Текст книги "Горячая купель"

Автор книги: Петр Смычагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

17

Обед был прерван телефонным звонком. В трубке звучал голос старшего лейтенанта Блашенко.

– Кто слушает? Грохотало! Тебя мне и надо. Сорок минут на сборы, и к половине третьего чтобы был у нас, иначе мой отъезд состоится без тебя. Понял?

– А позднее можно? Часам к пяти?

– Ну, ты, брат, смешишь: в четыре двадцать пять поезд уходит. Нет, хватит ждать, и так вместо трех дней пришлось чуть не полмесяца с пропуском волокититься.

– Очень жаль, но на четыре назначена встреча с англичанами. Я не могу ее отменить.

– Черт бы вас там побрал с вашими англичанами. Я же никого не приглашаю, кроме Мартова, Коробова и тебя!

– Сам не приеду, а пильщика пришлю.

– Тьфу! – выругался Блашенко. – На кой мне сдались твои пильщики, я не нанимаю рабочих!

– Да не вам, а вашему Тольке! Игрушка такая.

– А-а-а, – протянул Блашенко, – тогда до свидания. – Он что-то еще проворчал и положил трубку.

Отправив с Фроловым посылку, Володя оседлал старый мотоцикл Редера и отправился к Чалову.

Совершенно незаметно и неизвестно в какой момент в нем исчезли юношеская безалаберность, лихачество, этакий бездумный задор, нередко охватывавший его на фронте. Все в нем стало как-то ровнее, степеннее, что ли. Теперь не отважился бы он так вот просто выбросить из окна даже подлеца, присвоившего себе чужие ордена, – как когда-то в госпитале, – успел бы подумать о последствиях.

А за время болезни он отвык от быстрой езды и неожиданно для себя открыл прелесть плавного, неторопливого движения. Асфальт, размякший от жары, шелестя, уносился под колеса. Теплый ветер ласково гладил лицо. С поля веяло запахом клевера и спеющей ржи.

Отъезд Блашенко разбудил мысли о доме, потому и клевер, и эта спеющая рожь казались родными, уральскими. Если б еще вот здесь, прямо среди поля, встретилась береза! По всей Руси стоят эти белоствольные красавицы с зелеными кудрями, ласково шумят вершинами под вольным ветром. И тому, кто видит их каждый день, наверное, и в голову не приходит, что так можно тосковать по ним.

Как величественно красуются они на крутых берегах уральских рек и, склонившись над кручей, смотрят в спокойную гладь воды, отражаясь в ней белыми стволами. Вечерами выходят на берег парни и девушки. Здесь и волейбол, и танцы, и песни. Хоть бы на один вечер, на один час очутиться там!

Где-то на польской земле сложил свою голову отец. Младший брат успел повоевать еще и на Востоке, но навечно остался там. Мать с сестренкой – дома, обо всех своих делах рассказывают в письмах. А от Леночки, из Москвы, то зачастят письма, то перемежатся... Через год она кончает учебу... Как-то все сложится дальше?

Хорошо думалось при такой езде! Мелькали перед глазами родные картины, а мотоцикл между тем катился и катился по пустынной дороге. Вдруг из воображаемой уральской реки всплыл настоящий шлагбаум, полосатая стрела его была приспущена. Пришлось плотно прижаться к баку. Выходит, и такая езда не безопасна, если зазеваешься: она успокаивает, убаюкивает, усыпляет бдительность.

Капитана Чалова Володя нашел на заставе и от него узнал, что жители их деревни решили поступить со своими посевами точно так же, как и в Блюменберге – иного выхода нет.

На линию отправились вместе с Чаловым на его новом мотоцикле. Ни тому, ни другому не приходилось участвовать в подобных переговорах, потому не имели они представления, как и с чего начнется предстоящая встреча. Вдруг Чалов хлопнул Володю по коленке, спросил:

– Куда же нас несет?

– А что, разве мы не по той дороге едем?

– Дорога как раз та, да как мы разговаривать-то будем? Они не знают русского, а мы – английского. Вот наговоримся!

– Не волнуйтесь, – успокоил его Володя, надеясь на Чарльза Верна, – там у них есть человек, знающий по-немецки. Вот он и будет у нас переводчиком.

Мотоцикл решили оставить в тени одинокого дерева у дороги, метров за двести от линии. С той стороны быстро приближался открытый военный автомобиль. Наши офицеры были еще далеко, а английская машина уже подскочила к самой проволоке. Из-за руля выпрыгнул человек в помятом берете и таких же помятых брюках. Суетливо забежав на другую сторону, он услужливо открыл дверцу для своего начальника. Тот неловко высвободил длинные ноги из тесного передка машины и, поднявшись во весь рост, остановился у проволоки в ожидании. Чарльза Верна с ними не было.

Английский офицер был высок и тощ, узкое бледное лицо, черные очки в роговой оправе. Фуражка с большим козырьком, бросая на лицо тень, придавала ему особую мрачность. Мундир и брюки тщательно отглажены. Кокарда блестела, козырек блестел, пуговицы блестели – все было ярко, гладко, холодно. В этом блеске совершенно терялось в тени козырька бледное лицо, будто на пустом месте чернели очки.

Подойдя к линии, Чалов и Грохотало поприветствовали английского офицера по-армейски, но тот в ответ лишь чуть-чуть приподнял правую руку, на которой неизвестно зачем болтался стек. Этот жест мало походил на военное приветствие. Из-за спины майора выскочил тот же молодой человек, оказавшийся переводчиком, и предложил свои услуги на чистейшем русском языке, изрядно картавя.

Капитан Чалов не удержался от замечания:

– В вашей армии приветствия разве отменены?

– Вы имеете честь говорить с командиром противотанковой батареи английской армии майором Ра, – выпалил переводчик, сделав вид, что не расслышал вопроса Чалова.

– Очень приятно, – усмехнулся Чалов. – А вы имеете честь говорить с двумя офицерами Советской Армии.

Майор не стал дожидаться перевода этих слов. Он высоко задрал тонкий горбатый нос, выпятив кадык на худой шее, хлестнул себя плеткой и что-то сказал переводчику рокочущим голосом.

– Господин майор говорит, что у него нет времени на долгие разговоры, и он предлагает открыть линию завтра же.

– Этого никак нельзя сделать, – возразил Чалов, – надо дать возможность немцам с той и другой стороны договориться между собой об условиях. Готовы ли они к открытию линии?

Выслушав перевод, майор поморщился и, отвернувшись от русских офицеров, что-то сердито сказал переводчику.

– Господин майор просит передать, что его нисколько не интересует мнение немцев.

– Это и без перевода понятно... А вот как он думает рассчитываться за потоптанные посевы вдоль линии, спросите-ка его.

Чалов уже терял спокойствие, хотя начал разговор хладнокровно. А переводчик взял на себя смелость ответить самостоятельно.

– Господин майор лишь выполняет приказ своего командования...

– А что, посевы он истребляет тоже по приказу «своего командования»? – Чалов уже не скрывал негодования.

Майор, видя, что разговор пошел без его участия, весь напрягся от злости и так прикрикнул на своего солдата, что у того сразу пропала охота говорить от своего имени. Он тихо перевел слова начальника:

– Извините, но господин майор говорит, что вы оба молоды и не можете хорошо знать немцев...

– Это мы не можем знать немцев?! – вскипел Чалов. Полное лицо его налилось кровью, глаза загорелись, пальцы сжались в кулаки. Он решительно шагнул к проволоке.

– Спокойнее! – шепнул Грохотало и, не давая заговорить Чалову, сказал переводчику: – Мы тоже выполняем приказ командования, поэтому предлагаем завтра дать возможность встретиться всем трем бургомистрам, послезавтра, в субботу, окончательно решить вопрос о земле и посевах и обменяться образцами пропусков, а в воскресенье, ровно в двенадцать, открыть линию сразу в обоих пунктах.

Слушая перевод, майор выдернул из нагрудного кармана две бумажки и сунул их солдату, что-то сердито говоря ему. Володя взял бумажки, просунутые между проволоками. Это были образцы пропусков, написанные на трех языках: английском, русском и немецком. Внизу стояла подпись: «Командир 208-й противотанковой батареи майор Ра».

– Хорошо, – разглядывая пропуск, сказал Грохотало. – Мы вам вышлем образцы пропусков, как я уже сказал, в субботу.

– Господин майор спрашивает, какое ваше мнение насчет сбора бургомистров? Желательно, чтобы они собрались у нас, в Либедорфе. Он не будет с ними долго... нянчиться...

Чувствовалось, что солдат изо всех сил старается смягчить грубость майора, но это не всегда удается.

– Пусть бургомистры соберутся у нас, в Вайсберге, в девять часов, – успокоившись, предложил Чалов. – А господину майору полезно подумать о том, как возместить убытки за истребленные посевы.

Солдат долго переводил слова Чалова, майор помрачнел еще более. Он пристально свысока поглядел на Чалова, потом – на Грохотало, согласно кивнул головой и, повернувшись, пошел к машине, что-то коротко бросив переводчику.

– Мы очень спешим, – сказал солдат, пятясь от проволоки. – Господин майор согласен на все ваши условия... До свидания.

Они уехали.

– Ну, и минога! – выдохнул Чалов, отирая платком потный лоб и отходя от линии. – Если бы еще поговорить минут десять...

– Да... спеси в нем – без меры...

– Это ты помешал мне душу отвести. Я бы ему объяснил, что мы не только немцев знаем, но и в англичанах разбираемся... Он бы меня без переводчика понял!

18

Орел совершенно поправился и рвался на волю. Когда к нему подходили, он, играя, норовил схватить зубами за плечо или за руку и тихонько ржал, словно упрашивая выпустить из конюшни.

В субботу вечером, когда все хлопоты об открытии линии подходили к концу, Володя решил устроить Орлу хорошую разминку и заодно проехать по всему участку. Тем более, что ключица, как и обещал доктор, – неправильно, внакладку, но, кажется, благополучно срослась и болеть совсем перестала.

Впервые за много дней покинув конюшню, конь взвился на дыбы, но удила заставили его осесть. Однако еще на протяжении целого километра пути он продолжал дурачиться и скоро изрядно взмок.

Вечер был тихий и теплый. Везде чувствовалось приближение чего-то праздничного и торжественного: на завтра намечено открытие линии.

Еще днем, когда лейтенант ходил к бургомистру, он заметил в одном из дворов рабочую повозку, чисто вымытую и любовно украшенную. В ней лежали вилы, грабли и коса, красиво увитые разноцветными бумажными лентами. Редер сказал, что на встречу с соотечественниками из английской зоны они выедут по-праздничному.

Старик рассказал, что на совещании в Вайсберге бургомистр из Либедорфа жаловался на майора Ра. Когда он завел с англичанами речь о погубленных посевах, майор, грубо оборвав его, сказал, что немцы причинили Англии много зла, что он не видит ничего плохого, если и они «немного победствуют».

Бургомистр пытался объяснить майору, что во всех несчастиях народов Европы, какие причинила война, повинны не все немцы, а только нацисты, но майор отчитал его за «неправильное понимание политики» и запретил говорить об этом.

На совещании долго спорили, как поделить убытки, но ничего определенного решить не могли. Редер предлагал снова обратиться в Берлин – его не поддержали бургомистры, ибо надежды на возмещение убытка англичанами не было, а тратить напрасно время не хотели.

Если раньше, хотя и в шутку, Карл Редер говаривал, что немцам все равно – хоть русские, хоть англичане – лишь бы фашистов не было, то теперь он и шуток подобных не допускал.

На первом посту, куда Грохотало подъехал, было так же тихо, как и на всей линии. Часовой доложил, что задержанных было только двое и что они уже отправлены на заставу.

Володя направил Орла вдоль линии, столбы которой выстроились по отлогому склону холма, скрываясь в небольшой дубовой роще, и, выбежав из нее, уходили на самую вершину, где росло несколько буков.

На других постах тоже было все в порядке. Орел теперь шел ровно и спокойно. С запада, из-за вершины холма, поднималась черная курчавая туча, она настолько сгущала сумерки, что метров за десять-пятнадцать ничего нельзя было различить.

Впереди, на самой вершине холма, располагался четвертый пост. Он перекрывал узкую проселочную дорогу, спускавшуюся к западной окраине Блюменберга и проходившую в километре от заставы. Здесь на посту стояли Таранчик и Соловьев.

Чтобы не допустить возможных недоразумений (давно известно, что в темноте все кошки серы), Володя решил отдалиться от линии, проехать несколько ниже и с юга попасть на пост.

Не успел Орел ступить на дорогу, как вдруг захрапел и бешено шарахнулся от нее. Сверху бесшумно двигалось что-то большое и черное. В то же время с поста послышались крики: «Стой! Стой!» Затем прогремел выстрел, вспышка сверкнула у самой линии, и – сокрушенный возглас Таранчика:

– Ушел, чертяка!

Между тем загадочный предмет приближался, и Володя разглядел двухколесную тележку на резиновом ходу, в ней стояла бочка ведер на двадцать. Оглобли волочились по земле и поперечиной, прикрепленной на их концах, несколько задерживали свободный ход тележки. Орел трясся всем телом, храпел, пятился и, оскалив зубы, дико сверкал белками глаз. Володя рванул повод и, ударив коня каблуками, кинулся к посту.

– Стой, кто идет! – взревел Таранчик, бежавший навстречу. Грохотало назвал пароль.

– А, товарищ лейтенант! – и, удаляясь саженными прыжками, ефрейтор скрылся в темноте.

Наверху, между буками, бродил Соловьев, склонившись, внимательно что-то рассматривал в траве.

Ответив пароль, Володя спросил, что здесь происходит.

– Да что, – нехотя заговорил Соловьев, – контры какие-то привязались...

– Контрабандисты, что ли?

– Ну да...

В это время послышался голос Таранчика:

– Э-ге! Попался! Стой – стрелять буду! Шицен! Шицен!

В луче его фонаря мелькнула человеческая фигура, метнувшаяся по склону. Володя направил коня вниз по клеверному полю в то место, где сверкнул огонек фонаря. Вдруг впереди показался бегущий человек. Видя бесплодность своих усилий, он упал, несколько раз перевернулся, катясь по склону, и затих.

Подскакав к нему, Володя заставил его подняться, а подоспевший Таранчик быстро обыскал задержанного и, не найдя оружия, подтолкнул к дороге, сказав:

– Вы поезжайте на пост, товарищ лейтенант, а мы сейчас туда же прибудем.

Считая, что там должен быть еще перебежчик, Володя поспешил к Соловьеву.

Туча к этому времени продвинулась на восток, и стало совсем темно. На вершине холма, на фоне темного неба, высились едва различимые буки. Там, у самой линии, спокойно стоял Соловьев.

– Что ты тут искал? – спросил, подъезжая, Володя.

– Нашел уже! – ответил тот бодро.

– Что?

– Да вон, бутыль со шнапсом.

– А перебежчиков больше не было?

– Был еще один, да ушел на ту сторону...

– Слушай, Соловьев, чего это ты, как на допросе, мямлишь? Рассказывай все по порядку, как было!

– Ну, тащили эти двое тележку, а мы залегли вон там и ждали... Только они поравнялись с нами – мы выскочили. Вот и все. Один схватил с тележки бутыль и побежал к линии. Таранчик побежал за ним, а он бросил бутыль да и махнул под проволоку. Потом Таранчик побежал вот за этим, которого сейчас ловили...

– А ты где был в это время?

– Он, товарищ лейтенант, портянки сушил, – вдруг отозвался Таранчик. Ефрейтор, оказывается, сходил вниз, разыскал там налетевшую на камень тележку с бочкой и теперь конвоировал задержанного, впряженного в возок. И тут стало понятно, почему Соловьев, обычно разговорчивый, так неохотно отвечал на вопросы. Он знал, что товарищ будет над ним потешаться, сколько ему вздумается. И, пожалуй, лучше согласился бы на внеочередной наряд, только бы уйти от насмешек Таранчика.

– Я за тем погнался, а он, дьявол, – шмыг под проволоку, – продолжал Таранчик, остановившись возле лейтенанта. – Думаю, сейчас поймаю: если на забор полезет – подвесится. А он, скаженный, бутылку бросил и – под проволоку! Там, оказывается, две нитки раньше отцеплены были. Оглянулся – Соловушка мой лежит вверх ногами: вот этот ему ножку подставил и – тягу!

– Так вы ждали, что ли, сюда эту пару?

– А как же! Помните, вам Фролов докладывал? При каждой смене поста передавали друг другу про них.

Володя вспомнил, что об этих контрабандистах говорили, но в последние дни за множеством дел это как-то отодвинулось на задний план, а потом забылось.

– Ведь они что делали, разбойники! Договорятся с какой-нибудь группой перебежчиков, укажут им место подальше от дороги: вон там, мол, идите, раз у вас багажа нету. Если спокойно обойдется, тогда и мы с телегой двинемся. А сами в темноте на дорогу выйдут, подъедут поближе и смотрят: как только пост займется теми перебежчиками, контрабандисты – под проволоку со своей телегой. Три раза так-то пролазили только туда, да обратно – два. Прямо график движения наладили... Сначала так даже и днем такой фокус устроили, когда отсюда на ту сторону шли.

– А сегодня что им помешало?

– На этот раз мы не клюнули на ихних живчиков. Они нашли двух старух и послали их вон туда, налево. А мы лежим. Они думали, что мы ушли в сторону третьего поста, и поперли прямо на нас...

– Все это хорошо, только поступили вы не совсем правильно, Вы ведь не знаете, что это были за старухи. Возможно, пропустили что-нибудь более ценное, чем эта бочка пива вместе с ее хозяином.

– Может, оно и так, да что делать: Соловушка мой – плохой помощник. За теми бросишься – этих снова упустишь. Ведь в прошлые разы их упускали, а задерживали всегда каких-нибудь калек. Это они подсунули тогда Шпигеля к самой линии за цветочками да за бабочками, места ему нахвалили... Не хочется более клевать на таких Шпигелей.

– Не буду мешать вам. Занимайтесь своим делом, а мы с господином коммерсантом двинемся в путь, чтобы он вас не связывал. За телегой сейчас кого-нибудь пришлю.

– Да пусть сам и везет: тут под гору, один управится – здоровый жеребец. Еще ребят из-за него беспокоить, – посоветовал Таранчик.

Это было благоразумно. Грохотало так и поступил, отправившись на заставу с грузом контрабандистов.

Надо заметить, что с продовольственными товарами в Восточной Германии дело обстояло намного лучше, чем в Западной, зато промышленные товары, особенно запасные части к машинам, легче было достать в английской и американской зонах: Рур и другие промышленные области остались там. Этой-то особенностью, сложившейся после раздела Германии, и пользовались контрабандисты, наживаясь на продаже дефицитных товаров.

19

В воскресенье торжественное открытие линии было назначено на двенадцать часов, но уже после десяти по дороге к первому посту потянулись жители Блюменберга группами и в одиночку. Некоторые целыми семьями ехали на украшенных повозках, запряженных лошадьми или волами. Другие шли пешком или ехали на мотоциклах и велосипедах. Лимузин Пельцмана стоял на обочине дороги, а его владелец прохаживался около проволочного забора и успевал разговаривать с людьми по ту и по эту сторону проволоки.

Хозяев, имевших прямое отношение к земле, было немного; основная масса жителей деревни явилась туда ради любопытства либо за тем, чтобы встретить кого-нибудь из родственников или знакомых с той стороны. Сюда же пришли многие из солдат, свободных от службы.

В половине двенадцатого из деревни вышла небольшая колонна молодежи. Девушки с венками на головах несли вилы, грабли, косы. За колонной двигалось несколько повозок в праздничном убранстве. Вел немногочисленную колонну сам бургомистр Карл Редер.

К этому времени с противоположной стороны демаркационной линии тоже собралось много народу. Молодежь шутила и развлекалась в ожидании назначенного часа. Те, что постарше, встречались с родственниками и знакомыми из Либедорфа, протягивали друг другу между проволокой руки.

Две молодые женщины торопливо рассказывали новости, перебивая друг друга, громко смеялись. У них, кажется, не было секретов. Женщины несколько раз порывались обняться, но мешала колючая проволока.

Два старичка в рабочих кепках, отойдя подальше от толпы, остановились у столба. Старик с английской зоны, приставив ладонь ко рту, горячо и убежденно что-то говорил старику с нашей зоны. А тот, прильнув ухом к проволоке, глубокомысленно почесывал затылок.

То и дело доносились отрывки фраз, из которых нетрудно было заключить, что собеседники толкуют об отношении оккупационных войск к населению.

Между тем назначенный час приближался, люди, собравшиеся здесь, были возбуждены и поминутно спрашивали, не пора ли приступить к делу. Последние минуты тянулись долго, и лишь за пять минут до двенадцати к толпе собравшихся на той стороне подкатила военная машина. Из нее вышел Чарльз Верн.

Он прошел к проволоке и приветствовал всех присутствующих по-граждански, поклонами.

Карл Редер произнес речь. Он призывал немцев не злоупотреблять правом перехода через линию, предоставленным союзным командованием, а пользоваться им только для обработки земли. Опасаясь английского офицера, он не коснулся большой политики, объединения Германии, хотя никогда не упускал возможности поговорить об этом.

Сказал свое слово и бургомистр из Либедорфа. Он тоже просил не нарушать порядка, беспрекословно подчиняться властям и, лучше зная английского капитана, коснулся того, о чем умолчал Редер.

– Мы терпим кару за то, что позволили фашистам обмануть себя. Мы помогали им порабощать другие народы и государства, хотя не все соглашались с этим в душе. Братья немцы! Теперь мы получили хороший урок от хозяйничания нацистов. Будем же бороться за единую свободную Германию без фашистов!

Чарльз Верн, внимательно слушавший краткую речь бургомистра, первый хлопнул в ладоши. Этого хлопка оказалось достаточно, чтобы разразилась буря аплодисментов и одобрительных возгласов.

В возбужденном гуле чувствовалось не только слияние голосов, но и сердец людей, собравшихся здесь. Но толпу разделял, словно в насмешку, все тот же убогий забор из колючей проволоки. И казалось: вот двинется людская лавина, сметет эти ненавистные колья и уже никогда никому не даст обмануть себя.

Земельный, вооружившись саперными ножницами, подошел к забору и начал резать проволоку. Гул толпы, несколько утихший, возник с новой силой. Люди с обеих сторон двинулись к середине.

Не успел Земельный перерезать нижнюю проволоку, как за столбы, стоящие прямо на дороге, ухватились сразу по нескольку дюжих мужчин и юношей. Столбы вырвали из земли и вместе с проволокой отбросили с дороги за канаву. Обе толпы хлынули навстречу друг другу, смешались и закружились на месте.

Чарльз Верн пробрался сквозь толчею на нашу сторону, подошел к Володе и крепко пожал руку. Он был весел и необычайно возбужден.

Те из крестьян, кто пришел встретиться со своими знакомыми, продолжали оживленно беседовать, а хозяева земельных участков устремились к своей земле.

Один крестьянин из Либедорфа вошел в густой клевер возле караульной избушки и, сняв с плеча отбитую косу, сильными взмахами начал косить. К нему подошли несколько других крестьян, говоря, что клевер принадлежит тому, кто его сеял. Но косарь отвечал: «На моей земле – мой клевер!» – и продолжал свою работу.

Один из присутствующих, видимо, хозяин клевера, ухватился за черенок. Косарь, вырвавшись, замахнулся на него косой, и только вмешательство обоих бургомистров и других немцев заставило крестьянина прекратить эту опасную затею. Выяснилось, что на той стороне ему достался жалкий клочок земли, который не мог удовлетворить и четверти потребности его семьи. А на земле, занятой клевером, теперь можно получить урожай только к следующей осени.

Новые и старые хозяева участков встретились попарно и стали окончательно договариваться между собой о частностях. На вытоптанной полосе по ту сторону линии собралось несколько человек. Они что-то возмущенно говорили, спорили и временами указывали на стоящих в стороне офицеров.

Чарльз Верн, понимая, что речь идет о неблаговидных действиях его сослуживцев, смутился и пригласил лейтенанта поехать вместе с ним к другому пункту открытия линии. Его веселое настроение как рукой сняло.

– Вы не пострадаете за то, что слишком близко сходитесь с русским офицером? – спросил Володя.

Капитан махнул рукой и потащил Грохотало за рукав к машине.

– А ведь эти обиженные люди вправе считать меня соучастником их разорения, потому что я ношу такую же форму, как и их разорители, да еще офицерскую, – уже в машине со вздохом сказал Верн.

Заехав в Либедорф, они попали на дорогу, ведущую на участок Чалова, и по ней отправились туда. Через десять минут подъехали к линии. Майор Ра стоял в стороне от всех, за дорожной канавой, и угрюмо глядел на происходящее, похлопывая себя стеком. Увидев Верна, он что-то сказал ему, ни на кого не глядя, прошел к своей машине и уехал.

Чалов рассказал, что здесь при открытии линии тоже ликовали люди, бургомистр с советской зоны не постеснялся присутствия представителя английской оккупационной армии и откровенно высказал все, что думал о судьбе Германии.

А тут еще Чалов напомнил майору, что кататься вдоль линии на танках теперь не придется, так как за участки крестьян с советской зоны вступятся наши офицеры. Это явно пришлось не по душе господину Ра. За все время церемонии открытия линии он так и не сошел со своего места за придорожной канавой.

Чалов даже пожалел его:

– Терзался бедняга чуть не час. Теперь на неделю сляжет в постель от нервного потрясения. Расчувствовался, так сказать.

– Хорошо, если сляжет, – заметил Верн, усмехнувшись невесело, – хуже всего, если это потрясение будет продолжаться. Тогда и немцам достанется, и солдатам, да и офицеров не обойдет.

На дороге по обе стороны толпились немцы. Многие уже расходились по домам. Офицеры тоже не стали задерживаться, еще раз сверили пропуска и уехали.