Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

В роте Грохотало остался взводным, хотя и был разжалован.

5

Стрелковая и пулеметная роты составляли боевую группу, срочно высланную в тыл, где неожиданно объявился противник.

Лес окружал роскошную виллу со всех сторон, расступаясь лишь небольшим кругом около здания и подсобных строений. Слева по неглубокому оврагу струился ручей со светлым песчаным дном и мелкой галькой по берегам.

Над оврагом свистели пули, рвались гранаты, летели щепы и ветки, отбитые пулями. Захлебываясь, лаяли пулеметы и автоматы.

Стекла, еще кое-где уцелевшие в окнах верхнего этажа, отражали утреннее солнце, слепили глаза, мешали целиться.

Сержант Оспин, лежа за пулеметом, наблюдал за крайним окном нижнего этажа и на малейшее движение в проеме отвечал очередью. Рядом, прикрытый от противника стволом толстой сосны, лежал Крысанов. Весь облепленный рыжими иголками, он смахивал на старого медведя, неуклюже ворочался, направляя пулеметную ленту.

Справа от Батова вел огонь первый расчет. Чадов держал под огнем парадные двери.

– Слышь ты, сержант, а чего это с верхнего этажа не стреляют? Вниз, поди-ка, спустились, а? – спросил один из Чуплаковых.

– Чего – вниз, глянь-ка, вон против окна кто-то шеперится.

– Правда! Вон там! Хлестни-ка туда.

Чадов присмотрелся к верхнему окну и, хотя там никого не было, дал длинную очередь.

– Что вы делаете?! – взревел Батов.

Не закричал, а именно взревел, не узнав своего голоса и не поверив, что его голос может оказаться столь громким. Его юношески миловидное лицо страшно и неестественно перекосилось, так что Чуплаков-подносчик, сразу сникнув, дернул за рукав Чадова – пулемет замолк.

Фрамуга окна, сверкнув мелкими осколками, шлепнулась у подъезда.

– Вы что, ослепли? Там – наши! – продолжал кричать Батов.

– Вот те штука, Милый-Мой, – удивился один Чуплаков.

– Да как они туда попали, Боже-Мой? – вторил ему другой.

Лицо Батова загорелось, будто припекли его каленым железом. Он понял свою оплошность. Ползком приблизившись к расчету Чадова, объяснил солдатам, что следовало объяснить до начала боя и что знал сам.

В этой вилле поздно ночью остановился штаб нашего корпуса, а в подвале беспечно спало более полусотни гитлеровцев, оставшихся от какой-то разбитой части. Наши, утомленные боевым днем, не проверили всех помещений и тоже спокойно расположились на ночь.

Утром противники обнаружили друг друга, завязался бой. Поблизости оказалась еще одна группа немцев. Она-то и помогла фашистам занять первый этаж и потеснить наших на второй.

Когда подошла боевая группа шестьдесят третьего полка, гитлеровцы, что находились вне здания, успели отойти в лес. Тем, кто остался в здании, некуда было отступать, но и сдаваться они не хотели.

Пострадал ли кто-нибудь из своих на втором этаже – неизвестно. Однако Батову было не по себе от сознания допущенной ошибки. Он тут же решил пробраться по цепи и растолковать солдатам, что к чему. Делая короткие перебежки, Батов почти наткнулся на Седых: тот из-за бугорка наблюдал за ходом боя.

– Ну куда тебя несет, милый человек! – сердито закричал Седых.

Батов обернулся и уставился на ротного, словно не понимая его.

– Чего маячишь, говорю! Марш в укрытие!

Время не ждет, потому, быстро вскочив, новой перебежкой Батов скрылся от сердитых глаз ротного. Седых кричал еще что-то, но взводный уже не слышал его. Пули посвистывали в воздухе, ударяли по стволам и веткам, постоянно напоминая об опасности.

Если бы видел Батов, что делалось справа, на вилле, – понял бы бессмысленность своего путешествия.

Гитлеровцы, отвлеченные огнем пулеметчиков и автоматчиков, не заметили, как от правого фланга пулеметной роты отделился солдат с фаустпатроном в руках, сделал большой крюк по лесу, подобрался к вилле с северо-востока по совершенно безопасному месту и влез на каменный забор. С него – на какую-то постройку, крыша которой примыкала к главному зданию.

Солдат скрылся в слуховом окне, и через минуту внутри дома раздался взрыв. Из парадной двери, распахнутой настежь, вырвался язык пламени, из окон повалил желтоватый дым.

На минуту стрельба прекратилась. Гитлеровцы начали выскакивать из окон, будто выкуренные из норы лисы. Наши автоматчики с криком «ура» бросились к вилле, на ходу стреляя в удиравших немцев. А за ними подоспели пулеметчики.

– Не всех бейте! – взывал из окна верхнего этажа полковник штаба корпуса. – Живых, живых парочку давайте сюда!

Но едва ли кто-нибудь его слышал. Все смешалось в дыму и через каких-нибудь десять минут кончилось.

Батов, всунувшись в эту сутолоку около подъезда и выхватив пистолет, метался от одной группы борющихся к другой, вертелся в этом кипящем котле, не находя себе дела. Ему казалось, что, выстрелив, он может убить или ранить кого-нибудь из своих, Батова сжигал стыд за свою беспомощность в то время, когда другие сражались.

Глаза щипало едким дымом, они слезились. Туманная пленка то наплывала волной, то соскальзывала с глаз, и тогда все виделось контрастно, как при фотовспышке. Яркие косые лучи солнца прошивали белесый дым, рассеивались в нем и обливали проникающим светом.

Вдруг Батов заметил, как к нему от парадных дверей бросился долговязый фашист с оскаленными зубами и дикими глазами. Схватив автомат за ствол, как палку, гитлеровец занес его высоко над головой Батова. Тот даже расслышал свист воздуха от падающего автомата. И верно, это было бы последним его восприятием, но Бобров успел отбить приклад, и он лишь скользнул по плечу. Батов увидел длинную жилистую шею гитлеровца, сплошь покрытую мелкими бугорками. В нее, в эту противную шею, повыше кадыка и выстрелил. И вдруг обнаружил, что бой окончен.

В этой необыкновенной, неожиданной тишине он почувствовал себя совершенно разбитым, больным, но вовсе не оттого, что ощущалась боль в плече. Нет. Словно что-то чистое, светлое вырвалось из души и безвозвратно исчезло. Он до боли прикусил губу и пошел к оврагу, где строилась рота.

У ручья лежали раненые. Возле них суетилась медсестра. В строю собрались все, кроме двух Чуплаковых и Кривко. Увидев Боброва, Батов подошел к нему, пожал руку, выдохнул:

– Спасибо!

– За что, товарищ младший лейтенант?

– За выручку.

– Да что вы! Сами этого долговязого стукнули, а мне – спасибо.

Он так и не понял: или Бобров излишне скромничает, или не заметил его состояния во время рукопашной схватки. А может быть, со стороны Батов и не казался таким растерянным?

Все эти догадки промелькнули в голове Батова, но он решил, что это – только начало, что все равно одолеет противную слабость.

– Где Чуплаковы и Кривко? – спросил Батов.

– Чуплаковы вон идут, – показал Бобров, – а Кривко опять куда-нибудь, черт, за... – и, не успев закончить, воскликнул: – Ох, да Боже-Мой-то, кажись, ранен!

Подошли Чуплаковы. Один из них – черный, закопченный – схватился руками за голову.

– Что с тобой, Боже-Мой? – спрашивали солдаты, окружив Чуплаковых.

– Где ты его нашел, Милый-Мой?

Батов улыбнулся, догадавшись, что Чуплаковых, оказывается, зовут не по фамилии и не по имени даже, а вот как: Боже-Мой да Милый-Мой.

А Боже-Мой, зажав уши, кричал на весь берег:

– Оглушило! Начисто оглушило!

– Да ведь я его там и взял, на подловке, на чердаке то есть. Лежит, будто мертвый. Ух, и напужался же я! – тараторил Милый-Мой.

...Когда ушел Батов, сообщив первому расчету о штабе на втором этаже, Боже-Мой предложил дерзкий план: пробраться на виллу и выкурить немцев изнутри. Чем? Об этом он тоже подумал. Неподалеку валялся снаряженный фаустпатрон. Боже-Мой оттащил его подальше в лес, чтобы не наделал беды при случайном взрыве, а теперь взял с собой. Проникнув на чердак через слуховое окно, Боже-Мой открыл западню, предупредил своих, чтобы побереглись, и запустил фаустпатрон на первый этаж.

– Почему оказался на чердаке? – спросил Батов у Чуплакова.

– Да за фрицем он гнался, за фрицем! – бойко, не моргнув, ответил Милый-Мой. – За верхнюю ступеньку запнулся да упал... А немец его эдакого-то чумазого испужался да как заорет – у этого и перепонки полопались.

Солдаты захохотали, а Чуплаковы чинно встали на свое место в строю. Батов заметил, что и Кривко уже пристроился в хвосте колонны. Стоит с напускным спокойствием, поправляя лямки своего вещмешка.

6

Лагерь спал. Примостясь в палатке с Седых и Грохотало, Батов долго ворочался. Наконец вылез к еле теплившемуся костру, подбросил сухих веток. Переобулся у огонька, посидел – скучно. Отправился по лагерю. За крайней к лесу палаткой заметил какое-то движение. Подошел.

Здесь сидел Кривко, неторопливо складывая в вещмешок разноцветное шелковое белье.

– Это зачем? – сурово спросил Батов.

– Не твое дело, младшой.

Батова возмутил этот тон, насмешка в голосе Кривко и его блатное обращение.

– Брось сейчас же!

– А ты что, жаловаться будешь на Кривко или сам отберешь?

– Брось, повторяю! Это не просьба, а приказ.

– Х-хо, приказ! Много вас тут, приказчиков. Ты, младшой, вот чего: катился бы отсюда. Все спят, а он за день не накомандовался. Еще над Кривко покомандовать ему захотелось... А вот этого не хошь, салага? – Он показал сжатый кулак.

Батов задохнулся от негодования. Он понял, что если сейчас не справится с Кривко, если не заставит его подчиниться, то в дальнейшем придется еще труднее.

– Третий раз повторяю: брось!

– Не-ет, уж ты лучше пожалуйся на Кривко, пусть его засудят. У тебя власть.

Жаловаться Батов не собирался. Он сам должен доказать этому мародеру, что не только как командир, обладающий властью, но и как человек он выше него.

Батов присел, запустил руку в вещмешок, но не успел подняться – Кривко, вскочив, схватил его за горло, опрокинул навзничь, навалился всем телом сверху. Изо рта пахло спиртом.

– Попр-робуй, с-сунься! Тут и придавлю! – торжествовал Кривко.

Батов, подтянув колено, резким движением сбросил с себя мародера. Оба вскочили на ноги. Но тут выяснилось, что пистолет Батова в руках у Кривко. Успел-таки вытащить!

– Осторожно, начальник! А то он у тебя, наверно, заряженный – пальнет!

Если бы знал Батов биографию этого человека, он не поступил бы так опрометчиво. Но теперь «шах» объявлен. Не на коленях же просить милости! Решительно шагнув на Кривко, Батов неожиданно вышиб левой рукой у него пистолет, а правой ударил чуть пониже груди, «под ложечку». Кривко, как подкошенный, хлестнулся на спину. Батов не спеша поднял пистолет, сунул в кобуру.

– Встать! – грозно скомандовал он.

Кривко простонал, но и не подумал вставать. Тогда Батов, ухватив его за ремень и за ворот гимнастерки, приподнял и поставил на ноги. Кривко тут же сел.

«Прикидывается», – подумал Батов. Но Кривко не прикидывался. Закатив глаза, он не мог передохнуть. Потом тихонько, с перехватами выговорил:

– Ох... люблю силу! Х-хо-рро-шшо!

Батов поднял мешок и направился к костру.

– Постой! Погоди, товарищ младший лейтенант! – взмолился Кривко. Батов остановился. «Хитрит», – подумал он. Однако теперь Кривко понимал, что все его хитрости и угрозы бесполезны. Он тяжело поднялся и, зажав рукой место удара, согнувшись, побрел за Батовым.

– Ты думаешь, мне их жалко, тряпки-то эти? И-и, ничуть! Пали ты их, только на меня не обижайся. Уж таков я есть.

В костер полетели тонкие рейтузы, комбинации, еще что-то белое мелькнуло в пламени.

– Сгори они в огне, фашистские тряпки! – подхватил Кривко, глядя на пламя. Сел возле костра. – А ты, товарищ командир, с Геркой Кривко дружбу не теряй из-за них. Пригодится. С ним, с Геркой-то, нигде не пропадешь... Это ведь я так, прощупать хотел, каков ты есть. Не люблю сопливых...

Кривко подтянул к себе мешок, достал флягу, открыл.

– Давай, командир, выпьем мировую. Война ведь. Может, завтра убьют, а мы глотки дерем друг другу...

– Дай сюда флягу!

Кривко безропотно отдал посудину и продолжал:

– А что судом-то меня стращали, тюрьмой, дак это не ново. Кому тюрьма, а мне – мать родна. Я их, тюрьмов-то, перевидал столько, сколь другой, поди, рубах не переносил на своем веку в мои-то годы.

Хмель его разбирал или с какой-то целью, но он явно бахвалился нелестным своим прошлым.

– Сколько тебе лет, Кривко?

– От роду считаю я себе – двадцать четыре года, а ежели по судимостям сосчитать – тридцать два наберется

– Это как же? – удивился Батов и тоже присел к костру по другую сторону. – Выходит, за восемь лет до рождения в тюрьме оказался!

– Нет. Первый раз сел, как и полагается в шешнадцать лет. Сразу мне пятерку всунули. Потом собрался бежать, начальничка ножичком пощекотал – червонец добавили. Вот так и пошло. Дадут срок – убегу, а то и там, на месте, добавлю. Всего-то и насобиралось столько... Я ведь и тебя мог пощекотать в затылочек.

– Не пугай: не боюсь.

– Да знаю я, что не боишься. За это и полюбил я тебя... Дай, командир, глотнуть чуток. Я ведь из милости прошу. Захочу – все равно напьюсь.

– А если я тебя арестую? – спросил Батов и налил в крышечку глоток спирта.

– Да не связывайся ты со мной, с дураком. Ра́зи меня теперь исправишь! – Кривко жадно выхлебнул спирт, поморщился, провел кулаком по губам. – А хорошо было: ты начальничка и облаешь, ты ему и в зубы дашь, а то и на тот свет отправишь, тебе все одно – десятка, больше не давали. Уголовники мы, несознательные. А уж начальник тебя берегет пуще глазу, потому как он за тебя отвечает, а ты за него – нет.

– А теперь понял, что здесь порядки не в твою пользу?

– Как не понять! В первую очередь об этом проведал. Да ведь на свободе-то все лучше, хоть как. Страсть дорожу свободой!

Батов догадывался, чего стоят россказни о свободе этого жителя тюрьмы, но делал вид, что соглашается, и продолжал расспрашивать:

– Родственники у тебя есть?

– Были. Все как полагается: мать была и отец был. Еще сеструха младше меня была, в школе училась... Да ведь теперь уж лет семь, поди, или больше от них никаким слухом не пользовался. Писем-то не писал я им. Ну, и потеряли они меня, забулдыгу. Может, за упокой поминают. Не знаю...

– Так зачем же ты нахватал этого «добра»? – удивился Батов.

– А подумать хорошенько, дак и сам не знаю зачем. По привычке, пожалуй: хватай, что даром дается.

Батов поморщился, как от зубной боли. Взглянул на часы, поднялся и приказал Кривко идти спать.

– А баклажечку-то как же, товарищ командир? Она ведь у меня одна и на мне числится.

Батов повертел баклажку в руках, отдал. Пообещал:

– Если утром будешь пьян – арестую.

Кривко отправился восвояси, а Батов, посмотрев на небо, заметил, что оно хмурится. Было холодно и казалось – вот-вот брызнет дождь или пойдет снег.

Он залез в палатку, пристроился с того края, где, подтянув к подбородку колени, спал Грохотало. Потолкал его – не помогло. Втиснулся в угол, набросил шинель.

В голове роились мысли, не давали успокоиться. Еще днем Кривко казался ему таким же солдатом, как и все. Только взгляд желтых колючих глаз какой-то мрачный. А теперь попробуй в нем разберись! Чем жил этот человек на свете двадцать четыре года? Что он знает и что может вспомнить, кроме своих грязных дел и лагерей, где провел всю жизнь?

Ни в училище, ни по дороге на фронт ему не приходила в голову мысль о таких людях. Он просто забыл о их существовании. Однако Кривко и подобные ему люди существуют и, как от них ни открещивайся, – живут да еще считают, что неплохо живут. Как с ними быть? Кто знает, что взбредет в голову этому бандиту завтра?

Потом Батову припомнился первый бой... Словно перепутанные кинокадры замелькали перед его прикрытыми глазами. Вот заклубился дым, пронизанный светлыми солнечными нитями. Дым все густел, становился матово-черным, неподвижным, будто застывшим, а на его фоне появились белые мухи. А Батова словно какая-то неведомая сила потянула назад от этого замерзшего царства и бросила в мягкую черную пропасть...

Проснулся он оттого, что кто-то больно придавил ногу. Открыл глаза. Борт шинели около рта побелел от инея.

– Вот она, матушка, и за границей от нас не отстает, – послышался снаружи голос Седых. – Это зима нас напутствует, на Данциг благословляет.

Из открытой палатки виднелся ровный белый покров с голубоватым, даже, пожалуй, зеленоватым отливом. Вдали на размашистых ветвях сосен покоились невысокие снежные шапки. Под их тяжестью концы лап заметно осели. Лес выглядел торжественно-нарядным, стройным и тихим.

Батову на секунду показалось, что он чудесным образом во время сна перенесся в родные края. Но только на секунду. Рядом сонно забормотал Грохотало: «Немцы справа, немцы! Ложись!» Потом он совсем скрючился в завитушку, натянул на голову шинель и затих.

7

Солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются. И верно. Посмотришь на солдата – будто ничего у него нет. А на самом деле все необходимое есть. Только, кроме оружия да котелка, для постороннего глаза незаметно.

Ложка прячется за голенищем или за обмоткой. Иголка с ниткой – за отворотом пилотки. Есть что постелить и чем накрыться во время сна – шинель. От дождя плащ-палатка имеется.

Солдату и баня бывает в положенный срок, если, конечно, противник не помешает. В степи ли, в лесу или на болоте – она везде у него с собой. В обозе едет. Но заставьте человека, не посвященного в солдатские тайны, отыскать эту баню в обозе – не найдет. Он и пощупает ее, а не найдет. Подумает, что это – простая железная бочка. А это и есть основная часть солдатской бани.

Ставится такая бочка на попа в любом месте. Снизу в ней огонь, сверху – вода. Огородят плащ-палатками, – а у заботливого старшины и специальный брезент найдется, – бросят под ноги доски, невесть где добытые, даже предбанник загородят. А в нем сидит старшина (сесть он тоже найдет на что) и выдает чистое белье. А то еще и с легким паром поздравит. Пар действительно легкий – никак его не удержишь, улетает. Но помыться можно.

– Ну и выбрал же старшина денек для бани, – ворчал Кривко, становясь голой ногой в подтаявший к обеду снег, и шагнул в предбанник на широкую доску.

– На войне, брат, не старшина выбирает такие дни, – возразил Полянов. – Это даже командующему не всегда под силу бывает.

Кривко, сбросив с себя грязное белье, швырнул его прямо на колени Полянову, но старшина не обратил внимания даже на такую выходку.

Он широко раскрытыми глазами смотрел на Кривко, не отрывая взгляда. И только когда тот скрылся в бане, вымолвил:

– Батюшки! Полста лет на свете доживаю – такого чуда не видывал.

– Милый-Мой, Милый-Мой! – послышалось из бани. – Смотри – картина!

– Ах, Боже-Мой! – изумился второй Чуплаков. – Да тут целая галерея! Эвон какой орел, во всю грудь расшеперился. Си-изой!

– А под орлом-то, чать, воробышек притаился, – вставил Крысанов.

Кривко, стараясь не замечать насмешливых реплик товарищей, налил в каску воды – тазика ему не досталось, их было всего два, – покосился на Крысанова и поставил каску в незанятый угол.

– А тут, гляньте, – продолжал удивляться Боже-Мой, – кошка с мышкой на сидячем месте, а эвон змеи. Тигра во всю спину!

– А под тигрой-то, чать, заяц сидит, – снова вставил Крысанов.

– Ну ты, молчи! – взбеленился Кривко, схватив каску и грозя опрокинуть ее на Крысанова. – У себя посмотри, кто там сидит!

– Хайло-т не разевай, – спокойно возразил Крысанов, посмотрев на свой увесистый кулак и натирая мыльной тряпкой могучее плечо, – не испужаюсь. Чать, я вчерась все слышал, как тебя командир «уговаривал». Не спалось на погоду-т. Все кости ломало.

– Ты командира не трожь, – произнес Кривко.

– Я его и не трогаю. Помочь я ему хотел вчерась, да опоздал. Молодец он: показал тебе, где раки зимуют. Небось, про все бабьи тряпки забыл.

– Тряпки сгорели. А мою баклажку ты увел?

– Не увел, а спрятал, чтоб ты не напился с утра. Спьяна-то скоро ты захрапел.

Кривко заторопился. Наскоро ополоснувшись, он бросил каску возле печки, вылетел в предбанник, дрожа от холода.

В дверь, оттянув край брезента, заглянула Зина Белоногова. Она взвизгнула, отшатнулась и, зажав щель в брезенте рукой, спросила:

– У вас еще много, Алексей Федорович?

– Нет, Зиночка, нет. Последняя пятерка сейчас подойдет. Кончаем.

– Я тогда пойду скажу минометчикам, чтобы готовились, – сказала Зина.

Кривко оделся, ощупал карманы шинелей Крысанова и Чуплаковых и бегом пустился к своей палатке, все еще выбивая зубами дробь.

Снег превратился в водянистую кашу, было пасмурно, тянул слабый сырой ветер. Он, казалось, проникал без задержки сквозь шинель, гимнастерку, белье и клещами охватывал коченеющее тело. Обмотки покрылись брызгами смешанного с водой снега, но Кривко этого не замечал. У него была единственная цель – скорее добежать до палатки и разыскать баклажку, спрятанную Крысановым.

Но это оказалось не таким простым делом. Ни под ветками на полу, ни в вещмешках, ни поблизости от палатки заветная баклажка не обнаруживалась. Даже забыл про холод. Исчезла!

Тогда обшарил все в соседней палатке слева, потом – справа. За этим нелегким делом и застали его солдаты, вернувшись из бани.

– Ну, чать, уж выпил после баньки-ть? – улыбнулся Крысанов, показав неровные, выщербленные зубы.

Кривко злобно сплюнул и полез в свою палатку.

– В палатку-т не забивайся. Сейчас обедать будем – вот и погреемся.

Лежа на животе и закрыв голову руками, Кривко злобствовал. Он понимал, что дело не только в злосчастной баклажке. Получалось как-то так, что все его затеи рушились, ломались, не успев осуществиться. Находясь постоянно в кругу многих людей, он чувствовал себя совершенно одиноким. Никто ни в чем не поддерживал его. Все будто сговорились.

В лагере – там все было ясно и предельно просто: начальник – враг, надзиратель – тоже. А среди своих умей держаться. Одному пригрозить, другому услужить, третьему пообещать что-нибудь, четвертого обвести вокруг пальца.

Тут все не так. Хотел этого сопляка, взводного, приручить – не дается, здоровый, бугай, оказался. А про других и говорить нечего. Тронь одного – все ощетинятся. Спаялись. Услуживать всем – охоты нет. Попробовал старому дураку Крысанову на прошлой неделе доху подарить – пусть бы старуха его нарядилась – обозлился, как черт, в морду чуть не надавал. А доху под гусеницы танка бросил. Вот и разбери их.

Тем временем принесли обед. Солдаты полезли в палатку, где лежал Кривко, затолкали его в угол, приказали сесть.

И тут в руках у Крысанова появилась та самая баклажка.

– На, хлебни, погрейся, что ли, – Крысанов предложил Кривко выпить первому.

Тот взял посудинку, наполненную спиртом, подержал в дрожащей руке, спросил примирительно:

– Ну скажи, где она была?

– Посудинка-то эта? – скороговоркой спросил Боже-Мой. – Она у нас за печкой грелась. Боялись мы больно, что каской ты ее сшибешь. Сам-то не догадался ведь погреть, да и нам бы не подал. А когда ты в карманах шарился, шинели наши проверял, я ее для верности каской накрыл. – Он ловко подхватил алюминиевый стаканчик, подброшенный Кривко, наполнил и подал товарищу справа:

– Выпей, Милый-Мой, помяни Герку Кривко добрым словом. Неплохой он парень, да уж больно неартельный... Ну, да направится. Баловать мы ему не дадим. Да и командир нам попал, кажись, такой: зря не обидит и спуску не даст.

Кривко промолчал. Видел: потешаются над ним товарищи, злился, но изменить ничего не мог.