Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

10

К вечеру с северо-востока потянулись лохматые бурые тучи. Прохладный ветер загнал всех в дом, а когда ужинали, зашумел частый ровный дождь.

Володя лег спать раньше обычного и уснул, как убитый, но во втором часу ночи его разбудили сильные удары грома. Дождь, казалось, сплошным потоком лил на крышу и шумными ручьями падал с нее, шипя и плескаясь где-то внизу. Яркие полосы молний то и дело разрывали темноту, ослепляя глаза. Треск этот был так силен, что звенели стекла в окнах и вздрагивал весь дом.

Любуясь диким разгулом стихии, Володя выкурил одну за другой две сигареты и снова завалился спать. Раскаты грома быстро удалялись, дождь утихал, спалось в такую погоду особенно хорошо.

– Пожар! Пожар, товарищ лейтенант! – кричал в самое ухо Соловьев, сдернув одеяло и толкая в плечо.

В комнате было темно, только свет от лампочки со двора проникал в окно.

– Где? – спросил Грохотало.

– А вон, вон, смотрите! Отсюда хорошо видно!

Внизу в деревне, в том месте, где изгибалась речка и где стояла мельница Пельцмана, раскачивалось пламя, подгоняемое порывами ветра. Людей не было видно.

– Поднять всех по тревоге!

– Слушаюсь! – почему-то шепотом ответил Соловьев и, шлепая босыми ногами выбежал вон.

Лейтенант взглянул на часы: без четверти три. В нижнем этаже захлопали двери, забегали люди.

На посту у подъезда стоял Фролов. Это он заметил пожар, разбудил Соловьева и послал к начальнику заставы.

Дробный топот сапог огласил сонную улицу. Разбрызгивая лужи, солдаты бежали за лейтенантом. Дождь перестал. На небе между разрывами туч кое-где мелькали промытые крупные звезды.

На заставе остались только Фролов, связист и Чумаков, который должен был сообщить на все посты, что своевременной смены не будет.

Возле мельницы, когда к ней прибежали солдаты, бестолково суетились несколько человек. Двое метались И кричали возле распахнутых дверей, обвитых живой огненной каймой.

– Он погиб! Теперь он погиб! – охрипшим голосом повторял высокий худой немец с горбатым носом и бледными, как у мертвеца, губами.

– Кто погиб? – с тревогой спросил Земельный, подбегая к нему.

– Шеф! – выдохнул немец. – Мой шеф! Господин Пельцман...

Солдаты побежали вокруг мельницы, не зная, что делать, так как никакого пожарного инструмента не было. По улице спешили разбуженные жители с ведрами, лопатами, шлангами...

– Склад! – визгливо закричал кто-то – Хлеб!

Мельница и склад составляли одно здание, сложенное из камня. Порыв ветра выхватил из фронтона огромный язык пламени, и в ту же минуту подгоревшие стропила затрещали, заскрежетало железо креплений, и половина крыши над мельницей обрушилась. Сверху полетели раскаленные обломки шифера; в небо взметнулся столб искр и черного дыма; освобожденное пламя закипело с новой силой. По ветру, словно подвешенные на парашютах, плавно полетели яркие угли. Они неслись на юго-запад, в деревню, и оседали там между домами.

Некоторые из бегущих, очевидно, жители ближних домов, заметив эти искры, поворачивали назад. Старичок, трусивший впереди с коротким ломом в руках, с ужасом взглянув на искры, запрокинул голову и остановился, решая, бежать ли вперед или вернуться назад.

Таранчик в два прыжка подскочил к нему, выдернул у него из рук лом и быстро вернулся, набросившись на замок склада. Старичок словно обрадовался, что его освободили от тяжелой ноши, круто развернулся и с удивительной легкостью и проворством пустился назад.

Вложив короткий лом в серьгу замка, Таранчик пытался взломать его, но замок и петли были слишком крепки. Откуда-то вывернулся Земельный с огромной кувалдой. Он молча раздвинул толпившихся у дверей склада и, размахнувшись, ударил по замку. Сверкнули искры – замок слетел. Все, у кого не было пожарного инструмента, бросились в склад и стали выносить мешки с зерном и мукой.

Соловьев заскочил на штабель мешков, сбросил оттуда брезент, старый комбинезон, несколько пустых мешков и скатился по штабелю, разобранному сверху. Все сброшенное захватил в охапку Земельный, и они побежали к речке.

Земельный, Соловьев и Карпов, завернувшись в мешки, что достал Соловьев, окунулись в речной воде и быстро – в мельницу. Пожилой мужчина, подтянув шланг от водопровода из соседнего сада, упорно боролся с пламенем у входа в здание. Карпов взял у него шланг и передал Соловьеву, шагавшему сзади.

Соловьев сразу направил струю на спины товарищей и пошел за ними.

Спрашивая разрешение на эту операцию, Карпов уверял, что на все потребуется не более одной минуты. Но прошла минута, вторая... Волнение у Володи нарастало – хоть самому бросайся в пламя.

Подъехал Редер с двумя старенькими пожарными машинами и сокрушенно объяснил, что пожарную команду вызвать не удалось, потому что телефонная линия нарушена грозой.

Под ногами путался все тот же сухой высокий немец с безвольно опущенной губой и округленными глупыми глазами. Он, не переставая, скулил о «погибшем» шефе, ничего не делая для его спасения.

Машины поставили у реки, с двух сторон на верх горящей мельницы обрушились мощные струи воды.

Прошло три минуты – из мельницы никто не возвращался. Таранчик вытряхнул из мешка зерно, намочил мешок в подвернувшемся ведре с водой, обернул голову и потребовал, чтобы Жизенский сопровождал его струей из рукава пожарной машины.

В это время в дверях показалась чья-то завернутая в брезент полусогнутая спина с тлеющими пятнами. Это был Земельный. Он тащил вместе с Карповым под руки толстого Пельцмана, а Соловьев поливал их и себя водой из шланга.

Пельцмана подхватили и отнесли на траву, а солдаты снова бросились в речку и, окунувшись, срывали с себя обгоревшие лохмотья.

Вокруг пострадавшего собрался народ. Ему терли виски, опрыскивали водой лицо, но он не подавал признаков жизни. Таранчик, растолкав всех, разорвал на Пельцмане рубашку, обнажил ему грудь и встал над ним на колени.

– Доктора! За доктором надо послать! – послышался скорбный голос долговязого немца с отвисшей губой. (Больницы и вообще какого-либо медика в деревне не было.)

– Дурак, – спокойно возразил Таранчик на русском языке. – Что он, умирать погодит, что ли? Будет ждать твоего доктора? – а сам крепко взялся за запястья толстых рук Пельцмана и стал делать искусственное дыхание. Окружающие безмолвно смотрели на Таранчика.

В это время обрушился потолок над мельницей и послышалась бойкая команда Редера:

– В окна, в двери давайте! В двери!

Огонь улегся в каменной коробке, а оставшуюся часть крыши над складом беспрестанно поливали водой, так что теперь склад был в безопасности. Все, что можно было вынести из него, уже вынесли. Искры теперь не летели на деревню, и оставалось заглушить этот бушевавший в каменных стенах огонь.

Усилия Таранчика не пропали даром. Пельцман очнулся, и его увезли домой под плач жены и взрослой дочери.

Пламя пожара с каждой минутой убывало, к тому же снова начал накрапывать дождь, и опять послышалась команда вездесущего Редера:

– Брезенты давайте сюда! Брезенты!

Мешки с мукой, спасенные от огня, старательно укрывали, чтобы уберечь от воды.

Пожар укротили. Теперь заливали тлеющие головешки. Толпы зевак – женщин, подростков и стариков – стали расходиться по домам.

– Ну, дедушка, пора и нам домой, – сказал лейтенант Редеру, собрав вокруг себя солдат.

– Спасибо! Спасибо вам! – растроганно говорил Редер. – Спасибо, добрые люди! Вы спасли не одного Пельцмана, а всю деревню и от пожара, и от голода... Спасибо, – всхлипнул старик и,словно назойливую муху, смахнул слезу, скатившуюся на нос, вдруг ожесточился и закричал на своих:

– Чего стали! Делать вам нечего?!

В шестом часу утра мокрые, усталые и грязные солдаты возвращались на заставу.

– На тебя, Таранчик, немцы теперь молиться будут, – пошутил Соловьев.

– Ничего ты не смыслишь в этих делах, Соловушка, – назидательно сказал Таранчик. – Разве ж зря получил я еще в школе значок БГСО? Что эти люди дурнее тебя, что ли? Растерялись и только... Уж не молиться, а хоть бы догадались гимнастерку мне да штаны постирать: не домоешься теперь, после такой грязюки...

– А что, Таранчик, – насмешливо заметил Грохотало, – только стоит намекнуть дедушке, что вот мы вам пожар потушили, а вы нам...

– Да что вы, товарищ лейтенант, – смутился ефрейтор. – Да разве ж какая-то фрау или любая женщина на свете сможет так постирать, как помоет-постирает сам Таранчик! Да никогда в жизни!

На другой день, перед вечером, на заставу пожаловал Пельцман. Одет он был по-праздничному, как и тогда, когда ехал на совещание промышленников. Та же визитка, та же «бабочка» под толстым подбородком на безупречно белой манишке. Только шел он теперь очень тяжело, опираясь на толстую полированную палку. Короткие усы опалены. Лицо, налитое и неестественно красное, казалось шире его узкополой шляпы. Глаза покраснели, на правой щеке, возле уха, – ожог.

День выдался жаркий, и солдаты, не занятые на постах, собирались идти на речку стирать обмундирование.

– Я, господин лейтенант, хотел бы видеть того солдата, который спас мне жизнь, – сказал Пельцман, тяжело отдуваясь и присаживаясь на лавочку у садового забора.

– Вот он, – показал Володя на Таранчика.

– Не-ет, – возразил ефрейтор. – Вон кто его спас, – Таранчик показал на Земельного, Карпова и Соловьева. – Они спасли тело, а я вроде бы душу вставил в вашу милость, господин Пельцман. Только и всего. А во что ж бы я душу вставил, когда б не было такого богатого тела?

– Что, что он говорит? – живо спросил хозяин мельницы.

Грохотало перевел слова Таранчика, выбросив все, что могло обидеть Пельцмана.

– Извините, – сказал Пельцман, поднимаясь с лавки и доставая из бокового кармана пачку марок, – извините, но больше у меня сейчас нет. – Он подал марки Земельному.

Насмешливо глядя на Пельцмана, Земельный отвел его руку.

– Мы не за деньги это делали...

– Да, я понимаю, но... как же мне вас благодарить? – совершенно растерялся Пельцман.

– Плох тот, кто на чужом несчастье руки греет, – с сердцем выговорил Земельный.

Таранчик легонько плечом оттолкнул Земельного, встал на его место перед Пельцманом и, сделав наивное лицо, спросил:

– А сколько стоит ваш живот вместе с головой?

– Что, что он говорит?

– Он спрашивает, сколько стоит ваша жизнь, – хохотнув, перевел Митя Колесник.

– Моя жизнь? – засмеялся Пельцман, – Моя жизнь... Я не знаю, сколько стоит моя жизнь... Возможно, нисколько не стоит, потому что на людей цены нет...

– Ну, раз нисколько не стоит, – заключил Таранчик, выслушав перевод, – то нечего нам и торговаться. Зря хлопцы перли этот мешок.

Солдаты захохотали, а Таранчик, показав, что разговаривать больше не о чем, махнул рукой, и они пошли на речку.

11

Было по-прежнему жарко, хотя давно перевалило за полдень. Тень от дома закрыла большую часть двора. У калитки сада на старой лавочке сидели солдаты. Сегодня они мучились не только от жары. Ни у кого не было табаку. Как только прижимистый Журавлев тряхнул кисетом, со всех сторон посыпались торопливые «заявки».

– А может, и мне какой-нибудь чинарик останется, – послышался жалобно-просительный голос Таранчика. У него давно в карманах и духу табачного не было. Он сидел на самом коньке крыши, копаясь там у репродуктора.

– Если успеешь слезть, – важно ответил Журавлев, перетрясая в кисете табачную пыль, – то, может, и останется на затяжку.

– Х-хе! – вдруг заулыбался Таранчик, взглянув в сторону деревни и торопливо присоединяя провода к репродуктору. – Да если я слезу, то вам целую жменю табаку дам! Не нужны мне ваши окурки!

Сидящие внизу думали, что он шутит, ибо хорошо знали, что не только горсти – пылинки табачной у Таранчика не найдется. Получив табак, он в первые же дни раздавал его, угощая всех подряд.

Из-за арки, снизу, показалась повозка. Это старшина Чумаков возвращался с батальонного пункта снабжения.

– А-а, так вон ты откуда табачок-то учуял! – догадался Карпов.

Как только подвода въехала во двор, ее окружили солдаты. Они снимали груз и несли в кладовую. А Таранчик ничего не брал, пока не увидел угол ящика с махоркой. Он выхватил его с самого дна и понес к подъезду.

– Кто курить хочет – за мной!

Скоро задымили толстые солдатские самокрутки. Фролов вытащил из сумки у старшины пачку писем и, отыскав свое, хотел раздать остальные, но Чумаков приказал:

– Отдай Таранчику, пусть он раздаст.

Тот, деланно вздохнув, покосился на старшину, нехотя принял письма в костлявые руки и торопливо стал называть адресатов.

– Жизенскому!.. Его нет?.. Чьи письма останутся, положим их на стол в Ленинской комнате, и чтоб никто не трогал! – нарочито сурово наказывал Таранчик.

– Фролову... Фролов, вам еще одно письмо. Получите, пожалуйста.

– Так, так, Таранчик, – в тон ему заметил Журавлев. – Видишь, как славно получается!

– Ну да, а то придумали какую-то игру с письмами. Разве ж это игрушка!.. А вот и вам, товарищ Журавлев. Получите! – И тут лицо Таранчика расплылось в блаженной улыбке. – Кхе-ге! Ефрейтору Таранчику!.. А за свое письмо можно сплясать, товарищ старшина?

– Нехай пляшет, – загудел Земельный.

– Пусть спляшет, – послышалось со всех сторон.

– Конечно, кому запрещено, если настроение есть, – согласился Чумаков. – Но вначале прочитать бы надо.

– Да и так можно! – выкрикнул из-за спины Таранчика Митя Колесник. – Письмо-то от его Дуни!

Солдаты разбрелись читать письма кто куда, а Таранчик, не сходя с места, впился глазами в листок, и лицо его сделалось хмурым.

Все громче и задорнее звучала «барыня», а Таранчик стоял, опершись на повозку, и не собирался выполнять обещанного.

– Таранчик, зря, что ли, музыка играет? – напомнил Митя.

Таранчик зажал письмо в кулак, потом сунул а карман и пустился в пляс. Он выделывал такие «кренделя», что зрители хватались за бока от смеха. Огромные ботинки поочередно мелькали в воздухе, а костлявые коленки то и дело касались подбородка. Пытаясь изобразить то, что на Руси называют «плясать вприсядку», о неуклюже приседал и хлопал ладонями по коленям, поднимал руки вверх и хлопал в ладоши, потом такой же хлопок слышался из-под коленей.

– Эх, пляши, Акиша. Дуня замуж вышла! – выкрикивал он время от времени.

– Неужели и вправду – вышла? – спросил Чумаков у стоящего рядом Колесника.

– Да нет! Брешет он, товарищ старшина. Может, перед Карповым хочет загладить свою вину...

– Не умно придумал, – заметил Чумаков и пошел в дом. Он скоро вернулся, неся в руках новые сапоги

– Перестань дурачиться, Таранчик. Примерь-ка во лучше обновку.

– Ох, запоздали вы, товарищ старшина! Вот в этих я бы сплясал! – Он отошел к повозке, сел на дышло и тут же начал переобуваться.

Скрипнув тормозами, во двор плавно вкатилась легковая машина. Солдаты дружно приветствовали вышедшего из нее майора. Таранчик тоже поднялся с дышла, держа в руке сапог и поджав разутую ногу. Майор спросил, где можно видеть начальника заставы. А Грохотало уже спускался навстречу. Поздоровавшись на ходу, майор устремился вверх по лестнице, перешагивая через две ступеньки.

В комнате майор предъявил документы и сказал, что является представителем группы советских оккупационных войск в Германии.

– Я очень спешу, – сказал он, усаживаясь за стол и развертывая планшет. – До наступления темноты мне необходимо побывать еще на трех заставах... Прошу запастись картой участка и карандашами.

Он расстелил на столе карту, склеенную из нескольких листов, с жирной красной полосой, обозначающей демаркационную линию. Пока Грохотало доставал карту и карандаши, майор начал объяснять:

– Дело в том, что демаркационная линия рассекла немецкую землю без учета интересов землевладельцев. Вот смотрите сюда... В частности, на вашем участке, – он обвел карандашом на Володиной карте участки по ту и по другую сторону линии.

– Видите? Земля немцев, живущих в Блюменберге, оказалась в английской зоне. Наоборот, в нашей зоне находится земля, принадлежащая немцам из деревни Либедорф, которая, как вам известно, в английской зоне. Понимаете, какая чехарда получается?

Грохотало очень хорошо понимал, какая получается чехарда. Бургомистр Редер при каждой встрече сетовал на это безобразие и постоянно просил хоть чем-нибудь помочь. А поскольку помочь было решительно нечем, лейтенант посоветовал Редеру обратиться с этим вопросом в Берлин, к оккупационным властям.

– Так вот, – продолжал майор, выслушав пояснение начальника заставы, – немцы из западных зон тоже обратились с такой просьбой, потому что почти по всей линии положение одинаково. Командующие оккупационными войсками зон сумели договориться...

– Чтобы изменить расположение линии?

– Нет. Не спешите. Линия пока останется на прежнем месте, а людям придется дать возможность работать на своей земле.

– Это что же – от них пропускать крестьян к нам, а от нас – к ним?

– Да. Придется ввести пропуска. Но это не должно снижать бдительности и не снимает с вас ответственности за охрану линии.

– Но ведь это новшество намного усложнит охрану.

– Не забывайте, что вы охраняете всего лишь  д е м а р к а ц и о н н у ю  линию, а не государственную границу, это, во-первых. Во-вторых, вы хорошо знаете, что интересы крестьян должны быть удовлетворены. Ведь мы и пришли-то сюда за тем, чтобы освободить простых немцев от остатков фашизма. Вот это и надо делать.

– Так ведь простые немцы засеяли весной землю, хозяева которой остались на той стороне. А там кто-то обрабатывал землю жителей нашей деревни.

– Ну-у, вы, кажется, пытаетесь взвалить на себя чужую ношу. Предоставьте это решать самим немцам. Они просили – им разрешили. Я думаю, разберутся, кто кому должен. Ваше дело – открыть линию для хозяев земли и содействовать тому, чтобы немцы с той и другой стороны смогли обоюдно договориться, не допуская слишком острых конфликтов. Как это сделать практически, надо подумать. Вам, видимо, придется связаться с капитаном Чаловым, потому что эта земля, – майор указал на карту, – тянется и на его участке. У Чалова я только что побывал... На все – дней десять-пятнадцать, не больше.

12

Забот привалило много. И не хотелось Грохотало этого делать, но пришлось пойти к Карлу Редеру.

Бургомистр прохаживался по комнате в жилете, посасывая маленькую трубочку, из которой несло удушливым смрадом дрянного табака. Редер уже слышал, как он выразился, краешком уха разговор о земле и теперь был очень возбужден. Быстро шагая по комнате, он поминутно зачем-то доставал часы из жилетного кармана, совал руки то под жилет, то в карманы брюк и допрашивал:

– Ну как, господин лейтенант, ожидается что-нибудь?

– Какой у вас дурной табак, господин Редер, – нарочно тянул Володя, словно не замечая нетерпения старика.

– Что поделаешь, сын мой! Такие времена. А на добрые сигары я так и не заработал за всю жизнь. – Он вывернул карманы брюк и встряхнул их, смеясь: – Пролетарий! Живем мы с бабушкой Гертрудой всю жизнь только вдвоем, а она привыкла ко всякому, даже самому горькому табаку. Гостей у нас бывает немного.

Взяв у Володи из пачки сигарету, он бросил трубку в пепельницу и, подогреваемый любопытством, взмолился:

– Ну, сжальтесь, господин лейтенант, скажите, что с нашей землей? Вы же знаете, что мы писали в Берлин. Ведь больше половины моей земли – на той стороне!

– Все это мне известно, дорогой дедушка. Но линия остается на месте, а на своей земле вы будете работать за границей.

Лейтенант рассказал; как разрешился вопрос в Берлине, и старый Редер, будто из него выдернули «живую нитку», тяжело опустился в ветхое кресло.

– О-о! – зажал он голову. – Тут будет много шуму. Мы вложили свой труд и семена в чужую землю! Как разделить все это теперь?

– Между собой-то, думаю, как-нибудь поладите, а вот с англичанами, как поведете расчеты?

– А что с англичанами?

– Вы не видели, сколько они там «напахали» танками? Половина посевов на вашей земле загублена.

Редер знал, что англичане протоптали след по хлебам вдоль линии, но что они смешали с грязью еще целую полосу хлеба – услышал впервые. Его и других жителей Блюменберга не так возмущали действия англичан, пока они не узнали, что потоптанные хлеба принадлежат им, а не только жителям Либедорфа.

Редер вдруг вскочил и снова начал быстро ходить по комнате.

– Надо скорее собирать народ, надо обсудить, что теперь делать. А как договориться с бургомистром из Либедорфа? И что скажут хозяева потоптанных посевов?.. Кто возместит убытки?..

Вопросы множились поминутно, а ответов не было. Грохотало, наконец, решился сказать о цели прихода, и Редер с готовностью предложил свой мотоцикл.

– Пожалуйста, господин лейтенант. Все равно я на нем не езжу. Денег на бензин у меня нет, да и стар стал.

Получив на бензин, Карл Редер достал из комода ключ, отдал его лейтенанту и пошел готовить собрание.

Хоть и не ездил Редер на старом своем мотоцикле, но машину содержал в порядке. Это Володя почувствовал сразу, как выехал за ворота. Не заезжая на заставу, он направился в штаб батальона. За деревней в лицо пахнул свежий ветер, машина легко катилась по асфальту, а по обе стороны от дороги замелькали жалкие поля-заплаты.

Встретившись через полчаса с комбатом, Грохотало взял у него образцы пропусков, посоветовался о предстоящей встрече с англичанами и договорился, что на встречу следует пойти вместе с капитаном Чаловым, начальником соседней заставы справа, потому как английская застава в Либедорфе стояла и против его участка.

На выходе из штаба Грохотало носом к носу столкнулся с сияющим Блашенко.

– Володька, черт полосатый! – схватил тот в объятия своего взводного и закружил в подъезде дома. – Да ведь я к Тольке еду, домой!

– Подождите! – взмолился Грохотало, освобождаясь. – Пустите. Я-то при чем? Лучше скажите, когда едете?

– Сейчас поеду в полк оформлять документы, а там дня через три-четыре – ту-ту-туу! – поехали!

– Вы позвоните, когда уезжать будете. У меня для Тольки подарок есть.

– Обязательно. Ты ж и проводить должен меня...

– А Горобский уехал?

– Не знаю... кажется, уехал. – Блашенко крепко встряхнул Володю за плечи и, словно на крыльях, взлетел на второй этаж.

Вот ведь что делает с человеком радость!

Подивившись такой перемене, Грохотало вышел к мотоциклу и отправился в обратный путь. За деревней начинался крутой подъем. Дорога шла под железнодорожный мост, круто выбегала на высокий холм, и сразу начинался спуск в глубокую лощину.

На подъеме открыл газ до отказа, а когда дорога пошла вниз и потребовалось сбавить газ, это оказалось невозможным. Трос заело, ревел мотор, скорость угрожающе росла... Пришлось заглушить мотор и ехать по длинному спуску «самокатом». А там – еще один подъем, и следующий спуск доходил почти до самой мастерской Отто Шнайдера.

– Значит, все-таки пожаловали в гости, господин лейтенант, – вышел на бетонную площадку перед мастерской Отто. Володя протянул ему руку – он подставил правый локоть, показывая измазанные кисти.

– Нет, – откровенно признался Грохотало, – не собирался я побывать у вас в гостях. И сегодня проехал бы: тороплюсь, да вот машина подвела.

– Ну, это мы сейчас исправим. Анна! – крикнул он в сад. – Принимай гостя...

Отто пошел в дом и вернулся оттуда, неся две сигары и два сигарных мундштука.

Они присели на скамейку возле садового забора и закурили. Анна, жена Отто, устроилась на скамейке рядом с Володей. Из сада вынырнул Ганс:

– Добрый день, господин лейтенант! – и тут же без запинки добавил: – А знаете, Карца уже судили.

– И что ему присудили?

– Расстрел! – выпалил Ганс.

– Да, знаете ли, – вмешалась Анна, – оказалось, что у него хранилось оружие, он крал велосипеды и мотоциклы, развратничал. Бедная Луиза – жена его – совсем высохла. Не жалко эту потаскуху Ирму, но ведь он убил родного сына из-за нее! И за все это ему присудили только расстрел!

– Вы говорите, у него нашли оружие?

– Да, только не дома, а там, в лесу.

– И много?

– Не могу сказать точно, – вступил в разговор Отто, – но больше десятка одних пистолетов, были винтовки и много патронов. Говорят, он откровенно признался, что давно собирался уйти в Западную Германию, потому и не хотел честно жить и работать здесь. Там-то он бы спасся от наказания.

Так вот почему, оказывается, оживился Густав, когда во время допроса на заставе речь зашла об убийстве двух человек. Он считал, что если удастся скрыть оружие, то все преступление будет иметь лишь уголовный характер.

– Значит, вы говорите, ему присудили  т о л ь к о  расстрел? – спросил Володя, сделав нажим на слове «только».

– Да, только расстрел, – вздохнула Анна.

– А что же, по-вашему, следовало ему присудить?

– Как что? – удивилась женщина. – Его надо было сослать в Сибирь! Все говорят, что его надо было сослать в Сибирь, чтобы он корчился там от страшного холода, чтобы его там растерзали звери или людоеды, а может быть, подох бы от голода.

Лейтенант не мог удержать улыбки.

– Что вы смеетесь? – обиженно вскинула брови Анна. – Разве вы считаете, что Карц не достоин более сурового наказания?!

– Да уж суровее-то вроде бы некуда.

– О-о! Коммунисты всегда гуманны, мама, – пропела подбежавшая белокурая Гильда, дочка Шнайдера. – Иногда они гуманны даже больше, чем надо! Вы только подумайте: Карц в него стрелял, и он же его защищает. Какое великодушие!

– Да, что же я сижу? – спохватился Шнайдер. – Ведь вы сказали, что у вас нет времени.

Отто пошел к мотоциклу, а Гильда заняла его место рядом с Володей. На ней было домашнее клетчатое платьице, такой же передничек, край которого она держала в руке, и большие, с чужой ноги, башмаки на деревянной подошве. Но даже в таком наряде она была хороша, лишь чуточку полнее, чем обычно бывают немецкие девушки в ее поре. Простотой обращения она сразу располагала к себе.

Гильда отбросила рукой прядь волос, спадавших ей на лицо, и достала из кармана передника большое румяное яблоко.

– Это вам, – сказала она, – а это тебе, – и подала Гансу яблоко из другого кармана. Откусив от третьего и болтая ногами, она вернулась к прерванному разговору: – Мама, разве я не правду говорю, что коммунисты слишком гуманны?

– Не знаю, – отмахнулась мать, – может, господин лейтенант скажет, почему он считает, что Карца не следовало наказать суровее?

– Я просто не знаю более сурового наказания. А вот если вы желаете Карцу добра, тогда, конечно, лучше сослать его в Сибирь. – Шнайдеры удивленно уставились на лейтенанта. – Рыбы, хлеба, мяса и овощей там достаточно, а от мороза найдутся хорошие шубы. И жил бы там ваш Карц, как у Христа за пазухой. Ведь там живут миллионы людей! Так кто из нас защищает Карца – я или вы?

– Постойте, – недоверчиво возразила Гильда. – А вы хорошо знаете, что такое Сибирь? Вы сами откуда?

– Можно сказать, из Сибири... – Володя поперхнулся и перестал говорить, потому что эти слова подействовали на слушателей подобно грому. Гильда испуганно вскинула брови и перестала жевать яблоко, а ее мать отшатнулась от Грохотало и брезгливо проговорила:

– Не может быть! Там живут дикари, там... – она так и не договорила, что еще «там», а Гильда закричала:

– Пропаганда! Пропаганда! Я сама читала о Сибири, там сказано... А когда я училась, нам учитель тоже рассказывал о ней...

– Я не договорил, – поправился Володя, – сам я с Урала, но Урал и Сибирь – рядом, они мало чем отличаются...

– Момэнт! – крикнула Гильда. – А кто ваш отец, кем он работает и где живет? Он коммунист, пропагандист, председатель?

– Нет, – вздохнул Володя, – не коммунист и не председатель. Погиб на войне. А раньше простым колхозником был.

И это сообщение встретили недоверчиво, но потом посыпались вопросы. Шнайдеры спрашивали о самых, казалось бы, известных вещах: какой в Сибири климат, сколько месяцев длится зима; какие растут деревья, есть ли ягоды, грибы; какие звери водятся в сибирских лесах, какая рыба в реках; какие народности живут в Сибири, что они из себя представляют, как одеваются – вопросам не было конца.

Оказалось, что они представляют Сибирь по старинным преданиям и геббельсовским сказкам и ничего не знают о настоящей Сибири.

Окончив ремонт, Отто присел на переднее сиденье мотоцикла, поджег недокуренную сигару и изрек:

– Выходит, Геббельс, размалевывая самыми страшными красками сибирских дикарей, старательно делал дикарей из нас самих. А про колхозы нам говорили такое, что и подумать страшно.

– Нет, а я все-таки не верю, что вы – сын колхозника, – вставила Гильда. – Сибирь, может быть, и правда такая, как вы говорите, но что колхозник – неправда. Пропаганда!

Грохотало засмеялся, а Отто, потирая затылок, глубокомысленно заметил:

– Видишь ли, Гильда, однажды мы им уже не поверили, но от этого Сибирь не пострадала...

– А можно вам задать несколько вопросов? – спросил Володя.

– О, пожалуйста, – откликнулся Отто.

– Какое у вас образование, господин Шнайдер?

– Среднее техническое, – не без гордости ответил он, – но в автомобилях я разбираюсь не хуже любого инженера.

– Я не сомневаюсь в этом, но, получив образование, вы хорошо узнали только машины...

– А человека, да еще сибирского, – перебил Отто, – нам и не полагалось знать, по убеждениям Гитлера и его помощников... В этом не моя вина.

Володя повременил, как бы примериваясь, и обратился со следующим вопросом к Анне:

– Вот вы не можете поверить моим рассказам о Сибири. А мне трудно поверить, что одни взрослые люди в Германии говорили другим взрослым людям, будто не только сибиряки, а вообще русские – это не люди, а дикари, по образу жизни, мыслям и поступкам, что у них даже есть рога?!

Надо было видеть, как эта уже немолодая женщина смутилась, лицо ее покрылось красными пятнами.

– Да, такое было, – твердо, с расстановкой сказала она. – Только никто этому не поверил, потому что наши мужья были на фронте и не видели там рогатых людей. В Германии тоже были русские пленные, и среди них никто не встречал таких. Правда, пропаганда скоро внесла поправку: не вообще русские, а коммунисты – обязательно с рогами.

Гильда, Ганс и Отто весело захохотали, а Анна, отирая с лица пот, закончила:

– Это ведь было в самом начале войны. А потом они скоро совсем об этом замолчали и забыли.

– Вы, конечно, тоже коммунист? – спросила Гильда.

– Нет, – ответил Грохотало, поднявшись со скамьи и направляясь к мотоциклу, – пока еще комсомолец.

– О-о, это все равно! Комсомолец – это маленький коммунист... У вас, наверное, уже рожки прорезались под фуражкой... Бе-ее!

– Гильда! – крикнул на нее отец, но девушка, звонко захохотав, сбила с Володи фуражку и с легкостью серны вскочила на крыльцо, протопала деревянными подошвами по веранде и, захлебываясь от смеха, выглядывала в растворенное окно на кухне.

– Глупая девчонка! – рассердился Отто, а все остальные смеялись от души.

Когда заработал мотор и осталось включить скорость, к лейтенанту подошел Ганс, потянулся к его уху и, чтоб никто не слышал, попросил: – Вы мне когда-нибудь подарите звездочку... когда вам не надо будет?