Текст книги "Тайна святых"

Автор книги: Петр Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 51 страниц)

ОБЛИК ДУХА АНТИХРИСТОВА

(Приложение к главе “Семь гор”)

Великолепную характеристику положению вещей, сложившемуся окончательно к XIX веку, даст историк Сергей Соловьев, сам сын священника.

“Бедное, материально зависимое с односторонним, устарелым образованием* и особым семинарским языком, духовенство превратилось в сословие низшее, отчужденное от так называемого “хорошего общества”. Бедственное состояние русского духовенства увеличилось еще более разделением его на белое и черное – на черное, господствующее, и белое – подчиненное. Явление, только дозволенное в древней церкви, превратилось в. обыкновение, наконец, в закон, по которому высшее духовенство непременно должно быть из монахов”.

* Каким образов христианское учение (образование) может быть устарелым, оно может быть извращенным или не духовным, а не устарелым.

“Кто-нибудь хорошо учится в семинарии – ближайшее начальство начинает поставлять ему на вид, что ему выгоднее постричься в монахи и достигнуть высокого сана, чем быть простым священнослужителем; с этой целью, а не по внутренним нравственным побуждениям (переводя на язык святоотеческий: без мановения Духа Святого. – Замечание автора книги) постригается в монахи, становится архимандритом, ректором семинарии или академии и т. д. Светские начальники всё еще имеют более широкое образование, всё еще боятся какого-то общественного мнения, все еще находят ограничение в разных связях и отношениях общественных; тогда как высшее духовное лица в своем замкнутом кругу, где остается, не встречает ни малейшего ограничения, оттуда не раздается никакой голос, вопиющий о справедливости, о защите*. Ставший монахом без нравственного побуждения, получивший воспитание в семинарии, где жестокость и деспотизм в обращении учителей и начальников с учениками были тогда доведены до крайности и где главная добродетель была поклонение перед начальством – такой человек, ставший, наконец, повелителем из раба, не знал меры своей власти. Те ученые монахи, которые подпадали человеческим слабостям, были, вообще говоря, лучше: они были мягче относительно других, относительно подчиненных. Гораздо хуже были те, которые воздерживали себя, надевали личину святости. В них развивалось необузданное честолюбие, зависть, страшное высокомерие, требование бесполезного рабства и унижения от подчиненных, ничем не сдерживаемая запальчивость относительно последних”.

* Тут невольно вспоминается знаменитое восклицание доктора Гааэа к м. Филарету: владыка, вы забыли Христа.

Как известно, в XIX веке великую славу стяжал себе московский митрополит Филарет. Нет числа различным писаниям о нем. Нет похвал, которые бы ему не расточались: “высокий облик иерарха”, “мудрый святитель” и пр. Он является как бы идеалом священнослужителей. Вот воспоминание о нем бывших семинаристов – академика Гилярова-Платонова и известного педагога Ф. Гилярова.

Изображается экзамен в Московской семинарии, где постоянно присутствовал митрополит Филарет. “На экзамене мудрый архипастырь и сам часто давал объяснения, всегда отличавшиеся глубиной и силой, они устно разносились по учено-богословской среде московского духовенства. Такие возражения Филарета по богословской науке считались перлами. Зала набита до духоты, масса московского духовенства, ждут. Ректор и инспектор в ожидании владыки успокаивают волнующихся воспитанников, которым выпало на долю отвечать в присутствии митрополита. “Ну чего вы боитесь? Будьте смелее, чего бояться – ведь он наш отец”, – так ректор успокаивает своих питомцев, держа конспект, который в руках у него ходуном ходит. Долго ждут в томительном тоскливом ожидании. Но вот зазвонили. Митрополит приехал – всё замерло, оцепенелая жизнь обнаруживается только в учащенном биении пульса и колыхании непослушного сердца”.

“Митрополита высаживают из кареты и ведут, почти несут по лестнице. Филарет садится. Что это? Важный и величественный, недоступный для нас, смертных, ректор склоняет колени и кладет перед митрополитом земной поклон, не фальсифицированный какой-либо, а истовый, стоя на обоих коленях и прикасаясь клобуком к полу”.

“Экзамен начинается, но вдруг неё стихло и замерло, едва слышится слабый голос. Митрополит делает возражение. Ученик отвечает иногда удачно – иногда нет; тут наступает страшная минута для ректора. “Ты что скажешь?” – доносится слабый голос. Ректор отвечает, конечно, большею частью удовлетворительно, так как он сам долго приготовлялся к страшной минуте. Но иногда на неудачное объяснение ректора доносится слабый, но металлический – холодный голос: “дурак”.

“Ты” – это всегда обращение к черному и белому духовенству. К светским обращение на “вы”.

Еще характерная отметка: Гиляров отвечал по математике и, говорит он: “как сейчас вижу, холодные, устремленные на меня глаза престарелого владыки”.

Все, кто не был еще малолетним ребенком до прихода в Россию нового строя, конечно, помнят и знают, что холод и страх были характернейшими качествами архиерейского сана. Архиерей как бы по молчаливому соглашению всех был самый почетный сановник города – это была ходячая эмблема почета, а не живое лицо. По какому-то, всеми исповедуемому архиерейскому этикету, считалось в высшей степени неприличным, епископу так или иначе обнаруживать себя в живых отношениях к людям. В храме он был окружен сложнейшим церемониалом.

Архиерею было неприлично ходить пешком, он непременно ездил в карете и через стекло окна благословлял встречных. И всюду, где бы ни появлялся этот, первый по почету, сановник, вокруг него создавалась холодная атмосфера всеобщего отчуждения и страха, как перед языческим божком.

Автор этой книги сохранил одно воспоминание детства – оно неизъяснимой силой запечатлено в его памяти. При переходе из приготовительного класса в первый (десяти лет отроду) на торжественном акте гимназии, мне был вручен похвальный лист за успехи. В первом ряду в креслах сидели первые лица города – губернатор, архиерей и др. Награды передавались директором по очереди высоким лицам, а они вручали их подходившим для этого воспитанникам. Мой лист оказался в руках архиерея. Когда он передавал его, мне показалось, что он хочет меня поцеловать и я навстречу протянул губы. Епископ со страхом (полное нарушение этикета) откинулся в глубину кресла, я повернулся уходить, но губернатор, удерживая меня, сказал: вы забыли поцеловать руку у владыки.

На другой день в классе наш помощник классного наставника говорил, смеясь: Иванов вчера хотел поцеловать архиерея.

То, что десятилетний мальчик хотел поцеловать епископа, казалось смешным. “Лобзайте друг друга лобзанием святым” (ап. Павел). Когда апостолы приходили в общину, наступало счастье, радость, горела любовь. “Я не хочу писать вам пером, а хочу говорить устами к устам (т. е. видеться), чтобы радость, ваша была совершенной” (ап. Иоанн).

Когда в народе появлялись Феодосии Печерский, Франциск Ассийский, Серафим Саровский, все сияли от радости и любви.

Отчего же архиереи стали столь несчастными, что только страх и холод сопутствуют их появлению?

* * *

По тому узнают, что вы Мои ученики, что будете любить друг друга.

Эту величайшую истину, проповеданную Христом на Тайной вечери, забыли многие великие богословы последних столетий. Они являются большими мастерами всякого утончения и углубления догматической истины, но не знают любви.

Вот, например, какую превосходную характеристику дает проф. Голубинский (История церкви) родоначальнику таких богословов в русской церкви митрополиту Даниилу, о котором говорилось выше: “Вообще как деятеля и как нравственное лицо мы знаем м. Даниила только с худых и совсем отталкивающих сторон, но в области письменного пастырского учения он занимает в ряду наших митрополитов не только одно из видных мест, но и место совершенно выдающееся, исключительное, решительно и необыкновенно возвышаясь над всеми прочими нашими митрополитами”.

Вот цитаты из творений наших прославленнейших богословов XIX века.

Митрополита Филарета (Московского): “Преступник убил в себе чувство чести тогда, когда решился на преступление. Поздно щадить в нем сие чувство во время наказания” (так говорит он, защищая телесное наказание). И далее: “И что значит защищать личность человека? Не значит ли сделать ее неприкосновенной. Но, если можно сделать личность виновного неприкосновенной для розог, можно ли ее сделать неприкосновенной для оков. Боговдохновенные писатели защищали личность, созданную по образу Божию, не от наказания, а от порока”.

Еп. Феофан (Затворник) (из собр. писем; вып. 2, стр. 117,8): “Бог, Владыко веков говорит или скажет “идут сии в муку вечную, а праведницы в живот вечный”. Так Бог сказал; нечего потому и голову ломать. Вопрос решен авторитетно. Вопиют: как так вечные муки для временно согрешивших? Они хотят быть филантропнее Самого Бога, пострадавшего и умершего на кресте за грешников... Сколько примеров нераскаявшихся грешников?! Что же теперь сделать с этими осатаненными? В рай злых принять нельзя, а измениться они не хотят. Остается: переделать их творчески или уничтожить. Переделывать нужды нет. И без них много святых. К тому же и материал совершенно испорчен. Остается уничтожить”.

Далее вып. 5, стр. 230: “Всякое действие, согласное с законом, согласно и с любовью. Если судья оправдает виновного против закона, то хотя и доброе, по-видимому, окажет дело виновному, но больше сделает зла, чем добра, нарушив, любовь к общему благу, власти и правилам (какова казуистика!). Хвалится, скажете, милость на суде. Так, похвально поступлю я, если сумею оказать милость без нарушения правды суда; иначе милость мою стоит бить батогами”...

Всё приведенное из Филарета и Феофана есть совершеннейшие образы духа антихристова, проповедуемые почитаемыми учителями церкви последнего времени перед революцией. Не думаем, что ошибемся, если скажем, что вместе с революцией для церкви пришло время всесокрушающего воздействия Божией благодати (выражение взято из писем того же Феофана Затворника).

ИЗВРАЩЕНИЕ ХРИСТИАНСКИХ ПОНЯТИЙ

(Петр Великий)

“Откровение св. Иоанна” дает понять ход человеческой жизни без Христа. Материалистическое состояние христианского общества связано с созиданием царства мира сего, с творческим движением жизни (безблагодатным, ибо здесь действует человек во имя свое). “Откровение” говорит об этом на своем своеобразном языке: “и дано было второму зверю вложить дух (здесь вернее было бы выразиться: смысл) в образ первого зверя”. Обыкновенно этот дух (смысл) зовется прогрессом.

Без прогресса жизнь в обществе, утратившем живого Христа, останавливается, принимает уродливое выражение, несвойственное человеческой натуре. В России, как мы говорили вначале о приходе первого зверя, был надолго задержан второй зверь – прогресс. Его боялись, как некоего врага христианской веры; но тут-то и оправдалась великая Христова истина: вера без дел мертва. Жизнь русского народа превратилась в чрезвычайное уродство.

То, что почиталось выражением веры – всё священное, а священным казалось всё принятое от предыдущих поколений – стародавний уклад жизни со всеми подробностями церковных обрядов, превратилось в идолов. Отсутствие основного христианского начала– любви придало жизни дикость, упрямство в хранении мелочей. Душно и отвратительно стало жить в русском православном царстве.

Согласно “Откровению св. Иоанна”, на помощь первому зверю должен был явиться второй зверь: ему предстояло расположить сердца к первому зверю, дать жизни внешне благоприличные формы, превратить замершие силы общества как бы в живое движение. Этот зверь уже давно начал стучаться в двери Московского царства, и вот в личности царя, а потом императора Петра I он нашел себе ревностного слугу.

Сам по себе Петр I, как увидим впоследствии, был явление вовсе не доброе, но ему в позднейших поколениях воздвиглось небывалое почитание, такая хвала, которая превзошла всякую меру. Дело в том, что русское образованное общество, сравнивая свой быт и свои понятия с допетровскими, находило последние дикими и невозможными. И Петра оно стало чтить как мощного зачинателя всего нового. Уродливое безобразие он сменил европейским просвещением. Европейскому же просвещению наше общество стало придавать абсолютное значение.

Не все, конечно, русские так думали, некоторые, как Аксаков, Хомяков, доказывали, что европейское просвещение совсем, не просвещение Христа, оно не будет спасением русскому народу-церкви. Культура безысходна.

“Трагедия культуры, – говорит современный нам мыслитель,– в том, что всякая высокая качественная культура не имеет перед собой перспективы бесконечного развития. Цветение культуры сменяется упадком. Культура всегда кончается декадансом, в этом ее рок”.

Однако русское общественное мнение не обращало внимания на мысли людей, искренне верующих во Христа и Его церковь. Церковь видели только такой, какой она стала благодаря иосифо-волоколамскому духу, где за обрядами и исполнением таинств – храмовой верностью – скрывалась жестокость домостроевского миросозерцания и быта. И Петра Великого стали провозглашать духовным спасителем России.

Не заметили, что прямым наследством Петра I был злой разврат XVIII века. Высшему обществу в России – господам, барам постепенно становилась чуждой христианская добродетель наших предков – целомудрие. Еще более худшим свойством высшего общества, начавшимся при Петре и развившимся да чрезвычайности, было высокомерное отношение образованных (культурных) к необразованным, причем культура часто представлялась, как внешнее отличие. Развилась противная спесь и брезгливость к простому (подлому) народу. Качество, несвойственное допетровскому обществу, где царила сравнительная простота отношений.

Трудно сказать, как привился бы в России прогресс, который непременно должен был бы прийти по пророчеству “Откровения”, если бы Петра I не было. Мы знаем, что начатки его уже появились при правлении Софии Алексеевны, когда во главе правления стоял культурный и добрый князь Василий Голицын. Есть слухи, что он хотел совсем отменить крепостную зависимость крестьян, которая в его время даже не была столь жестокосердной, как позднее, благодаря мероприятиям Петра и законам Екатерины II. Быть может, некоторые очень важные христианские навыки не исчезли бы бесследно в русском высшем обществе и дали бы возможность при культурности сохранить некий древний облик русский (в хорошем смысле).

Однако мы должны иметь суждение о том, что было в действительности. В действительности был Петр, I и его дела, к ним мы теперь и обратимся.

Тайна Петра Великого именно в том, что он стал хотя искренним, но в высшей степени грубым до полного изуверства слугой второго зверя, спешившего обосноваться в русском православном царстве. Всё в Петре становится понятным, если рассматривать его поведение и деятельность в свете такого служения.

Вследствие особых прирожденных способностей Петр намечен был судьбой стать проводником, материалистического прогресса и. разрушителем всяких предубеждений против него. Юным, попав в немецкую слободу, в сборище наехавших в Россию мастеров всякого рода, он проникается не только духом этого сборища, но, становится одержимым. Его влечение к мастерству можно почесть сверхъестественным. Петр никогда не был в состоянии оставаться простым зрителем чужой работы, рука инстинктивно просилась за инструмент, ему всё хотелось сработать самому. С летами он приобрел необъятную массу технических познаний. Он был дома в любой мастерской на какой угодно фабрике. По его смерти всюду, где он бывал, находились вещицы его собственного изделия: шлюпки, стулья, посуда, табакерки и пр. В корабельном же деле он достиг совершенства: современники считали его лучшим корабельным мастером в России. Он мог сработать корабль с основания до всех технических мелочей его отделки.

Такой царь, при общем тогда необычайном почитании царей, был кладом для обогащения россиян новыми вкусами к техническим совершенствованиям. И отец его Алексей, и правитель при Софии Голицын были большими почитателями европейских достижений в технике, однако они не были одержимы, подобно Петру, страстью к этому делу.

Но совсем не в этом была цель прихода второго зверя: у него рога, подобные агничьим. И он явился, чтобы дать идейную или, вернее, религиозную основу первому зверю. Влечение к технике было только внешним обличаем его прихода, необходимо же было извратить все понятия, привить материально-духовные вкусы; вместо Христа вдвинуть в сердце образ зверя.

Киевскую Русь животворила и соединяла вера в Христа, княжества жили отдельной жизнью, но Христос роднил всех.

Московская Русь утратила живого Христа, но она крепко держалась за веру православную. Она не только единилась верой, но и превозносилась: во всем мире только у нас православная вера (Москва третий Рим, четвертому не бывать). В духовном сознании московского люда не государство, а вера была скрепляющим понятием. Но вера омертвела у огромного большинства, и потому стало возможным ее поколебать и даже разрушить.

Какое же понятие – бог было создано Петром, чтобы по-новому объединить и оживить Россию?

Долгое время не видно главного, что вдохновляет Петра. Сначала он потешается исключительно солдатами и сооружениями для плавания, затем из любознательности старается изучить арифметику, механику, астрономию, даже медицину, фабричное дело и проч.

Путешествуя по Европе, Петр после своего главного интереса– кораблестроения, интересуется всевозможными диковинками: посещает музеи, операционные залы, его восхищает европейская жизнь в её творческих достижениях. Всё из Европы, и мелкое и крупное, он хочет перенести в Россию. “Я их заставлю всё это принять”, – говорит русский царь иностранцам о своих подданных. И, возвратившись в Москву, прежде всего, начинает с самого внешнего: собственноручно режет бороды, приказывает носить иностранное платье. Делает все это с такой жестокой навязчивостью, что превращает свои новшества в муку для подданных. “Чтобы всё было у нас, как везде на свете” – его любимая поговорка. Такие преобразования нельзя назвать серьезными, вернее – манией увлекшегося цивилизацией дикаря. Остается неизменной свойственная Петру ненасытная мстительность и свирепая жестокость. Этих его качеств никогда не уничтожат никакие преобразования – до конца они остаются во всем их нравственном безобразии. Казня и пытая стрельцов, по приезде из заграницы, участвуя в этих диавольских делах с наслаждением, он ничего не преследует, кроме затаенной мести, ибо стрельцы еще до его приезда были совершенно обезврежены суровыми мерами властей. Среди тяжких мук ненавистных ему людей Петр предается беспробудному пьянству и отвратительным оргиям своего всепьянейшего собора. В этом ни малейшего исправления во всею жизнь, никогда ни тени раскаяния.

Чтобы нравственно оценить то понятие – идею, которая, явившись впоследствии, идеализировала все дела и стремления Петра и будто бы во всем оправдала, – понять бесчеловечность этой идеи, следует обратить, внимание на отношение Петра к Кочубею (через десять лет после пыток стрельцов), потом на его сыноубийство. Здесь открывается до конца его истинное лицо: совершенный не христианин.

Поклонники Петра, чтобы умалить заслугу Кочубея перед Петром, говорят, что бесчестие дочери было причиной доноса Кочубея. Однако какой верный сын своей родины не счел бы святым долгом предупредить правителя России, слепо доверявшего Мазепе, о готовящейся измене, грозящей, быть может, гибелью отечества. Петр, чтобы обнаружить правду, приказал подвергнуть Кочубея тяжким пыткам. Когда ему сказали, что Кочубей стар для таких мук, Петр, по своему обыкновению не милосердствовать дал приказ вторично пытать Кочубея. Затем выдал его Мазепе на казнь.

Каждый, даже мало совестливый человек на месте Петра, когда раскрылась правда о Кочубее, сознал бы свою великую вину и задумался бы о превратном действии пыток на истязуемого. Ничего подобного не случилось с Петром. Напротив, пытки всегда останутся для него единственным средством для добывания истины. Знаменитый его Преображенский приказ тайных дел привлекал и мучил людей за малейший намек на несогласие даже не с реформами Петра, а с мучительным для всех, способом (всегда жесточайшее насилие) их проведения. В деле своего сына Алексея в 1718 году (за семь лет до смерти царя) Петр достиг последних пределов жестокосердия, показал всё свое ослепление зверем. Царевич Алексей, запуганный отцом, требовавшим от сына любви к ратному делу, которой Алексей не имел по складу своей натуры, бежал в Австрию к императору (его зятю – женаты были на сестрах) и просил позволения жить в его владениях. Петр послал к царевичу Толстого, чтобы уговаривать сына вернуться, обещая полное прощение. Царевич согласился. После зловещего фарса прощения на торжественном собрании Кремлевского дворца в Москве началась оргия Петровой мести.

Приказом тайных дел была арестована масса лиц, близко или отдаленно имевших отношение к царевичу. Всех их жестоко и много раз пытали, и многие были подвергнуты мучительнейшей казни: колесованию (ломали руки и ноги и всовывали их в колесо, а колесо клали плашмя на землю – лежа в таком положении, казненные мучились несколько дней, прежде чем умереть). Однако никакого серьезного материала к обвинению царевича Алексея найдено не было.

Уже совсем не для того, чтобы найти обвинение против царевича, было наряжено следствие над его матерью, несчастной женой Петра, с которой он давно развелся, приказав постричь ее в монахи (кстати сказать, что игумен и иеромонахи Суздальского монастыря были подвергнуты жестоким пыткам за то, что отказались постригать Евдокию против ее желания). Евдокия не имела никакого влияния на сына, так как юн был отнят от нее и воспитывался у Петра, и жила она безвыездно вдали от столиц. Теперь Петр воспользовался случаем, чтобы насытить свою старую неприязнь к законной жене. Производя следствие о ее жизни, Петр узнал, что у нее есть друг майор Глебов. Глебова подвергли пыткам, но ничего дурного за ним не нашли. Все-таки царь приказал посадить его на кол на Красной площади. (Очевидно, только за связь с бывшей царицей Евдокией.) Испытывая невыразимые мучения, Глебов был жив целый день, затем ночь и умер перед рассветом, испросивши св. тайн у одного иеромонаха. Сохранилось известие, что ночью Петр приезжал посмотреть, как мучается несчастный.

Тогда же был колесован епископ Досифей (Ростовский) за то, что утешал Евдокию, говорил ей, что Петр опять сойдется с ней и снова она будет царицей.

Итак, сколько ни мучили людей, не могли доказать виновность Алексея. Тогда и он подвергся пытке, чтобы наговорил сам на себя. Пытали сначала тайно на какой-то мызе (уже после смерти Алексея трое крестьян были осуждены на казнь за то, что были свидетелями, как на мызу повели царевича, в сарай и оттуда были слышны его стоны и крики). Когда Алексей под пыткой по требованию отца письменно себя обвинил (нужно же было иметь материал!), Петр приказал своим собутыльникам (выразимся так) по всепьянейшему собору судить сына. И пытками царевич.был замучен до смерти.

Тело убиенного ждало погребения с 26-го июня до 30-го. Как же проводил это время сыноубийца царь? На другой день после убийства пышно праздновал годовщину Полтавской битвы, обедал в почтовом саду и, как сказано в летописи, “зело веселился”. Через день праздновал свои именины, обедал в летнем саду, вечером занимался любимым развлечением: пускал фейерверк; веселый пир длился до глубокой ночи. Утром хоронил сына. Вспомним здесь, что Иван Грозный четыре дня просидел не пивши и не евши у изголовья убитого им сына в глубочайшем горе и сознании своей вины.

История с сыном произошла через 20 лет после свирепых неистовств над стрельцами, произошла в самый расцвет Петрова царствования. Отличием ее от стрелецкого времени было то, что здесь подверглись пыткам и казням уже ни в чем неповинные люди – масса людей. И казни были утонченнее: там просто рубили головы, здесь колесовали (тоже заимствование из Европы).

Вот свидетельство, что никакого внутреннего роста в этом человеке и христианине не было: как был злодей, так и остался злодеем, до конца жизни, не сознавая себя преступником.

Новый бог, которому поклонился Петр I, нисколько не мешал ему быть злым. Напротив, служением ему оправдывались преступления, бездушное государство – вот этот бог, идол. Ему был принесен в жертву родной сын и многие другие – оттого и не было раскаяния.

“Про Петра же знайте, что ему жизнь не дорога, была бы жива Россия”. Под Россией разумеется не собрание живых людей, а отвлеченное понятие – государство; отныне не христианская вера, как в Древней Руси, а новый идол будет единить русских: Российская империя. Под влиянием этого идола христианские понятия будут вырождаться в зверино-языческие.

Новое сознание – служение государству – не сразу появилось у Петра. Оно пришло незаметно со стороны, казалось бы, неожиданной: началось с детских забав в войну. Это было самое любимое занятие Петра.

Ставши единоличным царем, он всё управление предоставил матери (женщине недалекой) и близким, ей людям (не выше, чем она), и Наталия управляла царством (несомненно гораздо хуже, чем София с Василием Голицыным) до своей смерти (1794 г.). Во всё время правления матери Петр совершенно не интересовался ведением государственных дел, он продолжал играть в войну. От матери, как правительницы, он требовал всевозможных материалов для усложнения своих игр. Мать без памяти любила сына, и Петр с детства привык ни в чем не терпеть отказа, не знал никакой сдержки своему нраву. Всё его поведение было такого духа, что умная его сестра Софья называла Петра и его товарищей: Преображенские озорники. Нелады у Софьи были только с царицей Наталией и ее близкими, Петра она не опасалась, так как видела, что государственная власть его нисколько не интересует.

И это была правда, так как даже и после смерти матери Петр, “понуждаемый, как пишет его современник, вступить в управление царством, однако ж труда того не хотел понести и оставил всё правление другим лицам”. Сам продолжал играть в войну, от правителей же требовал незамедлительного исполнения всех нужных для его забавы вещей и людей, смотрел на государство, как на свою обширную военную кладовую.

К этому нужно добавить: получением царства Петр воспользовался, чтобы расширить до грандиозных размеров, как выражается энциклопедический словарь, свои увеселения. Если при матери он несколько стеснялся, злобно не кощунствовал, то теперь безобразиям и кощунствам всепьянейшего собора – пародии на церковную иерархию – нет предела. Достаточно привести два факта, чтобы характеризовать эти издевательства (продолжавшиеся до самой смерти Петра): всепьянейший папа-патриарх благословлял членов собрания чубуками (курительными трубками), держа их крест-накрест. – На свадьбе папы (Зотова) в храме ящик с водкой сделан был наподобие Евангелия (эта свадьба состоялась в конце царствования Петра). Свадьба была в Архангельском соборе в Москве, присутствующие на венчании были наряжены в шутовские платья. Вокруг церкви приказано было бить в медные тарелки, свистеть, в свистки, трещать в трещотки.

Военные игры продолжались без всяких серьезных намерений и планов использовать их как дело государственное. На суше давались потешные сражения с десятками убитых и сотнями раненых: так, под Кожуховом были введены в “бой” две армии, насчитывающие по 15 тысяч человек в каждой.

Удовлетворяя свою страсть к кораблестроению, Петр отправился к морю, в Архангельск, где соорудил флотилию из нескольких кораблей и радовался, что у него не только потешная армия, но и флот. Однако Архангельск не был особенно годен для военного дела: вследствие частых бурь Петр несколько раз терпел кораблекрушение. Тогда он решил свою морскую базу перенести на теплое море. К Азову было направлено сравнительно большое войско.

Но что Петр в эту пору нисколько не связывал свои потехи с делом государства, свидетельствует его письмо к адмиралу Апраксину (назначенному адмиралом флота в отместку за его нелюбовь к навигации): “шутили под Кожуковом, – пишет. царь, – а теперь едем играть под Азов”. Позднее историки, тщащиеся везде открывать причинную связь (в противоположность историческим событиям, обыкновенно не имеющим решительно никакой последовательности),– историки будут говорить о великом деле Петра, продолжающего движение России, начатого его отцом Алексеем, к Черному морю. Как видим из слов Петра, он совсем не предполагал о величии своих игр. Кстати сказать, русский Азов по Прутскому миру был разрушен.

Быть может, чтобы пристыдить тех, кто за всякое дело безмерно превозносит Петра, от Азовского похода осталось одно отвратительное воспоминание, именно, дело голландца Янсена. При сдаче крепости турки выговорили себе право выйти с ручным оружием и со своими семействами. Петр согласился, но с условием выдачи голландца Янсена, инженера, который, очевидно, чем-то обиженный, убежал от Петра в крепость. Прибывши в Москву, царь устроил там никогда еще не виданный праздник – въезд победителей через триумфальные ворота. В шествии участвовал и Янсен, его везли на телеге, одетого для поругания по-турецки, под виселицей с петлей на шее в цепях. Потом Янсена долго били и израненного, с изломанными членами, всенародно колесовали среди празднеств по поводу победы, т. е. колесо, на котором он несколько дней умирал, украшало площадь, где веселился царь с народом.

Расправляться так с личными врагами было большим наслаждением для Петра. Позднее он страдал, что Мазепа не попался к нему в руки. Историк замечает, что Петр, будучи очень бережлив, однако, предлагал турецкому визирю несколько сотен тысяч рублей, чтобы выдал Мазепу. Был дан строжайший приказ: если изловят Мазепу, строго следить, чтобы он как-нибудь сам не лишил себя жизни. Мы считаем необходимым говорить об этом, ибо должно знать, какой по существу был тот царь, которого чтят, как великого преобразователя христианского народа.

Вот начало серьезных дел. Вследствие некоторых политических комбинаций в Европе Петр был вовлечен в Северную войну. Редкая война, говорит историк, заставала Россию так врасплох, так плохо была обдумана и подготовлена, как Северная. Под Нарву были посланы столь плохо подготовленные войска, что Карл Шведский, имея 8.000 солдат, уничтожил русскую армию в 35.000 человек. Масштаб потешных сражений долго мешал Петру приноровиться к серьезности положения. За это время погибло бесчисленное количество народа, просто от холода, недостатка провианта, отсутствия оружия. Не “гениальные” замыслы об “окне в Европу”, а, напротив, отсутствие серьезных мыслей при начале войны характерны здесь для Петра: “Серьезности научили нас господа шведы”, – вот как формулировал Петр положение дел после десятка лет “учебы”.