Текст книги "История сыска в России. Книга 2"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 39 страниц)

В связи с этим в письме давалась прямая директива об арестах зиновьевцев: “…в отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии – его надо еще арестовать и изолировать, чтобы помешать ему подрывать мощь государства пролетарской диктатуры”.

Это письмо 17 января 1935 года Сталин разослал членам Политбюро с просьбой в тот же день обсудить и принять решение. 18 января оно было разослано всем организациям партии.

Вскоре по отношению к бывшим зиновьевцам начались массовые репрессии, по инициативе Сталина опросным порядком было принято решение Политбюро ЦК ВКП(б) от 26 января 1935 года следующего содержания: “О зиновьевцах.

а) Выслать из Ленинграда 663 зиновьевца на 3 – 4 года.

б) Группу бывших оппозиционеров, членов партии в количестве 325 человек откомандировать из Ленинграда на работу в другие районы”.

В январе-феврале 1935 года органами НКВД в Ленинграде было арестовано 843 бывших зиновьевца.

В период проведения следствия над этими арестованными Сталин и Ежов искусственно создали версию о тесной связи зиновьевцев с троцкистами, об их совместном переходе к террору против руководителей партии и Советского правительства и об объединении на этой основе всей их контрреволюционной деятельности.

Указанная версия изложена в рукописи книги Ежова “От фракционности к открытой контрреволюции”, написанной в 1935 году. 17 мая 1935 года автор направил Сталину письмо, в котором писал: “Очень прошу просмотреть посылаемую работу. Это первая глава из книги о “зиновь-евщине”, о которой я с Вами говорил. Прошу указаний”.

Ответственность за убийство Кирова в книге возлагалась на зиновьевцев, и одновременно утверждалось об их организационной связи с троцкистами. Ежов писал: “За все это время между зиновьевцами и троцкистами существовала теснейшая связь. Троцкисты и зиновьевцы регулярно информируют друг друга о своей деятельности. Нет никакого сомнения, что троцкисты были осведомлены и о террористической стороне деятельности зиновьевской организации.

Больше того, показаниями отдельных зиновьевцев на следствии об убийстве т. Кирова и при последующих арестах зиновьевцев и троцкистов устанавливается, что последние тоже стали на путь террористических групп”.

ЛИЧНЫЙ АРХИВ ТРОЦКОГО

После выработки версии перехода троцкистов и зиновьевцев к террору, в середине 1935 года Ежов дал задание активизировать преследование троцкистов, разыскать и ликвидировать якобы существующий, но пока нераскрытый центр троцкистов.

Органы НКВД усиленно стали проводить разработку бывших троцкистов, как находящихся на свободе, так и отбывающих заключение или ссылку.

5 января 1936 года в г. Горьком при полном отсутствии данных, свидетельствовавших о преступной деятельности, был арестован прибывший из Германии на постоянное жительство в СССР В. П. Ольберг. Через месяц после ареста были получены его показания о том, что он прибыл в СССР из-за границы якобы со специальным заданием Троцкого для ведения контрреволюционного акта против Сталина. В качестве завербованных им террористов Ольберг, под давлением следователей, назвал большое количество своих сослуживцев – преподавателей и студентов Горьковского педагогического института. Все они были арестованы.

Одновременно в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске и других городах также были произведены аресты троцкистов по обвинению в контрреволюционной и террористической деятельности.

Всего было арестовано более 100 человек

9 февраля 1936 года заместитель наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьев направил местным органам НКВД следующую директиву:

“Имеющиеся в нашем распоряжении… данные показывают возросшую активность троцкистско-зиновьевского контрреволюционного подполья и наличие подпольных террористических формирований среди них. Ряд троцкистских и зиновьевских групп вьщвигают идею создания единой контрреволюционной партии и создания единого организационного центра власти в СССР-Задачей наших органов, – говорилось далее в директиве, – является ликвидация без остатка всего троцкистско-зиновьевского подполья. Немедленно приступите к ликвидации всех… дел по троцкистам и зиновьевцам, не ограничиваясь изъятием актива, направив следствие на вскрытие подпольных контрреволюционных формирований, всех организационных связей троцкистов и зиновьевцев и вскрытие террористических групп”.

После этого репрессии в отношении бывших троцкистов усилились. Количество арестованных к апрелю 1936 года достигло 508 человек

Уже 23 февраля 1936 года Прокофьев докладывал Сталину о том, что в Москве арестована группа бывших троцкистов: А. И. Шемелев, политредактор Главлита, И. И. Трусов, беспартийный, литературный сотрудник Комакаде-мии, и другие.

При обыске у Трусова был обнаружен и изъят личный архив Троцкого периода 1927 года. На сообщении об архиве Сталин наложил следующую резолюцию: “Молотову, Ежову. Предлагаю весь архив и другие документы Троцкого передать т. Ежову для разбора и доклада ПБ, а допрос арестованных вести НКВД совместно с т. Ежовым”. (27 февраля 1936 года это предложение Сталина было оформлено постановлением Политбюро ЦК ВКП(б), принятым опросом).

В марте 1936 года Ягода доложил Сталину о ходе ликвидации троцкистского подполья и выявления террористических групп. Одновременно он внес предложение: троцкистов, якобы причастных к террору, предать суду и, применив к ним закон от 1 декабря 1934 года, всех расстрелять.

В связи с этим 31 марта 1936 года Сталин поручил Ягоде и Вышинскому дать более конкретный проект предложения о троцкистах, оформив это поручение следующим решением Политбюро ЦК: “Всех арестованных НКВД троцкистов, уличенных следствием в причастности к террору, предать суду военной коллегии Верховного Суда с применением к ним в соответствии с законом от 1.12.1934 года расстрела. Обязать НКВД и Прокуратуру Союза по окончании следствия представить список лиц, подлежащих суду по закону 1.12.1934 года”.

На месте была дана соответствующая директива НКВД, в которой указывалось:

“Основной задачей наших органов на сегодня является немедленное выявление и полнейший разгром до конца всех троцкистских сил, их организационных центров и связей, разоблачение и репрессирование всех троцкистов-двурушников… Следствие по всем ликвидационным троцкистским делам ведите максимально быстро, ставя основной задачей следствия вскрытие и разгром всего троцкистского подполья, обнаружение и ликвидацию организационных центров, выявление и пресечение всех каналов связей с закордонным троцкистским руководством”.

Одновременно с выявлением “троцкистского центра” органы НКВД проводили активную работу, чтобы доказать тезис об объединении троцкистов с зиновьевцами в совместной террористической деятельности.

При допросах арестованных широко использовался вымышленный донос, согласно которому, по рассказам Смирнова, в 1932 году после переговоров между Каменевым, Тер-Ваганяном и Ломинадзе был создан объединенный центр, куда якобы вошли Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Мрачковский, Ломинадзе и Шацкин.

Выполняя личные указания Сталина о разработке более конкретных мер по усилению борьбы с троцкистами, Ягода и Вышинский 10 июня 1936 года представили ему список троцкистов в количестве 82 человек, якобы причастных к террору, и внесли предложение о предании их суду военной коллегии по закону от 1 декабря 1934 года как участников антисоветской террористической организации.

В письме ставился вопрос о предании суду по этому закону Зиновьева и Каменева, якобы организаторов террора, не выдавших на следствии и в суде по процессу так называемого “московского центра” террористов, продолжавших подготовку убийства руководителей ВКП(б).

Однако Сталин не согласился с организацией процесса только над одними троцкистами. В июне 1936 года он через Ежова дал указание органам НКВД подготовить общий процесс и над троцкистами, и над зиновьевцами.

С этого времени следствие о троцкистах получило новое направление – началась активная работа по фабрикации дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре. Как она велась, кто ее направлял, можно представить из выступления заместителя наркома внутренних дел Агранова на совещании актива ГУКБ НКВД, которое происходило 19 – 21 марта 1937 года (цитируется по исправленной стенограмме).

“Агранов: Я хочу рассказать, как удалось поставить на верные рельсы следствие по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра. Неправильную антипартийную линию в этом деле занимали Ягода и Молчанов. Молчанов определенно пытался свернуть это дело, еще в апреле 1936 года упорно доказывая, что раскрытием террористической группы Шемелева, Сафонова и Ольберга, связанных с И.Н. Смирновым, можно ограничиться, что это и есть троцкистский центр, а все остальные никакого отношения к делу не имеют… Молчанов старался опорочить и тормозить следствие по делам террористических организаций, которые были раскрыты Ленинградским и Московским управлениями…

При таком положении вещей полное вскрытие и ликвидация троцкистской банды была сорвана, если бы в это дело не вмешался ЦК (Сталин).

А вмешался он следующим образом… По моему возвращению после болезни Ежов вызвал меня к себе на дачу. Надо сказать, что это свидание носило конспиративный характер. Ежов передал указание Сталина на ошибки, допускаемые следствием по делу троцкистского центра, и поручил принять меры, чтобы вскрыть троцкистский центр, выявить явно невскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого в этом деле.

Ежов поставил вопрос таким образом, что либо он сам созовет оперативное совещание, либо мне вмешаться в это дело. Указания Ежова были конкретны и дали правильную исходную нить к раскрытию дела.

Именно благодаря мерам, принятым на основе этих указаний Сталина и Ежова, удалось вскрыть зиновьевско-троцкистский центр.

Однако развертывание следствия на основе новых данных проходило далеко не гладко. Прежде всего глухое, но упорное сопротивление оказывал Молчанов, который старался это дело свернуть.

Пришлось обратиться к очень важным материалам, которые имелись в Управлении НКВД по Московской области в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Э… (Эстерман). Это дало возможность сдвинуть следствие на новые рельсы”.

Действительно, после состоявшегося между Ежовым и Аграновым разговора последний сам включился в следственную работу по созданию дела об объединенном центре.

23 июля 1936 года Агранов лично, в присутствии ответственных работников НКВД Радзивиловского, Якубовича и Симановского, произвел повторный допрос троцкиста Дрейцера и бывшего зиновьевца Пикеля и сумел получить от них показания о том, что объединенный центр троцкистов и зиновьевцев был образован на террористической основе.

О том, что полученные Аграновым показания от Дрейцера и Пикеля являлись ложными и вынужденными, свидетельствуют высказывания по этому поводу самого Агранова и заместителя начальника управления НКВД по Московской области А. П. Радзивиловского. В заявлении на имя Ежова от 20 декабря 1936 года Радзивиловский сообщал, что троцкист Дрейцер доставлен в Москву для допросов в мае 1936 года, а зиновьевец Пикель был арестован несколько позже.

Здесь же Раздивиловский пишет: “Исключительно тяжелая работа в течение трех недель над Дрейцером и Пикелем привела к тому, что они начали давать показания”.

Когда же показания Дрейцера и Пикеля были доложены Ягоде, то он,– как сообщал уже в 1937 году Агранов, на показаниях о существовании московского троцкистско-зиновьевского центра написал “неверно”, а на показаниях о том, что якобы Дрейцер получил от Троцкого директиву об убийстве руководителей ВКП(б) и правительства, он написал “неправда” или просто “ложь”. Об этом же говорил Ежов на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году, заявив, что показания Дрейцера, Фрица-Давида, Лурье и всех других Ягода считал чепухой и на протоколах допросов писал: “чепуха”, “ерунда” “не может быть”.

Несмотря на очевидную несостоятельность полученных от Е. А. Дрейцера и Р. В. Пикеля показаний, они были положены в основу создания дела по объединенному центру, и, как заявил Агранов, “это дало возможность, включив в следствие ряд новых работников, поставить дело на новые рельсы”.

СОВЕТСКОМУ СЛЕДСТВИЮ

ЛАЙКОВЫЕ ПЕРЧАТКИ

ПРОТИВОПОКАЗАНЫ

Вскоре после этого следствие добилось необходимых признательных показаний от всех обвиняемых.

Об изложенных выше обстоятельствах возникновения дела об объединенном троцкистско-зиновьевском центре свидетельствует также выступление Ежова на февральско-мартовском Пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году (цитируется по исправленной стенограмме):

Ежов: “Когда только началось следствие по этому делу…”

Сталин: “По какому делу?”

Ежов: “По делу раскрытия троцкистско-зиновьевского объединенного центра, оно началось с конца декабря 1935 года (первая записка была в 1935 году). В 1936 году оно начало понемножку разворачиваться, затем первые материалы поступили в Центральный Комитет, и, собственно говоря, цель-то поступления этих материалов в Центральный Комитет, как теперь раскрывается, была, поскольку напали на след эмиссара Троцкого, а затем обнаружили центр в лице Шемелева, Эстермана и других, – цель была вообще свернуть это дело.

Тов. Сталин правильно тогда учуял в этом деле что-то неладное и дал указание продолжать его, и, в частности, для контроля следствия назначили от Центрального Комитета меня.

Я имел возможность наблюдать все проведение следствия и должен сказать, что Молчанов все время старался свернуть это дело: Шемелева и Ольберга старался представить как эмиссаров-одиночек, провести процесс или суд и на этом кончить, и только.

Совершенно недопустимо было то, что все показания, которые давались по Московской области Дрейцером, Пикелем, Эстерманом, т.е. главными закоперщиками, эти показания совершенно игнорировались, разговорчики были такие: какой Дрейцер, какая связь с Троцким, какая связь с Седовым, с Берлином, что за чепуха, ерунда и т.д.

Словом, в этом духе были разговоры, и никто не хотел ни Дрейцера, ни Эстермана, ни Пикеля связывать со всем этим делом. Такие настроения были”.

Выступая на упоминавшемся совещании актива ГУГБ НКВД, Ежов указывал, что аресты этих лиц производились при отсутствии материалов об их преступной деятельности и что “следствие вынуждено ограничиваться тем, что оно нажимает на арестованного и из него выжимает”. И, как он выражался, арестованных “брали на раскол”.

Установлено, что следователи НКВД в целях получения признаний в проведении преступной деятельности применяли к арестованным незаконные меры воздействия. Из многочисленных заявлений арестованных, написанных ими во время ведения следствия, видно, какие методы применяли следователи на допросах и какими путями добивались ложных показаний. Так, Ольберг после первых двух допросов 27 января 1936 года написал следователю заявление следующего содержания:

“После Вашего последнего допроса 21.1. меня охватил отчего-то ужасный, мучительный страх смерти. Сегодня я уже несколько спокойнее. Я, кажется, могу оговорить себя и сделать все, лишь бы положить конец мукам. Но я явно не в силах возвести на самого себя поклеп и сказать заведомую ложь, т.е. что я троцкист, эмиссар Троцкого и т.д. Я приехал в Союз по собственной инициативе, теперь – в тюрьме уже я понял, что это было сумасшествие, преступление. Горько раскаиваюсь в нем. Я сделал несчастными не только себя, но и жену мою, брата. Теперь я понял, до чего неправилен был мой шаг, т.е. приезд в СССР по неверным данным и сокрытие моего троцкистского прошлого”.

На следующий день Ольберг обратился с новым заявлением, в котором говорилось:

“Очень прошу вызвать меня сегодня к себе. Кроме других вопросов, я хочу назвать имена лиц, которые смогут подтвердить мою невиновность в инкриминируемом мне обвинении”.

Расследований этих заявлений не производилось, и от суда они были скрыты. Сам же Ольберг впоследствии во всех предъявленных ему обвинениях на допросах стал признавать себя виновным.

Смирнов 8 мая 1936 года в знак протеста против методов следствия объявил голодовку, которая длилась 13 дней.

Тер-Ваганян, протестуя против необоснованного ареста, дважды объявлял голодовку, а затем порезал себе палец и кровью написал заявление:

“Тов. Берман. Прошу сегодня все мои письма Сталину и Ягоде отправить. Потеряв надежду добиться выполнения Вами своего слова, с 12 часов перестал пить”.

В письме Сталину он писал о том, что решил покончить жизнь самоубийством:

“Я обвиняюсь в терроре. Меня обвиняют в соучастии в подготовке террористических групп на основании показаний лиц, прямо причастных к этому делу. Люди эти клевещут, клевещут подло, мерзко, бесстыдно, их клевета шита белыми нитками, не стоит большого труда ее обнажить, мотив творцов этой лжи прозрачный. Тем не менее! Против этой очевидной лжи я бессилен….Клянусь священной памятью Ленина, я не имел никогда никакого отношения к террористическим речам и делам контрреволюционных бандитов и каннибалов…”.

Это письмо Тер-Ваганяна не было доведено до сведения суда, а 10 августа 1936 года после просмотра обвинительного заключения, за 9 дней до начала судебного процесса, Сталин включил Тер-Ваганяна в число обвиняемых по данному процессу как одного из активных организаторов объединенного троцкистско-зиновьевского центра.

А. Н. Сафонова – бывшая жена И. Н. Смирнова, выступавшая по данному делу в качестве свидетеля (впоследствии осужденная за троцкистскую деятельность), в своем объяснении от 14 июня 1956 года в КГБ СССР и Прокуратуру СССР сообщила, что ею и другими обвиняемыми на следствии и в суде были даны ложные показания. Она указывает, что во время допросов работники НКВД применяли методы морального воздействия, требовали показаний о преступной деятельности, якобы необходимых в интересах партии.

“Вот под знаком этого понимания, – указывала Сафонова, – что этого требует партия и мы обязаны головой ответить за убийство Кирова, мы пришли к даче ложных показаний, не только я, но и все другие обвиняемые”.

Вместе с тем она сообщила о том, что следователь угрожал ей, заявляя, что если она будет упорствовать в даче показаний, то он примет меры к аресту ее сестры, высылке ее детей, а также применит к ней физические меры принуждения. Следователь, сообщала Сафонова, говорил, что показания, которые ей называют в процессе следствия, она должна подтверждать независимо от того, верны они или нет, потому что это так надо для партии.

“Так было на предварительном следствии, – писала Сафонова, – а на суде это усугублялось присутствием иностранных корреспондентов, и все мы, зная, что последние могут использовать наши показания во вред советскому государству, не могли сказать правду”. В результате воздействия следователей, заявляла Сафонова, ее показания, а также показания Мрачковского, Зиновьева, Каменева, Евдокимова и Тер-Ваганяна, которые они дали на предварительном следствии и в суде, на 90 процентов не соответствуют действительности.

Методы, которыми пользовались следователи, особенно ярко видны из заявления Шацкина, написанного им 22 октября 1936 года на имя Сталина. Шацкин был арестован по обвинению в принадлежности к объединенному троцкистско-зиновьевскому центру. В заявлении он сообщил, что ему предъявлено тягчайшее обвинение в причастности к террористическому заговору, в чем он неповинен.

“Не оспаривая законности подозрения следствия и понимая, что следствие не может верить на слово, я все же считаю, – писал Шацкин, – что следствие должно тщательно и объективно проверить имеющиеся, по словам следствия, соответствующие показания. Фактически следствие лишило меня элементарных возможностей опровержения ложных показаний. Лейтмотив следствия: “Мы вас заставим признаться в терроре, а опровергать будете на том свете”.

Далее Шацкин пишет:

“Вот как допрашивали меня. Главный мой следователь Геднин составил текст моего признания в терроре на четырех страницах (причем включил в него разговоры между мной и Ломинадзе, о которых у него никаких, в том числе и ложных, данных быть не может). В случае отказа подписать это признание мне угрожали: расстрелом без суда или после пятнадцатиминутной формальной процедуры заседания военной коллегии в кабинете следователя, во время которой я должен буду ограничиваться только односложными ответами “да” и “нет”, организованным избиением в уголовной камере Бутырской тюрьмы, применением пыток, ссылкой матери и сестры в Колымский край. Два раза мне не давали спать по ночам: “пока не подпишешь”. Причем во время одного сплошного двенадцатичасового допроса ночью следователь командовал: “Встать, очки снять! – и, размахивая кулаками перед моим лицом – Встать! Ручку взять! Подписать!” – и т.д. Я отнюдь не для того привожу эти факты, чтобы протестовать против них с точки зрения абстрактного гуманизма, а хочу лишь сказать, что такие приемы после нескольких десятков допросов, большая часть которых посвящена ругательствам, человека могут довести до такого состояния, при котором могут возникнуть ложные показания. Важнее, однако, допросов: следователь требует подписания признания именем партии и в интересах партии”.

К осени 1936 года фальсификация протоколов допросов стала более откровенной. Была введена система составления парадных протоколов – после ряда допросов в отсутствие арестованного составлялся протокол, печатался на машинке и в таком виде давался арестованному на подпись.

3 марта 1937 года на Пленуме ЦК ВКП(б) Ежов заявил (цитируется по исправленной стенограмме):

“Я должен прямо сказать, что существовала такая практика: прежде чем протокол давать на подпись обвиняемому, его вначале просматривал следователь, потом передавал начальству повыше, а важные протоколы доходили даже до наркома. Нарком вносил указания, говорил, что надо записывать так, а не эдак, а потом протокол давали подписывать обвиняемому”.

Все следователи обязаны были знакомиться с массой признательных показаний о терроре и на этой основе формировать свое “правосознание”. Мысль о терроре вколачивалась в сознание всех работников. Систематические внушения об опасности, якобы со всех сторон угрожающей жизни Сталина, вызвали напряженное состояние, которое нарастало с каждым днем. Ежов непосредственно осуществлял контроль за следствием по делу объединенного центра, ходил на допросы и, как говорили тогда, “завинчивал гайки”.

Арестованные подвергались длительным ночным допросам. По настоятельному требованию Ежова следствие не должно было вестись в “лайковых перчатках”, он заставлял “не церемониться с троцкистами”.

По сути провокационную роль при расследовании дел сыграл Вышинский. На совещаниях, проявляя крайнюю суровость по отношению к следователям, он призывал добиваться прямых показаний от арестованных о терроре. При анализе показаний требовал более острых политических выводов и обобщений, а по существу – фальсификации дел.

Бывший сотрудник НКВД Г. С. Люшков, принимавший активное участие в расследовании дела, бежав в 1938 году за границу, сделал там следующее заявление:

“Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политики обмана и терроризма. Я действительно предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину… Таковы непосредственные причины моего побега из СССР, но ими только дело не исчерпывается.

Имеются и более важные и фундаментальные причины, которые побудили меня так действовать. Это то, что я убежден в том, что ленинские принципы перестали быть основой политики партии. Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 года. Этот случай был фатальным для страны так же, как и для партии. Я был тогда в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался расследованием дела об убийстве Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова. Я имел отношение к следующим делам:

1. Дело так называемого ленинградского террористического центра в начале 1935 года.

2. Дело террористического центра о заговоре против Сталина в Кремле в 1935 году.

3. Дело так называемого троцкистско-зиновьевского объединенного центра в августе 1936 года.

Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственностью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали, и все они были преднамеренно сфабрикованы.

Николаев, безусловно, не принадлежал к группе Зиновьева. Он был ненормальный человек, страдавший манией величия. Он решил погибнуть, чтобы стать историческим героем. Это явствует из его дневника.

На процессе, проходившем в августе 1936 года, обвинения в том, что троцкисты через Ольберга были связаны с германским гестапо, обвинения против Зиновьева и Каменева в шпионаже, обвинения в том, что Зиновьев и Каменев были связаны с так называемым “правым центром” через Томского, Рыкова и Бухарина, – полностью сфабрикованы.

Зиновьев, Каменев, Томский, Рыков и Бухарин и многие другие были казнены как враги Сталина, противодействовавшие его разрушительной политике. Сталин использовал благоприятную возможность, представившуюся в связи с делом Кирова, для того, чтобы избавиться от этих людей посредством фабрикации обширных антисталинских заговоров, шпионских процессов и террористических организаций. Так Сталин избавлялся всеми мерами от политических противников и от тех, кто может стать ими в будущем. Дьявольские методы Сталина приводили к падению даже весьма искушенных и сильных людей. Его мероприятия породили много трагедий.

Это происходило не только благодаря истерической подозрительности Сталина, но и на основе его твердой решимости избавиться от всех троцкистов и правых, которые являются политическими оппонентами Сталина и могут представить собой политическую опасность в будущем…”.

Таким образом, признательные показания обвиняемых на следствии и в суде о принадлежности к объединенному центру и в проведении террористической деятельности объясняются применением к арестованным незаконных методов следствия.

Кроме того, Зиновьев, Каменев, Тер-Ваганян и другие, подвергавшиеся уже ранее репрессиям – неоднократным арестам, допросам, одиночным камерам, ссылкам, тюремному заключению, в период следствия и суда по настоящему делу находились в подавленном моральном и физическом состоянии.

РЕВОЛЬВЕР У ТЕРРОРИСТА УКРАЛИ ЖИГАНЫ

Доведенные до морального и физического истощения, заключенные стали к обвинениям относиться безразлично и потому признавать их. Характерным в этом смысле является признание своей вины Каменевым.

Когда в судебном заседании Вышинский сделал вывод о том, что Каменев, как один из организаторов объединенного троцкистско-зиновьевского центра, вынужден был признать себя виновным в террористической деятельности, оказавшись перед стеной улик, то в ответ на это Каменев заявил, что признал себя виновным не потому, что против него имелись улики, а… “потому, что, будучи арестованным и обвиненным в этом преступлении, я его признал”.

Характерны и показания в судебном заседании Смирнова.

Вышинский: “Когда же Вы вышли из “центра”?”.

Смирнов: “Я не собирался выходить, не из чего было”.

Вышинский: “Центр существовал?”

Смирнов: “Какой там центр?”

О моральном и физическом истощении Зиновьева свидетельствуют его тюремные письма. В записях, обращенных к Сталину, он писал 10 апреля 1935 года: “Еще в начале января 1935 года в Ленинграде в ДПЗ секретарь ЦК тов. Ежов, присутствовавший при одном из моих допросов, сказал мне: “Политически Вы уже расстреляны”.

Я знаю, что и физическое мое существование во всяком случае кончается. Один я чувствую и знаю, как быстро и безнадежно иссякают мои силы с каждым часом, да и не может быть иначе после того, что со мной случилось…”

14 апреля 1935 года: “При всех обстоятельствах мне осталось жить во всяком случае очень недолго: вершок жизни какой-нибудь, не больше.

Одного я должен добиться теперь: чтобы об этом последнем вершке сказали, что я осознал весь ужас случившегося, раскаялся до конца, сказал Советской власти абсолютно все, что знал, порвал со всем и со всеми, кто был против партии, и готов был все, все, все сделать, чтобы доказать свою искренность. В моей душе горит одно желание: доказать Вам, что я больше не враг. Нет того требования, которого я не исполнил бы, чтобы доказать это…

Я дохожу до того, что подолгу пристально гляжу на Вас и других членов Политбюро – на портреты в газетах с мыслью: родные, загляните же в мою душу, неужели же Вы не видите, что я не враг Ваш больше, что я Ваш душой и телом, что я понял все, что я готов сделать все, чтобы заслужить прощение, снисхождение”.

1 мая 1935 года: “Ну где взять силы, чтобы не плакать, чтобы не сойти с ума, чтобы продолжать жить…”

6 мая 1935 года: “Если бы я мог надеяться, что когда-нибудь мне будет дано хоть в малой степени загладить свою вину. В тюрьме со мной обращаются гуманно, меня лечат и т.д. Но я стар, я потрясен. За эти месяцы я состарился на 20 лет. Силы на исходе… Помогите. Поверьте. Не дайте умереть в тюрьме. Не дайте сойти с ума в одиночном заключении”.

10 июля 1935 года Зиновьев обращается с запиской в НКВД: “Товарищи! Родные! Дело не только в лишении свободы, болезнях и прочее. Дело прежде всего в моральном факторе. Я убит. Я совершенно убит. И хоть некоторое время я мог бы протянуть только в концлагере с возможностью работы и передвижения”.

Будучи доставлен из Челябинской тюрьмы в Москву в качестве обвиняемого по настоящему делу, Зиновьев 12 июля 1936 года пишет Сталину письмо: “Состояние мое совсем плохое. Я боюсь, что не доеду. Горячая просьба: издать мою книгу, написанную в Уральске. Она не кончена (не успел), но все-таки главное сказано. Писал ее кровью сердца. И еще, если смею просить: о семье своей, особенно о сыне. Вы знали его мальчиком. Он талантливый марксист, с жилкой ученого. Помогите им. Всей душой теперь Ваш Г. Зиновьев”.

И, наконец, за день до суда, 18 августа 1936 года Зиновьев пишет, что в связи с постановленными ему следствием вопросами он просит добавить к своим предыдущим показаниям ряд дополнительных данных о якобы проводившейся террористической деятельности объединенным центром.

Получение подобного письма от Зиновьева за день до суда свидетельствует о том, что до последнего момента работники НКВД постоянно воздействовали на него, с тем чтобы он не имел возможности отказаться от данных им ранее показаний.

В тяжелом физическом и моральном состоянии находился и Мрачковский. 23 апреля 1936 года его жена писала в НКВД, что состояние Мрачковского тяжелое, врачи нашли у него заболевание нервов и нервных узлов. Но, несмотря на тяжелое болезненное состояние Мрачковского и длительное его пребывание в больнице, следователи НКВД производили допросы и добивались от него нужных им показаний. Из материалов следственного дела видно, что из 7 протоколов допросов, имеющихся в деле, б протоколов были заранее заготовлены и отпечатаны на машинке.