Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Когда подходили к деревне, с востока полились розовые лучи. Все вокруг ожило. Навстречу из деревни на одинокой повозке ехал Карл Редер. Этот трудолюбивый старик всегда поднимался на заре и раньше всех выезжал в поле. Издали заметив неладное, он погнал коня на обочину, торопливо слез с повозки и, сдернув с головы шляпу, остановился перед проходящей процессией.

Ничего не сказав и не спросив, Редер пропустил мимо себя идущих, возвратился к коню, развернул его и зашагал к деревне рядом с повозкой. Деревенская улица была еще безлюдна.

23

Карл Редер с самого утра пришел на заставу. Сняв мерку с покойного, старик ушел заказывать гроб. Временами он появлялся на заставе и снова исчезал. Никто не просил его заниматься этими хлопотами, и он ни у кого не спрашивал на то позволения. Все делалось как само собой разумеющееся.

Было около полудня. Гроб с телом Таранчика стоял в Ленинской комнате. Солдаты, суровые и молчаливые, заботливо прибирали его. Никто в эту ночь не спал, никто не пошел завтракать. Приближалось время обеда, но никто и не подумал об этом.

Часам к двум начали съезжаться офицеры. Из батальона здесь были и комбат, и замполит, и адъютант старший, и комсорг. Мартов и Коробов прибыли со свободными от службы солдатами. Из полка приехали полковник Тарутин, заместитель командира полка по политчасти подполковник Мишкин и майор Крюков.

Более чем за час до выноса тела около заставы собрались многие жители Блюменберга. По их просьбе гроб, обтянутый красной материей, вынесли во двор и установили на табуретках, накрытых черным бархатом. Девушки, стоявшие отдельной группой, попросили разрешения положить к гробу цветы. И появилось столько цветов, что они закрыли весь гроб, постамент и легли рядом на мостовую.

– Где они столько цветов набрали? – удивился Мартов.

– Не зря, видать, деревня называется Блюменберг, – пояснил Митя Колесник, – это же по-русски – цветочная гора.

Почетный караул у гроба солдаты несли посменно.

Могила была приготовлена на вершине холма среди редких буков, там, где располагался четвертый пост. Туда по проселочной дороге и направилась похоронная процессия.

Впереди шел старшина Чумаков с бархатной подушечкой, на которой покоились орден Славы и три медали. Гроб несли на руках, за ним шел строй вооруженных солдат и группа офицеров. А завершала шествие большая толпа жителей деревни. Здесь среди женщин и стариков тяжело шагал Пельцман. В самом конце, низко опустив голову, плелся Ганс Шнайдер.

Задержавшись на заставе и теперь догоняя процессию, Грохотало, увидев мальчика, спросил:

– Как ты сюда попал?

Ганс от неожиданности смутился:

– Знаете, я всегда бываю в Блюменберге, когда отец дает мне обкатывать мотоцикл после ремонта, только... только приезжать на заставу... не смею.

Теперь Володя вспомнил, что в кармане еще с ночи лежала пилотка Таранчика – так и не успел выложить.

– Вот, – сказал он, снимая звездочку с пилотки, – возьми... И не стесняйся заезжать к нам.

Обгоняя идущих немцев, Грохотало наткнулся на Крюкова, приотставшего от группы офицеров, и хотел обойти. Но майор, подхватив его под руку, заговорщически спросил:

– Уж не этого ли жирного фашиста спасал ты на пожаре? – Крюков не повернул головы в сторону Пельцмана, а только показал большим пальцем назад.

Володе захотелось поскорее отвязаться от неприятного человека.

– Этого, – ответил он, подавленно вздохнув.

– Вот видишь, – подхватил Крюков и плотнее прижал локоть лейтенанта, намеревавшегося уйти от него, – вот видишь, фашист идет живой и невредимый, а хорошего солдата, комсомольца несем в могилу.

Крюков говорил, кажется, искренно, даже с сочувствием, и от этого несуразность, кощунственность его суждений делалась еще более отвратительной. Обругать бы этого человека, которому слепая ненависть и подозрительность закрыли глаза на реальный мир.

– Очень уж дружно ты живешь и с немцами, и с англичанами, а своих солдат не жалеешь... Не угостишь ли английской сигаретой?

Эта издевка переполнила чашу терпения. На какое-то мгновение Володе показалось, что сейчас он способен повторить то, за что пострадал когда-то в госпитале. Он грубо вырвал руку и, сдерживая волнение, с перехватом ответил:

– Своими сигаретами обхожусь... и папиросами... военторговскими, – отошел на два шага и добавил: – В похоронной процессии не курят.

Двигались медленно. Пока поднялись до четвертого поста, Грохотало поостыл.

На холме, когда гроб поставлен был на черенки лопат и приготовлен для спуска, подполковник Мишкин поднялся на холмик земли у края могилы и произнес речь. Слова его ясно, отчетливо звучали в тишине, а Володя никак не мог вникнуть в их смысл.

Но вот сверху положена красная крышка, стук молотка отдается в сердце, и гроб медленно опускается на холодное могильное дно.

Падают горсти земли.

– Прощай, дорогой наш товарищ! – горестно произносит Земельный и берется за лопату.

– Прощай! – тихо повторяют товарищи, словно боясь испугать кого-то.

Девушки и женщины вытирают влажные глаза. Некоторые мужчины отворачиваются. На крышку гроба гулко падают первые комки земли. Но потом этот гул становится все глуше и глуше, и на поверхности вырастает серый холмик.

Стоят в немом безмолвии люди, окружившие его. Могильный холмик и скромный памятник укрыты цветами. Высоко в ветвях бука беззаботно посвистывают птицы, над холмом гуляет ласковый, еле ощутимый ветерок; резко, оглушительно хлопает троекратный винтовочный залп...

24

Пусто, невесело стало на заставе без Таранчика. Четвертый пост назвали его именем, и Таранчик, уже неживой, как бы продолжал служить на этом посту, у самой линии. С помощью Карла Редера и Пельцмана вокруг могилы была установлена красивая металлическая ограда. Вместо временного, деревянного, появился железобетонный памятник с граненой медной звездочкой наверху.

Несколько девушек ухаживали за могилой.

Таранчика нет, но привыкнуть к тому никак невозможно. Кажется, вот-вот вернется он с поста и во дворе послышится его веселый, бодрый голос.

Однажды сержант Жизенский привел на заставу задержанного мальчика лет четырнадцати, заросшего «бурьяном» нечесаных русых волос. Паренек был в рваных штанах и рубашке. На ногах болтались непомерно большие ботинки на резиновой подошве, голова ничем не прикрыта. Когда лейтенант спросил у Жизенского, при каких обстоятельствах задержан мальчик, тот вместо ответа выложил на стол такую же вещь, какую обнаружили раньше у Шмерке, – передатчик.

Покопавшись в полевой сумке мальчика, Жизенский достал два листа бумаги, исписанные мелким, неразборчивым почерком. В бумаге содержались сведения о количестве войск, находящихся в Магдебурге, Галле, Нордхаузене и еще целом ряде мелких пунктов. А в конце второго листа говорилось даже о заставе в Блюменберге. Эти-то «сведения» и заставили Володю весело рассмеяться. И количество солдат, и число постов, и вооружение – все было настолько уродливо преувеличено, что совершенно не вязалось с истиной. Там даже говорилось, что застава оснащена мотоциклами, хотя на самом деле, кроме взятого на время у Редера, ни одного мотоцикла не было. «Достоверность» данных о заставе давала основание не принимать всерьез и остальную писанину.

– На этот раз тебе удалось задержать настоящего шпиона, – пошутил Грохотало, обращаясь к Жизенскому.

– А чего вы смеетесь? Он еще хуже всякого настоящего. Посмотрите, как он мне руки ободрал. Кусается, чертенок, царапается, как кошка. Видать, важное задание выполнял. Опять связь налаживают.

– Трудно сказать, новые ли это связи налаживаются, или старые тянутся.

– Так говорили же, что захватили всю группу...

– Если бы это была последняя группа... Ты что, думаешь в прошлый раз поймали последних и на земле установился мир?

Лейтенант смутно начал догадываться о судьбе этого парня, но проверить догадку было не просто. Отпустив Жизенского, он подчеркнуто небрежно отодвинул вещи мальчика, как не имеющие никакого интереса, и спросил его вдруг:

– Как тебя звать, малый?

Мальчик вызывающе сверкнул черными пылающими глазами. Все лицо его, бледное и худое, выражало немой протест. Он презрительно сплюнул через стиснутые зубы и молча нахохлился, как воробей перед непогодой.

– Ну, что ж, – сказал Грохотало, сурово нахмурившись, – вещественных доказательств вполне достаточно, чтобы отдать тебя под суд. А это может кончиться самым плохим...

– Я на все готов! – выкрикнул мальчик и вскочил со стула.

– О, да ты, видно, честный и смелый парень! – не смог удержаться от улыбки Володя. – Ну, раз ты на все готов, тогда пойдем со мной обедать.

Это озадачило мальчика, и он ответил недоверчивым и подозрительным взглядом. А когда лейтенант, поднявшись из-за стола, попытался взять мальчика за руку, тот ощетинился, отдернул ее, будто от огня, и пошел впереди, шлепая большими башмаками. Вымыв в коридоре руки, они уселись в столовой за маленький столик друг против друга. Путан принес борщ и тарелку, наполненную хлебом.

Володя принялся за еду. А мальчик, быстро работая ложкой, жадно ел борщ, но к хлебу не прикасался.

– Почему ты не ешь хлеб?

– А разве можно и мне брать хлеб с этой тарелки?

– Конечно.

– Сколько кусков я могу взять?

– Сколько тебе потребуется. Если окажется мало, еще попросим.

Мальчик моментально расправился с борщом и с такой же жадностью набросился на котлету. Потом выпил стакан компота и устало откинулся на спинку стула. На щеках у него выступил бледный румянец, а беспокойный огонь в глазах погас.

– Ну, и как прикажешь тебя называть? – шутливо спросил лейтенант, но собеседник словно не слышал его слов. – А вот у нас в Советском Союзе такие мальчики и девочки живут в специальных детских домах. Там их кормят, одевают, они обучаются в школе.

– Какие мальчики и девочки?

– Ну, вот такие, как ты, сироты, у которых нет ни отца, ни матери...

Эта мысль подсказана была интуицией, но, высказав ее, Грохотало убедился, что попал точно в цель. Мальчик вскочил со стула, впился в лейтенанта вновь запылавшим взором и, выпятив грудь, запальчиво спросил:

– Откуда вам знать, что я сирота? Это неправда! Моя мать – свободная Германия, мой отец... отец...

– Погиб за «свободную» Германию, – подсказал Володя.

Отвернувшись, мальчик бессильно опустился на стул, потом сложил на столе руки и припал к ним лицом. Ни одного слова больше не удалось от него услышать. В нем, видимо, начали бороться противоречивые мысли. Грохотало не знал, что с ним делать дальше.

В этом положении и застал их Чумаков, сообщивший о том, что всем офицерам приказано явиться в штаб полка к пятнадцати часам.

Одно из окон столовой выходило на открытое место в сторону деревни и было распахнуто настежь. Грохотало и Чумаков вышли в другую комнату; и там лейтенант рассказал своему заместителю все, что знал и что думал о юном пленнике. Вернувшись назад минут через десять, они застали мальчика сидящим на том же месте с задумчиво устремленным вдаль взглядом. Он не знал, что за этим окном ведется наблюдение, и вполне мог бы попытаться сбежать, но не воспользовался такой возможностью. Это что-нибудь да значило!

Переложив дальнейшие заботы о мальчике на Чумакова, Володя стал готовиться к отъезду. Ехать верхом – утомительно и долго. Пришлось по телефону договориться с Чаловым, чтобы он завернул в Блюменберг на мотоцикле, сделав небольшой крюк.

Взяв у лейтенанта денег, Чумаков направился к Карлу Редеру, чтобы с его помощью приобрести для паренька какую-нибудь одежду. Мальчика принял к себе в помощники повар Путан. Было решено не докучать пленнику вопросами, разрешить всюду ходить по заставе, конечно, заботясь о том, чтобы он не сбежал.

Услышав сигнал мотоцикла, Грохотало поспешил к выходу и у подъезда столкнулся с Чумаковым и Редером. Они несли все необходимое, чтобы по-летнему одеть мальчика.

– Так где ваш приемыш? – не здороваясь, спросил Редер.

Старик высоко вскинул лохматые брови и воскликнул:

– О-о! Да этот парень мне знаком! Он дня четыре работал здесь на маслозаводе, а потом сбежал.

– Он не хочет признаться, как его зовут, – сказал Чумаков. – Вы не знаете, как там его кликали?

– Кажется, там его звали... Максом...

– Так, что ли? – спросил Чумаков мальчика.

– Так, – ответил тихонько тот.

– Примерьте, но не одевайте. Сначала надо помыть его, подстричь, а потом уж одеть, – наказал Грохотало, садясь на заднее сиденье мотоцикла.

Немногим больше чем через час они остановились около штаба полка. В этом же здании, в большом зале, который служил чем-то вроде полкового клуба, собралось уже большинство офицеров. Никто не знал, для чего собрали здесь всех, вызвав даже с самых дальних застав.

Вскоре на трибуне показалась объемистая фигура полковника Тарунина, или бати, как его называли в полку еще со времен войны. За столом президиума сидело все полковое начальство, но почему-то не было Крюкова.

Волнуясь, батя рассказал, что вчерашней почтой на его имя пришло письмо от колхозников одной белорусской деревни... В письме содержится неприятное известие... Он часто дышал, поминутно глотал воду из стакана, утирал платком губы. В зале стояла напряженная тишина.

– Товарищи! – громко и твердо сказал полковник. – Всем вам известный капитан Горобский... – сделана была значительная пауза, во время которой успели промелькнуть многие догадки. – Горобский оказался подлым изменником Родины...

По залу прокатился неясный шепот. Не было здесь человека, которого бы не ошеломило это известие. А батя бросал слушателям в зал гневные слова:

– Изменник жил в наших рядах! Он старался вести себя так, чтобы не навлечь на себя подозрений. Ловко прятался от тех, кому причинил столько зла. Но нельзя скрываться вечно. Теперь никакие заслуги не искупят крови наших людей, пролитой предателем!

– А где майор Крюков? – громко спросил кто-то из штабных офицеров. – Возможно, он мог бы рассказать о Горобском подробнее, ведь они друзья.

– Об этом он и рассказывает сейчас, – ответил батя, – только в другом месте – у следователя.

Полковник Тарунин прочитал большое письмо белорусских колхозников. Выяснилось, что подлинная фамилия этого гитлеровского холуя вовсе не Горобский, а Чахлок.

* * *

До войны Василь Чахлок закончил десять классов и был примечателен разве только своим тщеславием и злопамятством. Отец его погиб во время гражданской войны в банде Балаховича. Мать во всем потакала единственному сыну, лелеяла, берегла «пуще глазу». Умерла она, не дожив до освобождения деревни несколько дней.

В среде ровесников Василь был одиноким. И, может быть, поэтому так сильно тянулся он к Христине Поддубной, не один год засматривался на нее еще в школе. Но она только посмеивалась над Василем. Никого не хотела знать Христина, кроме Семена Балигуры.

Началась война. Деревня скоро попала в оккупацию, и каждому надо было решать вопрос: как жить дальше? Семен, когда появилась возможность, ушел к партизанам. А Василь стал полицаем на селе.

Многих земляков выдал он немцам, за что снискал к себе расположение фашистского командования и ненависть своих соотечественников. Погибла от его рук и Христина Поддубная – связная партизанского отряда. Знал Василь, что не простят ему партизаны. К тому же в последний момент перед приходом Советской Армии пронюхал о приказе фашистского командования, которым предписывалось уничтожить русских полицаев, чтобы избавиться от лишних свидетелей. Проклял тогда Чахлок все и возненавидел всех немцев за их коварство. Чудом увернувшись от смерти, он решил, что лучше всего можно спастись в действующей армии, а заодно и отомстить немцам. Для этого пришлось сменить мундир и фамилию. На новом кителе, снятом с убитого советского офицера, было два ордена и погоны лейтенанта? Оставалось любым путем получить ранение и попасть в госпиталь «без сознания». А там – постараться раздобыть направление подальше от той части, где служил погибший, – и воюй себе на здоровье, бей получше немцев да завоевывай доверие. Так рассуждал Чахлок. И все удалось ему, даже прострел ноги сошел за боевое ранение.

* * *

Поезд сбавил ход, колеса застучали на дальних стрелках станции Брест. Не так спокоен был капитан Горобский, как это могло показаться на первый взгляд. Тревога не покидала его с тех пор, как он получил отпускной билет и пропуск через границу.

Отказываться от отпуска вторично было уже нельзя, а Крюков по-дружески старался изо всех сил, обидел нескольких офицеров, угождая Горобскому. Когда полк передвинулся к демаркационной линии, Горобский намеревался уйти на ту сторону. За этим и в Блюменберг приезжал. Но не решился. Черт их разберет – союзников. Как бы не выдали! А здесь, если лавировать умело, можно остаться офицером и со временем уехать от Белоруссии так далеко, что и птица туда не долетит – Советский Союз велик.

Ссылаясь на отсутствие родственников, – а их у него действительно не было, – Горобский взял отпуск на Урал, назвав первый подвернувшийся на память город.

...Станция Брест кипела, как муравейник. Все торопились домой, и переполненные поезда шли и шли на восток. В вокзале все забито людьми, возле касс – длинные очереди. Горобский встал в очередь к офицерской кассе. В этой кипящей людской массе он почувствовал себя спокойнее. Здесь человек, что иголка в сене: мелькнул и не увидишь больше.

Но вот с левой стороны он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Невольно повернул голову. Мелькнули в глубине зала, среди сотен других, чьи-то знакомые глаза. И – все. Они сверкнули, как молния; их уже больше нет; они остались только в памяти. Но чьи же это глаза?!

Он мучительно вспоминал, вглядываясь в лица окружающих, но больше не видел этих глаз. Сзади него появилась целая вереница людей. Но спокойствие уже не возвращалось. Теперь от опытного глаза не ускользнули бы его быстрые, тревожные взгляды, его нервные, слишком резкие движения.

– Я пойду попью, – сказал Горобский лейтенанту, стоящему за ним.

Долго бродил он между людьми, опасливо поглядывая по сторонам. Вышел на улицу, прошелся по перрону, поколесил вокруг вокзала. Нет, этих глаз больше не встретил. Может быть, показалось?..

Вернулся в вокзал – очередь была уже недалеко от кассы. Когда до окошка осталось два человека, к Горобскому подошли трое танкистов: пожилой старшина и два молодых сержанта.

– Товарищ капитан, вы не поможете нам закомпостировать билеты? – обратился к нему старшина. – Иначе нам сегодня не уехать.

– Если касса не откажет... Впрочем, давайте билеты.

Сейчас Горобский готов был делать добро для всех окружающих, только бы...

– Едем, хлопцы! – вырвалось у одного из сержантов, когда Горобский отходил от кассы. – Пойдем, Костя, простимся с друзьями, – обратился он к другому сержанту, и они скрылись в толпе.

Усатый старшина, лукаво улыбнувшись, посмотрел им вслед и предложил Горобскому:

– Ну, что ж, товарищ капитан, придется нам подождать их здесь, у чемоданов: не найдут ведь, если уйдем.

Горобский согласился.

Ждать пришлось недолго. Минут через десять сержанты вернулись. С ними пришел незнакомый майор и... Семен Балигура. Так вот чьи глаза мелькнули в густой людской сутолоке! Они хорошо были знакомы еще по школе. В последний раз видел он эти глаза в начале, сорок третьего года там, на деревенской площади под дубом, на котором трое суток висели трупы Христины и деда Назара. Видел при свете неяркого ночного костра, когда партизаны снимали повешенных, чтобы увезти в лес...

Все это пронеслось в голове Горобского в считанные доли секунды. Он почувствовал себя обреченным и будто откуда-то издалека еле расслышал, что майор настойчиво требует у него удостоверение личности...

Больше всего боялся Горобский встретиться со своими земляками, но в ходе следствия пришлось предстать перед ними...

* * *

Подавленные известием о Горобском, Чалов и Грохотало молча ехали домой. Низко стояло солнце; в неубранных кое-где хлебах слышались негромкие птичьи песни. Нескончаемо тянулась серая полоса асфальта. По ней мотоцикл катился быстро и почти бесшумно.

– И чего только не бывает на свете! – произнес наконец Чалов. – Ведь я же его знал от самого Буга. Ну можно ли было подумать!

– Так ведь в армии он ничего плохого не делал, наоборот, из кожи лез, чтобы показать себя с лучшей стороны.

– Да, – вздохнул Чалов, – не зря он крутился от отпуска, как собака от червей... Много, видать, честной крови на его поганых руках.

Чалов вдруг, словно его прижгло, сунул руку в карман, и оттуда, сверкнув, полетел на дорогу серебряный портсигар, он раскрылся, и сигареты разлетелись.

– Это зачем?

– Подарочек! – плюнул и выругался Чалов.

Разговор не клеился. И Грохотало вспомнил, как Горобский приходил в Блюменберг в штатском одеянии. Здорово тянуло его на ту сторону. Так и не позвонил тогда Володя в полк, не рассказал о случившемся. Пожалел. Поверил. Даже хотел предложить ему свой родной дом на время отпуска. Вот услужил бы!

Потом до самой заставы Грохотало силился понять, что же сближало Крюкова с Горобским, почему они подружились? И нашел одно: оба ненавидят немцев какой-то слепой, огульной ненавистью.