Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Ну, чего вы как не емши! Скорей шевелись! Шнель, шне-ель!

Батов и Оспин шныряли по чердаку, заглядывая во все закоулки, где только мог спрятаться человек. Вдруг коротки хлопнул одиночный выстрел. Батов сначала вздрогнул от неожиданности. Потом вместе с Оспиным метнулся в направлении выстрела.

В углу карниза лежал маленький, щупленький гитлеровский майор. Борта мундира широко распахнуты. Из груди на рубаху выступает кровь. Правая рука с пистолетом – на бедре. Он через силу поднял веки, мутно посмотрел на подошедших, еле слышно проговорил:

– Alles, kaputt! – и выронил пистолет.

– Туда тебе и дорога! – плюнул Оспин и выругался.

– Этот, видать, до конца верил, что нас в Германию не пустят, – вслух подумал Батов, заглянул вдоль карниза и повернул назад.

Полный немец, взвалив сына себе на плечо, пытался спуститься в лазейку. Он никак не мог просунуть ноги сына в узкое отверстие, потому как почти без остатка занял его своим телом.

– Ну, давай пособлю уж, – сжалился над ним Крысанов и, как ребенка, взял раненого под мышки. – Лезь, лезь, черт толстый. Не бойся, я тебе его подам, коль он тебе так нужен.

Ефрейтор понял, протиснулся в лазейку и протянул руки, чтобы принять сына.

– Сколь их тут, нечистых, набилось! – рассуждал Крысанов. – Как бы дознаться, который из них стрелял последний вот в эту дыру-т.

– На войне все стреляют, – мимоходом заметил Батов и юркнул вниз.

А Крысанов, спускаясь, все ворчал:

– Небось, вон ентот подшибленный птенец палил: вишь, его гранатой хватило. Так и не убег, ближе всех к дыре-т был.

Когда пленных вывели на улицу, – а набралось больше двух десятков, – Батов хватился: куда их девать? Он не только не знал в данную минуту, где располагается штаб полка или хотя бы батальона, – не знал даже, где его ротный командир и вся остальная рота. До начала наступления на этот дом они были на правом фланге. А теперь?

Во дворе только что занятого дома бегали санитары. Артиллеристы на руках вкатывали орудия и устанавливали на новых позициях. Подъехала санитарная повозка.

– Перекурим, хлопцы! – громко предложил Кривко, прохаживаясь возле пленных и с интересом осматривая их. Похлопал немецкого лейтенанта по карману, бесцеремонно, как свой, вытащил у него портсигар и принялся угощать всех, каждому давая прикурить от зажигалки, вмонтированной в тот же портсигар.

– Закуривай трофейных, – подошел он к Крысанову.

– Иди ты с этим дерьмом к черту. Я вот лучше махорочки...

Троих солдат Батов послал за пулеметами. Кого и куда направлять с пленными – решительно не знал.

– Батов! Батов! – услышал он совсем охрипший, перехваченный голос Седых. Тот трусцой бежал от дальнего конца дома, придерживая на боку планшетку и не обращая внимания на выбившиеся из-под пилотки светло-русые прямые волосы. – Где же тебя черт носит, милый человек!

Валиахметов бежал за ним, не отставая ни на шаг.

– Не знаю, куда девать пленных, – признался Батов. – Да и вести некому, людей мало.

– Назначь двух человек, связной покажет куда.

– Чадов! – позвал Батов. – Бери Крысанова и отведешь всю эту братию. Валиахметов вас проводит.

Подошли с пулеметами остальные солдаты взвода.

– Скорей, скорей! – торопил Седых. – Какого черта копаешься ты, милый человек! Надо занимать новые позиции... Я для вас там чудесный окоп оставил. Готовый!

Торопливо построив теперь уже совсем маленький взвод, Батов двинулся за Седых, крикнув на ходу Чадову:

– Обратно вернетесь вон к тому концу дома!

– Не беспокойтесь, не потеряемся, товарищ младший лейтенант, – окая по-вологодски, скороговоркой ответил Чадов.

«Чудесный окоп», оставленный для взвода Батова командиром роты, был обыкновенной канавой. По дну ее тянулись водопроводные трубы, зачем-то здесь раскопанные. Под ногами хлюпала вода, и липкая глина присасывалась к подошвам. Даже почти готовые брустверы были, их оставалось поправить и расчистить площадки для пулеметов.

За правым флангом, несколько впереди, на перекрестке улиц лежал перевернутый трамвайный вагон. За ним тоже прятались гитлеровцы. Но взводу Батова, крайнему слева, они не мешали. Где-то что-то горело, ветром несло клубы горького, удушливого дыма, то и дело затмевающего полуденное солнце. Дальние артиллерийские выстрелы и разрывы снарядов гремели всюду: впереди, сзади, с боков – и казалось, что весь город кипит, воюет, горит и нет никакой возможности определить, где проходит линия соприкосновения между противниками, и есть ли вообще такая линия.

Над головами пулеметчиков свистели снаряды. Вокруг окопа то и дело щелкали пули. Некоторые, не долетая, ударялись о камни мостовой и рикошетом с визгом взвивались над окопом.

Был момент, когда разрывы снарядов и мин, треск пулеметов и автоматов – все слилось в единый непрерывный звук. С бруствера и стенок сыпалась глина, точно из-под жернова, работающего в полную силу, и ровными струями стекала вниз, сгущая под ногами грязь.

Внезапно сверхъестественный гул сник, стали слышны отдельные выстрелы и взрывы. Не все и не сразу заметили, как из-за дома показалась толпа жителей города с белыми флагами. Впереди женщины катили детские коляски.

Огонь совершенно прекратился с обеих сторон. Кругом, где-то дальше от этого участка, грохотало, гремело, но здесь все смолкло при виде матерей и детей.

Пестрая толпа выплеснулась из двора, пересекла бульвар и газон – сейчас там все было срезано, изрыто, «перепахано». Люди спокойно дошли до проезжей части улицы. Впереди всех оказался седой старик с непокрытой головой и белой бородкой. В руках он высоко держал большой белый флаг.

Скоро передние приблизились настолько, что можно было бы, наверное, услышать разговоры, но толпа молча двигалась прямо на крайний окоп, где засел Батов со своим взводом. Солдаты, приподнявшись, напряженно смотрели на этих людей.

Но тут случилось то, чего никто не мог ожидать.

Немецкие орудия и пулеметы грянули разом. И не по русским позициям, а по своим людям.

Пронзительный крик пронесся по улице, покрывая злобный перестук пулеметов.

Снарядом пеструю толпу расщепило на четыре части.

Все, кто шел впереди, бросились вперед. Задние в ужасе отшатнулись от страшной середины и повернули обратно. Левое крыло шарахнулось влево, правое – вправо. Люди метались в безумном страхе, едва ли сознавая, куда бегут.

Седой старик с белым флагом затрусил было вперед, но, будто опомнившись, остановился, запрокинул голову. Флаг пошатнулся в его руках и лег на мостовую. Старик упал.

Через него перешагнули полный мужчина с бюргерскими усиками и пожилая женщина. Мужчина, подхватив ее сзади руками, хотел помочь, но она не могла идти и через несколько шагов упала. Мужчина склонился над ней и тут же рухнул.

Теперь вперед выскочили девочка и мальчик лет девяти-одиннадцати. Держась за руки, с расширенными от ужаса глазами, они бежали и были в каких-нибудь десяти метрах от окопа, когда пули настигли их. Мальчик, судорожно съежившись, перевернулся на спину, вздрогнул, выпрямился и затих. А девочка, лежа на боку, конвульсивно дергала ногой, выламывала руки, кричала.

Орудия, минометы и пулеметы – все ощетинилось огнем с нашей стороны. В воздухе дрожал тот лающий и воющий гул, в котором трудно различить отдельные выстрелы.

Батов перестал ощущать вес своего тела: словно ветром выхватило его из окопа. Нет, он не пополз, не пригнулся даже, а в несколько прыжков подскочил к девочке, подхватил ее на руки и вернулся.

Оспин оторвался от пулемета. Сержанта поразил отчаянно злой вид взводного: бешеные глаза, добела раздутые крылья носа. Той добринки во взгляде, что приметил Оспин совсем недавно на чердаке, как не бывало. Попадись ему сейчас фашист – не помилует.

На дне окопа возле трубы валялась доска. Солдаты ее подкладывали под ноги, чтоб не стоять в грязи.

– Кривко! – позвал Батов. – Положи доску вот здесь, рядом с трубой... Подержи ее. – Батов передал ему девочку. Она вскрикнула и снова погрузилась в забытье. Батов снял шинель и, свертывая ее, увидел на борту кровь.

– Товарищ командир, – встревожился Кривко, – ранен ты.

– Это давно. Уже подсыхает, – мазнул по щеке Батов.

– Да нет, нет! Вон ниже ремня...

Батов взглянул на Кривко, у того в глазах слезы. Именно они и привели в себя Батова. Кривко, этот непутевый человек, проведший жизнь в тюрьмах и ценивший людей не за совесть, а за страх – этот Кривко прослезился!

Батов оглядел себя: гимнастерка ниже ремня разорвана. Брюки – тоже. Из бедра подтекает кровь. «Пока все идет очень удачно», – подумал он. Расстелил шинель и сделал так, чтобы постель сравнялась с трубой. Взял у Кривко девочку, уложил ее и приподнял белое в голубых колечках платье, окровавленное по всему боку. Трусики слиплись от крови. Пробита, видимо, тазовая кость.

– Пакет есть? – спросил он у Кривко.

– Есть.

– Бинтуй! – И пошел, шлепая по грязи, к пулемету.

Знал ведь, давно знал Батов о зверствах фашистов, читал о страшных лагерях смерти, о душегубках, о диких расправах гитлеровцев на русской земле, ненавидел их. Но до сих пор ему все еще что-то мешало сделаться по-настоящему беспощадным к ним.

Теперь, стоя рядом с пулеметом, он готов был кинуться на вражеские стволы, не считаясь ни с чем. И было удивительно, что солдаты еще не бросились в атаку, хотя на их лицах Батов читал то же, что переживал сам.

– Товарищ младший лейтенант, ваше приказание выполнено: пленные доставлены на сборный пункт, – соскочив в окоп, доложил Чадов.

– Теперь знаем, куда их девать, – сказал Крысанов, улыбаясь и показывая щербатые зубы. – Ух, сколь их там, сердешных, собрано!

– Ладно, – сдержанно бросил Батов. – Сегодня больше не придется вести пленных.

Из глубины улицы неслись две «тридцатьчетверки». Они на ходу били по немецким орудиям с фланга. Передний танк ударил по перекрестку – трамвайная коробка развалилась.

Как-то незаметно, осторожно подошел Кривко, тронул Батова за руку и, дождавшись, когда тот обернулся к нему, одними губами выговорил:

– Умерла!

Батов ничего не ответил, выдернул из автомата диск, набил патронами и, выскочив из окопа, крикнул:

– За мно-ой! – побежал вперед, прихрамывая, не оглядываясь.

Цепь поднялась за ним. Солдаты догоняли и обгоняли его.

Он злился на себя за то, что не может бежать быстрее. Торопился, старался не отстать от солдат и думал об одном: не упустить ни одного гада!

10

Где-то в порту все еще гремел бой, дымили пожары, слышалась ружейная и автоматная перестрелка. Но в районе действия шестьдесят третьего полка установилась непривычная тишина.

Как только рота, вернее, то, что осталось от роты, собралась вместе и расположилась в одном из более сохранившихся домов, Батов приказал сделать уборку в комнате, занятой взводом, послал Чуплаковых за водой, а сам свалился на пыльную кушетку и уснул...

Хороши, комфортабельны многоэтажные дома в большом городе: с электрическим светом, с водопроводом, с ванной, с канализацией и прочими удобствами. Но хороши они только до тех пор, пока безотказно действуют все нити, связывающие их в единое целое.

А как жалки и мертвы такие громады, когда порваны питающие их нити! Нет света, нет воды, не работает канализация. И совсем уж страшными инвалидами выглядят они с разбитыми окнами, продырявленными крышами, сбитыми трубами, изувеченными перилами на лестничных маршах и вырванными дверями.

Но солдат может жить всюду, в любых условиях приспособится. Чуплаковы откуда-то принесли четыре котелка воды. На столе затеплился неяркий огонек сальной плошки. Выбитое окно затянули плащ-палаткой. Осколков разбитого зеркала хватило на весь взвод, чтобы каждый брился перед своим.

Солдаты мылись, чистили оружие и одежду. Оспин пытался разбудить Батова – не удалось. Взводный что-то бормотал сквозь сон, отмахивался руками и спал, спал... Оспин накрыл его шинелью, которую тащил из окопа вместе со своей.

Принесли ужин. Снова пытались разбудить взводного. В комнату влетел Грохотало.

– Где Батов? – спросил он громко и, увидев на кушетке спящего, ухватил его за плечо, начал трясти.

– Не трожь ты его, товарищ командир, – посоветовал Крысанов, – устал шибко, да и раненый он.

– Как? Ранен?

Грохотало сдернул со спящего шинель, ощупал его.

У бедра рука угодила в липкую сырость.

– А ну, свет сюда дайте!

Милый-Мой поднял со стола плошку, осветил кушетку. На ней расплылось темное пятно.

– Подшибли, значит, – заключил Грохотало. Посмотрел на запачканную руку. Завернул гимнастерку на спящем. – И не перевязан... Так какого же черта вы смотрите! – крикнул он, обращаясь ко всем.

– Да говорили, говорили мы ему, – затараторил Боже-Мой. – Ничего, говорит, не больно. Высплюсь, говорит, и все пройдет.

– Пройде-ет! – уже одному ему сказал Грохотало. – Пройдет! А ты первый день на фронте, что ли? Не знаешь, к чему это может привести? – Он осторожно накрыл Батова и быстро вышел из комнаты.

Скоро появилась Зиночка Белоногова со своей санитарной сумкой. Она сбросила с Батова шинель, скомандовала:

– Мальчики! Быстро – воды! Стол подвиньте сюда. Свет – на край... Та-ак.

Солдаты повиновались ей во всем.

Зина сняла с Батова поясной ремень с пистолетом, завернула гимнастерку на грудь. Потянула заправленную в брюки нательную рубаху – спиной прижата к кушетке.

– Ну проснись, проснись, милый! Чего это ты разоспался? – толкала она Батова в плечо.

Тот открыл глаза. Удивленно посмотрел на Зину. Попытался подняться. Она удержала рукой, приказала:

– Лежать!

– Это еще что за операция? – возмутился Батов. – Без разрешения спящего!

– Спокойно, миленький, спокойно! Нервы беречь надо. Пригодятся. Подними рубашку!

– Может, еще штаны снять прикажете? – уже без злости, полушутя спросил Батов.

– Обязательно прикажу. А как же мы перевязываться будем?

Батов усмехнулся и хотел отвести руку Зины, гладившую его по груди.

– Что за глупости! – строго прикрикнула Зина. – Я – медсестра, ты – раненый... Служба, дорогой, – добавила она, и в голосе послышались теплые, материнские нотки, хотя она была старше Батова всего на два-три года.

– Я вовсе не нуждаюсь в этой службе.

– Опять глупости. Рану надо обработать, перевязать. Тогда все скоро заживет... Мальчики, – спохватилась она. – Ах, вот и вода! Поставьте на стол и все – марш отсюда. Ваш командир какой-то ненормальный. С головы придется начинать лечить.

Солдаты вышли. Зина тоже выскочила на минутку и вернулась, неся огромную фиолетовую вазу с отбитой ножкой.

– Ничего лучшего не нашла, – виновато сказала она, – придется обмыть над этой посудиной.

– Не надо, Зина, – взмолился Батов. – Лучше я сам.

– Глупышка, – засмеялась она, – что же ты сам сделаешь?

– Сам, – жестко подтвердил Батов.

– Перестань дурить! – Зина свела черные тонкие брови у переносицы и уставилась открытыми черными глазами на привередливого пациента. – Слышишь, перестань! В конце концов – я замужняя женщина. Позавчера мы с Леней Сорокиным поженились. Понятно? И нечего тебе девочку из себя строить!

Она расстегнула пуговицы, сдвинула брюки, обнажив рану на бедре. Батов отвернулся к стенке. Он больше не сопротивлялся.

– Вот так, славненький, так. Сейчас обмоем, обработаем... Гимнастерочку придется сменить, брюки – тоже. Эти чинить надо, – ворковала Зина. – Смотри, нарушен не только кожный покров, но и мышцы повреждены. Надо бы спокойно полежать недельку... Хоть бы денька три. Придется направить тебя в санроту.

– Никуда я не пойду.

– Хорошо, хорошо – никуда не пойдешь. Только не вздумай отлынивать от перевязки. Инфекция в таких случаях на девяносто процентов обеспечена. Только недогляди. Может быть, уже есть.

Широким бинтом Зина накладывала повязку, приятно обжимая раненое место.

– Вот видишь, как все хорошо и просто, а ты упрямился. У нас так не делают. Нельзя. А теперь давай посмотрим, что на щеке... Здесь совсем хорошо, только кожа ободрана. Помажем и завязывать не будем: так скорей засохнет... У-у, милый, а седые волосинки на висках сегодня появились, да?

– Не знаю. Раньше, кажется, не было. На моих висках не очень заметно. А у вас... давно?

– Ой, да я ведь уж старенькая... Давно. Еще на Висле. Черная я, вот их и видно так сильно.

За этой болтовней незаметно летело время, и Батов почувствовал себя в домашней, уютной обстановке, далеко от Данцига, от фронта: так подействовало на него «волшебное слово» Зины.

– Все, все, мой хорошенький. Но завтра чтоб перевязка была обязательно. Надо внимательно следить, как поведет себя рана. Смотри, не наделай глупостей! Приходи.

– Хорошо, Зиночка. Спасибо. А кто будет перевязывать, вы или Тоня? – шутливо спросил Батов.

– Тоня? – часто заморгала глазами Зина. – Тони уже нет...

– Как нет? Совсем?

– Хватит вам тут медицину разводить, – распахнув дверь, сказал Грохотало. – Ты, Зиночка, не изводи его. Человек еще не ужинал!

– Да, да, – спохватился Батов, – даже не обедал и уж не помню, завтракал ли.

– Совсем, – тихо обронила Зина. – Ты слышал? – обратилась она к Грохотало.

– Что?

– Тоню нашу там, за первым домом... миной.

– Слышал, – вздохнул Грохотало. – Ну, пошли. Я тоже не ужинал. Ждал, когда выспится этот забулдыга. Спит, как с большого похмелья.

Вышли в соседнюю комнату. Там вповалку спали солдаты. За столом – Седых и Дьячков. Валиахметов выставил бутылку коньяка. Еще одна, точно такая же, но почти пустая, стояла на столе. От раскрасневшегося лица Дьячкова вполне можно было прикуривать.

– Долга, долга спали, товарищ младший лейтенант, – укоризненно качал головой Валиахметов, открывая крышку котелка. – Вся теперь холодный. Как его кушать будешь?

– Сойдет, – сказал Батов и сел рядом с Грохотало. Против Седых стоял раздвижной серебряный стаканчик, которым он разливал коньяк по кружкам.

– За твое боевой крещение, милый человек, – поднял стаканчик Седых, обращаясь к Батову.

Выпили.

– Тебе, Дьячков, кажется, хватит, – заметил Грохотало. – Ты же сразу больше полкружки хватил.

– Ничего не хватит, – храбрился Дьячков. – Утром, как штык, в строю стоять буду.

Батов долго не ел, ослаб и после первой порции коньяка услышал легкий шум в голове.

– Ешь, ешь больше, товарищ младший лейтенант: шибка полезна, – угощал ординарец.

– Подбавь ему, Валиахметов, подбавь! – дурачился Дьячков, тараща хмельные глаза.

– К черту! – запротестовал Батов. – «Валиахметов», «Грохотало» и всякое такое. Что мы, чужие, что ли? Как вас зовут, Валиахметов?

– Я говорил вам: Валей Абдулзалим-оглы Валиахметов.

– Натощак не выговоришь. Как хотите, а я вас буду называть Васей, – объявил он первое имя, какое пришло в голову.

– Хорошо, ладно, – заулыбался Валиахметов. – Вася – хорошо!

– Грохотало...

– Надо добавить: Аполлинарий Серапионович, – шутливо подсказал тот.

– Володя! Идет? И никаких Аполлинариев.

– Идет!

– Тебя, Дьячков, буду звать просто Николаем. А вас, – обратился он к Седых, – по званию или Иван Гаврилович. Все согласны? – спросил Батов и добавил: – Меня – Алексеем, Алешкой – как хотите зовите, откликнусь.

– Ну и шустер! – засмеялся Седых. – Молодец! Пора навести порядок в поповских искривлениях.

– Согласны! – подхватил Грохотало. – Давай, Вася, за второе крещение.

– Я ведь совсем ни разу не крещеный, – заулыбался новоявленный Вася, и морщинки лучами побежали от глаз.

– Ты, Дьячков, воздержись, – посоветовал Седых, – нас с тобой не крестили...

Но Дьячков не дослушал ротного. Выхлебнул из своей кружки коньяк одним глотком. Седых покосился на него добрыми серыми глазами, опустил кулаки на край стола.

– Затянулся наш ужин, – сказал он. – Давайте кончать.

– Товарищ младший лейтенант! – крикнул от двери Оспин. – У меня Кривко потерялся.

– Как потерялся?

– Был он тут, уже после ужина был и куда-то исчез. Разрешите поискать?

– Ложитесь спать. Я отдохнул, найду.

– Ох, этот блудный сын взвода! – рассердился Грохотало. – Я его, бандита, вдоль и поперек знаю. Опять где-нибудь крохоборничает. Пойдем вместе! Ты с нами пойдешь, Вася?

– Хорошо, ладно, – согласился Валиахметов. – Сейчас, только посуду уберу.

– Надеть шинели в рукава, – шутливо командовал Грохотало. – Автоматы взять с полными магазинами!

Они вышли в прохладную свежесть ночи. Все так же ухали где-то пушки, слышалась перестрелка. Над северной частью города небо полыхало оранжевым заревом. Оттуда вместе с прохладным воздухом тянуло гарью. Кое-где мерцали холодные яркие звезды.

Завернули в подъезд соседнего дома. Освещая путь электрическими фонариками, они прошли все этажи снизу доверху. Всюду валялись груды битого кирпича, жалкие остатки мебели. Переходя из комнаты в комнату, с этажа на этаж и обозревая это царство разрухи и смерти, Батов никак не мог отделаться от мысли: сколько в этот день искромсано судеб. Вдруг запнулся о труп. Посмотрел – гитлеровский полковник. Фуражка валяется рядом. Остекленелые глаза навечно остались открытыми. Полковник лежал на спине, перевесив голову через маленький чемоданчик и выставив давно не бритый подбородок. В правой руке зажат пистолет. Рядом – направленный на дверь пулемет с продернутой в магазин металлической лентой.

«Нет, – думал Батов, – сегодня оборвались не только светлые мечты. Сегодня перестали жить и вот эти звери с самыми страшными планами на будущее». В нем снова начала подыматься уже испытанная днем злость.

Батов повернулся, позвал товарищей. Спустились вниз. Свернули было к следующему подъезду, но Володя остановил:

– Чего мы будем шататься? Так никого не найдешь. Надо послушать, где живым пахнет.

Они обогнули вокруг пустой, угрюмо молчавший дом: никаких признаков жизни. Перешли к другому. Остановились, прислушались. Тихо. Уже почти миновали и этот дом, когда Вася предложил:

– Надо бы посмотреть. Так чего услышишь? Песню никто не поет сегодня.

– Пойдем, Алеша, заглянем, – позвал Грохотало, повернув к двери.

– Нет, нет, – запротестовал Батов. – Не пойду. Вы с Васей посмотрите, а я здесь подожду.

Вспомнилось, как, взвинченный до предела, он ворвался в этот подъезд, распахнул продырявленную дверь, увидел человек восемь солдат во главе с офицером. Звания офицера не разглядел. Запомнил только, что был он немолод и сух, как лучина. Резанул их очередью...

Он не сожалел об этом. Перед глазами все еще билась и кричала немецкая девочка в белом с голубыми колечками платье.

Батов вошел в подъезд, закурил. Пламя зажигалки осветило ступени, ведущие вниз. Погасил зажигалку, сунул в карман. Хотел осветить лестницу фонарем, но в это время внизу показался тоненький слабый луч. Насторожился. В левый рукав спрятал сигарету, правую руку положил на автомат, висевший на шее. Шагнул к перилам.

Дверь приоткрылась – лучик расширился, и в светлом проеме показалась простоволосая женская голова. Она высунулась, вглядываясь в темноту, распахнула дверь настежь и тут же захлопнула.

Батов жадно затянулся сладковатым дымом сигареты. Стал слушать еле уловимые звуки в доме, казавшемся совершенно мертвым. Сверху застучали шаги Грохотало и Валиахметова.

– Ох, и поработали вы тут, Алеша, – говорил Грохотало, шагая по последнему маршу.

– Давайте заглянем вот сюда, – вместо ответа предложил Батов и указал лучом фонаря на дверь подвала.

Спустились по лестнице, прислушались: тишина мертвая. Батов распахнул дверь. В большой подвальной комнате на узлах, чемоданах группами сидели женщины – молодые, средних лет и совсем старые. С некоторыми были дети. И ни одного мужчины.

Увидев вошедших, они все хотя и медленно, но покорно встали. Некоторые заплакали. Молодые старались спрятаться за пожилых.

Вошедшие не поняли причину слез и стояли в замешательстве.

– Боятся, – догадался Грохотало. – Они нас боятся. Думают, что прибьем. – И тут же, выйдя на середину комнаты, крикнул: – Зитцен! Битте, зитцен!

Помогли ли эти немногие немецкие слова из скудного запаса Грохотало или же люди, преодолев страх, увидели, что пришедшие русские мирно настроены, но слезы и всхлипывания прекратились, женщины неуверенно и опасливо присели на свои места.

На невероятном, исковерканном немецком языке, используя мимику и жесты, Грохотало стал выяснять, не заходил ли русский солдат. Он даже показал его рост, что лицо у него не полное, а несколько вытянутое, как у самого Грохотало, только более худощавое.

Женщины кое-как догадались, чего от них хотят. Повеселели. Наперебой начали объяснять что-то очень быстро, показывая на дверь. Но понять их, даже зная язык, было бы трудно. Видя, что объяснения не достигают цели, некоторые женщины осмелели, поднялись со своих мест, окружили пришедших и снова принялись толковать, пуская в ход жесты и мимику по примеру Грохотало.

Как ни старались Батов и его товарищи полнее уловить смысл коллективных объяснений, поняли одно: солдат здесь был, но ушел.

– Давайте снаружи осмотрим ближние дома. Нет ли где огонька, – предложил Батов.

– А вон на третьем этаже одна окошка светится, – указал Вася.

– Пошли! – заторопился Грохотало и предупредил: – По лестнице идти тихо. Не шуметь!

Осторожно поднялись на площадку третьего этажа. Услышали слабый стон. Прошли узкий, заваленный мусором коридорчик и остановились. Грохотало резко отмахнул дверь и шагнул через порог.

– Вот они, полюбуйтесь! – обернулся к спутникам Володя. – Какова картина!

Невероятно, что в этом доме могла отыскаться уцелевшая комната. Оказывается, нашлась. Правда, окном она смотрела не на улицу, а во двор. Здесь все сохранилось. Даже не все стекла в окне выбиты. Круглый стол, диван, кушетка стояли, как видно, на своих местах. На столе – кусок сала, хлеб, пустая бутылка из-под рома.

Красный, с мутными глазами с дивана поднялся Кривко. С кушетки вскочил какой-то незнакомый солдат, а женщина, сильная, красивая, с черной родинкой у виска, устало потянулась и осталась лежать.

Кривко поднял с пола пилотку и, надевая ее, покосился на девушку лет шестнадцати, лежащую в забытьи. Он хотел поправить ремень, но вздрогнул и оцепенел от бешеного окрика Грохотало:

– Оружие! Где твое оружие?

Кривко полез под диван и вытащил оттуда ППШ.

Незнакомый солдат, улучив минуту, когда все смотрели на Кривко, прыжком бросился к двери. Но Вася ударил его головой в грудь, и тот отлетел назад к кушетке.

Батов схватил автомат солдата и пытался отнять, но тот вцепился в приклад руками, рванулся.

– Не трожь, лейтенант! Не ты мне его давал и отнять не имеешь права!

Батов и не подумал отпускать автомат.

– Отцепись, говорю! Стрельну! – пригрозил солдат.

Тогда Батов рукой ударил по диску, вышиб его, оттолкнул ногой и, ухватясь за кожух ствола, вывернул автомат из рук солдата.

Вася стоял у двери, готовый в любую минуту преградить выход.

– Клади оружие на стол! – приказал Грохотало Кривко.

Но тот уже успел оправиться, вложил диск, загнал патрон в патронник и, держа автомат на взводе, объявил:

– Попробуй тронь, солдат разжалованный! Тоже из себя командира строит.

Володя потемнел от злости, весь напружинился. А Батов в это время, обогнув стол, пошел на Кривко с другой стороны. Кривко повернул ствол на него. Для Грохотало это был самый подходящий момент. Он подскочил, точно распрямившаяся пружина, и всем корпусом ударил Кривко. Тот вышиб спиной стекло и запустил очередь в угол потолка. Небольшая поддержка Батова – и автомат в руках Грохотало.

– Подлец! – охрипшим голосом хлестко выговорил Батов. – Неисправимый лагерник! Ты же говорил, что тебе дорога свобода! В трибунал просишься?

– Прибить такого гада на месте! – сквозь зубы сказал Грохотало.

– В чем дело? – резанул слух властный громкий голос.

В комнату вошел майор Крюков, за ним три солдата. Видно, патрули.

– В чем дело? – повторил майор, обращаясь к Батову. – Я вижу здесь офицера. Бардак устроили, так сказать. Девочек не поделили! – Он покосился на женщину, сидящую на кушетке. – Прославляете честь советского офицера вдали от родных рубежей.

Батов побледнел. Подозрения майора, нелепые и оскорбительные, потрясли его. Хотелось вытолкнуть Крюкова на лестницу. Собрав всю выдержку, даже пытаясь изобразить усмешку, сказал:

– Из-звините, товарищ майор, если вы искали бардак, можете считать, что нашли его.

– Как вы смеете! – взвизгнул Крюков и придвинулся к Батову вплотную. – Так ты еще и пьян! Вот почему вас потянуло на развлечения!

– Леша, Лешка! – шептал Грохотало. – Перестань, не связывайся! Я уже учен на таком.

– Я тебя сейчас заберу! – еще больше ощетинился Крюков. – Болтаетесь вечно! И все оказываетесь не там, где вам положено быть! Я помню, как ты прибыл в полк!

– Я тоже помню, что вы и тогда не пожелали разобраться в обстоятельствах, – отпарировал Батов.

– Перестань! Перестань, Леша! – твердил почти вслух Грохотало.

– А этого вояку я тоже знаю, – повернулся Крюков к Володе. – Совершил преступление, так сказать, разжаловали. Снова за прежнее?!

– То преступление было из-за такого же человека, как вы, – не выдержал Грохотало.

– Володя, Володька! – зашептал Батов. – Опомнись! Ты только что меня учил...

Володя, спохватившись, попытался исправить положение.

– Товарищ майор! – перебил он собравшегося что-то сказать Крюкова. – Разрешите доложить! Разрешите спокойно объяснить обстановку. Ведь здесь все произошло совсем не так, как вы думаете.

– Нечего объяснять, и так все видно, как на ладони, – сказал Крюков, но уже несколько пониженным тоном и, усмехаясь, добавил: – Н-ну, попробуйте выкрутиться через свои, так сказать, объяснения. Слушаю.

Володя со всей обстоятельностью начал рассказывать, как все произошло, однако ни словом не обмолвился о прошлом Кривко.

– Так, так, – поддакивал майор. – У тебя, товарищ солдат, богатая фантазия: начинает, так сказать, походить на истину. – И обратился к Кривко: – Правильно он говорит, товарищ солдат?

– Врет он все, – буркнул Кривко, нагло сверкнув маслянистыми глазами.

– Верно? – спросил Крюков у другого безоружного солдата.

– Верно, – подтвердил тот, наклонив голову и не поднимая глаз.

– Х-хорошенькое дельце! Х-хехо! Он мне объяснил обстановку, внес ясность!

Крюков не хотел верить ни единому слову Грохотало. Таков уж был у этого человека характер: если кто-то попал к нему на черную заметку, то думать о нем не мог иначе. Желая, видимо, подтвердить свои догадки, он обратился к одному из патрульных:

– А ну-ка, Гецис, что может сказать эта фрау в «оправдание» наших командиров? Спроси-ка ее хорошенько.

Вперед вышел невысокий плотный солдат, щеки его заросли густой черной щетиной, на которой выделялись ярко-красные губы. Он сдвинул на затылок измятую пилотку, высморкался в грязный платок, потянул острым носом, проверяя, хорошо ли проходит воздух. Деловито осведомился, как зовут фрау, с которой ему предстоит разговаривать.

– Берта Зангель, – последовал равнодушный ответ.

Сейчас она не знала, кого больше ненавидеть. Свои и чужие – кто из них больший враг? Ненавидела тех и других. Курта убили чужие, может быть, вот эти люди. А отца и мать?