Текст книги "Largo"
Автор книги: Петр Краснов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 34 страниц)
V
Валентина Петровна дружески, с сердечным порывом протянула обе руки Петрику. Он взял их и они стояли так друг против друга, внимательно вглядываясь один другому в глаза. Точно хотели все узнать, все вычитать один у другого в глазах. Она бросила его руки.
– Все такой же… Как семь лет тому назад, когда последний раз корнетом вы приезжали к нам. Разве выросли чуть-чуть… И усы!.. Помните, как вы огорчались, что у вас все не росли усы?.. Штаб-ротмистр уже! Боже, как время-то летит… И я уже старухой стала. А помните?.. Как вы мне предложение делали? Вам было… Что?.. Вы юнкером были?.. Я в куклы еще играла… Так, по совести… почему не заглянули ко мне раньше?
– Откровенно говоря… боялся, госпожа наша начальница…
– Боялись… Да ведь я замужем!.. Теперь что же?.. Кончено… И вы… в холостом полку… Это у вас написано в полковом садике: – собакам, нижним чинам и дамам вход воспрещается.
– Анекдот, госпожа наша начальница… И про нижних чинов неправда.
– Однако у вас, кто женится, покидает полк, мне Портос рассказывал.
– Истинная правда-с… так лучше. Нет ссор.
– Будто?.. Ну хотя бы мне написали.
– Божественная… Вы же знаете! Литература и я никогда не ночевали вместе.
– Писать письма – литература… И все сочиняете на себя… А стишки?
– Только если про лошадей, госпожа наша начальница. И то карандашом. В моей чернильнице, если запустить туда пером…
– Запустить пером! – ужаснулась Валентина Петровна.
– Только муха вылетит-с… Живая муха.
– Ну, а сегодня, вы все-таки рискнули?
– Уже день-то какой особенный. Помните в Захолустном Штабе… Мы всегда отпрашивались на Благовещенье из корпуса днем раньше… И прямо к вам… А у вас – весна!
– Фиалки!
– Верхом катались… Вы на Еруслане… Мне, Портосу и Долле из трубаческой команды давали лошадей. И как! Как это было хорошо!..
– А странно… Ни к вам, ни к Долле не пристали имена мушкетеров, только к одному Портосу. Вот Портос и даже Долле меня не забыли. Один вы. Фу… Какой гадкий… А прежде… Тоже… стихи!
– Чужие, божественная.
– Все равно… Любовные…
Они сидели в креслах в гостиной, разделенные круглым столом под скатертью.
– А ну, прочтите те… Ваши любимые… Что всегда мне читали…
– Приказываете, госпожа наша начальница?
– Приказываю, мой верный мушкетер.
Ей с Петриком казалось, что они опять дети. Он кадет. Она девочка, дочь командира полка. И так хорошо и неопасно с ним играть.
Петрик встал и с чувством не без драматического комизма продекламировал:
– Вы замундштучили меня
И полным вьюком оседлали,
И как ремонтного коня
Меня к себе на корду взяли!
Повсюду слышу голос ваш,
В сигналах вас припоминаю,
И часто – вместо «рысью марш»
Я ваше имя повторяю.
Несу вам исповедь мою,
Мой ангел, я вам рапортую,
Что вас я более люблю,
Чем пунш и лошадь верховую!..
– Ой-ли!.. Было бы так… Не пропали бы без вести семь лет.
– В холостом полку, божественная… И вы замужем…
Она вздохнула.
– Да, конечно, – тихо сказала она. – Может быть, вы и правы… Но я все-таки никогда не поверю, Петрик, чтобы вы… Таким уже монахом жили… Да, постойте, постойте… Ведь я про вас что-то знаю… Да, да, да… Господин "холостой полк"… А, нигилисточка?
Петрик, что называется – рака спек. Так покраснел, что даже лоб стал красный.
– По-па-лись…
– Портос!.. – сказал он… – Этакий сплетник!.. Ну что нигилисточка?.. Это только приключение. Забавное приключение. И притом-же – по пьяному делу…Просто анекдот!..
– Рассказывайте… А покраснели-то как! О вас папироску теперь закуривать можно..
– Ничего подобного… Да я вам расскажу… Если хотите.
– Нет уж, пожалуйста… Если это ваши холостые гадости – и не рассказывайте… Не надо.
– Да повторяю… Ничего подобного… Просто – забавное приключение. Можно рассказать все, ибо все очень прилично "для курящих".
– Хорошо… Так как вы мой арестант и до самого вечера, то я слушаю. Но прежде нам Таня подаст чая.
Она позвонила.
– А Таня совсем и не переменилась. Как в Захолустном Штабе, так и здесь.
– Здесь еще лучше. Она здесь, как мой друг. – Вы с чем чай? С лимоном, или со сливками?
– Если от бешеной коровы, то разрешите со сливками.
– Таня, – сказала Валентина Петровна вошедшей горничной, – подайте сюда чаю и коньяку.
– И рома, – сказал Петрик, подмигивая Тане, – как подавалось у генерала Лоссовского.
Валентина Петровна погрозила пальчиком с жемчужным колечком. Таня весело фыркнула и пошла за чайным прибором.
VI
От душистого рома, налитого в горячий чай, сладко пахло. В углу, в камине уютно потрескивали разгоревшиеся дрова. В гостиную входили сумерки. Валентина Петровна взялась рукою за штепсель.
– Не зажигай огня!.. Не разгоняй мечты! – шутливо, приятным голосом пропел Петрик.
– Будет вам, – засмеялась Валентина Петровна, – я вся внимание. Сядемте к камину.
Петрик подвинул кресло, она глубоко уселась в него. Диди прыгнула ей на колени и свернулась клубком. Петрик сел против нее на низком пуфе.
– Итак, – сказала Валентина Петровна.
– Итак… Случалось ли вам, что вас вдруг охватит неудержимое любопытство? Хочется знать все о ближнем своем. Да и не только о ближнем, но и о дальнем. Очень даже дальнем… Постороннем… Вот сидим мы с вами. Золотая головка ваша в двух аршинах от меня, чудные глазки внимательно прищурены, а что в ней? Что вы думаете? Знаю ли я?
– Может быть, так лучше, Петрик?
– Может быть… Однако, нашло на меня такое настроение – все хочу знать. Сижу с Портосом в театре. Там драма идет. Рощина-Инсарова мне всю душу переворачивает, а я думаю, – а что ты такое? Как и где живешь? Что сейчас думаешь, чем увлечена? В антракте передо мною – лысина. Пол-аршина в диаметре. Гладкая, розовая, аппетитная, точно свиной кожей покрытая. А я думаю, что за Бисмарк скрывается под этим обтянутым кожей черепом? Какие константные эксибиции секулярных новаторов тенденции коминерации копошатся там? Профессор, академик, ученый, банкир, может быть фран-масон какой, черт его знает, кто там и о чем думает. И, порывает меня, божественная, знаете, пальцем этак щелкнуть по темячку и послушать, как звенит.
– Петрик!
– А вдруг там вместо трансцендентной философии этакая детская песенка играет: – "бим-бом, бим-бом, зогорелся кошкин дом… Бежит курица с ведром…"
– Придумаете тоже… Совсем кадет…Ребенок…
– И дальше хуже. Из театра к Кюба… Три бутылки шампитра вдвоем вылакали, ресторан закрывают, а мы разошлись только.
– И Портос!?..
– Ну, Портос так только пригубливал. Больше я.
– Какой срам!
– Покаяние, божественная, все очищает. Перешли в отдельный кабинет. Там до трех часов можно. Сидим, потребовали – "Monahorum Bеnеdictinorum", его же и монахи приемлют – а я философию свою развиваю, не хуже Шопенгауера.
– Вы Шопенгауера читали?
– Чего, госпожа наша начальница, со скуки не прочитаешь. И вот, говорю я Портосу: – Знаешь, Портос, ничего этого нет. Все это мне кажется. И тебя нет, и лакея со счетом нет – все мое представление. Плати, Портос, ты, а я… – ты мое воображение.
– Разве хорошо так много пить?
– Да, дербалызнул я тогда основательно… По-драгунски… Линия такая вышла… Да ведь день-то какой был! 10-го февраля…
Валентина Петровна смутилась и покраснела до слез. Но в гостиной было темно и Петрик этого не заметил.
– Вместо того, чтобы честно придти ко мне и поздравить меня с днем ангела, вы пьянствовали с Портосом!
– Честно, госпожа наша начальница, я тогда не мог придти к вам… Я все еще не примирился с мыслью… что вы… замужем…
– Петрик… Бросьте… Ну дальше…
– Дальше что… Ну пьян был, как дым. Вышел с Портосом и пошли пешком на набережную.
– В третьем часу утра!
– В четвертом, божественная!.. Идем мимо Зимнего Дворца. Такая чудная ночь. Тихо. Звезды сияют. Мороз, и по самой Неве чуть шуршит поземка, точно тени какие-то несутся. Нигде ни огонька в окнах. Спит Северная Пальмира. Пустыня – внемлет Богу… как это у Лермонтова что-ль? У ворот в тулупах свернулись дворники, городовые похаживают на перекрестках, башлыками укутались и идем мы двое: – Портос и Атос к какому-то приключению – два мушкетера… И вдруг, вижу я, на том берегу, на Мытной набережной, в пятом этаже, красным огнем окно светится. Сидит кто-то там и не спит. Кто он? Что он? Фальшивые деньги делает, прокламации печатает, или студент зубрила сидит над литографированными записками и зубрит. И понял я, что не могу… Я должен знать, кто это там? Чья жизнь бьется среди ночи. – «Пойдем» – крикнул я Портосу, – "и узнаем, что за человек не спит ночью… А можете быть, там самоубийца к смерти готовится и мы его из петли вынем… А? – Портос?.. Спасем человеческую душу. Все грехи простятся…" О, хитрый этот Портос, посмотрел внимательно и говорит: – «Идем»… Ускорил я ход. По дощатому скользкому переходу перебежали мы Неву и подошли к дому. Теперь нам было видно, штора белая опущена и за нею ярко горит, должно быть, лампа под красным абажуром. По парадному ходу и думать нечего идти – швейцар не пустит. В воротах калитка открыта и дворник спит подле крепчайшим сном. Мы скользнули как тени. Сюда… Налево… В угол… Толкнули дверь… Тьма кромешная. Железные перила ледком покрыты. Пахнет кошками.
– Ужас какой! Да что с вами было?
– Прямо сумасшествие. Хочу знать, кто, что, почему и почему-то мысль, что мы спасем непременно человека, меня подхлестывает. Я иду впереди, Портос за мною. Прошли ощупью три этажа. В окна небо видать. Звезды… Тихо. Весь дом спит. Даже жутко стало. Портос шепчет сзади: – "брось… Выскочит на тебя какой-нибудь студиозус оголтелый – скандал будет". – «Молчи», – говорю я. Лезу дальше… Пятый этаж…. Медная ручка звонка. Я позвонил…
– Нет, Петрик… Это невозможно, что вы делаете.
– Слышу: задребезжал звонок – и все тихо. Я позвонил еще. За дверью легкие шаги. Щелкнул штепсель. Кто-то осторожно снял крюк и на фоне ярко освещенной маленькой кухоньки появилась высокая стройная девушка в длинном платье в складках – каком, я право не разобрал. Темная шатенка с чуть веющимися спереди волосами, сзади завязанными тугим узлом. Она внимательно посмотрела на меня и в глазах ее я прочел испуг. Мне стало неловко, но отступать было уже поздно.
– Простите, – сказал я. – Это у вас горит лампа под красным абажуром? – Сознаюсь, глупый вопрос, но другого тогда я придумать не мог.
– У меня.
Она сказала это спокойно и отступила вглубь кухни. Я шагнул за нею.
– Мы очень хотели бы знать… – начал я. Я напрасно сказал: «мы». Портос исчез, и я слышал только стук его шагов уже двумя этажами ниже. – «Мы» – это был «я» один.
– Войдите, пожалуйста, – сказала она, бледнея, и пошла вглубь квартиры.
Я пошел за нею. Я понял: – она приняла меня за жандармского офицера.
Квартира была очень маленькая. Сейчас за кухней, холодной и пустой, где, вероятно, не готовили, была комната с красной лампой. Широкая тахта с мутаками, маленький столик и на нем книги. У окна с тонкою шторою письменный стол, на нем лампа, книги и тетради.
– Вы меня, ради Бога, извините, – сказал я, стоя в пальто посередине комнаты. Помню – и ковер был в ней, и в открытую дверь была видна другая темная комната. Кажется, теперь я был смущен больше ее.
– Но вы могли так Бог знает куда попасть, – сказала Валентина Петровна.
– Мог, госпожа наша начальница, – кротко сказал Петрик.
– Она могла быть… такой… – Валентина Петровна замялась и смутилась.
– Она не походила на такую…
– Ну, а, если и правда, – она нигилистка! В какую историю могли вы попасть!
– Мог, госпожа наша начальница, – очень даже мог и могу еще.
– Ну, дальше?
– Знаете, как змея колдует свою жертву – вот так и она. Два темных глаза и в них испуг, негодование и ненависть… Даже жутко стало. – "Что вам угодно?" – сказала она. Очень сурово и сухо. Потом, видя мое смущение, добавила: – "по какому делу вы ворвались ко мне ночью, господин офицер".
– "Вот это – господин офицер" – меня всего перевернуло. Я сразу понял, сколь опрометчиво, глупо и гадко я поступил и как мерзок мой поступок… Но, госпожа наша начальница, я памятовал, что брошенный в атаку эскадрон ни повернуть, ни остановиться не может, и я стал все объяснять. И с места:
– "Вы читали Шопенгауера?.." Она была огорошена.
– "Читала", – сказала она. А я ей все, все мои мысли, и ее красную лампу и мысли, что тут самоубийца, что я спасу, о, госпожа наша начальница, в эти минуты Цицерон, Кони и Плевако были мальчишки и щенки в сравнений со мною. Так был я красноречив… Да и она была очень хороша и неизвестна. Я именно нашел то, чем мучился весь вечер – я вскрывал чужой череп и узнавал чужую жизнь.
– Я не думала, Петрик, что вы такой бедовый… и неверный…
– О, госпожа наша начальница! Вы не можете понять, что я был в отчаянии. Я безумствовал в тот день… А верен… Я всегда верен… Да ведь я и не нужен…
– Ну продолжайте, Петрик… На самом интересном месте вы остановились. Она не прогнала вас?
– Нет. Она спросила – вы не жандарм?.. Я ей поклялся, что все, что я говорю – правда. Потом… Потом мы говорили о стихах.
– Вы… О стихах? Надеюсь, не о тех, что вы мне только что читали?
– Нет… О Блоке… о Мюссе… о Бальмонте… о… как его… Бодлэре… Она ужаснулась, что я ничего этого не читал. Потом она предложила мне снять пальто. – "За кого вы меня принимаете", – сказала она, – что осмелились придти ко мне ночью". – "Если бы я знал", – сказал я, – "что тут девушка, я никогда бы не посмел звонить. Я думал… я был уверен, что тут… что тут самоубийца"… Она засмеялась… И мы проговорили до утра… Читали стихи… Бодлэра по-французски и Блока по-русски…
– Ну и вам понравилось?
– Ужасно, божественная, все это было ново для меня. Точно я на другую планету попал.
– Дальше?
– Дальше я бываю теперь у нее. Представил ей Портоса…
– И Портос?
В вопросе было больше, чем любопытство, но Петрик этого не заметил.
– Портос, божественная, не я… Я думаю, что, если бы Портос жил во время революции – он был бы Наполеоном, каким-нибудь… Бонапартом. Он сразу понял, кто она, и все узнал. Она дочь генерала. Ее отец умер на большом посту два года тому назад… Она в Петербурге… На курсах… Ходит в народ…
– Сколько ей лет?..
– Не знаю.
– Она хороша собой?
– Я не думал об этом. Она очень интересная… И… я так одинок.
– Я надеюсь, милый Петрик, что теперь вы не будете так одиноки. Вы вернетесь к своей королевне.
Петрик нагнулся и горячо поцеловал руку Валентины Петровны. Она встала, прогнав Диди, и зажгла огни.
Петрик стал прощаться.
– Сейчас будут приходить визитеры, милый Петрик, я боюсь, вам будет скучно, я вас отпускаю, но вы даете мне слово, что ровно в шесть вы придете к нам обедать, после обеда паинькой посидите, посмотрите мои альбомы Захолустного Штаба и останетесь на вечер… Мы будем музицировать.
Петрик поклонился.
– Я весь ваш, госпожа наша начальница, – сказал он и в голосе его послышалась Валентине Петровне глубокая грусть.
VII
За обедом было очень уютно. Молодой драгун с серыми честными глазами как-то сразу завоевал симпатии Якова Кронидовича, немного ревновавшего Валентину Петровну к ее прошлому. Петрика сразу полюбили все. Диди доверчиво прыгнула ему на колени.
– Прогони ее, Аля, – сказал Яков Кронидович, – может быть, Петр Сергеевич не любит собак?
Но Петрик «ужасно» любил собак.
– Я вообще животных люблю, Яков Кронидович, – и Петрик стал рассказывать про лошадей.
– Ну, вы сидите тут, – сказала Валентина Петровна, – а я пойду одеваться.
Яков Кронидович пригласил Петрика в кабинет, не тот, где хранились препараты, инструменты и лежали синие папки протоколов, а по стенам стояли шкапы с книгами, где царил Ермократ Аполлонович, а в тот, что был подле гостиной, где стоял большой круглый стол, освещенный высокой лампой с темным абажуром и лежали иллюстрированные журналы и большие, тяжелые альбомы, а кругом были глубокие кожаные кресла.
– Курите? – сказал Яков Кронидович.
– Нет… не курю.
– И хорошо делаете. Дольше проживете… Дурная это привычка, да по профессии моей мне нельзя без курения. Иной раз такого покойника вскрывать приходится, что страшно приступить – каша одна… Так папиросой отбиваешь запах…
Яков Кронидович закурил.
Петрик слушал с некоторым страхом. Он опять попал в какой-то новый мир, где так просто говорили о таких страшных вещах. И не мог он себе представить в этом мире госпожу нашу начальницу.
– И вам не страшно?.. То есть… я хочу сказать, не противно?
– Привыкаешь, – сказал Яков Кронидович. – Вы давно знаете Алю?
– С детства. – Петрик подвинул тяжелый альбом к Якову Кронидовичу. – Вот видите… Какие мы были. Валентина Петровна совсем маленькая… Это я… это Багренев, это Долле… Мы играли в трех мушкетеров. Валентина Петровна была наша королевна… А это на теннисе, в гарнизонном саду. Багренев – Портос и Валентина Петровна играют против меня – Атоса и Арамиса Долле… Тут – это еще раньше – крокет… Все детство от пятнашек и казаков и разбойников, через серсо, мяч и крокет к теннису и верховым прогулкам. Наши отцы служили вместе. Ее отец тогда полком командовал, Долле был старшим штаб-офицером, мой отец командовал эскадроном, отец Багренева – богатый помещик подле Захолустного Штаба. В его лесах всегда охотились.
– Багренев богатый?
– Да, очень…
Они листали вместе альбомы прошлого и Якову Кронидовичу казалось, что эти чужие офицеры его Але должны быть ближе, чем он, пятый год женатый на ней.
Тихо шло время. В гостиной часы мелодично пробили девять, а ни гостей еще не было, ни Валентина Петровна не выходила из спальни. Наконец в четверть десятого раздался первый звонок – пришел писатель Панченко, скромный пожилой человек с большими красными руками. Таня провела его в кабинет.
Теперь Петрик забился в угол за шкап с книгами. Писатель его смущал. Возьмет и опишет в смешном виде. Писатели такие – от них лучше подальше.
Яков Кронидович то и дело выходил в зал встречать с Валентиной Петровной приезжавших гостей. Петрик слышал женские и мужские голоса. Яков Кронидович входил в кабинет, потирал руки, переставлял кресла. Он поджидал кого-то и точно волновался. Его волнение передавалось писателю и Петрику.
Вдруг раздался особенно сильный, резкий звонок и сейчас же стал слышен громкий, самоуверенный, старческий голос. Яков Кронидович мелкими шажками побежал в гостиную.
– Кто это пришел? – спросил Петрик писателя. – Вы не знаете?
– Это Стасский, – коротко бросил писатель, ставший у дверей и изобразивший на своем лице некоторую почтительность.
– Стасский?.. Кто это Стасский?..
– Вы не знаете?.. Не слыхали? – удивился писатель. – Друг покойного Льва Николаевича и философа Владимира Соловьева. Большой ум… Критик… И… страшный, знаете, человек… Оригинал… Он может так обругать…
– Да за что же?
– Ну, скажем… Не согласится с вашим мнением.
– И за это ругать?
– Ему можно… Он такой!
– Но почему?
– Большой свободный ум… Первый ум России… Его все боятся… Но вот и он.
Писатель согнулся в низком поклоне.
VIII
В двери кабинета входил среднего роста старик в длинном черном сюртуке. Совершенно лысая, коричневая голова была лишь вдоль шеи обрамлена косицами жидких седых волос, точно клочья шерсти лезших на воротник. Седая борода безпорядочными прядями выбивалась по щекам и на подбородке. Усы были обриты и длинный, узкий, хищный рот в мелких морщинах был весь виден. Он входил уверенно, как власть имущий, в кабинет и за ним шли Яков Кронидович и генерал в сюртуке генерального штаба. Генерал был высокий, тонкий, в черной курчавящейся бороде и с хитро прищуренными блестящими глазами.
– И не допускаю, – говорил Стасский резко и повелительно, – не допускаю, Яков Кронидович, чтобы вы могли сделать это… И вы этого не сделаете никогда… А, Панченко, – протягивая большую руку с узловатыми в суставах пальцами, обратился он к низко поклонившемуся ему писателю. – Что пишете?..
И, не слушая ответа писателя, резко повернулся к генералу.
– Вот, Иван Андреевич, меня называют атеистом. Льва Николаевича отлучили от церкви! Скажите пожалуйста – какая глупость. Это Льва Николаевича-то!.. у которого, что там он ни пиши и ни проповедуй, а всегда был темный и непонятный мне уголок – и в этом уголке он и сам не разбирался… Но несомненно – с иконами… с богами… А у Якова Кронидовича, вы меня, почтеннейший, старика, простите, но при вашем-то образовании – такая вера…
Яков Кронидович как будто хотел переменить разговор.
– Позвольте, Владимир Васильевич, представить вам… Петр Сергеевич Ранцев… друг детства моей жены.
– А… не слыхал… – как на пустое место посмотрев на Петрика и небрежно протянув ему руку, сказал Стасский, и сейчас же повернулся к Якову Кронидовичу и генералу.
– В детстве мы темной комнаты боялись… В привидения, в чертей верили… Я помню: «Вия» прочел – ночь не спал. Про домового и русалок шептались… Но позвольте: – мы образованные теперь люди! Почему на западе отошли от Христа, и чем культурнее страна, чем выше в ней просвещение – тем меньше в ней верующих людей. На что мне Бог и Христос, когда я так легко, просто и удобно могу обойдись и без Них? И даже мне без Них гораздо свободнее. Они мне никак не нужны… Ни-как… Я могу всего достигнуть своим собственным умом, и библейские сказки о сотворении мира мне кажутся дикими. Вы мне все, Яков Кронидович, твердите о правде, о добре, о любви, заложенных в христианской вере, – и во имя этой правды, добра и любви вы сейчас готовитесь совершить величайшую неправду, страшное зло и оскорбление целого народа… Оставьте, пожалуйста!.. Не перебивайте меня… Мне, – понимаете, мне для того, чтобы идти к добру и правде, не нужно ваших выдуманных, фантастических существ. Так до спиритизма додумаемся!.. А уже что в святую Пятницу верим, – так это, простите меня – факт-с!.. Нонешняя-то жизнь… По воздуху, батенька мой, летаем, как птицы. – Нонешняя-то жизнь с ее социальной наукой, так осложнившаяся, требует уже иной, а не простой христианской морали… Она, жизнь-то эта, где все так перепуталось и перемешалось, предъявляет нам еще и интеллектуальные задачи, которых Христос не знал и до которых Тому, Кого вы называете Господом Богом, нет никакого касательства… А вы мне: – во имя Бога!.. Но имя правды!..
– Во имя правосудия тоже, – вставил Яков Кронидович.
Стасский, закуривший у стола папиросу, резко кинул ее в пепельницу и крикнул:
– Правосудие!.. Да что вы смеетесь надо мною, батенька мой… Правосудие!.. Все эти ваши… суды и судьи… чепуха… произвол и беззаконие!..
– Но позвольте, Владимир Васильевич, – вступился генерал, – как же без суда-то?.. Да и вы сами, слыхал я, недавно были присяжным заседателем.
– И был-с… Да-с… Был-с!.. – с вызовом обернулся Стасский к генералу. – И никогда не отказываюсь, а с восторгом принимаю заседательство, чтобы влиять на присяжных… Чтобы исключительно – оправдывать-с… Оправдывать!!! Преступники!.. Вы, Яков Кронидович, говорите: – преступники…
Стасский снова взял папиросу и стал ее раскуривать. Яков Кронидович воспользовался этим, чтобы возразить.
– Помилуйте, Владимир Васильевич, я имею дело с трупами. Кто-нибудь убил же?.. И в данном случае, то, что мне сегодня сказали – ужасно…
Стасский перебил его.
– Ужасно… Преступники!.. Это неправда… Как посмотреть?… Все эти преступники, если к ним присмотреться только… Да ведь это же – прекрасные… невинные люди, жертвы нелепых жизненных и общественных условий… Жертвы Государственного порядка. Создайте другие условия жизни – и не будет преступников. Право и преступление – это, простите, совершеннейшая чепуха-с!.. произвол … фантазия… рутина-с… Соdех Iustiniani… А… пожалуйте, прошу покорно! Свод законов Российской Империи… И все от римлян… Ну и народец, чорт его дери!.. Отвратный от темени до пяток и оттого-то такой любезный идеал всех европейских – с позволения сказать – государств… Вся эта римская мерзость – произведение их распроклятых царей!.. Завоеватели… Полководцы… Ах, шут их дери… Пока человек будет жить все только со зверями и животными и пользоваться ими… как и ваша глубокоуважаемая и почитаемая мною супруга – без котика и собачки не может…
– Но, помилуйте, – робко сказал Панченко, – пахать же надо на чем-нибудь?
Стасский обернулся к нему, как ужаленный.
– Скаж-жите, пожалуйста… Ну, тащися Сивка пашней, десятиной… Выбелим железо о сырую землю. Вам писателям, поэтам – это куда как надо!.. Картина! Вот и Лев Николаевич увлекался… Пахал на Сивке… На лошадке верхом катался… Что же век народу волам хвосты крутить?.. Механизация должна быть… Вон в Америке моторные плуги пошли, рядовые сеялки… А у нас – соха-матушка и Сивка… да Жучка! Пока будем возиться с животными – не прекратятся бойни, расстрелы и не выведутся эти злобные гиены Суворовы… Эти безсердечные Матадоры, путающиеся с развратными женщинами, зараженные всеми заразами Скобелевы, для которых любая война праздник и лакомая конфетка.
Стасский быстро повернулся к генералу.
– Вы, слыхал я, музей-памятник Суворову открыли!
– А вы разве не видали еще? Очень красиво вышло… И мозаика – переход через Альпы – чудесная.
– Ненавистен он мне, проклятый этот Суворов! Изверг истории и сифилис нашего времени!
– Чисто еврейская точка зрения, – сказал Панченко.
– Да-с… может быть… Может быть и еврейская… Не будем забывать, что евреи самый просвещенный и талантливый народ. Во всех видах человеческого знания и искусства – они первые. И я, Яков Кронидович, утверждаю и настаиваю, что вы совершенно напрасно путаетесь в это ужасное дело… Накличете беду на свое честное и всеми уважаемое имя… Что вам известно?.. Что вам сегодня сказали в совете?… Если не тайна… Мы так любим тайны… Государственная тайна… политическая… профессиональная… дипломатическая… военная… все тайны, чтобы обманывать народ.
– Помилуйте, какая тайна! Вот уже три дня, как вся прогрессивная печать только и кричит об этом. Я вам все расскажу и вы увидите, что я совершенно прав и не будете ни осуждать меня, ни нападать на меня.
– Я слушаю.
Стасский, наконец, сел. До этого он все стоял и заставлял стоять других.
