняли! Мы – Азия…. Если Самодержавие – то Византийство… А если пошли в Европу… так там… республика и безбожие.
– Что же, Александр Николаевич – сказал Полуянов, трогая под локоть Саблина – вы не возразите Владимиру Васильевичу? Ведь он, поди, ересь проповедует!..
– Что делать, ваше превосходительство, – тихо сказал Саблин, – но я принужден во многом с Владимиром Васильевичем согласиться… Вывеска говорит о товаре…
Он скрестил на груди руки, опустил прекрасную, породистую голову, и так простоял все время скачек, безучастный ко всему и грустный.
XXXVII
Императрица в большой, белой шляпе, не шедшей к ее лицу, в длинном белом строгом платье стояла у перил балкона беседки и видимо волновалась. Ей предстояло сейчас раздавать призы наездникам за выездку лошадей. Призы – серебряные часы с золотыми орлами и тяжелыми серебряными цепочками, в кожаных футлярах – лежали на большом подносе перед ней. Великий князь и генерал-инспектор кавалерии, генерал Остроградский стояли подле, чтобы помогать ей. Государь стал за нею.
Трубачи перестали играть. Крики и говор в ложах и трибунах смолкали. Зрители, приподнимаясь на носки, вытягиваясь, старались лучше разглядеть, что происходило в Царской беседке.
Шесть полковых наездников-призовиков, на молодых ими выезженных, нарядных, очень кровных лошадях стояли против и несколько левее беседки. Лошади, взволнованные музыкой, криками, движением и шумом, топтались на месте, мотали головами, встряхивая гривками и грызли железо мундштуков и удила. Наездники, бравые, красивые парни – унтер-офицеры, в новеньких зеленовато-серых рубахах, первый раз надетых, хранивших еще жесткие складки, при амуниции и при винтовках, мягко сдерживали лошадей.
– Пожалуйте являться, – раздался властный голос Великого Князя.
На поле сразу стало так тихо, что слышно было, как рипели новые седла и мягко позванивали начищенные, серебряным блеском горевшие шпоры.
Молодцеватый лейб-улан со смуглым загорелым, молодым лицом, с нежными, едва пробившимися кисточками усов на верхней губе, мягко обжал лошадь ногами в тугих голенищах и послал ее вперед легкой танцующей побежкой. Он заставил ее подойти к самому краю ложи и стать боком к Императрице. Лошадь, кося до порозовевшего белка прекрасным черным глазом на ложу, поводя ушами, стала напряженно-спокойно.
Унтер-офицер отчетливо с неуловимо-милым мягким малороссийским выговором рапортовал:
– Лейб-Хвардии Уланского Вашехо Императорскахо Вылычыства полка унтер-охвицер Коцюба…. Конь Ленчик, завода Остроградскахо.
Слышно было, как в ложе Великий Князь, вполголоса спросил генерал-инспектора кавалерии:
– Вашего?
И тот негромко ответил:
– Моего, Ваше Высочество.
Императрица, вспыхнув пятнами по вискам и щекам, взяла поданные ей часы и протянула их наезднику. Унтер-офицер ловко принял часы и, нагнувшись, поцеловал руку Императрицы.
Императрица хотела спросить что-то, но замялась, смутилась и улыбнулась. Громко и спокойно спросил за нее Государь:
– Сам, молодец, вызжал лошадь?
– Так точно, ваше Императорское Вылычыство, сам объезжав коня.
– Какой губернии?
– Полтавской, ваше Императорское Вылычество.
– С дома возишься с лошадьми? Ездил дома?
– Да звисно издив… С хортами по стэпу издыв.
– А, борзятник! – сказал великий князь Главнокомандующий, – что же, повозился с нею? – и он, шутя, подтолкнул генерала Остроградского – Поди – ндравная была лошадь?
– Да трошки помучывся, ваше Императорское Высочество.
Великий Князь сделал знак унтер-офицеру, тот тронул лошадь и красивым, коротким галопом поехал с поля.
На его меcто, упруго покачиваясь в седле, выдвинулся на громадной гнедой лошади рослый, светлобровый и светлоусый кавалергард.
Валентина Петровна, стоявшая с края ложи, переживавшая дни своего детства и с волнением глядевшая на Императора и Императрицу, услышала отчетливый рапорт солдата, говорившего с польским оттенком.
– Кавалергардского Ее Императорского Величества Государыни Императрицы Марии Федоровны полка унтер-офицер Тройницкий. Кобыла Лилия, завода Сопрунова.
Золотисто-гнедая, широкая лошадь стояла покойно. Монументом сидел на ней солдат. Валентина Петровна слышала его короткие ответы на вопросы Государя.
– Калишской… Рабочий… В Офицерской Кавалерийской Школе… По своей oxoте….
Она не слышала дальше. Вопросы и ответы заглушил брюзжащий голос Стасского.
– Все-таки – прекрасен… Я понимаю царистов… Видал я президентов на скачках в Лоншане и grand Palais, их безукоризненные цилиндры и черные пальто… Видал и короля английского в широком цилиндре… ах не то… не то… Это перед нами века воспитания и царственной деликатности… А как хорош Великий Князь!.. Какие они подлинные рыцари и кавалеры Императрицы… Да… уходящие века… Прошедшие векa… Прекрасные века…
– Почему пг'ошедшие?.. Почему уходящие?.. Г" гядущие! – картавя, спросила Саблина. – Всегда, ныне и п'гисно…
– Да, если бы да так, – сказал, вздыхая Стасский. – "Прочее о Манассии и обо всем, что он сделал, и о грехах его, в чем он согрешил, написано в летописи царей иудейских". Написано в летописи царей иудейских, – чуть слышно повторил он, поглядывая на Якова Кронидовича… – И эта летопись кончилась. Всему есть, был и будет конец… Ибо делает он, сам того не ведая, – неугодное Господу.
На минуту в их ложе стало напряженное, неловкое молчаше. Точно незримое заглянуло туда время и приоткрыло будущее….
XXXVIII
В Императорском павильоне продолжалась трогательная близость Государя к офицерам и солдатам, показавшим себя прекрасными стрелками и фехтовальщиками. Государь, далекий и таинственный, становился близким, тонко понимающим солдатское дело. Там происходило то, рассказы о чем в далеких и глухих деревнях великой России творили светлую легенду о Царской милости.
Государь поднялся во второй этаж павильона. В просторном покое стояли, выстроившись в шеренгу, офицеры и солдаты, взявшие призы на летнем состязании за стрельбу. Эти призы состояли из золотого, или серебряного императорского вензеля, набиваемого на шашку или на приклад винтовки, и денег для офицеров, а для солдат из серебряных часов и значка с перекрещенными ружьями на них.
Государь обходил их ряды, брал мишени и смотрел попадания. Сам отличный стрелок, он взглядом знатока осматривал большие круглые картоны.
– Квадрат четыре! – сказал Государь, обращаясь к немолодому капитану стрелку. – Да вы, Агте, себя навсегда зарезали.
– Так точно, Ваше Императорское Величество, остается теперь из ноля и единицы не выйти.
Государь дал замечательную мишень Великому Князю и ее стали передавать из рук в руки.
Солидные, крепкие великаны фельдфебеля гвардейских полков, с туго подтянутыми поясами животами, с цепочками из ружей призовых часов, с красными разъевшимися лицами, бородачи, красавцы, и рядом с ними высокие, стройные солдаты-гвардейцы и тут же маленькие армейцы, все стояли, едва дыша, ожидая, когда к ним подойдет Император. А Государь шел, останавливался, брал в руку мишень, говорил два, три милостивых слова, передавал призовые часы и переходил к следующему. Он был стеснен временем, и он знал это. Он знал, что впереди – семь скачек и все должно быть окончено к семи с половиной часам. Но когда видел особенно счастливое лицо, непринужденную улыбку первый раз стоявшего перед ним солдата, когда строго заученные, трафаретные, уставные солдатские ответы вдруг срывались на простодушно-интимные, мужицкие, мягкая улыбка появлялась на лице Государя, стальной блеск голубым огнем сиявших серых глаз смягчался, и Государь задерживался дольше. "А ну?… а ну?" – точно говорили его смеющиеся глаза, – "вот ты какой!.. а ну! поспорь, поспорь с Государем". В Свите, тесно обступавшей Царя, было смущение. Командир полка краснел до бурой шеи и, сжимая брови, немыми движениями щек и губ грозил разболтавшемуся солдату, а тот никого и ничего не видел, кроме Государя, кроме его доброго лица, и ему так хотелось доказать свою правоту перед самим Царем, так хотелось навсегда "по гроб жизни" унести его образ в самую глушь своей затерянной в лесах губернии.
Маленький, крепкий солдат Самарского полка, настоящий «землеед», "пехота не пыли", коренастый, ловкий, на диво выправленный, стоял против Государя. Зеленоватая рубашка с белой тесьмой вдоль пазухи не шевелилась. Дыхание ушло вовнутрь. Государь, взявший его мишень, рассматривал попадания. Четыре пули можно было ладонью накрыть, все около ноля, пятая ушла вправо.
– Эк куда запустил, – отдавая мишень солдату, сказал Государь. – В седьмой номер! Весь квадрат испортил. Рука что-ли дрогнула?
– Ничего не дрогнула, Ваше Императорское Величество. – У меня не дрогнет, не бойсь… Не такая у меня рука! – бойко ответил солдат. Вся крепкая его фигура с сильными руками как бы подтверждала его слова.
– Однако, пуля-то почему-нибудь ушла у тебя в седьмой номер? За спуск что-ли дернул?
– Это я-то дерну?.. Да побойся ты Бога… Я за белками с измальства хожу… И я дерну!
С командиром полка был готов сделаться удар. На лице Государя сияла его необычайная, несказанно добрая улыбка.
– А вот и дернул!.. – подсмеиваясь над солдатом, сказал Государь.
– Нет, не дернул я… А так толконуло что под руку… Нечистая сила толкнула. Он – враг-от, силен!.. Без молитвы пустил.
– Вот это и есть дернул… Ты какой же губернии?
Сразу становясь серьезным, солдат быстро выпалил:
– Олонецкой, Ваше Императорское Величество!
– Ну, спасибо… Все-таки отличный квадрат – и Государь передал охотнику на белок коричневый футлярчик с часами.
На кругу звонил колокол. Офицеры, скакавшие на первой, двухверстной гладкой скачке, выезжали на круг и проминали, проскакивая мимо беседки лошадей. Государь ускорил раздачу призов за стрельбу и фехтование.
XXXIX
Скачек было несколько. Но, так как на них не было игры и тотализатора, они проходили очень скоро одна за другой. Весь интерес сосредоточивался на последней скачке, большом четырехверстном стипль-чезе. Скачками казаков Лейб-Гвардии Казачьего, Лейб-Гвардии Атаманского и Лейб-Гвардии Сводного Казачьего полков и Собственного Его Величества Конвоя интересовались только офицеры этих частей, знавшие каждого казака. Казаки скакали кучно. Дистанция – одна верста – была мала и шли от места до места в посыле, в плети.
Перед большой скачкой на трибунах, шумевших говорливой толпой, занятой самою собою, разглядыванием дамских туалетов, да очередными городскими и лагерными сплетнями, стало тише. Как-то значительнее показались стоявшие в разных концах поля лазаретные линейки с холщевыми занавесками с красным крестом и врачи и фельдшера с белыми повязками на рукавах.
– Вы на кого бы поставили? – сказал генерал Полуянов, обращаясь к Саблиной, углубившейся в афишу.
– Я не знаю… – обернула к нему оживленное, счастливое лицо Вера Константиновна. – Очень хо'гош Капог'аль под Смоленским уланом…. Я де'гжу за него….
– А вы, Валентина Петровна?
– Я за Петрика!
И Валентина Петровна вопросительно посмотрела на Портоса.
– Никогда он не возьмет первого приза, – решительно сказал Портос. – Никогда и нигде он первым не будет!.. Везде вторым… или третьим… И на скачке тоже.
– Почему вы так думаете? – сказал Яков Кронидович. Ему почему-то стало обидно за Петрика.
– Чтобы быть первым, надо иметь наскок… нахальство… решимость… у Петрика этого нет. Он мягок для этого.
Стасский внимательно посмотрел на Портоса и, взяв Полуянова под локоть, шепнул ему: – "вот этот везде первый… Бонапарт! С большим наскоком!"
– Я все-таки за Петрика! – сказала Валентина Петровна.
– Как угодно… Вот вам бинокль… Петрик как раз выезжает на круг… А вы, Вера Васильевна?
– Я никого же не знаю… Я за… Вон за ту… вон желтая лошадь под маленьким офицериком с симпатичными усиками.
– Извольте… За корнета Ясинского… на Мармеладе. Никогда не возьмет. На фукса хотите!
– Какое вкусное имя! – сказала Саблина.
– Вы, Татьяна Александровна?
Таня смутилась… Она, подражая матери, то шарила глазами по афише, то смотрела на выезжавших на круг офицеров.
– Я… тоже… за Ранцева… как Валентина Петровна… – робко сказала она, мило красная.
– Идет… Кто угадал – коробка конфет за счет тех, кто не угадал.
– Позвольте, – сказал Барков. – Почему же одни дамы. И мы хотим…. На ящик сигар.
– Пожалуй поздно, Ваше Превосходительство, сейчас пускают.
– И не все ли равно, – сказала Bеpa Васильевна, – ведь за проигравших платят мужья.
– В таком случае я предлагаю двойной тотализатор, – сказал Портос.
– Это что такое? – спросила Bеpa Васильевна.
– Это значит, что коробку конфет получают безразлично – пришла лошадь первой, или второй.
– Отлично… Хо-г'ошо пг'идумано, – сказала Саблина.
– Куда же они поскачут? – спросила Bеpa Васильевна.
– Прямо на эту постройку, что перед нами, – сказал Портос.
– И ее будут прыгать?!.. И канаву?
– С нее через канаву.
– Ужас!
– Безумие, – подтвердил Портос. – Почему я и не скачу. Предоставляю другим ломать шеи.
Валентина Петровна в большой бинокль Портоса разглядывала Петрика. При полной амуниции, с нахлобученной на уши смятой фуражкой, с опущенным подбородным ремнем, с тяжелой шашкой – он казался худее и меньше. Его Одалиска с поджарым животом, точно не касавшаяся земли тонкими ногами, странно напоминала Валентине Петровне ее Диди. Петрик ехал, глубоко засунув ноги в стремена и свободно сидя в большом строевом седле со вьюком. Он отдавал честь Государю и смотрел в сторону от ложи, где была Валентина Петровна. Выехав на «дорожку», он повернул лошадь налево, и едва заметным движением поводьев бросил Одалиску, – и она легко и неслышно поскакала по низкой потоптанной траве. Она шла, как лесная коза, и ее упругий галоп еще больше напомнил Валентине Петровне ее левретку. И почему-то воспоминание о любимой собаке сжало ее сердце и наполнило его нежной любовью к милому Петрику.
"Господи!" – мысленно помолилась она, – "Пошли ему удачу!"…
Двенадцать офицеров, в порядке номеров вытянутых ими жребиев, выстраивались поперек веревки в трехстах шагах от батареи.
Черноусый молодцеватый генерал, на рослом вороном хентере, их равнял. Разволновавшиеся лошади вырывались вперед. Серая гусарская Кадриль задирала голову кверху и выскакивала, визжа. Сердито ржал могучий рыжий Флорестан под конно-артиллеристом. Давившие его с боков кобылы волновали его.
Два раза срывали старт.
– Господа… Попрошу назад, – говорил генерал с поднятым синим флагом в руке, ездивший подле них внутри круга. – Корнет Пржеславский, не выскакивайте….
В трибунах повставали на скамьи. Дамы стояли, опираясь на плечи офицеров. Все головы были обращены к месту старта. Волнение скачущих незримо передавалось в публику.
– Обратите внимание, – говорил Стасский Якову Кронидовичу. – Достойно изучения. Психологический момент… Массовая психология…. А… наблюдайте!..
И в полной тишине тысячной толпы кто-то облегченно выдохнул: "пошли!"…
XL
Горячий ветер дохнул в лицо Петрику. Словно в тумане и, как бы во сне, он увидал мелькaние резко опущенного синего флага. Петрику показалось, что от напора ветра фуражка слетит, и он нагнул голову и зажмурил глаза. Фуражка крепко держалась подбородным ремнем. Это продолжалось одно мгновение. Он сейчас же открыл глаза. Их застилала слеза, но и она высохла. Поле быстро бежало ему навстречу и с ним надвигался на него громадный желто-зеленый полуторасаженный вал батареи. Петрик несся на него полным махом Одалиски, увлеченной горячими соседями. Он подумал: – «largo». Или, может быть, это слово ему сказал вдруг очутившийся рядом с ним есаул Попов? Он видел его красные казачьи лампасы и как он, скрипя зубами и скосив глаза, сдерживал своего громадного гнедого жеребца. Петрик набрал повода и легко сдержал прекрасно выезженную Одалиску. Она пошла мерным, широким галопом и компания, лошадей пять, стала быстро уходить вперед. Теперь перед Петриком и есаулом реяли рыжие, черные и белые хвосты, мелькали, точно серебряные, подковы задних ног и видны были всадники, нагнувшиеся к шеям лошадей. Справа их обошел маленький, крепко сбитый Смоленец на караковом жеребце. Он обошел на пол-корпуса и пошел тем же махом, каким шли Петрик и казак.
Петрик смутно видел, как горячая гнедая Победа, шедшая в передней группе, вместо того, чтобы вспрыгнуть на батарею, взвилась козой, делая неестественно громадный прыжок, стараясь перепрыгнуть ее всю, зацепила за гребень ногами и, обрушивая дернины и куски земли, в облаке пыли грузно полетала в канаву. Точно через заложенные уши он услышал, как ахнула трибуна, и в тот же миг батарея надвинулась на него.
Bсе трое: Белокопытов, Петрик и есаул сдержали лошадей, и их сейчас же нагнала еще группа.
Петрик не заметил, как Одалиска вскочила на батарейный вал. На миг черным широким пространством мелькнула канава. Показалась неодолимо широкой. Вправо, комочком, согнувшись, лежал на земле офицер. Порожняя лошадь скакала, болтая крыльями седла и стременами вдоль трибун. Одалиска перепрыгнула канаву и точно передала Петрику свое спокойствие и сосредоточенность. Он теперь не видел ничего, и ничего не замечал, кроме того, что касалось его и Одалиски.
Белый забор мчался навстречу. Подле него закинулся вороной Гандикап и стал поперек забора, мешая прыгать, пришлось взять правее, теряя веревку. Одалиска и Капораль Белокопытова покрыли забор, прыгая много выше; чуть стукнул о него копытами гнедой Попова.
Круг загибал плавною дугою влево. На повороте перескочили вал. Петрик не знал – прибавили-ли они хода или шедшая впереди группа стала ослабевать, но они быстро нагнали ее и на мгновение смешались с нею. Молоденький худощавый конноартиллерист неумело, не в такт скока лошади посылал ее руками и шпорами, а она, уже выдохшаяся на первой версте, не шла на его посыл. Одно время лейб-гусар на серой короткохвостой кобыле держался рядом с Белокопытовым, но и он отстал. Теперь они шли трое впереди всех – и перед ними, уже никем не заслоненное, открывалось скаковое поле с его препятствиями.
Двое стало нагонять их. Петрик по могучему маху догадался, что это шел «Мазепа» под гвардейским драгуном Мохначевым и «Гимназистка» под лейб-уланом Годиско.
Они вышли на дальнюю прямую, и грозный вал с канавой сзади, утыканной вениками с засохшими темными листьями, стал надвигаться на них. Петрик послал поводом лошадь. Казак ловко, в раз, щелкнул своего жеребца под тебенек плетью и они пошли полным ходом. Но их легко обогнали драгун и улан. Они шли в растяжку и перелетели через вал с канавой шутя. Белокопытов выдвинулся вперед, Петрик видел, как он пристально и, показалось Петрику, мрачно, посмотрел на обогнавших, но не выпустил своего порывавшегося вперед каракового жеребца.
Но они все-таки прибавили. Всем своим телом Петрик слился с Одалиской. Он чувствовал, как она, то напрягая вперед, то прижимая к темени уши, следила за шедшими впереди рыжею и гнедою лошадьми и не ослабевала вниманием к шедшим назади.
Они шли теперь на широкую канаву с водою и, казалось, лошадям не взять ее. Перед ними прыгнули улан и драгун. Драгунская лошадь как-то осела задними ногами на канаве, припала к земле, но справилась, однако, должно быть, ушибла ногу и потеряла ход. Петрик, Попов и Белокопытов все так же вместе, дружным прыжком перескочили канаву, прибавили хода, загибая на повороте и стали настигать улана. Тот уже порывисто бил лошадь шпорами.
Одалиска неслась вихрем, и ее рыжая, в золото отливающая грива, горела пламенем над ее шеей.
Между нагнувшимся вперед Петриком и уланом Годиско завязалась борьба и, уже на повороте Петрику удалось обогнать рыжую «Гимназистку». Белокопытов и казак чуть-чуть приотстали и Петрик первым несся на плетень, выходя на прямую, к финишу скачки…
