Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Она посмотрела на ноги подруг, потом – на свои и не могла устоять – приняла.

Всю дорогу до самой санроты она думала об этом загадочном конверте. Письмо обжигало грудь, и она всем сердцем угадывала, что содержание его как-то касается и ее судьбы.

Батов один лежал в полутемной комнате. Единственная койка стояла спинкой к стене, и одно это уже делало обычную комнату похожей на больничную палату.

– Как здоровье, Алешенька? – спросила она, входя. – Что чувствуешь?

– Спасибо, Верочка. Чувствую, что ты пришла и даже выполнила мою просьбу.

– Значит, ничего ты не чувствуешь. Вот твоя гимнастерка и привет от всей роты. От Володи, конечно, особый.

– Еще спасибо. Повесь, пожалуйста, гимнастерку в шкаф.

– Как твоя рука? – сияла улыбкой Верочка.

– Прекрасно. Прямо слышу, как заживает рана под неослабным вниманием медицины.

Верочка не сразу поняла намек Батова. Дело в том, что минутой назад от него вышла Зина. Она просидела в палате все время, пока Верочка ходила в роту.

– Что во сне видел?

– Ничего, потому что не спал ночью. Я ведь дежурил по полку.

– А ноги у тебя здоровы, Алеша? Плясать ты можешь?

Батов насторожился. Он хорошо знал, в каких случаях предлагают плясать.

– Что ты сказала?

– Пля-сать ты можешь? – рассмеялась она.

– Могу, но за что?

– А вот за это!

Расстегнув пуговицу, Верочка сунула руку за пазуху, выдернула письмо и подняла его высоко над головой. Батов подумал, что это, скорее всего, проделки покойного Юры Гусева. Он, видимо, успел написать кому-то из знакомых, или незнакомых девчат, чтобы завязали с Батовым переписку, облегчили его одиночество.

– Покажи адрес, хотя бы из своих рук.

Верочка приблизила треугольник к его глазам. Напрягая в сумерках зрение, он прочитал обратный адрес, долго не мог разобрать подпись.

– Нет, Верочка, – сказал он потеплевшим голосом, – за это письмо я не буду плясать... А если можно – лучше поцелую.

Батов здоровой рукой легонько привлек ее к себе. Верочка, будто испугавшись, медленно, с остановками, склонилась над его лицом, прикоснулась губами к его губам.

За дверью послышались негромкие шаркающие шаги – она торопливо отшатнулась от Батова, присела на стул.

– Что ты испугалась? – серьезно спросил Батов. – Разве ты сделала что-нибудь плохое? Обманула кого-нибудь?

– Ле-ешенька, милый, – шепнула Верочка, зардевшись. И вдруг, напустив на себя шутливую серьезность, строго сказала: – Не забывайте, товарищ лейтенант, что вы – больной, находитесь в лечебном учреждении, а я – медсестра, состою при исполнении...

– Хватит, хватит! – замахал рукой Батов. – Не надо даже в шутку так говорить. Сейчас мы – никто, мы просто самые счастливые на свете человеки... Принеси, славненькая, какой-нибудь свет, и мы все-таки прочитаем это письмо.

– За которое ты меня поцеловал? – погрустнев, спросила она.

– Верочка! – спохватился Батов. – Милый ты мой человек! Не сердись. Только не за письмо... Неси свет, сейчас все узнаешь.

Она принесла и поставила на тумбочку плошку, чиркнула зажигалкой, лежащей тут же, вместе с портсигаром Батова.

Он развернул письмо, написанное на двух тетрадных листах в клеточку, очень мелким, убористым почерком. Пробежал взглядом по первым строчкам, потом предложил:

– Хочешь, я буду читать вслух? Только – чур! Не обижаться и вопросов пока не задавать. Идет?

Верочка бездумно согласилась с поставленным условием, но после первых же прочитанных слов завертелась на стуле.

«Здравствуй, милый, любимый мой Алешенька! – писала полузабытая, далекая Лида. – Я еще надеюсь на то, что у тебя хватит терпения прочитать мое длинное письмо до конца. Умоляю тебя – прочитай, а потом делай со своей Лидой что хочешь». Она писала, что поняла и перечувствовала за эти годы столько, сколько другому не выпадает на всю жизнь, что она давно порвала с прошлым и наказана жизнью.

«К этому старому времени возврата больше нет. И ЕГО больше нет, посадили. А директорствует у нас присланный из района инвалид войны...»

Лида вспомнила и тот вечер, когда в последний раз сидели они под рябиной. Только в длинном письме не нашлось места рассказать, где была и что делала в день отъезда Батова. Почти вся последняя страница пестрела словами извинений. И только в самом конце листка, точно спохватившись, оговорилась: «Жив ли ты, Алешенька? Откликнись! Я надеюсь на лучшее. Все это время я мысленно разговаривала с тобой, часто видела во сне. Но писать – не решалась...»

Верочка тяжело вздыхала, покусывала губы, но ни разу не нарушила данного слова.

– Ну, простишь ты ей хоть как знакомому человеку? – было первым ее вопросом.

– Нет, Верочка! В таком прощении она не нуждается... – Он заглянул в письмо: – «Делай со своей Лидой что хочешь»... Видишь – «со своей»! А когда я считал ее своей, она ходила на тайные свидания с директором МТС, хотя у того была семья. – Алеша пристально посмотрел на Верочку и, встретив светлый открытый взгляд, безвольно опустил руку с письмом на одеяло, горько добавил: – И узнал я об этом в самый распоследний день перед уходом в армию...

И Батов рассказал обо всем, чем жил до сих пор. Ему хотелось по-настоящему исповедаться перед Верочкой, чтобы она знала его таким, как есть.

– Але-еша! – вдруг сказала Верочка, – А ведь я старше тебя больше, чем на год.

Сказала это так, словно в жизни ничего страшней этой разницы не было. Батов засмеялся, а она так же серьезно продолжала:

– У меня ведь тоже никого нет, Алеша. Из детского дома я. Знаешь, перед войной поступила в медтехникум, а учиться не смогла...

– Почему?

– Не могла я видеть кровь. Нанюхаюсь хлороформа – есть не могу. А если открытую рану увижу или гнойник какой – сразу стошнит. Один раз в анатомку ходили на практику, знакомились только. А там как раз экспертизу наводили одному убитому – так я после этого неделю в постели пролежала. Высохла – одни глаза остались да нос. Девчонки тогда Кащеем меня прозвали... Так и пришлось бросить техникум. А потом, уж в войну, поступила в медшколу. Ух, как боялась! А все равно поступила, потому что решила пойти на фронт. И тоже мучилась, да скрывала, чтобы из школы не отчислили. А когда поехали на фронт, вся моя душонка тряслась, да на народе все равно веселей. Целый эшелон нас, медичек, везли. Как-то перед утром налетели фашистские самолеты да как начали нас бомби-ить! От вагонов только щепки полетели. Как спичечные коробки, они с полотна-то соскакивают, убитых и раненых – сотни. Вот тут сразу весь мой страх как в воду канул. Подбежишь перевязывать ее, сердешную, а у нее нога или рука перебита, на сухожилиях болтается. Ножичком – чик, и хоть бы что! И откуда-то слова в это время самые хорошие берутся. Уговариваешь, успокаиваешь... Пока повязку сделаешь – смотришь, повеселел человек, ушел от смерти... А потом всякое было. В Данциге-то ведь я сначала в третий батальон попала. Пока добиралась из госпиталя, а тут сразу в бой – почти трое суток спать не пришлось. Ночью перевязываю связиста, а сама носом клюю. Увидел это комбат, схватил меня за шкирку, завел в дом да толкнул в какую-то комнатенку. Поспи, говорит, часок – здесь безопасно. Пощупала я ногой: кто-то спит – и тоже легла на пол. А утром проснулась, светло уж стало, смотрю – в середине между двумя убитыми фрицами лежу... И хоть бы...

– Вера, – приоткрыв дверь, строго сказала Зина Белоногова, – пора кончать эту процедуру. Дай отдохнуть человеку. – И тихо прикрыла дверь.

Верочка вспыхнула, закрыла лицо руками, умолкла.

– Рассказывай, Верочка, рассказывай. Пусть эта процедура длится до утра!

– Какая же я бессовестная дурочка, Алеша!

Махнула пилоткой на огонек плошки, погасила его, склонилась над Батовым, крепко поцеловала.

– Спи, хороший мой, поправляйся. Наговориться успеем.

Оставшись один, Батов не чувствовал одиночества. В груди – умиротворяющая радость. Но он не спал вторые сутки и, положив удобней больную руку, незаметно для себя уснул крепким, здоровым сном.

24

Разгоралось утро нового дня. Было восемь часов, а Батов все не просыпался, но уже пребывал в том фантастическом состоянии, когда в сознание начинает прорываться все больше и больше сигналов из внешнего мира, и легкие сновидения чудесно перемешиваются с действительностью.

В распахнутое окно лезла празднично-белая кипень цветущих яблонь. Теплые лучи майского солнца, фильтруясь через зелень листвы, веселыми бликами пробивались в комнату, играли на гладком полу, на одеяле, на лице. Батов ощущал это тепло сквозь прикрытые веки. Во сне или наяву он видел прозрачную даль, облитую золотистым светом, слышал шелест листвы, щебетанье птиц, даже ощущал запахи цветов, несшиеся из сада, и пил бодрый, животворящий воздух весны. Он не чувствовал своего тела и, казалось, невесомо плыл чуть выше бесконечных цветущих садов, переполненный радостью жизни.

Неожиданно послышались всхлипывания, негромкий плач. Батов приоткрыл глаза – около кровати стояла Зина Белоногова и плакала.

Заметив, что Батов проснулся, Зина заплакала громче.

– Что? – встрепенулся он. – Что случилось?

– Война к-ко-он-чи-лась! – еле выговорила Зина сквозь слезы. – Всем радость, Алешенька, а Лени-то нет и многих нет. Не дожили они до этого дня... И осталась я...

Батов погрустнел, постарался успокоить Зину, но внутренняя радость не давала покоя. Ему надо было немедленно что-то делать, что-то предпринять, куда-то бежать, кричать, прыгать.

– Я иду в полк! – заявил он.

– Что-о? – Зина сразу перестала плакать и уставилась на него покрасневшими глазами. – Никуда ты не пойдешь! – отрезала она. – Иначе доложу командиру санроты. Что еще за вольности?

– Слушаюсь, Зиночка, слушаюсь, – с серьезным видом сказал Батов и смиренно полез под одеяло.

– Сейчас скажу, чтобы принесли умыться, – все так же строго распорядилась Зина. – И на завтрак. Без фокусов чтоб.

– С нетерпением жду воды и завтрака, – отрапортовал Батов, как вышколенный ученик, и спрятался под одеялом.

Зина вышла. Батов мгновенно бросился к шкафу, надел брюки. С сапогами получилось хуже – одной рукой скоро не обуешься. Гимнастерку пришлось захватить под руку и – в открытое окно. Потом через невысокую садовую ограду. Здесь он остановился, повесил на изгородь ремень и пилотку. Просунул в рукав забинтованную руку и неловко влез в гимнастерку. Привел себя в полный порядок и пошел было к лагерю, но каждый шаг отдавался болью. Заложил раненую руку за ремень портупеи, чтоб не раскачивалась. Шел он не очень быстро, а за плечами, казалось, росли крылья.

...В лагере все кипело. На поляне появилась наскоро сколоченная трибуна, против нее уже стояли в строю несколько подразделений. Остальные бежали от «казарм» и тоже становились в строй. В стороне между соснами на опушке сооружались столы для всего полка.

– Братцы! – завидев Батова, крикнул Боже-Мой. – Смотрите, лейтенант наш идет! Неуж вылечился?

Грохотало выровнял строй, скомандовал «смирно» и, когда подошел Батов, доложил по всей форме о состоянии роты. Батов поздоровался с солдатами, поздравил с окончанием войны, с победой, подал команду «вольно» и стал в строй.

Митинг продолжался не более часа. Уралов прочитал приказ о награждении полка орденом Кутузова, были вручены награды солдатам и офицерам. Получили, наконец, свои ордена Батов и Грохотало.

А потом весь полк перешел к столам. И первый тост был поднят за тех, кто не дожил до светлого дня. И посуровели солдатские лица – у каждого было что вспомнить, у каждого на большом пути до этого лагеря за Берлином осталось много боевых друзей.

Однако грусть скоро растворилась в наступившем всеобщем веселье. Кроме духового оркестра, вокруг которого собрались любители танцев, пошли в ход баяны и аккордеоны. В сторонке пела тальянка, а возле девятой роты заливался целый оркестр губных гармошек. Образовались отдельные кружки, в них изощрялись ротные и взводные плясуны. По лесу разносились фронтовые и партизанские песни.

– Хорош командир роты, – покачала головой Зина Белоногова, подходя к Батову, – нечего сказать! Какого зайца сыграл – через окно!

– Видишь ли, Зиночка, меня никак не увлекала перспектива встречи в дверях с вашими церберами: пришлось играть зайца.

– Ладно уж, в честь такого праздника гуляй до вечера, но в семь часов чтоб на месте был... Попало мне за тебя от капитана. Сказала, что сама отпустила в полк.

Зину кто-то потянул в круг на вальс, а Батов, выбравшись из толпы, увидел на поляне что-то не совсем обычное: люди с лопатами ходят, повозка стоит. Пошел туда. Оказывается, Михеич организовал добровольцев, привез саженцы и решил разбить сад. И совсем не важно, что сад этот занял всего метров двадцать в длину и еще меньше в ширину, важно, что он рождался здесь, недалеко от Эльбы, и в такое время, когда людям, казалось бы, не до него.

Солдаты копали ямки, а Михеич, приглашал все новых и новых людей и просил каждого посадить своей рукой деревце.

– А что ж вы стоите, товарищ лейтенант? – обратился он к Батову. – А ну, возьмить-ка вот этот крепенький корешок да вон в ту лунку на уголок посадите.

Батов понес маленький саженец, а Михеич, сопровождая его, сетовал:

– Надо б трошки пораньше. Но и теперь ничего. Еще примутся дерева.

– Что-то не пойму я, – сказал Батов, поставив в лунку саженец, – для чего все это?

– А чего ж тут понимать? – усмехнулся старый солдат, сгребая лопатой землю на корни деревца. – Пусть фашисты знают, что за человек русский, которого они за скота принимали. Сломать да загубить и зверь может. А вот человеческое сделать только человек способен.

– Да не об этом я, – возразил Батов. – Уйдем же мы отсюда – весь сад погибнет. Не труд жалко, хорошая затея пропадет.

– Э-э, нет, хлопчик, чи то... товарищ лейтенант, Михеич и это предусмотрел. Есть и среди немцев много добрых людей. Во-он, побачьте...

Батов посмотрел, куда показал Михеич, и заметил среди солдат старика-немца. Тот, сняв пиджак и засучив рукава сорочки, ходил с лопатой около лунок и уже посаженных веточек и подравнивал землю под ними.

– Я ж его с утра нашел. И как рассказал про свою задумку – с переводчиком ходили, – так он целовать меня кинулся и сказал, что и саженцы найдутся, и за посадками следить будет.

25

День был с утра хмурый. Временами перепадал теплый мелкий дождь. Батов проснулся в восьмом часу, но вставать не хотелось. Пожалуй, впервые он ощутил после сна такую разбитость и даже усталость.

– Вставай, Алеша, – негромко сказала Зина после приветствия. – Последнюю новость не слышал?

– Откуда мне слышать? – насторожился Батов.

– Наш полк расформировывается...

– Мне же надо быть непременно там! – воскликнул он, ошарашенный таким известием.

– Пойдешь, пойдешь, не волнуйся. Только, пожалуйста, не через окно и не сию минуту, а после умывания, завтрака и перевязки. Договорились? Никаких церберов на твоем пути не будет...

Когда Батов пришел в полк, там рядом с лагерем, на дороге, прикрывшись плащ-палатками, строилась большая группа солдат и офицеров, в которой он нашел и комбата Котова, и его заместителя капитана Соколова, и своих командиров отделений Чадова и Оспина, там же стоял Усинский...

Навстречу Батову из строя выскочил Володя Грохотало. Они долго стояли, взявшись за руки, говорили, казалось, о самых незначительных вещах. Потом крепко, по-мужски, поцеловались, разошлись. С солдатами Батов прощался уже на ходу, потому что была подана команда к движению.

Провожающие остались на обочине дороги, потом по одному и группами потянулись в свои казармы. А колонна уходила дальше и дальше, серея и сливаясь с косой сеткой мелкого, ровного дождя. С крошечных листков саженцев в сырую землю падали крупные капли и исчезали в ней.

Выкупавшись вместе с этими людьми в горячей фронтовой купели, Батов сроднился с ними, привык и полюбил их. Нахлобучив башлык, он одиноко стоял у дороги. В санроту возвращаться не хотелось. Вгляделся еще раз в ту сторону, где скрылась колонна, и побрел к своей избушке.

Возле их домика, словно на часах, неподвижно стоял какой-то незнакомый солдат с автоматом на груди. Не обращая на него внимания, Батов направился было к двери, но солдат преградил дорогу:

– Сюда нельзя!

– Как это нельзя? – возмутился Батов, наступая на солдата. – Что, мне домой зайти нельзя? Кто вы такой?

– Кто там, Саенко? – послышалось из-за тонкой двери. Дверь приоткрылась, выглянул капитан. – Ха-га! Приятная встреча! Впусти его, Саенко, и сам заходи. Это – хозяин, понимать надо!

– Разоружить и обыскать! – грубо приказал капитан, когда они вошли в комнату. Улыбка мигом слетела с его лица.

– Что это значит, товарищ капитан? – успел спросить Батов, но солдат сорвал с него плащ-палатку и выдернул из кобуры пистолет.

– Документы – на стол! – командовал капитан. – Вот так. Садись, лейтенант, сюда, – показал на край койки у двери. – Поговорим...

Постель на койке завернута, на полу – открытый чемодан. В нем все перерыто. На столе – дневник Батова.

– Саенко, давай сюда машину из санроты. Лейтенанту подали ее туда, а он сюда явился. Для него больничного режима нет...

Солдат ушел. Капитан по-хозяйски уселся за стол, положил перед собой пистолет. Батов видел этого капитана не однажды и раньше, знал, что это – начальник особого отдела, или СМЕРШ, как еще именовалась эта должность.

– Дневничок вел, лейтенант?

– Иногда записывал свои мысли, – спокойно ответил Батов.

– Интересные, должно быть, мысли... Ну-ка, заглянем... «Родина, – прочитал капитан вслух, – это не только просторы страны, в которой ты живешь, но это и могилы близких тебе людей, их дела, начинания и помыслы отцов и дедов, оставленные потомкам для продолжения...». М-да-а... патриотично... Особенно если учесть, кем были отцы и деды...

Батов молчал. Он без труда догадался, чьих это рук дело, и напряженно перебирал в памяти все встречи с Крюковым. Последняя стычка была там, в лесу, когда Батов без разрешения взял коня майора. Батов уже почти забыл об этом случае и теперь не мог вспомнить ни одной ссоры с майором после схватки в лесу, когда погибла головная походная застава. Казалось, что майор совсем забыл минувшие распри и хотел, чтобы о них забыли все.

– Может быть, вы скажете, – спросил Батов, – за что я арестован?

– Я все скажу, только ты потом не запирайся: пока – за попытку к самоубийству, а там следствие покажет, что тебя толкнуло на этот шаг. Матерьяльчика на тебя собралось достаточно...

– Х-хо! А это зачем? – громко спросил капитан, копаясь в чемодане и вытащив со дна книгу Гитлера «Майн Кампф».

– А вам известно, из чего переплет у этой книги? – зло ответил Батов вопросом на вопрос.

– Допустим, из человеческой кожи... И что же из этого следует?

– То, что нашим людям такие вещи надо показывать и рассказывать о них правду.

– Смотри ты, какой догадливый! Думаешь, без тебя об этом некому позаботиться?

За дверью взревел мотор автомобиля, капитан захватил дневник и книгу, коротко бросил:

– Пошли!

На улице в десяти шагах от домика стояла машина с закрытым кузовом.

– Вот дак почет победителю! – негромко вздохнул Боже-Мой, стоя недалеко от машины. Капитан так посмотрел на него из-под густых серых бровей, что тот попятился.

От деревни неслась Верочка. Она махала рукой, просила подождать. Но солдат подтолкнул Батова в спину, арестованный шагнул по железным ступенькам в кузов. Дверка со скрежетом захлопнулась. В крохотное зарешеченное оконце, по которому кривыми струйками стекала вода, Батов смутно видел, как промелькнула Верочка... Машина рванула с места.

Удивительно... Батов и сам бы не объяснил своего состояния, но ему не было ни больно, ни страшно... Жаль расставаться с Верочкой. Володя ничего не знает, и вполне возможно, что они теряют друг друга навсегда. Больше ему некого терять. И его никто не станет разыскивать, кроме этих двух человек.

На минуту ему почудилось, что стоит он перед холодной пустотой, в которой все замерзает. И он замерзнет. Чтобы отвлечься от неприятного ощущения, Батов прильнул к оконной решетке. Там, на воле, мелькали перелески, поля... Немецкий крестьянин наверстывал упущенное в первые дни мая...

Машина въехала в какой-то город, попрыгала по булыжной мостовой и остановилась у края площади. Навстречу двигалась небольшая колонна пленных фашистских офицеров в полной форме, но без оружия. Впереди браво вышагивал полковник точь-в-точь такой же, как тот, что докладывал Батову о сдаче юнкерского училища. Офицеры гитлеровского рейха и здесь были дисциплинированны – шли правильными рядами, твердо печатая шаг. На лицах конвойных – абсолютное безразличие к стараниям господ офицеров. Колонна повернула как раз к тому месту, где стояла машина. Вот они идут – в погонах, в ремнях и даже с орденами, сверкающими из-под накидок. Откуда они, такие важные?

Батов оглядел себя: ни погон, ни ордена, ни ремня. Даже пуговицы Саенко так ловко срезал с гимнастерки, будто «молнию» расстегнул.

Колонна подошла совсем близко. Немолодой лейтенант из конвоя крикнул кому-то, глядя мимо машины:

– Принимайте посылочку от союзничков!

Ах, вон оно что! Это их оттуда прислали, с той стороны. Видать, неплохо жилось там этой братии. Батов перешел к противоположному окну.

– Нет, – ответил с крыльца уже знакомый капитан и пошел к машине. – Меня эти птицы не интересуют. У нас тут своя канареечка есть.

Батов содрогнулся. Сейчас для него не было ничего страшнее, ничего позорнее, чем встретиться с напыщенными гитлеровскими вояками. Все готов он вынести! Все! Но только не это. Только не дать врагу весело улыбнуться, издевательски усмехнуться над ним, вынесшим все, что выпало на его долю, во имя родной земли и того, что на ней есть!

Скрипнула дверка.

– Прошу, гражданин. Приехали, – объявил капитан.

– Не пойду.

– Это почему же, позвольте узнать?

– Не хочу показываться перед этими... в таком виде. – Батов указал в сторону кабины. А в глазах у него было столько решимости, что капитан, глядя на него, растерялся. Но только на какой-то миг. Потом сквозь зубы съязвил:

– Канарейка-то еще и с фокусом...

Он хотел захлопнуть дверь, но тут послышалась команда, и пленные двинулись по площади в обратном направлении. Батов тяжело, как свинцовую, поднял руку, отер со лба холодный пот и шагнул к выходу.

* * *

...Итак, полк расформирован. Уже получены указания, куда направлять подразделения. Чуть не половина офицеров полка должна отправиться в Бранденбург и влиться в другие части.

Уралов с утра ломает голову над трудной задачей: как тактично отказаться от предложения перейти на службу в органы госбезопасности. Два года перед войной оттрубил на такой работе. Теперь хотелось остаться в строю.

И сколько бы еще пришлось раздумывать – неизвестно. Зашел Крюков. Бросилась в глаза какая-то необычность во всем его облике. Сначала Уралов никак не мог определить, что же в нем необычного. И вдруг осенило. Уверенность, даже самоуверенность во взгляде и словах. Откуда это? Угодливости, заискивания – как не бывало! До чего изменился человек, перестав быть подчиненным!

– А вашего, так сказать, любимца сейчас увезли, – полунасмешливо, с нотками угрозы, сказал Крюков.

– Какого любимца?

– Лейтенанта Батова, о котором вы проявляли отеческую заботу. Увезли, так сказать, на черном вороне...

«Когда? За что?!» – хотел крикнуть Уралов, но вовремя опомнился, сказал:

– По-моему, товарищ майор, всем известно, что любимчиков и постылых у командира расфомированного полка не было.

– Возможно. Очень возможно! – хихикнул Крюков. Молодость и здоровье не позволяли ему скрыть чувство торжества от одержанной победы. И вдруг он сделался серьезным. – Этот кулацкий выродок ловко обошел многих. А майору Крюкову он не стеснялся плевать в лицо под таким высоким покровительством. Его и в партию протащили, так сказать, ему и звание повысили, и орденок вручили – в гору пошел человек. А ему после войны почему-то вдруг жить не захотелось. Дневничок, видите ли, вел. Книжечка, написанная Гитлером, в личных вещах у него обнаружена, так сказать...

Уралов молчит.

– Надо еще проверить, как он пролез в офицеры. Таких близко к армии не подпускали, не то что на офицерскую должность. Я в тридцать девятом был комендантом в поселке ссыльных – порядки знаю. А тут ему все почести и коллективное покровительство... Ну, да шут с ним. Я ведь зашел, так сказать, проститься. Еду в Потсдам, – и протянул руку. – Прощайте, товарищ подполковник.

– Счастливо, – невесело сказал Уралов, поднимаясь со стула.

В последний год войны Уралов было привык к мысли, что особые отделы существуют не для своих солдат и офицеров. Какая им еще проверка? Кровью своей доказали верность Отчизне. Победителей не судят... А вот, выходит, что судят.

Если учесть все факты, заботливо собранные Крюковым, и забыть все остальное в жизни и делах Батова, то легко ему не отделаться. Возможно, и с него, с Уралова, спросят за «любимца». Теперь объясняй, почему не прислушался к сигналам Крюкова, и что он еще там написал – как знать? Раньше, видно, боялся начинать это паскудное дело – свои же могли пристукнуть в бою «по ошибке»... А Батова едва ли все-таки по-настоящему привлекут – разберутся. Но вынести придется немало. Тут на ура не возьмешь...

Уралов вышел во двор, сел в машину (водил он ее сам) и поехал сообщить о своем согласии работать на предложенном месте.