Текст книги "Largo"

Автор книги: Петр Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц)

XXXV

Вдруг, и как это часто бывает в большом мужском обществе, во время общего разговора и споров отклонились от темы и заговорили о декабристах и Герцене.

Фигуров восхвалял Мережковского за его роман.

– Наконец-то Русское общество, – говорил он, – увидит в настоящем свете декабристов и императора Николая I. Я несколько даже удивлен, что цензура пропустила такой роман. Теперь я с нетерпением ожидаю выхода в свет творений Герцена… Вот человек! Вот кому во всех городах надо памятники ставить.

– А вы знаете, кто такое Герцен? – спросил Портос.

– То-есть?

– То-есть, читали-ли и изучали-ли вы его, так сказать, до самого дна его мыслей?

– Я то!.. Хмы!..

– Если изучали, то вы должны были понять, как он далек был от ваших идеальных городов в Америке, где говорят на эсперанто, от кооперативных лавочек, где сидельцы читают Чернышевского и Добролюбова, от мира всего мира.

– Вы так говорите, – сказал Бреханов, – точно вы больше нас знаете о великом революционере.

– Пожалуй, что и больше вас.

– Интересно послушать, – сказал Маев.

– Фигура вашего великого революционера весьма зловещая, – начал Портос.

– Хмы, – хмыкнул Фигуров.

– По крови полуеврей, мать его была дочерью еврея-трактирщика в Германии, стала наложницею архимиллионера сенатора Яковлева, а Яковлев в дальнем родстве с Романовыми.

– Императорская кровь, – прищелкнул пальцами Маев, – вот откуда размах-то!

– В Герцене, – спокойно продолжал Портос, – проявились черты еврея-трактирщика и ростовщика, и русского, скорее даже московского, дикого барина-самодура и строптивца.

– Сказали, товарищ! – вставил Фигуров, но Портос не смутился и говорил громко и с силою:

– Еврейская егозливость, вздорная страстность, слезливая обидчивость и… барская строптивость. Еврейская жадность к земным благам, цеплянье за деньги, неразборчивость в средствах для достижения цели и русское барское самомнение и самовлюбленность.

– Нарисовали, – сказал Бреханов. – "С кого они портреты пишут?"

– Герцен всегда окружен отчаянными проходимцами. Он знает, что они проходимцы и жулики, но не может без них. Еврейская кровь! А барство толкало его в другую сторону: – нужна свита, «окружение» из льстецов и паразитов, чтобы фигурировать перед ними. Это Герцен и создал в России, да и заграницей, культ декабристов.

– Но, позвольте, – сказал Бреханов, – а "Русские женщины" Некрасова?

– Поэтическая вольность… Какой же подвиг в том, что жены поехали за мужьями в Сибирь? Это их долг. Да и так ли им уже плохо жилось там? Они – аристократки из Петербурга. Губернаторы и капитан-исправники ухаживали за ними… Сибирь?.. Вы все более или менее знаете, что такое Сибирь. Так ли уж плохо в ней живется? И солнышко светит… А еда-то какая!.. И письма имели, и журналы получали. Если подвиг в том, чтобы от Петербургской конфетки отказаться, так что же настоящий-то подвиг!.. Когда Николай I умер и весть о том дошла до Лондона – Герцен предался буйному ликованью, чуть не пустился в пляс от радости. Устроил банкет, созвал друзей и на банкете купались в шампанском. Буржуй еврейской крови!.. А когда та же весть о смерти государя дошла до Полунина в Сибирь, этот чисто русский декабрист разрыдался и стал твердить: – "умер великий государь! Какое горе для Poccии!" Вот вам два мировоззрения тех же декабристов!

– Это уже зоологическими понятиями пахнет, – сказал Маев.

– Герцен… Герцен носился с мыслью использовать староверов для свержения Самодержавия, виделся с ними в Лондоне и пытался через них сманить в революцию казачество! И это в дни Крымской войны!!.. Герцен и его кружок возлагали особые надежды на некрасовцев, сговаривались с поляками об организации помощи союзникам, о посылке отрядов казачьей кавалерии для операции в Крыму! В Константинополе в 1853–1854 годах существовало даже вербовочное бюро, которым заведывали польские агенты. Навербовать удалось несколько десятков разношерстных проходимцев. Волонтеры брали деньги на обмундирование, пропивали их, скандаля в трущобах, и исчезали. Герцен и его кружок брали деньги от британского и французского правительств, o6ещая вызвать в России во время Крымской войны революционное движение – восстание на Волге и Дону. Все средства хороши! Предательство… подкуп… Нет, какие уже тут хрустальные дворцы, где всем равное место под солнышком!

– Откуда вы черпаете такие сведения? – спросил Фигуров.

– Читаю, товарищ, не одного Карла Маркса и не одни брошюры, составленные, чтобы забивать паморки простому народу, но и самого Герцена проштудировал насквозь. И не только "Былое и Думы"… Культ декабристов!.. Ну хорошо… А удайся он?.. Не разгроми его на Сенатской площади Император Николай I, перекинься он в армию, в народ, что же было бы тогда? Залив столицу кровью, декабристы овладели бы аппаратом власти. Они – правительство!.. Надолго-ли? Единственная их опора – армия, – но армии уже нет, – говорю вам, как специалист, ибо армия, нарушившая присягу, убившая Государя и перебившая своих офицеров – уже не армия. Высокие идейные программные цели декабристов ей чужды. Парламентский строй Николаевскому солдату непонятен. Они и конституцию принимали за жену Константина Павловича. Федерация, вольности, реформы – мертвые слова для темной массы. Ей понятно одно. Закона больше нет. Нет наказания. Есть: – наша воля… Так почему же солдаты, изменившие императору Николаю I, должны повиноваться и быть верными каким-то Пестелю, Рылееву, Муравьевым и так далее? Все это: – "баре! Князья да грахвы, полковники, да енаралы. А мы их на своем хребте опять вези! Не жалам! Пущай Хведор Кирпатый заседает! Сажай Кирюшку! Ен человек верный. А енералов по боку… Не желам"… Ну и сядет Кирпатый, а не декабристы.

– Беды от того большой не вижу, – сказал Долгопольский. – Кирпатый и есть народ.

– Вот это мне и страшно, товарищ, – понижая голос и поеживаясь всем телом, проговорил Портос. – И, когда думаю о революции, – содрогаюсь. Ибо боюсь, что революция-то эта будет сопровождаться зверскими расправами темной массы с интеллигенцией. "А! воротничек, сукин сын, носишь!?.. Руки без мозолей – бей буржуя!..".

Бреханов рукою остановил Портоса и с тихой и благостной, елейной улыбкой на бородатом лице спросил его:

– Не думаете ли вы, многоуважаемый, что наши товарищи, фабрично-заводские рабочие, нами обработанные, уже не толпа… нет… а организованное общество, знакомое с марксистскою литературою, в дни революции примутся разбивать черепа нашим инженерам, или, чего доброго, будут совать директоров горных предприятий головою в доменные печи?

Маев вскочил с тахты и весь задергался, как картонный дергунчик, задрыгал ногами, замахал руками и завизжал:

– Один мой знакомый исправник, тот, знаете, шел дальше господина Портоса, и самым наисерьезным образом предсказывал, что, если только да революция разразится, еврейские молодые папиросники, пальтошники и пуговишники немедленно организуют великую революционную инквизицию и примутся повсеместно устраивать вжасные революционные застенки, где Русским офицерам будут выкалывать глаза и забивать спичкэ под ногти! Х-ха! Вжасно мрачно настроен господин офицер.

Долгопольский подошел к Портосу и остановившись в шаге от него и нагнув голову, как дятел стал говорить, напирая на о.

– Это народ богоносец-то?.. Это православные-то люди? Да что вы, батюшка! Да помилуйте батюшка! Богоносец-то!..

– Ну, что говорить… Баста! – крикнул, совсем хозяином распоряжаясь у Агнесы Васильевны, Портос, – идемте водку пить… Хозяйка давно мне знаки подает, что пора и к ужину…

XXXVI

Пили здорово.

– Как слеза, чистая, – говорил Глоренц. – Бувайте здоровеньки, товарищи.

– Высочайше утвержденная, – чокаясь с Кетаевым, сказал Портос.

– Народная влага-с.

– Вы народную-то пили?.. Самогон?

– Пивал в Сибири.

– И что же?

– Денатуратом отзывает.

– Вот то-то и оно… Как без ненавистного-то правительства? Революция, поди, и слезу сметет с белою печатью, – сказал Портос.

– Народ не хуже поставит, – ответил Долгопольский.

– Дал бы Бог…

– А хороша водка.

Пили, наливали, разливали, расплескивали дрожащими руками по скатерти. Видно – дорвались до водки. Наголодались и жаждали ее.

Закусывали небрежно. Кетаев руками с блюда брал ломти колбасы и жадно хрустел ею, дыша чесноком. Глоренц мешал водку с пивом.

– Медвежий напиток… Ссыльные так пивали. Водки-то, знаете, мало было.

Петрик сидел подле Агнесы Васильевны. Она ничего не пила. Пригубила водку в рюмке привязавшегося к ней Глоренца, налила себе пива и не притронулась к нему. Она иногда под столом пожимала руку Петрику и шептала ему:

– Будьте умником… Скажите что-нибудь… Что вы все молчите. Смотрите, какой молодец Портос… Так и бреет…

Но Петрик молчал. Что мог он сказать? Он чувствовал себя совсем чужим и далеким от всех этих людей.

По другую сторону стола рыхлая и неопрятная Тигрина совсем напилась и стала похожа на пьяную старую бабу. Она через стол кричала Портосу, брызгая слюнями.

– На запад… На запад, нечего нам на запад-то смотреть, батюшка! Что они там застыли в своем чистоплюйстве. До сей поры не собрались построить желзную дорогу из Англии в Нью-Йорк.

– Bеpa Матвеевна! через океан-то, – остановил ее Бреханов.

– И что, батюшка, за беда – окиян! У нас в Харькове, в саду Коммерческого Клуба, ка-к-кой овражище был и тот засыпали. Народом собрались и засыпали! Эка невесть беда какая – окиян. Народом-то!.. Навалиться только…

На углу стола Недачин, сельский учитель, вспоминал про Японскую войну и говорил, нагнувшись к Портосу:

– У нас все так! Вы знаете, в Каспийском моpе какие броненосцы стояли, все пошли во Владивосток и, конечно, были потоплены японцами. Я вас спрашиваю – кому они мешали в Каспийском-то море!..

– Это вы, Павел Сергевич, – спросил его Портос, – в 1905 году были руководителем матросского бунта в Архангельске?

– Я-с.

– И матросы ничего? Не смеялись над вами?

– С чего же им смеяться-то, – удивился и слегка как бы обиделся Недачин.

– Да так. Уже очень глубоки ваши познания в морях и морском деле…

В маленькой столовой было душно, шумно и гамно. Давно выпили водку и только пиво еще горело янтарями по стаканам. Тарелки были опустошены. Но никому в голову не приходило перейти в другую комнату. Сизые волны табачного дыма стыли пластами над головами гостей.

Глоренц взял гармонику и заиграл на ней какую-то частушку. Он запел и его поддержала Агнеса Васильевна.

– Десять я любила,

Девять позабыла,

Ах, одного я забыть не могу.

Все пристали нескладным хором и повторили нехитрый мотив:

– Десять я любила,

Девять позабыла,

Ах, одного я забыть не могу.

Пальцы пьяного Глоренца не могли держать ладов. Он откинулся на спину стула и, опуская голову, сказал:

– Играйте кто-нибудь, товарищи, я не могу что-то. Голова дурная стала совсем!

Портос взял у него из рук гармонику. Петрик дивился на него, не узнавал корректного, снобирующего в школе Портоса. Портос расстегнул китель и за ним была видна голубая рубашка. Расставив ноги, он с ухарским жестом раздвинул гармонику и сразу заставил ее запеть ладно и дружно все тот же немудреный, назойливый мотив. Он сочинял свои куплетцы и пел их к великой радости гостей.

 
– Я сидела на баркасе,
На коленочках у Васи.
Ела жамки и конфетки
Из Васяткиной жилетки…
 

И хором все:

 
– Десять я любила
Девять позабыла,
Ах одного я забыть не могу.
 

Сквозь удалое пение прорывались слова. Тигрина насела на Бреханова.

– Не согласна я… Не согласна и все… Я не хочу кацапкой быть… Хай живе вильна Украина!

– Извольте, и на это подладим, – сказал Портос и, издав стонущий звук, сразу заиграл "Гречаники".

 
– Пишла баба на базар,
Грешной муки покупаты
Гречаники учиняты.
Все подхватили:
– Гоп мои гречаники,
Гоп мои яшны
Чего-ж мои гречаники
Сегодня не смачны.
 

Портоса точно несло куда-то. Лукаво подмигивая Агнесе Васильевне на Тигрину, лицом оставаясь серьезным, он продолжал:

 
– С помыйныцы воду брала,
Украину учиняла.
 

И разошедшийся хор вопил в каком-то диком первобытном восторге:

 
– Гоп мои гречаники,
Гоп мои яшны…
 

Агнеса Васильевна пальцем грозила Портосу.

– Стыдно, стыдно, вам, Портос, смеяться над Божьими людьми! – говорила она ему.

Портос глушил ее слова воплями гармоники.

Петрик пересел в угол за буфет и ничего, ничего уже не понимал.

XXXVII

Расходились за полночь. «Социалистиков» совсем развезло. Видно, не были они привычны к такому угощению. Недачин и Глоренц выходили в уборную. Их рвало. Они возвращались со всклокоченными потными волосами, с отстегнутыми воротничками и сбитыми на бок, неряшливо висящими галстуками.

– Что, товарищи, – весело встречал их Портос, – по славному римскому обычаю два пальца в рот, и качай сначала. Водки, или пива?

Но те жалобно мычали и пучили безсмысленно глаза.

– Эх вы! Российскую революцию учинять хотите, а с водки размякли. Ведь народ-то, чтобы поднять, море водки с ним выпить придется, а самому, а ни-ни, ни в едином глазу не быть. Вот он где Российский-то Карл Маркс сидит! – потрясал он пустою бутылкою над головою.

Уходили опять партиями – три, три и два. Недачина и Глоренца разделили и взяли под покровительство, первого Фигуров, второго Бреханов. Кетаев ушел, обнимая совсем размякшую Тигрину.

– А ведь он ее того, – подмигнул на Кетаева Портос Агнесе Васильевне.

Она погрозила ему пальцем.

Портос задержался. Петрик ожидал его. Ему непременно надо было переговорить с Портосом.

– Ну что, – спросила Агнеса Васильевна, – как мои безбожные люди?

Она стояла за столом с запачканной скатертью, грязными тарелками, недопитыми стаканами, колбасной шелухой и селедочными головами и хвостами. Вся комната была в полосах сизого табачного дыма. Терпко и противно несло из коридора спиртною рвотою.

Портос застегивал свой китель и безстыдным движением поддевал под него поясную портупею.

– Да… не хуже наших… Только у нас это чище как-то… И эти люди будут революцию поднимать?

– А что же?

– Ведь это, Агнеса Васильевна, не вверх к хрустальным дворцам и общему солнышку, а вниз в помойную яму… Это променять порося на карася.

– Что делать! Pеr aspеra ad astra!..

– Как бы с такими-то вождями мы не застряли в пропастях… Ну спасибо за показ… вашего зверинца.

Он подал руку Aгнесе Васильевне и как-то фамильярно и брезгливо пожал ее.

Петрик церемонно распрощался, и оба, молча, стали спускаться по лестнице. Следы невоздержанности «социалистиков» лежали на каждой площадке.

– Вот, – сам себе говорил Портос, – если офицер загуляет и напьется, да напачкает, вся литература готова изображать его пьяные подвиги. И к девкам-то ездят, и пьяные скачут, ну, а напиши кто про «социалистиков» – никто не напечатает. Тут цензура построже царской. «Социалистики» не люди, – ангелы, а умны! Из Каспийского моря броненосцы в Японию шлют! Атлантический океан, как Харьковский ров, засыпают! Н-да! Нет… писать про такое нельзя. Это мы, царские слуги, – хамы и пьяницы… Это мы, Русский народ, – пьяницы, черная пьяная сотня, а они – хмельного в рот не берут… Бреханов пристал ко мне, чтобы я подписал какое-то воззвание к русским людям… К русским людям… Презрение-то какое!.. К немцам, французам, англичанам, а тут к русским людям… не ошибитесь… тоже… – люди!.. По поводу кровавого навета на евреев!.. Где-то мальчика евреи убили, так не может того быть… Евреи!.. А Русская богородица сладострастница может быть? С красной петлею-удавкой на шее… Насладись… Возьми мою ночку, а потом и высовывай под петлею язык!.. Русское изуверство – сколько хотите! Тут никакого кровавого навета. А тронь еврея – весь мир зашумит!..

Петрик шел молча рядом.

На перевозе они взяли ялик. Сидели рядом, но были как чужие.

Ялик мягко покачивался на волнах. Шелестел упругою влагою, раздвигая ее носом. Луна отражалась в реке. Свежа была ночь и приятен после дымной и душной комнаты, полной пьяными людьми – простор Невы и ее нежное, ароматное дыхание.

У Дворцового моста вышли и пошли по широким и жестким гранитным плитам. За низким каменным парапетом плескалась Нева. Волнышки набегали и с легким звоном разбивались о камень. У Царской пристани на оттяжках стоял большой катер. Матрос-гвардеец в черном бушлате застыл подле него.

Зимний Дворец в громадных окнах тускло отражал луну. Кое-где светились огни. У будок стояли неподвижно, с ружьем у ноги, рослые часовые гвардейцы в высоких киверах с блистающей медью гербов. Четко цокая подковами проехали два молодцеватых казака, на легких степных лошадях. Похаживали по панели околодочные в офицерских плащах, городовые стояли посреди улицы между ярко горящих фонарей.

Суровая и красивая подтянутость была кругом.

Точно и самый воздух хранил почтительную тишину.

– Нет, куда им! – проворчал Портос, – "социалистикам!.."

Когда поравнялся с Эрмитажем, едва слышно сказал:

– А впрочем: – еt la gardе qui vеillе aux barriеrеs du Louvrе, n'еn dеfеnd pas nos rois…

Они поднялись на горбатый мост и шли мимо высоких казарм 1-го батальона Лейб-Гвардии Преображенского полка.

– Портос! – вдруг останавливаясь, сказал Петрик. – Скажи мне… – мольба и тревога были в его голосе. – Ты, правда, у них… в партии?..

Портос ничего не ответил. Он увидал вдали порожнего извозчика, махнул ему рукою и быстро зашагал к нему. Петрик побежал за ним.

– Портос!.. Это мне очень важно знать… Слышишь… Скажи… Правда ты в партии, стремящейся к ниспровержению Престола?

Портос садился на извозчика. Он не предложил подвезти Петрика.

– Ерунда!.. Какая ерунда! – сказал он. И, не прощаясь с Петриком, дал знак извозчику, чтобы он трогал.

Петрик глубоко засунул руки в карманы. Точно боялся, что протянет руку по привычке Портосу. Убрал голову в плечи, и глядя под ноги, тихо пошел наискось по Марсову полю.

XXXVIII

Для Петрика было очень важно знать – в партии Портос, или нет?

Петрик не разбирался в партиях. Он не только не занимался политикой – он ею не интересовался. Партия – «partiе». – Петрик переводил буквально, это была – часть. Часть, не слагавшаяся в целое, но противоборствующая целому и это целое и стройное разрушавшая на части. Сословия: – дворянство, крестьяне, мещане, торговые люди, духовенство, казаки, инородцы – это целое составляли, крепили и берегли. Для Петрика Россия была едина. В ней все были – Русскими. Он в своем взводе, в команде разведчиков имел и великороссов, и татар, и малороссов и поляков, были в нем и жид и латыш – для Петрика они все были – Русскими… Русскими солдатами. И что радовало Петрика – что они все тоже считали себя Русскими, и этим гордились. Он знал, что кто бы и где бы ни спросил их, – кто они? – они никогда не скажут: – "я – еврей" или "я латыш"… но всегда: – "я Русский". Это было то великое целое – Россия, что покрывало все части.

Партия стремилась это разрушить. Все равно какая… Даже – монархическая. Для Петрика в монархии не могло быть монархической партии – она была ненужной… просто – лишней, ибо вся Россия – монархия. Быть членом партии – по понятиям Петрика, – значило перестать служить Государю и повиноваться его законам, но служить партии, по ее законам и приказам. Это было двоевластие – это разрушало целость его России, той России, какую себе представлял Петрик.

Партия была враждебна России и быть в ней – значило идти против России.

Если Портос в партии – он враг России. И Петрик не может дружить больше с Портосом. Он не может на него донести. Офицер не доносчик, не фискал, не ябедник. Они же были кадетами в одном корпусе!! Петрик отойдет от Портоса: – холодным невниманием он покажет, что он его понял и не с ним. Он будет наблюдать за ним… и, если Портос… шагнет в бездну?.. Петрик исполнит свой долг.

Родина выше дружбы.

"Божьи люди" показали Петрику, что Валентина Петровна была права: – «нигилисточка» – это не шутка, не милая, веселая игра. Это партия… Петрик перестал бывать у нигилисточки. Он не считал ни ее, ни ее "божьих людей" опасными для государства, – слишком глупы и ничтожны все они были, да, наверно, за ними следила полиция. Но – Портос!

Петрик сразу увидел, что Портос – вожак. Портос в партии – делал партию страшной. Портос в партии – офицер-изменник. И как не мог представить себе Петрик офицера-масона, так не мог он представить его и партийным.

В простой и несложной душе Петрика шла большая работа. Он сознавал, что как-то выяснить все это было надо. Он понимал, что вызвать Портоса на объяснение ему не удастся. Портос ему ничего не скажет, или обманет его, ибо партия допускает ложь, а Портос – человек скользкий.

С этого дня он избегал встреч с Портосом. И это было тем более легко, что Петрик проходил занятия в школе с полным усердием, Портос относился к ним "спустя рукава" и, пользуясь Страстной и Святой неделями, экзаменами, сборами в лагерь, совсем не бывал в школе.

Петрик чувствовал, как маленькая трещина, образовавшаяся в их отношениях в день знакомства с "божьими людьми" у нигилисточки, разросталась в глубокую страшную пропасть.

Петрик боялся, что будет тот день, когда он, знающий, кто такой Портос, будет вынужден сделать что-то ужасное и противное, во имя офицерского долга. Из друга Портос становился – "врагом внутренним".

Петрик боялся об этом думать.

Как?.. где?.. когда?.. Но когда-то это должно разрешиться. И это было ужасно.

Но Петрик был занят. Ему некогда было об этом много думать.