Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

20

Скрываясь от жаркого августовского солнца, солдаты и Грохотало лежали в саду. Не часто случались такие свободные минуты. Карпов и Журавлев ходили со шлангами между длинными грядками клубники, поливая ее. Журавлев разделся по пояс. Короткими толстыми руками он держал наконечник шланга, время от времени направляя струю на тонкие кустистые деревца черешен и вишен. На пыльных листьях вода рассыпалась ртутными шариками и, сверкая, скатывалась с них. Солдаты скучали. Иногда холодные брызги доставали их, но даже это не вносило особого оживления.

– Хоть бы ты, Таранчик, соврал что-нибудь, – ленивым голосом попросил Земельный.

– Ишь, чего придумал – врать, – отозвался из-за яблони Таранчик. – Что я вам, враль какой, что ли?

– Ну, так правду сбреши.

– Да зачем же брехать? Мне и правды не успеть пересказать, пока служу: скоро ж демобилизация. Домой-то вместе поедем, или как?

– Конечно, вместе. Только, если ты не сбреешь свои подлые усы, я с тобой не поеду. Тебя такого и Дуня не признает. Встретитесь – девушку ж надо приласкать, поцеловать, а ты к ней полезешь со своими усищами. Да хоть бы усы были как усы, а то срамота одна. Тьфу! Чертополох какой-то.

Готовясь к демобилизации, Таранчик начал отращивать усы. Но росли они у него плохо, серыми кустиками топырились и служили предметом постоянных шуток.

– Дуня тут ни к чему, – возразил Таранчик, – у нее своя жизнь... Теперь – своя семья...

– А что, правда, Таранчик, что Дуня твоя замуж вышла? – спросил Грохотало.

– Да брешет он, товарищ лейтенант! – беспощадно разоблачил Таранчика Митя Колесник. – Я ж вам говорил еще тогда, что точно знаю: брешет. Он и сейчас от нее чуть не каждый день письма получает. Я ее почерк хорошо знаю!

– Ну, а если так, то зачем смеяться над своим счастьем и над чувствами девушки, хотя бы и за глаза.

– Ох, и виноват я перед своей Дуней! – взмолился Таранчик. – Потешался над ней, а ведь – что за девушка! Она в Сибирь уехала... Ждет... Как демобилизуюсь, тоже к ней поеду туда...

– Что же тебя заставило наговорить про нее небылиц? – возмутился Грохотало.

– Как узнал я, за какое письмо заставил плясать Карпова, так готов был сквозь землю провалиться. Вот и надумал тогда сдуру показать, что Таранчик никогда не унывает, ему, дескать, все равно!

– Глупо ты надумал, – вздохнул Карпов. – Что мне от этого легче стало, что ли? – Они с Журавлевым свернули шланги, убрали их и прилегли к общему кружку.

– Знаю, что глупо. Мать в детстве всегда мне говорила, что игра не доводит до добра... Сколько раз я клялся себе, что буду, как все, серьезным, да нет, видно, шутом мама меня родила...

– Слышала б Дуня, что ты тут про нее плел, так и близко до себя не допустила б, – перебил его Земельный. – И усы б не помогли.

– Чего тебе усы мои дались? Да знаешь ты, на что способный человек, если приверженность к усам имеет? Вот послухай.

Прибыл к нам в госпиталь в Великих Луках один дядька, по прозвищу Ворчун. За то, что много ворчал, вот так его и прозвали. Ну, известно, как попадешь в этакое заведение, уж там начисто забреют. Всего побрили: и голову, и бороду. «А усы, – говорит, не дам. Хоть брови, говорит, брейте – слова не скажу, а с усов единого волоска не дам – и точка!» И сестры его уговаривали, и врачи – не поддается. До начальника госпиталя дошло, тот на него: «Приказываю!» А Ворчун говорит: «Вы прикажите лучше голову мне снять, а до усов не касайтесь!» Так и отступились...

Привели его к нам в палату и положили на койку возле самой двери. А в палате-то восемнадцать человек. Сильно тяжелых не было. Вот и развлекались от скуки по-всякому, то в домино, то в шашки играем да спорим, то книжки вслух читаем, то сказки рассказываем...

– Ты, конечно, больше всех лясы точил, – вставил Митя Колесник.

– Понятно, что больше. А кто же будет рассказывать, если не я?.. Отбой, все спят, а мы рассказываем. А Ворчун, само собой, ворчит на нас, ругается. Никак не удалось его убедить, что не можем мы быть такими же степенными, спокойными, как он. В палате-то почти все молодежь лежала. Весной пташек на окошках кормили, так он окна открывать запретил. Не послушаемся – врачу пожалуется. Он на всех жаловался: и на сестер и на врачей – такой уж нудный был человек. Вот и стали мы придумывать, чем бы ему насолить.

Легли один раз отдыхать после обеда (Ворчун выполнял распорядок дня точно), а у меня к тому моменту байка забавная была припасена. Я рассказываю, все смеются, а Ворчун аж из себя выходит и правый ус крутит. (Это у него привычка такая была: как осердится – правый ус крутить). Не вытерпел он, взял колокольчик, вызвал сестру и нажаловался. Мы, понятно, притихли после нагоняя, а он успокоился и уснул. Страсть как любил спать! Дрыхнет непутевый человек да храпит, усищи рыжие на толстой губе так и подпрыгивают: х-рр, х-рр, х-х-рр! – Таранчик выразительно показал, как храпел Ворчун.

– Был у меня дружок, Федя Лаптев. Мы с ним все вместе делали. Сбегал он в сестерскую, принес ножницы, присел на колени к ворчуновой койке и – тяп! – да так ловко отхватил правый ус, что Ворчун и не услышал. Прыгает у него, торчит, как у таракана, один левый ус, а правый в целости на тумбочке лежит. Федя мой залез под одеяло и не дышит там.

От нашего гогота проснулся Ворчун. Сел на койке и потянулся было за правым усом, потому как уже сердился, – хвать! – уса нет. Поперхнулся и сказать ничего не мог, глаза у него на лоб полезли.

На шум в палату прибежала дежурная сестра, хотела ругаться, да глянула на Ворчуна, так сразу и убежала обратно. Смех ее разобрал.

– Врешь ты, Таранчик, – заметил Митя. – Если взаправду такое было, то ус отрезал ты сам, а никакой не Федя.

– Ну, хоть и сам, какая разница?

– А что, Ворчун не надавал вам костылем по шее? – деловито справился Журавлев. – За такое дело следовало...

– Понимаете, нет. Посмотрел на нас, вздохнул да так горько и говорит: «Видать, здорово ж я вам насолил, коли аж за усы принялись, сук-кины дети!» Даже не пожаловался никому. Отстригнул второй ус, сложил обе половинки, завернул в бумажку (аккуратненько завернул!) и спрятал в тумбочку. А нам сказал: «Дураки, – говорит, – вы. Я жене зарок дал – не снимать усов, пока не вернусь. Эх, – говорит, – головы! Упредили б раньше, что собираетесь усы резать, я б вам – хоть на головах ходите – слова не обронил бы».

– Хорошо, что про Ворчуна рассказал, – подцепил Земельный, – теперь будем знать, что с твоими усами делать, как насолишь добре.

– Так я ж, хлопцы, не все рассказал. Вы еще не знаете, что сказал Ворчун, когда жене письмо писал. Вот смеху было! В другой раз не захочешь усов резать.

Таранчик замолчал.

– А чего он сказал?

– Э-э, нет, хлопчики, того я вам до самого отъезда не скажу, а то много знать будете...

– Товарищ лейтенант! – крикнул от подъезда Фролов. – Вас вызывают на первый пост. Там англичане опять пожаловали, что ли...

Володя оседлал Орла и поехал к линии. Около первого поста стояла легковая машина, по асфальту прохаживались двое англичан. В одном из них, маленьком и щуплом, он без труда узнал Чарльза Верна. Второй был высок и широкоплеч. Такого раньше здесь не было. Подъехав ближе, Грохотало поразился видом капитана Верна. Он еще больше сжался, сделался бледнее, под глазами легли глубокие складки, кончик острого носа покраснел. Незнакомец стоял с надменным видом. Правая рука его была забинтована и подвязана.

Оставив у избушки коня, Грохотало подошел к ним. Чарльз Верн поздоровался и познакомил Володю со своим спутником, тоже капитаном. Тот с усердием встряхнул руку русского лейтенанта своей левой и сделал шаг назад, чтобы не мешать разговаривать старым знакомым. В пожатии чувствовалась недюжинная сила.

– Знакомьтесь ближе, – посоветовал Верн, – это новый начальник штаба нашей батареи.

– Как – новый, а вы?

– Еду в отпуск, – загадочно улыбнулся Верн. – Через двенадцать часов буду в Лондоне.

И в словах, и в поведении Верна Грохотало заподозрил что-то неладное и стоял в замешательстве.

– Вы не стесняйтесь, говорите свободно: этот парень совершенно не понимает по-немецки. – Верн легонько кивнул головой в сторону нового начальника штаба. – Только поменьше жестов и выразительности на лице. Насчет перевода не беспокойтесь: что бы вы ни сказали, переведу ему, как надо...

– Ну, что ж, тогда для начала закурим, как у нас в России делают.

Володя достал коробку папирос и предложил закурить новому начальнику штаба. Тот взял папиросу, небрежно сунул ее в угол большого рта и заложил руки назад, дожидаясь огня. Чарльз Верн потянулся к коробке и тоже взял папиросу.

– Вы знаете, что я не курю, но это – на память. Хорошо?

Дальше все пошло как нельзя лучше. Двое разговаривали свободно обо всем; Чарльз Верн время от времени что-то переводил своему преемнику, тот удовлетворенно скалил зубы.

– Вот преподнесли мне отпуск, которого я не просил и не ждал, – рассказывал Верн. – Но вы, очевидно, догадываетесь, что это за отпуск, если на мое место уже приехал другой человек. Майор довольно ясно намекнул мне, что знает о моих «шашнях» с русскими...

– И все-таки вы решились приехать еще раз, да к тому же с «хвостом».

– Море от одной капли не прибудет. Да и «хвост», как видите, не мешает, даже хорошо прикрывает с тыла.

– А что у него с рукой?

Верн перевел это дословно, и новый капитан, дождавшись наконец настоящего вопроса, приподнял перевязанную руку здоровой и начал горячо объяснять.

– Он говорит, что купался, нырял и сломал руку. Он же пловец-спортсмен. Говорит, что еще в тридцать шестом году был в Москве на соревнованиях по плаванию... А ну его к дьяволу, он готов целый час хвастаться. Время идет и, как ни жаль, пора ехать.

Верн тяжело вздохнул и протянул руку. Володя обшарил свои карманы, но ничего не нашел, кроме папирос. Тогда зашел в избушку и написал на крышке папиросной коробки с внутренней стороны: «Чарльзу Верну от Владимира. Простые люди России и Англии никогда не были врагами, зато друзьями могут быть хорошими».

Выйдя из избушки, Грохотало увидел, что новый начальник штаба сидит уже в машине, а Верн нетерпеливо топчется на дороге. Он принял коробку, поискал у себя в карманах и, ничего не найдя, сказал:

– До свидания! Знайте, что Чарльз Верн возвратится в Англию не тем, кем приехал оттуда.

Они уехали. А Грохотало, проводив их взглядом почти до деревни, сел на коня и тихонько направился к заставе. Не успел отъехать от линии и полкилометра, как его догнал английский мотоциклист. На заднем сиденье с ним ехал Жизенский.

– Вот, дьявол, какой преданный! – сказал сержант, не вставая с сиденья и удерживая равновесие мотоцикла ногами. – Везет вам пачку сигарет. Я ему говорю: давай ее, мы передадим, а он маячит, говорит, что ему приказано передать самому лейтенанту.

– Приказ есть приказ, – пошутил Грохотало.

Английский мотоциклист, точь-в-точь похожий на восклицательный знак, в огромной каске, коротенькой куртке и сапогах-ботинках, зашнурованных почти до колен, подошел к лейтенанту и, бойко козырнув, подал коробку английских сигарет, на которой было начертано по-немецки: «Владимиру от Чарльза. Россия для меня больше не загадочна».

21

Отворив дверь своей комнаты, Грохотало остановился в замешательстве. Несколько секунд смотрел на человека, сидящего за столом, и лишь когда тот, опершись о край, начал подыматься, он овладел собой.

– Здравия желаю, товарищ подполковник!

Они пошли навстречу друг другу.

– Сабир Салахович! – вырвалось у Володи, и они обнялись...

У Володи выступили совсем некстати непрошеные слезы. Пряча их, он прижимался к этому огромному человеку все сильнее, а тот, похлопывая лейтенанта по спине, успокаивал:

– Мы же мужчины... солдаты... Ну, что с вами... Воло-одя?..

И это его протяжное «Воло-одя» и по-родному потеплевший голос расплавили было парня вовсе, но он оторвался от Уралова, отвернулся и, резко встряхнувшись, будто сбросил нахлынувшую слабость.

– Какими судьбами, товарищ подполковник? – спросил Грохотало вполне окрепшим голосом, но внутри у него все еще где-то трепетало, и ему странно было и непонятно, почему подполковник Уралов назвал его именно так, и откуда он знает его новое имя, подаренное когда-то на фронте Батовым.

– Да вот случайно узнал, что вы здесь... Ехал мимо и решил заглянуть к фронтовому однополчанину, – сказал Уралов, снова садясь за стол, и усмехнулся: – Едва уговорил вашего заместителя и часового, чтобы пустили сюда. Хорошие ребята, службу знают.

– Знают, – вспыхнул Володя, – а мне не доложили, что вы здесь.

– А это мы так договорились. Здорово пришлось попросить.

– А где ваша машина?

– Часа через два подойдет...

– Извините, айн момент, – подхватился Грохотало и выбежал. Через минуту он вернулся и сказал: – Человеку с дороги подкрепиться надо – сейчас принесут.

– Не голоден я... Ну, да хозяину подчиниться придется... А что это вы так расчувствовались?

– Да, знаете, очень уж неожиданно как-то... А потом с того самого момента, как расформировали наш полк, ни единой души из своих не встретилось. Друзей растерял и не знаю кто где. Целый полк будто в воду канул – никого.

– Так уж и никого? – едва заметно улыбнулся Уралов.

– Есть тут один, – замялся Володя, – да о нем я не соскучился.

– Кто?

– Майор Крюков, начальник штаба полка у нас...

В дверь постучали. Путан принес обед и ушел. Хозяйничая за столом, Грохотало усиленно соображал: спросить или не спросить у Уралова про Батова? Ему никак не хотелось верить в несчастье друга. А если он подтвердит? И все-таки спросил:

– А вам не приходилось ничего слышать, о Батове, не знаете, где он?

– Нет, ничего не слышал...

– А о Верочке Шапкиной? Это медсестра, знакомая Батова.

– Шапкина? Она, по-моему, была где-то здесь, в Германии, в госпитале работала. Но, кажется, или уехала в Россию, или должна скоро уехать. А почему ты спросил о Батове?

Володя, обрадовавшись Уралову, как родному, рассказал ему подробно и о том, как Крюков пытался судить их вместе, с Кривко, и о том, что было до этого в Данциге, и о том, как Батов искал извлекатель во время боя и схватился с Крюковым... Словом, вспоминал вслух все прожитое и пережитое, а Уралов молча слушал, не мешая рассказчику вопросами.

– А как это у вас тогда вышло с сюрпризной миной? Ты что, гроб другу решил подарить на завершение войны? – неожиданно спросил Уралов.

– Что вы, товарищ подполковник! Я ведь и сам забавлялся этой трубкой больше часа. Раньше него мог взлететь на небеса... И как это мы не догадались тогда – не пойму. Ведь сколько встречали хитрых штучек – всегда вовремя догадывались. А тут никому и в голову не пришло – трубка и трубка, красивая...

– Красивая, – вздохнул Уралов. – Батов перед этим ни от кого писем не получал? Не встречался с каким-нибудь посторонним человеком?

– Нет. Ведь мы с ним бок о бок жили. Все знали друг о друге. Мать у него померла, когда еще за Одером стояли. А больше никого и не было у него... Хотя, погодите. Приходило ему какое-то письмо, когда в санроте лежал, раненый.

У Уралова чуть с языка не сорвалось, что знает он об этом письме, даже читал его, потому как в деле Батова оно подшито. От непутевой девчонки – мутная слеза.

– Нет, лучше Алешки не было у меня друга и нету. Если бы он знал адрес моей матери, так разыскал бы меня.

– Не знает?

– В том-то и дело, что не знает. Пока вместе служили, кому он был нужен, этот адрес?

– И все-таки зачем же вас понесло к разбитым машинам?

– Аккумуляторы искали, света культурного захотелось...

Со двора послышался сигнал автомобиля.

– Вон мой шофер подкатил, – кивнул на окно Уралов.

– А вы все так же полком командуете?

– Нет, не командую. Тихая у меня работа, без громких команд... – и, будто спохватившись: – Запишите-ка мне свой адрес, и домашний – тоже. Езжу вот так всюду, может, встречу где вашего друга.

Уралов собрался уходить. Володя проводил его до машины, а вернувшись к себе в комнату, ощутил двоякое чувство. С одной стороны, казалось ему, будто он только что побывал в родном полку, и от этого было хорошо на душе. Но тут же, где-то рядом, неуловимо витало какое-то загадочное, настораживающее чувство. Оно томило его. И сам собою всплыл вполне определенный вопрос: откуда же все-таки Уралов знает его имя? Можно бы допустить, что случайно запомнил из личного дела, но там записано другое.

А Уралов постоянно слышал это имя от Батова, изучая его биографию по дням и числам. Наконец распутал весь клубок вязкой паутины и нашел убедительные доводы, чтобы оправдать Батова. Но попробуй доказать, что попала эта сюрпризная мина в руки пострадавшего случайно, по глупости, без какой-либо определенной цели. Глупость, как известно, не подчиняется никакой логике. И сюда заехал Уралов в надежде на то, что, возможно, в разговоре с Грохотало обнаружится какое-нибудь новое обстоятельство, с помощью которого найдется более разумное объяснение поступку молодых людей.

Ничего нового он здесь не узнал, зато еще раз убедился в искренности показаний Батова и, поскольку считал, что освобождение его не за горами, решил порадовать на прощание адресами Володи. И дело это давно лежало бы в архиве, попади оно тогда сразу ему, Уралову. Встречался он и с Верочкой Шапкиной не раз, но ее действительно переводили в Россию, поэтому связаться с нею здесь не было возможности. Да и рано пока.

22

Среди солдат чаще стали слышаться разговоры о демобилизации. Одни начали оживленную переписку с родными, другие, потерявшие родственников, загрустили: не знали, куда ехать после демобилизации. Друзья наперебой приглашали таких к себе.

Таранчик гоголем ходил по заставе, накручивая свои темно-русые уже довольно большие усы. Он постоянно рассказывал, что в Донбасс, к родителям, заедет только погостить, а потом отправится в Сибирь, к Дуне, что об этом договорились и ничто не может помешать им.

Таранчик приглашал с собой Соловьева. Тот ходил в последние дни словно в воду опущенный. Он и раньше сетовал, что не может найти родственников, которых у него под Смоленском было когда-то немало.

– Летим со мной, Соловушка, – уговаривал Таранчик. – А через Смоленск поедем – авось, найдем кого-нибудь из твоей родни, либо хороший знакомый встретится.

Но Соловьев отмалчивался.

– Ему и тут надоели твои шутки, да еще после демобилизации мучить станешь, – возражал Фролов. – Поедем, Соловушка, лучше со мной в Саратов. Там тебе и к родне поближе, и жить у нас будет спокойно. Папа у меня инженер, он поможет устроиться на работу, получить специальность.

– У меня отец – шахтер. Теперь уже на пенсии. Но я думаю, и без нянек устроиться можно неплохо. Так я говорю, хлопцы? – не отступал Таранчик. – Нет, Соловушка, со мной не пропадешь. А что шутки, так их и забыть можно.

Слушая такие разговоры, Грохотало начинал грустить. И мысли об отпуске не покидали его, и надоели, хотя и редкие, встречи с Крюковым, его навязчивые вопросы, придирки, нелепые подозрения. Володя благодарил судьбу за то, что служит вдали от штаба полка. Приближающаяся зима не радовала. Что это за зима, если почти нет снега! Соскучился он по крепким морозам, по снежным просторам, по высоким сугробам. Хотелось окунуться в них, чтобы снова почувствовать себя настоящим уральцем.

Но мечтать доводилось редко: не оставалось на это времени.

Однажды Карл Редер, по-стариковски сутулясь, вбежал к Грохотало в комнату, размахивая клочком бумаги.

– Вот, – сказал он, – читайте! Здесь благодарят вас за Шмерке. Через него удалось выловить большую группу шпионов. Сам он взят на месте преступления, но полицейское управление просит вас помочь задержать двоих, которым удалось убежать сегодня, два часа назад...

– Но ведь им не обязательно бежать на ту сторону, можно скрыться и в нашей зоне.

– Нет, вероятнее всего, как мне объяснили, побегут туда, потому что провалилась вся группа, задержаны все, кто хоть как-то был связан с ними.

– В таком случае они могут перейти линию в любом месте, а не только у нас.

– Сообщено всюду. Но скорее всего они пойдут именно здесь, потому что тут ближе всего к линии, а им надо как можно скорее попасть на ту сторону, чтобы избавиться от преследования. К тому же один из них отлично знает здешние места. Это как раз тот субъект, что пускал собак через линию.

– Все это хорошо, дорогой дедушка, но кого же мы будем все-такие ловить? Правда, задерживать положено всех, кто пытается перейти линию, но как мы узнаем, именно их задержали или нет?

Редер звонко шлепнул себя по лысине и еще более оживился:

– Вот старая лоханка! Меня же просили передать все, что о них известно и что мне сообщили. Оба – не старше тридцати лет. Один высокий, другой среднего роста. Высокий – рыжий, а второй – шатен, у маленького на правом виске – большая бородавка...

Редер замялся. Все это он сказал очень быстро, словно собирался перечислить несметное количество примет. Но, сказав о бородавке, почесал за ухом и развел руками:

– Ну, вот, кажется, и все!

– Не так уж много.

– Маловато, – признался Редер. – А что же больше скажешь. Фамилии, говорят, не имеют значения – их у каждого по дюжине, да мне их и не назвали. Одежда и вовсе не может служить приметой... Что же я еще скажу?

Редер закурил предложенную сигарету, заложил руку за жилет и зашагал по комнате, словно показывая этим, что ждать от него больше нечего. Он старался досуха протереть лысину, но платок промок, а лысина так и блестела от пота.

– Значит, ловить всех рыжих и черных с бородавкой? – пошутил лейтенант.

– Вот именно! – засмеялся Редер. – Ловите, а я – человек штатский. Мне велели передать – я передал. Дальше – ваше дело.

При всем желании старик ничего не мог добавить к сказанному и, не желая мешать срочному делу, ушел.

До наступления темноты оставалось часа четыре, но медлить нельзя было ни минуты. Часа через полтора-два хорошей ходьбы эти молодчики могли оказаться в районе охраны блюменбергской заставы, если они действительно думали совершить переход линии здесь. И еще хуже, если им удалось подъехать на попутной машине. В этом случае они где-то возле линии или уже перешли ее.

На линию срочно были выставлены тщательно замаскированные секреты. Солдаты, подробно проинструктированные, отправлялись на свои места незаметно, поодиночке. День выдался на диво спокойный: за целые сутки – ни одного задержанного.

На заставе, кроме повара, дежурного телефониста, часовых и их сменщиков, никого не осталось. Но и на линий солдат не было видно. Все они надежно укрылись на своих постах и напряженно следили за местностью. Оживление царило только вначале. Потом, когда люди просидели в укрытиях часа три, возбуждение постепенно улеглось.

Несильный ветер, весь день игравший ржаными колосьями, к закату солнца притих совершенно, и наступила полнейшая тишь.

В томительном ожидании вестей с линии Грохотало провел несколько часов, но ничего не дождался. Нетерпение заставляло его часто справляться по телефону на соседних заставах, не обнаружены ли там перебежчики.

В сумерках, соблюдая строгую очередность, солдаты приходили на ужин и, подкрепившись, возвращались на свои места. С вечера, часов до двенадцати, из-за холма неярко светил крутобокий месяц. С наступлением полной темноты изнуряющее ожидание сделалось невыносимым.

Рассудив, что делать на заставе все равно нечего, Грохотало отправился на линию. После духоты прокуренной комнаты ночная свежесть поля была особенно приятна: она навевала бодрое спокойствие. Спешить некуда. Тишина стояла такая, что даже шуршание выгоревшей травы от собственных шагов было подобно грохоту железной крыши, когда по ней идешь. Володя подымался в гору, к четвертому посту, где находились Фролов и Карпов.

Кроме основного пароля, на заставе назначался еще свой, дополнительный, которым лейтенант пользовался при ночном обходе. Это удобно в тех случаях, когда на посту обнаруживали приближающегося издали на слух. На расстоянии называть пароль нельзя, выполнять формальности и шуметь – нежелательно. А второй пароль позволял узнавать своих далеко, даже не видя их. В тот памятный день дополнительным паролем был короткий свист суслика.

Клевер по левую сторону дороги убрали, а землю вспахали. Грохотало свернул на пахоту и, осторожно ступая по мягкой почве, почти перестал слышать шум своих шагов.

Как ни бесшумна была его поступь, как ни черна была ночь, все же в полусотне метров от линии его присутствие обнаружили. Это радовало и успокаивало, но не снимало напряжения.

Фролов и Карпов лежали саженей за десять друг от друга, причем Фролов лежал головой на северо-восток, а Карпов – на юго-запад.

– Знаете, даже глазам больно, и в ушах стучит, – пожаловался Фролов. – Кажется, не дождаться конца этой ночи...

Он сообщил, что сосед слева тоже увеличил число постов, и крайний из них находится совсем близко. Минут пятнадцать назад на их участке был шум. По цепи прошел слух, что кого-то задержали, но кого – неизвестно.

Карпов очень уютно устроился в борозде, прикрытой сверху сухими стеблями, и мог в своем убежище поворачиваться как угодно.

– Шли бы вы домой, товарищ лейтенант, – шептал Карпов. – Тут и нам-то нечего делать. Видать, обошли они нас. А может, где в другом месте влипли...

– Гадать не будем. Вот так придется смотреть и слушать до тех пор, пока не узнаем точно о судьбе этих молодчиков. Не провалились же они сквозь землю.

Карпов зашептал еще что-то, но лейтенант не расслышал, направляясь на восток вдоль линии, по скату холма. Почти к самой проволоке подступила стена невысокой ржи. В этом месте легче следить за любым передвижением, так как спелые колосья выдали бы своим шумом.

Полоса ржи протянулась нешироко. Здесь несли караул Жизенский и Колесник. Они засели на краю полосы, надев на головы венки с колосьями, и могли наблюдать, не выдавая себя. Но в основном приходилось полагаться на слух.

Дальше на вспаханной полосе, припав к земле, лежали Таранчик и Соловьев, тоже сравнительно далеко друг от друга.

– Где их там носит! – шептал Таранчик. – Шли бы, что ли, скорее.

– Если бы я знал, где они, – ответил ему лейтенант, – то, кроме обычных постов, здесь никого бы не было. Это тебе не контрабандисты с пивом да на телеге.

Таранчик лежал в глубокой борозде, почти не замаскировавшись, но и так его можно было заметить не более чем за десяток шагов.

Ниже по склону находился секрет следующей пары: Земельного и Журавлева.

Передвигаясь от поста к посту, от секрета к секрету, то согнувшись, то по-пластунски, Грохотало устал. От непривычно сильного напряжения в мышцах рук и ног появилась ноющая боль.

К этому времени небо на востоке чуть-чуть посерело, хотя на земле властвовала еще гнетущая темнота. Отдохнув минут десять возле Журавлева, лейтенант двинулся дальше, но не успел отползти и пятнадцати саженей, как сзади услышал крик Таранчика:

– Вот они-и!

...Таранчик заметил, что по кромке пахоты кто-то ползет. Не двигаясь с места, он издал короткий свист суслика. Ответа нет. Помедлив немного, различил, что темное пятно довольно быстро приближается. Решил подпустить ближе и... Едва он обнаружил себя, поднялись две фигуры – высокая и поменьше – и бросились к нему.

Меньший с силой метнул в Таранчика нож с короткого расстояния и угодил ему в левую половину груди. В это время и крикнул Таранчик. Соловьев сзади оседлал нападающего и, захватив его шею обеими руками, душил изо всех сил. А тот, стараясь освободиться, шаг за шагом двигался к проволоке...

Когда лейтенант подбежал к месту происшествия, исход дела был уже предрешен. Жизенский и Соловьев связали пойманного. Колесник и Земельный сорвали с проволочного забора второго перебежчика, бешено оборонявшегося ножом. Земельный выбил прикладом нож, и бандита тут же связали.

Солдаты окружили Таранчика. Кто-то засветил фонарь. Таранчик лежал, широко раскинув руки, с неестественно подвернутой ногой. Лицо бледно и сурово, усы казались темнее, чем обычно. Земельный выдернул нож из его груди, и на этом месте начала выступать густая черная масса. Это словно привело людей в себя.

Земельный, как ужаленный, обернулся к убийце, издал страшный вопль и бросился на перебежчика.

– Земельный! – закричал лейтенант. – Не трогать!

Но великан был уже невменяем. Он пинал и пинал лежащего убийцу, выкрикивая что-то непонятное. Жизенский и Соловьев пытались оттащить его, но достаточно было Земельному развести руки, как тот и другой полетели в разные стороны. Это на секунду отвлекло всех от убийцы. Связанный громко стонал: «Оу! Оу!».

А когда Земельный бросился на него с новой силой, убийца дико заорал: «А-а-ай!»

– А-а-а! 3-змеюка! – вскричал Земельный. – Так ты р-рус-ский!!

Грохотало с Журавлевым схватили Земельного за руки и оттащили в сторону, но он весь трясся и бился в их руках.

– Кого вы спасаете?! – кричал он и страшно скрипел зубами. – Кого? Изменника. Убийцу! Вот такая сволочь помогала фашистам с нас шкуру спускать, а вы его защищаете! Расстреливайте меня на месте – я его живым не отпущу!!

– Да откуда ты знаешь, что он русский? – не то спрашивал, не то уговаривал Журавлев, цепко ухватясь короткими руками за локоть Земельного.

– А ты не слышал, как он заорал «ай»? Меня не проведешь: я эти крики хорошо знаю!

Наконец удалось усадить Земельного на траву. Он обмяк весь, притих, остепенился и попросил:

– Дайте, хлопцы, закурить – душа сгорает...

– Надо еще разглядеть, то ли самое поймано, – сказал Колесник и с фонарем начал осматривать задержанных. – Точно! Редер правду сказал: вот у этого на виске бородавка, у меньшего.

– Чего там глядеть, – возразил Журавлев, – по работе видно.

Лейтенант послал Жизенского снимать дополнительные посты.

Некоторые из солдат отошли от связанных, закурили. Воспользовавшись этим, Земельный снова принялся за убийцу, спрашивая:

– Сознавайсь! Русский, стерва?!

На этот раз удары пришлись по такому месту, что бандиту и запираться показалось излишним. Он заорал на чистейшем русском языке:

– Русский! Ну! Ру-у-усский!

Солдаты вновь оттащили Земельного, но делали это неохотно. После открытия, сделанного Земельным, бандит казался еще более гнусным.

Начали подходить солдаты, снятые Жизенским с постов. К тому времени, когда все собрались к месту происшествия, восток, сделавшийся светло-голубым, бросал неяркий свет на мрачные лица солдат, на стоявших теперь в стороне задержанных, на иссиня-бледное лицо Таранчика. Тело его покоилось на мелкой траве межи. Плотно сомкнутые веки навсегда прикрыли веселые глаза Таранчика.

Солдаты на четырех винтовках осторожно подняли и понесли Таранчика на заставу. Земельный поддерживал его голову и поминутно повторял:

– Кого загубили! Кого загубили, звери!

Сзади вели задержанных. Колонна спустилась к первому посту и вышла на асфальт.