Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

3

Вскоре пришло пополнение.

Среди новичков, прибывших во второй взвод, не нашлось фронтовиков. Это были люди, угнанные на работу в Германию в годы фашистской оккупации. После освобождения из лагерей их призвали в армию.

Правофланговым в маленьком строю взводного пополнения стоит Земельный. Это – богатырь. Крупные черты лица, глубокие складки на. лбу и сильный коричневый загар придают ему вид суровый и даже мрачный. На вопросы отвечает неохотно, густым басом.

Рядом с ним Путан кажется маленьким, хотя это человек среднего роста, коренастый и крепкий. Лицо – скуластое. А в серых глазах у него какая-то давнишняя грусть, оставшаяся, видимо, с тех пор, как увезли его фашисты из родной деревни.

В самом конце – маленький солдат. Он похож на подростка, одетого в военную форму. Гимнастерка висит на худеньких плечах, но заправлена аккуратно. Солдат подтянут, стоит прямо, смотрит бодро. Это – Колесник. На вопрос взводного, сколько ему лет, бойко отвечает:

– Вчера исполнилось восемнадцать.

– В армии давно?

– Я доброволец, товарищ лейтенант. Из лагеря домой не поехал: решил сразу отслужить, а потом и домой. Уж год дослуживаю.

– Как же тебя приняли досрочно?

– Я год себе прибавил, оттого и приняли. Документов-то у нас не было никаких.

* * *

...В пятом часу утра, когда спалось особенно крепко, Грохотало почувствовал резкий толчок в плечо и, не проснувшись как следует, вскочил с койки.

– Тревога! – еще звенело в ушах, а дежурный по роте – уже за дверью. Оставив ее распахнутой, он устремился в другие двери, которые тоже оставлял открытыми, и надрывно взывал: «Тревога! В ружье!»

В казарме творилось то, что всегда бывает по тревоге. Кое-где еще мелькали простыни, взвиваясь выше второго яруса; глуховатый бас сердито бубнил спросонья, что кто-то навернул его портянку, а ему осталась чужая; солдаты, продолжая одеваться на ходу, бежали к оружию. Щелкали пулеметные замки, винтовочные затворы, шуршали по стеллажу разбираемые коробки с лентами; кто-то негромко стучал крышкой по коробу пулемета, стараясь надеть возвратную пружину, а она без конца срывалась со шпенька.

Среди этого приглушенного шороха, возни и щелканья послышался веселый голос лейтенанта Мартова, командира первого взвода:

– Лейтенант Грохотало, ко мне!

Володя подошел к Мартову, стоявшему в противоположном углу казармы.

– Ты бы помог своему Таранчику собраться. Видишь, как старается человек, вспотел даже.

Посмотреть было на что. Таранчик сидел на койке и торопливо сматывал валиком обмотку. Ни единая пуговица на гимнастерке не была застегнута. Пилотка сидела на затылке поперек головы.

– Вот скаженна! – ворчал он вполголоса. – Ну чтоб хоть покороче была, так нет же – на тебе, ровно два метра! По уста-аву!..

В это время валик обмотки снова выскочил из дрожащих рук Таранчика и не спеша развернулся по полу.

– Тьфу, проклятая! Да так десять метров перемотаешь!.. И зачем только мама на свет родила такого урода! У всех ноги как ноги, а тут... И-эх!

Таранчик яростно скомкал обмотку и опять начал навертывать. Да и как ему было не досадовать: все солдаты ходили в сапогах, а на его ногу не могли подобрать на складе, и пришлось их специально заказывать.

– Таранчик, чего ты там копаешься? Бери свой станок! – кричал от стеллажа командир отделения, сержант Жизенский.

А из дверей дежурный по роте торопил:

– Выходи строиться!

– Таранчик, в строй! – крикнул Грохотало, и они вместе с Мартовым побежали на улицу.

Там в сероватой предутренней мгле поротно выстраивался весь полк. Чумаков уже построил взвод. Солдаты, поеживаясь от утренней свежести, стояли в строю, но кто-то еще застегивал пуговицы, кто-то прилаживал поплотнее шинельную скатку, кто-то проверял оружие.

За минуту до того, как командир роты подал команду «равняйсь», Володя проверил солдат взвода и остановился перед Таранчиком, будто наскочив на препятствие: тот стоял на правом фланге в полной боевой форме. Все пуговицы застегнуты, гимнастерка заправлена без единой морщинки, скатка – на месте, как и полагается, подложена под сгиб пулеметного хобота.

Другие солдаты взвода тоже успели собраться вовремя. Только Соловьев все еще копался со скаткой. Этот кругленький человечек всегда отставал, и Таранчик никогда не упускал возможности подтрунить над ним. Но тот же Таранчик защищал Соловьева от насмешек, солдат и помогал ему во всем.

Серые глаза Соловьева под темными бровями были так наивны, а припухшие губы и розовые щеки придавали ему такой детский вид, что в первое время Грохотало никак не мог относиться к нему так же требовательно, как к остальным.

– Р-рота, р-р-равняйсь! – Блашенко очень любил командовать. – Смир-р-рно!

После обычных рапортов о готовности подразделений и многократных проверок полк двинулся в путь. Колонна длинной змеей ползла по улицам спящего города. Даже деревья и те, казалось, дремали. Солдаты, не доспавшие положенных часов, глухо покашливали, вполголоса перекидывались редкими шутками...

Уже в походе стало известно, что марш будет длительный. Поговаривали, будто обратно полк не вернется, но по-настоящему никто ничего не знал. Такова судьба солдатская: встал, встряхнулся и пошел хоть на край света.

...Дорога шла по совершенно открытой местности. Парило. Подразделения далеко растянулись по шоссе. Впереди показалась деревня. На обочине дороги остановился открытый автомобиль. Из него вышел полковник Тарунин и, стоя на бровке, подбадривал проходящих солдат:

– Веселее, орлы! Выше головы! Песню!

Кто-то впереди трубным голосом завел:

 
Скажи-ка, дядя, ведь не даром
Москва, спале...
 

И подхватили все:

 
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана.
 

На окраине деревни загремел полковой оркестр. Колонна приближалась к нему, и звуки оркестра все более заглушали песню.

– Отставить песню! – скомандовал Блашенко.

Миновали тихую, полусонную деревушку. К Грохотало подошел лейтенант Мартов. Гимнастерка на нем промокла от пота, лицо осунулось, губы обветрели, но глаза поблескивали неуемным огоньком. Редкие веснушки по обе стороны тонкого хрящеватого носа как бы слиняли на потемневшем потном лице. Володе нравился этот парень своей неутомимой бодростью, и за несколько дней, проведенных вместе, они сдружились.

– Вон лесок, видишь, Володя? – сказал Мартов, указывая вперед. – Это наш лесок. Пора передохнуть солдату. – Он раскрыл планшет и ткнул пальцем в точку на карте. – Видишь? Дом родной!..

Но редкий сосновый лес не дал ожидаемой прохлады: в нем не было ни настоящей тени, ни ветерка. Зато нашлось маленькое круглое озерко с прозрачной холодной водой, и солдаты потянулись к нему.

Таранчик одним из первых бросился с низкого берега, а Соловьев, раздевшись, топтался на песке, боясь шагнуть в воду.

– Порхай в купелю, Соловушка! – позвал Таранчик. – Или соловьи не плавают?

Он вернулся, подхватил Соловьева на руки и, отойдя шагов десять, с размаху швырнул его в воду; тот взвизгнул, вынырнул из воды, как поплавок, и саженками шустро заспешил к середине озера.

Торопясь окунуться в прохладу, Грохотало на ходу стащил с себя гимнастерку и удивился, заметив, что Фролов и Земельный не собираются купаться.

– Чего вы стоите, или не жарко вам?

– Я плавать не умею, товарищ лейтенант, – признался Фролов.

Бывают же такие люди, как Фролов: ничего-то он не умел, всего-то он боялся и сторонился. У него и лицо было какое-то затертое, бледное, незаметное. Целую неделю не мог запомнить его Грохотало: только отвернется – и забыл.

– Хлопцы научат, – прогудел, раздеваясь, Земельный. – Тут мелко. Пошли!

– А ну, все – в воду! И чтоб ни одного сухого! – шумно налетел на нерешительных Мартов.

Рядом с богатырской фигурой Земельного щупленький Фролов казался подростком. А когда Земельный повернулся спиной к озеру, чтобы уложить одежду, Володя понял, отчего тот не хотел купаться.

– Где это тебя так? – увидя изуродованную рубцами спину Земельного, воскликнул Карпов, солдат из второго взвода.

– Любашка дюже горячо обнимала, – неласково бросил Земельный, погрузился в воду и, загребая огромными руками, поплыл от берега.

– Чудак ты, – издали вмешался Таранчик. – Кто же такое сделать может, кроме фашиста...

– Рота, кончай купаться! – кричал с берега дежурный. – Обе-едать!

Офицеры пулеметной роты обедали вместе на разостланной плащ-палатке в тени невысокой сосны.

Илья Коробов, командир третьего взвода, купался дольше всех и появился у «стола» последним. Плюхнувшись грудью на плащ-палатку, он неловко заворочался и опрокинул крышку котелка с котлетами.

– У-у, медведь, – заворчал на него Мартов. – И вечно у него несчастья. Подвинься.

Коробов послушно отодвинулся на край плащ-палатки, собрал рассыпанные котлеты, как ни в чем не бывало принялся за еду. Человек этот удивлял Грохотало своей невозмутимостью и постоянной, непоколебимой уравновешенностью. Мартов нередко честил его то «медведем», то «Собакевичем», а он только посмеивался да делал свое дело. Такой не разволнуется по пустякам.

После обеда Коробов свернул плащ-палатку, положил ее под голову и развалился на мягкой хвое.

– У нас на Орловщине говорят: после хлеба-соли – семь часов отдыху!

– У нас тоже так говорят на Тамбовщине, – возразил ему Мартов, – только удастся ли тебе это.

– Да-а, – мечтательно протянул Коробов, – а дома уж я бы не упустил такого случая. – Он сладостно сомкнул веки, пытаясь немедленно задремать.

– А ведь я сейчас был бы в Харькове, – тяжело вздохнув, заговорил Блашенко, – если б не Горобский.

– А что Горобский? – оживился Мартов.

– Хотя Горобский и в самом деле тут ни при чем, – словно размышляя вслух, продолжал Блашенко. – Ведь он не подавал рапорта об отпуске. Это – Крюков. Он поставил меня в график, а капитана отпустил в первую очередь... Заслуженный, что поделаешь!

– Конечно, заслуженный, – азартно вклинился Мартов. – Разведчик ведь – глаза и уши полка. «Языков» они исправно доставляли.

– Сам, что ли, он за «языками» ходил? – возразил Блашенко. – Он и в разведку, наверное, только за то попал, что раньше где-то научился говорить по-немецки...

– Ходил и сам, – перебил Мартов, – даже, говорят, в форму немецкого офицера одевался для вылазок.

– Вот-вот, – приподнял голову Коробов, – нарядиться он может. Как начистится да нагладится – артист! А уж рассказать-то сумеет он о себе тоже не хуже артиста... А что в графике там идет непонятная ворожба, так Крюков один, скорее всего, и ворожит, – заключил Коробов и, повернувшись вниз лицом, уткнулся в свернутую палатку.

Все замолчали.

Грохотало не ввязывался в разговор товарищей, а упоминания о Крюкове навели его на мысль о том, что здесь этого майора «любят» так же, как в шестьдесят третьем полку.

4

На второй день пути полк вышел на окраину огромного полигона. Дорога, выбежав на южный край поля, по кромке уходила в лес, на северо-запад.

– А что это там за журавли стоят? – вглядываясь и указывая в даль полигона, спросил Коробов.

– Для англичан они были страшными журавлями, – пояснил Блашенко. – Это – катапульты. С них гитлеровцы запускали свои самолеты-снаряды на Лондон.

– О-о! – протянул Коробов. – А на вид – так себе, будто строительные краны стоят без дела.

Миновав полигон, полк вошел в большой лес и остановился на привал.

Совсем неожиданно подкрались обложные тучи, в лесу потемнело, резче запахло сосной, и пошел теплый, ровный, неторопливый дождик.

От походной кухни тянулся аппетитный запах, а белесый дымок из трубы, поднявшись до половины сосновых стволов, стлался сизой прозрачной пеленой.

Солдаты, пропотевшие за день в походе, сбрасывали гимнастерки и мылись холодной водой из прозрачного лесного ручья.

Выбрав место посуше, офицеры пулеметной роты разбили палатку под старой сосной и разложили костер. В нем долго трещали и дымили отсыревшие сосновые сучья.

Спрятавшись от дождя в палатке, Грохотало достал бритвенный прибор. Но только начал бриться, Блашенко вернулся от комбата и сообщил: второй взвод должен пообедать раньше и вместе с саперами немедленно отправиться вперед для ремонта небольшого моста.

– А вам назвали конечную точку маршрута? – спросил Грохотало.

– Идем на демаркационную линию. Подробности – потом, а сейчас готовь взвод, – строго сказал Блашенко. – Оружие оставьте здесь. Инструмент захватят для вас саперы. Они скоро подойдут... Мост почините так, чтоб и немцам хватило его навек.

Второму взводу пришлось поторопиться.

Вскоре подошли саперы. Следом за ними катилась повозка, нагруженная шанцевым инструментом и разным инженерным имуществом.

Колонну ремонтников повел Грохотало. Время уже перевалило далеко за полдень, и потому приходилось поторапливаться.

Дорога уходила все дальше и дальше в горы, сплошь покрытые лесом. Дождь почти прекратился. В лесу было тихо, тепло и душно.

С вершины холма открывался вид на небольшую зеленую долину. Над ней клубился пар, он закрывал верхушки сосен на склоне другого холма, куда убегала извилистая дорога, во многих местах скрытая деревьями.

* * *

Часам к шести вечера добрались до неширокого ущелья. Между крутыми берегами был перекинут деревянный мост, нуждавшийся в ремонте. Осмотрев основу моста, саперы убедились, что она достаточно прочна, чтобы выдержать переправу не только стрелкового полка, но и танков. Настил же обветшал, прогнил, и его надо менять.

Вскоре у высокого штабеля заготовленного леса бойко застучали топоры, завизжали пилы.

Работа спорилась. Но ускоренный переход и срочное дело здорово вымотали солдат. Особенно это заметно было на Фролове. Написав донесение об исправности моста, хоть и работа далеко еще не была закончена, Грохотало подозвал Фролова и приказал доставить бумагу в полк на коне: отдохнет человек в дороге.

Но солдат явно не обрадовался такому обороту дела. Засунув донесение (чтобы не помять) за пазуху, он неуверенно пошел к лошадям, привязанным у повозки. Однако чем ближе подходил к ним, тем больше замедлялись его шаги. Не дойдя до ближнего коня шагов пять, Фролов обернулся к взводному, несмело спросил:

– Товарищ лейтенант, а они н-не того... не лягаются?

– А это у них спросить надо.

– Разрешите мне, товарищ лейтенант, – вмешался солдат Карпов. – Его не то что конь – курица залягает. Это же скульптор!

– Да... если можно, – просительно заторопился Фролов, пятясь от повозки. – Лучше я буду носить бревна, только бы не эта прогулка...

– А вы что – действительно скульптор?

– Нет, он шутит, – застенчиво пояснил Фролов. – Я только готовился стать скульптором... А верхом никогда не приходилось ездить...

– Карпов, берите донесение – и быстро в полк, – распорядился Грохотало.

Этот энергичный парень с первого дня понравился взводному тем, что умел делать все необходимое в солдатской жизни. В сырую полночь на привале никто раньше него не разожжет костер. Надо ли сплести мат или ушить гимнастерку кому-то, или старшине понадобится сделать лишнюю полку в каптерке – всегда звали Карпова, и он выполнял все, как знакомое дело.

Не успел взводный вернуться к мосту, а Карпов проскакал уже весь косогор, мелькнул между соснами на вершине холма и скрылся за перевалом.

Вскоре настил на мосту был уложен и делались перила. Забив последний костыль, Таранчик вышел на середину моста и, почесывая затылок, с усмешкой произнес:

– Эх, а красной ленты мы не захватили, чтоб торжественно мост открыть.

– Сойдет и без ленты, – отозвался Земельный, лишь бы никто из-за твоей работы не провалился.

– Э-ге, хлопче, когда б ты видал тот костыль, что я сейчас вбил, то такой бы глупой мысли в тебе не было. А теперь, хлопцы, пока наши сюда дотопают, мы еще и Михея прижать успеем.

«Прижать Михея» на языке Таранчика – поспать.

Отдыхать солдаты собрались на мосту – здесь было суше, чем на траве или на земле. Все дружно закурили.

Тихо и торжественно стоял умытый лес. Тучи разошлись, небо очистилось, но солнце спряталось уже за горизонт. В мокрой одежде было довольно свежо и даже зябко. Под мостом, глубоко в ущелье, слышалось однообразное журчание ручья. От усталости или от этой неуютности, что ли, или от того, что после горячей и нужной работы вдруг наступило промозглое безделье, – солдаты как-то сиротливо притихли. От этого журчание ручья казалось печальным, и редкая перекличка птиц настраивала на минорный лад. А молчание, чем дольше оно продолжалось, тем более становилось тягостным. Взводный соображал, чем бы подбодрить солдат. Может быть, развести костер?

– А что, хлопцы, – вдруг громко сказал Таранчик (он сидел на перилах моста, держа в руке «козью ножку», рассчитанную по меньшей мере на полчаса). – А что, хлопцы, когда б хоть с полземли... Да нет, лучше уж со всей земли взять бы да собрать всех людей, великих и малых, мужского и женского пола, да все б то – в одну купу? – Таранчик умолк, сосредоточенно потянул из «ножки» дым, пустил кольцами и состроил глуповато-серьезную мину.

– Тогда б что? – в тон спросил Колесник.

Таранчик задумчиво глянул куда-то в верхушки сосен и деловито продолжал:

– А получилась бы велика-превелика людина. – Он, сделал значительную паузу. Все молчали. – Да собрать бы все горы и горки, велики и малы – да в одну купу...

– Тогда б что? – вторил Колесник.

– Тогда б получился великий-превеликий бугор. Вот что! Да собрать бы все реки и речки, моря и океаны, озера и ручьи – да в одну купу...

– Ну?

– Вот тебе и «ну». Получилась бы велика-превелика лужа. – Таранчик поскреб в затылке и продолжал без тени улыбки. – А еще, хлопцы, собрать бы все леса и лесочки, все дерева, велики и малы – да в одну купу...

– Ну?

– Что «ну»? Получилась бы велика-превелика палка! Во!

– Да зачем тебе собирать все это?

– А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы р-размахнулась та велика людина да ка-ак г-гекнула б по той великой луже!

– Тогда что?

Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и хлестко закончил:

– Эх бы и... б-булькнуло!

Над ущельем покатился дружный смех. А рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма...

И уже не слышно журчание ручья, казавшееся печальным, и птицы будто веселее стали пересвистываться, не видно грусти на лицах. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была сущая глупость. Но никакие самые умные слова не пригодились бы так в минуту грусти, как эта шутка.

– Ну, а теперь хоть убейте – ничего не расскажу больше, заявил Таранчик и уткнулся в поднятый воротник шинели, показывая, что собирается задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если б не заслышал приближения колонны полка.

Уже в густых сумерках, переправившись через ущелье по мосту, полк устремился дальше в горы.

5

Узкая горная дорога вьется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох от несмелого ночного ветерка. Однообразное шарканье множества подошв по дороге, молчание и темнота наводя дрему.

Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг совсем неожиданно лес обрывается. Становится светлее. Впереди – равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.

Улицы еще пустынны. От полковой колонны на ходу отделились несколько подразделений и направились к железнодорожной станции. Остальные втягиваются в огромный двор двухэтажного дома. Все уже знают, что здесь, в городе, останется штаб полка и службы, а батальоны пойдут дальше, на демаркационную линию.

Во дворе и в доме – сутолока, все куда-то торопятся. Офицеры снуют по пустым комнатам, о чем-то договариваются, спорят. На улице то и дело слышатся команды.

Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Полковые службы разъезжаются по квартирам. Во дворе становится свободнее.

Командиров рот вызвали в штаб для получения задания. Ждать пришлось долго. Солдаты пулеметной роты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные разговоры. Потом постепенно все утихло.

Бессонная ночь и многокилометровый переход по горным дорогам утомили солдат. Зато теперь они нежились под солнцем в невысокой духовитой траве. Редкие листья корявой старой яблони давали плохую тень. От жары и усталости все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить, многие дремали. Таранчик сладко похрапывал. Грохотало тоже прилаживался уснуть, вертелся с боку на бок, но сон к нему не шел.

– Что, братцы, загораем? – вдруг раздался громкий знакомый голос.

Володя оглянулся – из калитки к пулеметчикам бодро шагал капитан Горобский. Все смотрели на него, как на пришельца с другой планеты. А он, стараясь быть самым земным, присел к ребятам на корточки, даже не поздоровавшись (будто лишь на минутку отлучался), закурил сигарету и бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.

– Как вы здесь оказались? – первым пришел в себя от неожиданности Мартов. – Ведь вы на родину уехали...

– Да вот, выходит, что не уехал, коли тут сижу... На грех, говорят, мастера нет. Не успел доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить вот эта злосчастная нога. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм... Пришлось завернуть в госпиталь. А пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску – не пустили. Еле разыскал вас в пути.

Все в ответе было правильно, убедительно и все-таки непонятно. Как можно, чтобы домой не поехать? Ни один фронтовик не поймет этого! Все замолчали.

– Шел бы ты ко мне на новоселье, коли на проводы не поспел, – быстро заговорил Горобский, обращаясь к Володе и стараясь прервать эту молчаливую неловкость. – Мы, брат, с начштаба устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а тут настоящая человеческая квартира с прелестной хозяйкой.

– Надо на свое новоселье поскорее добираться, – ответил Грохотало, не пряча своего недовольства приглашением, но о Крюкове умолчал. – Уходить нам скоро.

– Едва ли скоро, – возразил Горобский, словно не заметив недружелюбия Грохотало. – Вашего Блашенко подождешь, пока дождешься. Сейчас я там был – спор до потолка идет.

– А о чем он спорит? – вмешался Коробов.

– В отпуск немедленно просится, хоть ты ему ухо режь!

– Так что ж, из-за его отпуска мы и сидим здесь столько времени?

– Ну, не совсем так, а завелся он здорово. Ведь я ему предлагал поехать вместо себя, да батя не соглашается...

– А вы что, не очень торопитесь домой? – спросил Грохотало, не поняв, шутит ли капитан, предлагая вместо себя ехать в отпуск Блашенко, или действительно мог бы уступить.

– Да ведь мне и ехать-то, собственно, не к кому, – произнес Горобский упавшим голосом. – Некуда...

Говорить после этого было не о чем. Сколько после войны появилось солдат и офицеров, которым не к кому ехать в отпуск!

– И все же поеду! – выдохнул Горобский. – Россия велика, – и, бросив окурок, оживился: – А вы заходите, если долго еще не уйдете. Во-он, смотрите, отсюда видно. Второй от угла розовый домик с маленьким садиком, видите? Вот там моя квартира.

Будто вспомнив что-то неотложное, он заторопился и ушел так же быстро и неожиданно, как и появился.

Не теряя зря времени, Коробов улегся поудобнее и скоро захрапел, выводя замысловатые рулады. Мартов, послушав эту сонную музыку, тоже задремал. И Грохотало, последовал бы их примеру, но его внимание привлекла маленькая девочка лет семи, с русыми кудряшками, в коротеньком светлом сарафанчике, резвившаяся недалеко от солдат. Она начала взбираться на кривую старую яблоню, напевая какую-то веселую песенку без слов. Добравшись до первого сучка и опираясь на него ногой, потянулась к недозрелому яблоку. Тонкий отросток хрустнул и отломился – девочка повисла на сучке, вцепившись в него руками и не решаясь прыгнуть на землю. Она готова была заплакать или позвать на помощь, но не делала этого, видимо, стесняясь чужих.

К ней подбежал Земельный, ловко подхватил и понес высоко на поднятых руках. Потом опустил девочку очень низко над землей, подбросил высоко вверх, поймал и начал так кидать, приговаривая:

– Что, проказница, лезть так не боялась, а прыгать струсила! А? – Земельный бросал девочку все выше и выше. Она визжала и смеялась, что-то лепеча в восторге.

– Ах ты, коза востроглазая! На руках, так и страх пропал! – сказал он по-русски. Но девочке понятен был смысл этих слов, как и тех, что сказаны были раньше на немецком языке.

Из глубины сада, от флигеля, покрытого до карниза плющом, к Земельному подбежал мальчик лет пяти-шести. Он дернул солдата за брюки и строго сказал:

– Опусти: это моя сестра!

Земельный, словно опомнившись, глянул на мальчика, но девочку все еще держал в руках.

– Чего ты бормочешь? – спросил он по-русски.

– Отпусти: это моя сестра, – повторил мальчик.

– Э-э, нет, – уже по-немецки возразил Земельный. – Эта девочка – моя, Наташка! Правда, Наташка?

Девочка весело смеялась, а мальчик сердито дергал Земельного за брюки и капризно тянул:

– Отпустите ее, отпустите... Вон бабушка идет, она вам задаст!

– Отпусти ты ее, пока греха не нажил! – вмешался Жизенский. – Вон бабка ихняя идет, еще шуму на весь сад наделает.

– А что, по-твоему, и уважить ребенка нельзя, – сердито возразил Земельный. – Если б я им платил тем, чем они мне...

От флигеля по тропинке к солдатам шла седая старуха с клюкой в руке. Земельный, тяжело вздохнув, подчеркнуто осторожно поставил девочку на землю и, погладив по головке загрубелой рукой, проговорил:

– Дите безвинное, неразумное, не знает ишшо злости на людей.

Володе показалось, что в глазах у солдата блеснула слеза, но Земельный закашлялся и отвернулся. Девочка и мальчик, взявшись за руки, бегом пустились к бабушке. Та сердито схватила девочку за плечо, подтолкнула на тропинку и, что-то ворча, побрела за ними...

– Р-рота, стр-роиться! – вдруг раздался резкий голос Блашенко.

Солдаты, услышав грозную команду ротного, вскакивали со своих мест, быстро разбирали оружие, становились в строй. Старшина бросился помогать ездовым запрягать лошадей. Он давно служил вместе с Блашенко и с одного взгляда научился отгадывать его настроение. Сейчас все должно кипеть вокруг ротного. Допусти малейшую оплошность или заминку – ястребом набросится и никаких оправданий слушать не станет. Как только рота построилась, Блашенко крикнул старшине:

– Долго вы там намерены копаться со своим обозом?

– Сейчас, товарищ старший лейтенант, будет готово, – ответил старшина, подталкивая лошадь к дышлу повозки и бросая свирепые взгляды на нерасторопных ездовых. Блашенко не терпел уже никаких «сейчас». Он выровнял строй, командирам взводов приказал стать в голову колонны и скомандовал «шагом марш».

– Товарищ старший лейтенант, они ведь могут отстать, – вступился за ездовых Мартов.

– Вот новости, чтобы на конях от пехоты отставали!

– Да они же маршрута не знают! Вот мы сейчас завернем за угол, потом – за другой... А им куда ехать?

– Идите к ним нянькой, товарищ лейтенант! Выходить из города будем левее станции. Понятно?

– Слушаюсь! – козырнул Мартов и помчался назад, придерживая левой рукой планшет.

– На дворе вечер, а нам еще идти целых полсотни верст, – будто оправдывая свою раздражительность, произнес Блашенко и ускорил шаг.

– Но ведь не старшина в этом виноват, товарищ старший лейтенант, и не ездовые виноваты, что вас в отпуск посылают, а вы не хотите, – хохотнув, съязвил Коробов. – Чего же тут сердиться?

– Не тот сердит, кто кричит, да скоро отходит, а тот, кто молчит, да долго зло помнит... Вон Грохотало, ишь, как надулся.

Володя промолчал.

– А откуда известно, что мне отпуска не дают? – уже мягче спросил Блашенко, обращаясь к Коробову

– О-о, сорока на хвосте принесла. Вон их там сколько летало, сорок-то.

– Он спал все время, – решил Грохотало поддержать шутку, – это ему во сне приснилось.

– Во сне или наяву, черт побери, а правда. Я ему говорю: мне отпуск нужен; рапорт у них с самого конца войны валяется, а Крюков мне график, утвержденный батей, под нос сует. Ну, скажи на милость, чем выслужился этот Горобский? Орденов много? Служил в разведке? Ему, пожалуйста, а тут хоть лопни – не дают!

– Так ведь Горобский предлагал вам вместо себя ехать, как мне сорока доложила. Чего ж вы не согласились? – еще ввернул Коробов.

– Предлагал! Черти б ему так предлагали. Говорит, а сам смеется...

– Да нет, у нас он не смеялся, когда рассказывал об этом, – заметил Грохотало. – Говорит, ехать не к кому: все погибли.

– Может, и вправду с ним самим договориться? – раздумчиво произнес ротный.

– Подумайте: он говорил серьезно.

– А ну его к лешему с его благородством, – вдруг решил Блашенко. – Дождусь этого проклятого графика: не так уж долго теперь... Ведь у меня сыну четвертый год пошел! – Блашенко достал из планшета фотографию, с нее смотрело веселое лицо мальчика. Он смешно прищурил глаза и приподнял верхнюю пухлую губу, показывая ровные зубенки.

– Человек родился, вырос, в эвакуации был, а родной отец его еще и не видел. Вот дела!

Коробов взял фотографию. Колонну догнал Мартов и громко доложил:

– Товарищ старший лейтенант, повозки следуют за нами!

– Становись в строй.

– Сынок-то на отца не похож, – трунил Коробов, продолжая рассматривать карточку. – Курносый... Как назвали-то?

– Толькой назвали, Анатолием. Давай сюда фото. – Блашенко аккуратно завернул карточку в пергамент, положил в планшет, а оттуда достал карту. – Я вот что думаю: привал делать еще рано, а пока светло, я вам обстановку объясню и задачу поставлю...

Взводные раскрыли планшеты, достали карандаши и приготовились слушать.

– Придется нам расстаться, друзья. Вот весь этот участок линии отдается под охрану нашему батальону. Пулеметной роте приказано нести службу на флангах батальонного участка. – Блашенко подложил развернутый планшет под карту и, водя по ней тупым концом карандаша, показывал: – Крайним слева станет Коробов. Вот его застава. Ты будешь стоять против американской зоны оккупации. А Грохотало пойдет на правый фланг батальона – там англичане. Вот твоя застава, Грохотало, в Блюменберге[2] 2
  Названия деревень вымышленные.


[Закрыть]. Отмечайте. Мартов будет твоим левым соседом. Там тоже англичане. Штаб батальона расположится вот здесь, в Вайсберге. Я буду находиться до отпуска с Мартовым. Об особенностях охраны каждого участка сообщат нам те, кого будем сменять. Инструкции по дальнейшей службе получим после от комбата. Все. Вопросы?

– А ну, прикиньте, далеко мы разойдемся? – спросил Коробов.

Блашенко посмотрел на карту.

– По дороге километров двадцать пять будет, а по линии, конечно, больше.

– А как питаться будем? Полковой столовой нет, батальонная кухня далеко, – допрашивал Коробов.