Текст книги "История сыска в России. Книга 2"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц)

В Париже был близок с Бурцевым, указал ему на некоторых провокаторов в Сибири-. Франка, дядю Ваню и других, но одновременно освещал и самого Бурцева.

“О Бурцеве, – показал Селиванов, – “охранке” я сообщал мало. Бурцев давал мне опускать письма, я их не читал”.

Селиванов оказывал услуги и лондонской секретной полиции, Скотланд-Ярду, сообщая сведения о русских революционерах: некоторых из них оговорил, навлекая на них подозрение в военном шпионаже. Селиванов обладает большими сведениями в военном шпионаже и в военной технике. Нередко именовал себя бывшим морским военным инженером. Хорошо знал подробности устройства многих австро-германских крепостей (Кракова, Кенигсберга), планы которых умело исполнял от руки. В своей исповеди Селиванов заявил, что он – один из служивших народу, но согнувшихся под тяжелой ношей в момент слабости, но не павших. “Нет. Я себя охранником не считаю… и не был им (!)… Я не умалю своей вины, она велика, но я не охранник Печально, что революция не протянула руки поскользнувшимся, не помогла встать тем, кто хотел и не мог встать”.

В свое оправдание Селиванов ссылался на чахотку, из-мученность и угрозы со стороны жандармов выдать его революционерам.

Под кличкою Сименс в Лондоне работал Альберт Цугарман-Орлов, уроженец Гродненской губернии, жил в Екатеринославле и Варшаве. В 1907 году бежал от военной службы из Казани, тотчас уехал за границу в Гулль, потом в Лондон. Признал себя виновным в том, что был сотрудником заграничной агентуры на жалованье сперва 10, а потом 17 фунтов стерлингов в месяц. По его показаниям, работал с 1912 года.

Полковник Люстих показал:

“С сотрудником Сименсом я корреспондировал по адресу А.Орлова. Первоначально я его получил под фамилией Сляк в 1912 году. Его настоящая фамилия Цугарман”

По словам Орлова, первые три месяца по поступлении на службу он полагал, что сможет получать деньги, не давая сведений; но затем явился некий Эмиль Лео, который дал ему советы, как они должны работать для “охранки”, порекомендовал посещать анархистский клуб, узнавать людей и сообщать им сведения о тех лицах, о которых они будут его запрашивать. Такие сообщения он и посылал на имя Эмиля Лео в Париж. Освещал белостокскую анархистку Фриду Финкелыптейн, Теплова, Ивана Скулев-ского, анархиста Григория Исакова-Лебедева, Нильсона, главным же образом – анархистов. Орлов, по его рассказу, путался наполовину с ворами, наполовину с анархистами. В одной компании ой встречался с шайкою в 8 человек: некий Юська, Петр Маляр (Питер Пэйнтер), Муромцев (вскоре убитый) и другие.

Орлов был уверен, что последние два – русские охранники. Эта компания ограбила магазин сукна и дала за молчание Орлову несколько костюмов, затем ограбила магазин золотых вещей.

Потом произошло знаменитое убийство в Гаунсдиче в Лондоне. Участники дела скрылись. Через неделю Орлова вызвали в Париж телеграммою, и Эмиль Лео потребовал сведений об этом деле, расспрашивал о Питере Пэйнтере и приказал, если будут найдены, не выдавать их английским властям.

Вернувшись в Лондон, Орлов снова нашел письменный приказ от Лео – не выдавать. Явился к генеральному консулу барону Гейкину, который объяснил, что долг Орлова сообщить все, что знает, английским властям.

Орлов так и поступил, за что получил от английской полиции 163 фунта стерлингов (1630 рублей) награды. Парижская “охранка” сделала ему выговор и вскоре уволила.

Орлов нуждался в деньгах и сам написал об этом Красильникову. Тот вновь принял его.

Орлов вскрывал письма Литвина, делал выписки. После революции написал шантажное письмо Красильникову. Освещавший социальные низы Лондона Цугарман-Орлов – самый низкопробный, полууголовный провокатор.

Секретными сотрудниками в Швейцарии руководил жандармский ротмистр Лиховский, командированный в распоряжение Красильникова 5 июля 1915 года и находившийся в Швейцарии до 29 марта 1917 года. Последнее время, по его словам, имел дело с тремя сотрудниками, ранее их было пять.

По национальным организациям в Швейцарии работал сотрудник Лебук Эту кличку носил инженер Минас Санвелов, он же Санвелян и Самуэлян, армянин, мещанин г. Кизляра, Тверской области, 37 лет, не принадлежавший, по его словам, ни к какой партии. По показаниям Лиховского, Санвелов проживал в Женеве и заведовал редакцией “Дрошака”.

Санвелов показал, что редактором “Дрошака” он не был, но в редакции бывал и помогал по хозяйственной части. Как секретный сотрудник, Лебук получал по 650 франков в месяц. В 1915 году Лебук уезжал в Россию, на что получил пособие – 600 франков на дорогу и 800 франков на семью. -

Красильников в телеграмме о призыве Санвелова на войну, характеризовал его так “Лебук – дашнак. Последнее время исполнял особые, порученные ему партией обязанности, имеет солидные связи среди главарей партии; преданный делу, заслуживающий доверия сотрудник, готов продолжать сотрудничать, если позволяют условия службы…”

По показанию Санвелова, он действительно давал сведения о политической эмиграции. О своей кличке Лебук не знал, сам же подписывался – Козлов. Вошел в сношения с “охранкой” в 19Ю году в Баку с полковником П.П.Мартыновым.

В жандармском управлении ему предложили за 50 рублей проверять переводы с армянского. На свидания с ним ходил Безсонов, потом Мартынов. Последний потребовал доклад об армянских организациях в Баку, угрожая административной ссылкой.

“У меня дней 7 – 8 тому назад родила жена, я имел малый заработок. Я надеялся одурачить жандармов и согласился. На основании воспоминаний 1901 года я написал доклад о людях, бывших в то время в Турции. Мне предъявили карточки ряда лиц и зачислили их в Дашнакцутюн”.

В 1913 году Мартынов вызвал Санвелова в Варшаву и предложил работать в Галиции. Санвелов отказался, В том же году от имени какого-то Белецкого, по выражению Санвелова, жандармский железнодорожный полковник Ахмахметьев предложил ему ехать в Париж. Жалованья было положено 500 франков и на дорогу 200 рублей. Санвелов вызвал из Парижа Линдена, который изъявил согласие на жительство в Женеве… До апреля 1916 года Санвелов, по его словам, ходил на рефераты в Женеву и отсылал в Париж издаваемую в Швейцарии революционную литературу. Жалованье ему шло 532 франка. В 1915 году был добровольцем на Кавказском фронте, но был освобожден по болезни, поехал с Кавказа в Петроград к Глобычу. Этот дал ему 300 рублей и отправил за границу. Из Женевы снова написал Сартелю. Явился молодой человек Адрианов, сказал, что посылать рапорты в Париже по почте невозможно и что он будет посылать их сам. Это был жандармский ротмистр Келлер, сменивший Эргардта. Сказал, что нужно отличать пораженцев от оборонцев.

Санвелов имел сношения с женевским консулом Горностаевым и уполномоченным в делах Бибиковым. Последнему Санвелов доносил на турецкого агента Джелал-Аботаджиева. Осведомлял Красильникова об “обществе интеллектуальной помощи военнопленным”. По показаниям Санвелова перед комиссией эмигрантов, он освещал журнал “На чужбине”, руководителя его Диккера, Баха, Валериана (Лебедева), из анархистов Сергея Зегелидзе, Лонтадзе и других. Сообщал фамилии пленных, которым нравились революционные издания. Освещал Бачинского и журнал “Revue Ukrainienne”.

Другим женевским сотрудником состоял Шарпантье, работавший ранее под кличкой Жермэн. Это был инженер, специалист по сельскохозяйственным орудиям – Абрамов Исаак, он же Ицкох Лейбов, 44 года, жил в Женеве, не эмигрант. “Охранка” имела его адреса: в 1912 – 1914 годах – Франкфурт-на-Майне, в 1915 году – Виеггис на Фирвальд-штетском озере в Швейцарии, вилла Розенгартен, но уже не инженеру Абрамову, а г-же Сарре Абрамовой. По этим адресам посылались Шарпантье деньги и распоряжения.

При допросе 12 июля женевским комитетом эмигрантов Абрамов показал эмигрантам Полякову и Назар-Беку, что никогда никакого отношения к “охранке” не имел. Выехал из Вены благодаря Рязанову, который рекомендовал его как больного товарища-социалиста. С мая по сентябрь 1915 года жил в Люцерне, с сентября 1915 года – в Женеве.

При допросе 8 августа 1917 года в Берне Абрамов отрицал свое отношение к “охранке”, но подтвердил последовательно свои адреса и назвал женевский: ул. Бергалон, 7. По утверждению члена следственной комиссии в Париже, именно по этому адресу посылались провокатору Шарпантье деньги. Абрамов показал, что был в группе содействия эсеров в Берлине и в Мюнхене. Признавал, что вел письменные занятия по группе “Призыв”, но отрицал звание секретаря Когда ему была предъявлена подпись “Секретарь И.Абрамов”, признал ее своей.

Следующий российский “швейцарец”, носивший кличку Поль, был латыш Янус Шустер (он же Иван Германов), происходил из крестьян Виндавского уезда, был привлечен по 100 и 102 ст. Уголовного уложения газенпотским судебным следователем. В 1910 году, находясь в Берне, обратился к местному русскому посланнику с письменным сообщением от имени Волкова о весьма важном деле – конференции Воймы в Цюрихе и пр. В ноябре 1910 года Шустер уже состоял в числе секретных сотрудников заграничной агентуры под кличкой Новый, а потом Поль. Жалованья получал сперва 250 или 300 франков, а потом 600 франков в месяц. Доклады Шустер представлял сперва жандармскому ротмистру Кеплеру, потом Лиховскому.

Донесения его касались Цюрихской большевистской группы РСДРП, социал-демократического Союза Латышского края и вплоть до февраля 1917 года женевской группы “призывовцев”.

По официальному свидетельству Красильникова, Шустер “отличался своим рвением и усердной работой и заслуживал помощи и поощрения”.

В феврале 1917 года Шустер жил около Цюриха.

Шустер до разоблачения выбыл в Россию по объявлению амнистии как политический эмигрант.

СЫСК И ВОЕННЫЙ ШПИОНАЖ

За отсутствием документов, очень мало сведений имеется о провокаторе Мартэн. Эту кличку носил Арон-Яков Хаимов – Ицков Модель, студент-медик Базельско-го университета. В феврале 1916 года выехал в Россию, где и был зачислен в армию.

Последний “швейцарец” – это анархист, на самом деле секретный сотрудник под кличкой Шарль (по легальному паспорту Полонский), на самом деле сын купца Бенцион Долин, уроженец Житомира, жил и работал в Цюрихе. Был завербован на родине жандармским офицером Эргардтом, который перевел его за границу. Вместе с Орликом освещал анархистов.

В конце апреля 1917 года застрелился в Одессе до своего официального разоблачения, изложивши предварительно в Петрограде свою исповедь Бурцеву.

Согласно этой исповеди, Долин был юношей, когда его арестовали и обманом вырвали у него сведения, компрометирующие его знакомых. Угрозой раскрыть это его невольное предательство охранники и жандармы начали его тогда же шантажировать и никогда более не оставляли в покое. За то, что не давал жандармам сведений, Долина не раз арестовывали и длительное время в ужасных условиях держали в тюрьме. Но Долин ни тогда, ни после – никогда не имел мужества признаться своим товарищам ни в своем первом невольном грехе, ни в том, что он продолжал видеться с охранниками. По словам Долина, он бежал от жандармов за границу, но они и там не оставляли его в покое и под угрозой разоблачения держали его около себя.

“Эргардт, очевидно, имел большой интерес выдавать меня за своего важного агента в глазах начальства и не оставлял меня даже тогда, когда это для него было, казалось, бесполезно”.

По словам Долина, он в 1913 году пригрозил Эргардту, что более давать сведений не будет.

До этого Бурцев предупреждал анархистов, что есть какие-то темные указания на охранные сношения Долина, но товарищи горячо защищали Долина. В октябре 1914 года в сношения с Долиным вступило одно лицо, которое свело его со своим братом, жившим в Милане под псевдонимом Бернштейн.

Последний предложил Долину организовать группу революционеров для совершения в России террористических актов, взрывов мостов и т.д. Переговоры с Бернштейном Долин вел совместно, вначале с Эргардтом, вызванным из Парижа, а затем с Литвином, которые выдавали себя за революционеров. С Литвином он побывал в Бухаресте и один уже – в Константинополе с немецким паспортом купца Ральфа. В Бухаресте имел сношения с немецким военным атташе майором Ф. Шеллендорфом, в Константинополе – с военным агентом ФЛафертом и сотрудником “Локаль Анцейгера” Люднером.

В декабре 1914 года Долин делал уже в Петрограде доклад директору Департамента полиции и товарищу министра внутренних дел генералу Джунковскому.

В мае 1915 года Литвин и Долин были уже в Берне у военного германского агента графа Бисмарка.

Долину были даны задания дезорганизовать Архангельский и Мурманский порты, уничтожить дредноут “Мария” и убить министра иностранных дел Сазонова. К маю 1916 года Долин был в Петрограде и пытался заманить туда германских агентов.

Департамент полиции передал якобы дело военным властям, но не свел Долина с последними.

Тогда тот в конце июля 1916 года выбыл в Одессу, в сентябре, как ратник II разряда, был принят в дружину, служил в.Одессе, а затем в Харькове. 25 февраля освобожден от военной службы по болезни.

По словам Долина, он получил от немцев 50 тысяч франков. Красильникову передал 15 тысяч, директору Департамента полиции Васильеву тысяч 35, а они уже давали на расходы, но в недостаточной мере. Приходилось тратить из собственных средств.

Смысл этой истории заключается в том, что Департамент полиции хотел спровоцировать немецких агентов, но судя по тому, что “Мария” была взорвана, а Архангельский порт терпел неоднократные взрывы, можно думать, что вышло совсем наоборот.

Красильников дал о Долине следующие показания:

“Сотрудник Шарль ездил в Россию два раза. Первый раз он ездил с Литвином и вернулся вскоре после смерти Эргардта. При второй его поездке участие Литвина было признано нежелательным, и все дело было передано военной разведке. Точные даты поездок могут быть установлены по телеграфной книге, так как о выезде Шарля всякий раз телеграфировалось. Лично я Шарля не знал. Его знал хорошо Эргардт, который был с ним знаком по Житомиру. Я увидел Шарля впервые после смерти Эргардта. У Шарля был произведен обыск, как мне известно от вице-директора Департамента полиции Смирнова; что Шарль руководился лично материальными мотивами, меня не удивляет: эта сторона у него сильно развита”.

Бурцев считал Долина революционером, который стал провокатором по несчастью, жертвою “охранки”.

В Северной Америке работали (до осени 1916 г.) Женераль, Гишон, Анатолий и Люси.

Из них кличку Гишон носил Николай Байковский, проживающий в г. Торонто (штат Онтарио) в Канаде, редактор “Родины”, подписывался Н.Рюссо. Поступил при Люстихе, в 1914 году. Получал 750 франков в месяц. Писал, по отзыву Люстиха, много, но писания требовали тщательной редакции. Освещал “мазепинское движение”.

Уманский мещанин Аврум (Абрам) Каган с июля 1910 по 1913 год состоял секретным сотрудником при Одесском и Волынском жандармских управлениях по освещению деятельности социал-демократических организаций. Кличка его была Анатолий. Вследствие призыва на военную службу прекратил работу. В 1916 году Каган находился в Нью-Йорке, откуда писал жандармскому офицеру Заварзину, снова предлагая свои услуги. По предложению Департамента полиции, заграничная агентура приняла Кагана в число своих агентов. Денежная корреспонденция шла на имя Абрама Кагана, через адрес Лернера, т.е. на это имя записывался чек, адрес же оставался указанный выше. Анатолий освещал Бунд, давал сведения о приезде Троцкого и тд.

О провокаторе Люси, носившем, как мы видим, женскую кличку, подполковник Люстих показал: “Это Жорж Патрик, носивший ранее кличку Невер. Он освещал эсеровские организации в Америке, также и анархистов. Адрес: Нью-Йорк, до востребования. Получен мною от Красильникова очень поздно, так что я вел с ним переписку 4 – 5 месяцев. Красильников подтвердил, что Люси и Невер – одно и то же лицо”.

Таким образом, в лице Люси мы видим старого знакомого, эсера Патрика, который в 1913 году был заподозрен Бурцевым и вынужден был поэтому уехать в Америку, подальше от взора разоблачителя. В 1913 году он носил кличку Невер, а еще раньше женскую кличку Марго. Старый, преданный сотрудник Жалованья получал 1500 франков в месяц.

Интересный эпизод произошел в 1916 году и состоял в том, что французская военная контрразведка перехватила конспиративную переписку между русской заграничной агентурой, представители которой выступали под псевдонимами Эмиль Лео и Серж Сартель (79 rue de Grenelle Paris), со своими секретными сотрудниками – Андрэ Андерсеном (настоящая фамилия Каган), жившим тогда в Стокгольме, и Орловским, жившим в Гааге.

Французская контрразведка строит целый ряд гипотез о том, к какой категории русских граждан принадлежат авторы этих писем, и в конце концов признает наиболее вероятным то, что эти лица – русские революционеры “инородцы”, работающие на пользу Германии. В обстоятельном докладе французской контрразведки, касающемся этой переписки, подробно излагается содержание пяти заказных писем, направленных Андерсеном (Каганом) и Орловским Эмилю Лео и Сержу Сартелю.

В июне 1916 года Андрэ Андерсен сообщает Эмилю Лео, что он только что приехал из Америки в Стокгольм, спрашивает у него инструкций, просит денег. Андерсен очень беспокоится, чтобы кто-нибудь из его старых приятелей, с которыми он снова вошел в сношения в Стокгольме и которым внушил некоторые подозрения своим приездом из Америки, не раскрыл бы настоящего его имени.

Почти все из этих революционеров, знакомых Андерсена, – замечает автор доклада, – русские подданные, но инородцы, занимаются торговлей, часто с Германией. Андерсен сообщает также Эмилю Лео, что он уничтожил партийные документы, бывшие в его распоряжении, так как предполагал вернуться в Россию. Во втором письме Андрэ Андерсен дает отчет Эмилю Лео о своей деятельности в. Стокгольме, между прочим, сообщает ему, что один из русских депутатов Государственной думы – член делегации, посланной Думою за границу в союзные страны, привез будто бы в Стокгольм большое количество важных политических документов, выкраденных из русских министерств (внутренних дел и военного); сведения, заключавшиеся в этих документах, депутат сообщил русским революционерам, проживающим в Стокгольме, и последние предполагали издать эти документы в виде отдельной брошюры, чтобы “скомпрометировать русское правительство в глазах всего мира”.

Вследствие недостатка денег издание брошюры не состоялось, и Андерсен сообщает своему патрону, что он посоветовал отослать эти документы в Америку, где их легче опубликовать.

“Таким путем, – пишет он Лео, – мы сможем, может быть, овладеть этими документами, так как все пассажиры обыскиваются в Англии”.

Характеризуя содержание и форму как этих двух, так и всех остальных писем, докладчик отмечает сердечный тон их, несомненно, товарищеские отношения между Лео и его корреспондентами, посылку первым довольно крупных сумм денег своим агентам и, наконец, то, что все эти агенты, русские революционеры, имеют некоторые основания, как религиозные (все они инородцы), так и коммерческие, предавать Россию в пользу Германии. Кроме

Андерсена и Орловского, доклад упоминает еще и третьего корреспондента – Маркса и устанавливает идентичность Эмиля Лео и Сержа Сартеля. Маркс с иронией рассказывает, как Голландия переполнена русскими подданными (сплошь дезертиры-евреи, ненавидящие русских всеми силами души).

Особенно это письмо, по мнению докладчика, равно как и тон всех остальных писем, скорее враждебный России, заставляет отбросить гипотезу, что Лео и его агенты находятся на службе у русского правительства, если только не предположить, что они одновременно служат и революции, предавая одновременно и правительство, и революционеров…

Доклад этот, благодаря близким связям Красильникова с Surete Generalle и с французской контрразведкой, был, конечно, доведен до его сведения, и хотя доставил ему немало хлопот, но в конце концов ему удалось все же добиться, чтобы переписка между его двойниками (Лео и Сартель) и их секретными сотрудниками оставалась впредь неприкосновенной, несмотря на подозрительное содержание и враждебный тон по отношению к России…

Эти маленькие служебные неприятности с лихвой покрывались громадными выгодами как чисто материальными, так и духовными – в виде чинов и орденов, которые принесла Красильникову война.

Дело в том, что во время войны было не только отменено запрещение заграничной агентуре заниматься военным шпионажем, но Красильникову сначала графом Игнатьевым, начальником русской контрразведки в Париже, а затем и самим министром внутренних дел Протопоповым было дано даже специальное поручение заняться многими вопросами, носящими характер настоящей военной контрразведки. Красильников завел своих собственных агентов, специально отдавшихся военному шпионажу, но, кроме того, привлек к этому делу и агентов заграничной агентуры – постоянных своих сотрудников, как французов (Бинт и Самбой), так и русских секретных сотрудников. Такое “смешивание” двух различных “ремесел” не только не принесло пользы делу военной контрразведки, но

даже, думается, повлекло за собою весьма печальные последствия, доселе еще не выясненные: укажем здесь хотя бы на опубликованную предсмертную исповедь провокатора Долина, переговоры его и полицейского чиновника Литвина с немецким посланником в Берне. Приводимый ниже документ наводит на весьма тяжелые сомнения.

“Доношу, – пишет Литвин Красильникову 1 июня 1915 года, – что 11 мая текущего года лично я и секретный сотрудник Шарль явились в германское посольство в Берне, где были приняты военным атташе посольства полковником фон Бисмарком с целью переговоров по известному делу. Последнему мы заметили, что в ноябре месяце прошлого года были командированы в Россию и были связаны по делу с константинопольским послом, с майором Лафертом, полковником Шеллендорфом и Люднером. Возложенное на нас поручение мы выполнили, но по не зависящим от нас обстоятельствам, лишь в ночь на 1 апреля месяца текущего года, но что независимо от сего дела мы завязали сношения с Охтенским заводом, в котором нам удалось произвести известный взрыв, происшедший 16 апреля с.г.

За все время нашего отсутствия мы вышеупомянутым лицам посылали с разных мест нахождения нашего в России письма и телеграммы по данным нам адресам, но не знаем, были ли получены наши письма и телеграммы. Вслед за совершением взрыва моста нами было послано в Бухарест специальное лицо, которое нами было лично уполномочено подробно переговорить с полковником Шеллендорфом и Люднером в Бухаресте, но лицо это провалилось и задержано на границе. Вследствие этого случая, из боязни личного задержания, мы пробрались в Финляндию, откуда через Англию и Францию добрались до Швейцарии, как пункта, более удобного для дальнейших переговоров.

В подтверждение всего вышеизложенного, мы представили французские газеты с описанием взрыва моста в России, имеющего стратегическое значение, и вырезки из газет об Охтенском взрыве. Мы объяснили, что, вероятно, по цензурным условиям о взрыве моста сообщено в русских газетах не было, так как это произошло далеко от центра России, а сообщение о взрыве мастерской завода объяснили тем, что это произошло в столице, так сказать, на виду у всех и что поэтому скрывать это происшествие было невозможно, и что для оправдания этого факта нужно было издать правительственное сообщение, которое указало в происшествии, как причину, несчастный случай.

Во время рассказа немецкому полковнику фон Бисмарку о взрыве мастерской в Охтенском заводе я заметил его удивление и тонкую ироническую улыбку, не сходившую с его лица за все время нашего повествования об этой мастерской. Для меня стало ясным, что об этом происшествии у него имеется какое-нибудь совершенно определенное понятие и что нашим словам он не верит.

Психологические мои догадки подтвердило дальнейшее поведение Бисмарка, который, не интересуясь вовсе взрывом мастерской, быстро перешел к расспросам о мосте. Показывались газеты с заметками о взрыве; говорилось, что со всех мест России посылались телеграммы по данным нам адресам; указывалось на массу препятствий, какие пришлось преодолеть, пока удалось совершить взрыв моста, упоминалось, что в первоначальной организации этого дела произошел провал взрывчатых веществ, которые были захвачены полицией, вследствие чего само совершение взрыва моста пришлось оттянуть до более удобного момента, которым и воспользовались 1 апреля с.г. и т.д.

После этих объяснений, по-видимому, создалось более или менее благоприятное впечатление, вернее, не чисто деловое, официальное, так как он сказал, что, к сожалению, майора Лаферта уже нет в Константинополе, откуда он переведен. Куда переведен, не сказал. Спрашивать было неудобно. После всего того он нам обещал немедленно послать телеграмму в Берлин За указаниями, высказав предположения, что о нас последуют запросы и в Константинополь, но что ответ о нас последует, вероятно, дней через 5. Для сношения с нами я дал ему адрес до востребования в г. Цюрих на имя Тибо. При этом просил посылать только простые письма, так как у меня нет паспорта и эта фамилия вымышленная. Адрес этот я собственноручно записал карандашом (измененным почерком) в записную книжку упомянутого немецкого полковника, который, вынув книжку из кармана, попросил меня записать свой адрес. Я пояснил, что не живу в Цюрихе, но что буду там через 3 – 4 дня, а что теперь я еду в Женеву, где должен буду иметь свидание с некоторыми товарищами, которых думаю пригласить с собой в будущем на дела.

В этот момент полковник Бисмарк заметил мне: “Сколько уже лиц являлось по делу этой Охты”, – и махнул при этом рукой, усмехнувшись. Мы сделали удивленные лица и ответили, что очень хотели бы видеть этих лиц.

На основании вышеизложенного у меня сложилось убеждение, что у немцев по делу взрыва на Охтенском заводе имеется какое-нибудь, как я уже говорил об этом, совершенно определенное понятие, а именно:

1) либо им известно, что это происшествие – действительно несчастный случай;

2) либо, что это дело рук их агентов, хорошо им известных.

При таких обстоятельствах мы расстались.

Не получая никакого ответа в течение 9 дней, я решил еще раз повидаться с Бисмарком и поторопить последнего с ответом, исходя из тех соображений, что Бисмарк в разговоре может о чем-нибудь проболтаться, что может оказаться полезным для наших общих соображений.

Отсутствие ответа из Берлина я начал истолковывать тем, что немцы через свою агентуру наводят справки относительно взрыва в России. Во второй раз мы сначала спросили его по телефону, не получено ли им-каких-либо известий для нас. Узнав, что у него ничего для нас не имеется, попросили его назначить нам время для личных переговоров, так как мы хотим оставить ему наш новый адрес. После некоторого колебания он согласился нас принять, и мы были приняты вторично, 16 мая с.г., в субботу в 5 часов пополудни, в той же самой комнате посольства, но в присутствии какого-то господина, который занимался в той же комнате какими-то чертежами. Судя по внешности и манерам, господин этот производил впечатление военного. В наш разговор он не вмешивался.

При этом вторичном свидании фон Бисмарк любезно объяснил, что его роль в данном случае сводится только к посредничеству, что он своевременно сообщил в Берлин обо всем по телеграфу и что получение ответа, вероятно, задерживается массой работы и рассылкой нужных людей, поэтому нам надлежит терпеливо ждать. Если же нам нужны деньги, то он еще раз протелеграфирует в Берлин и испросит указаний. В ответ на это мы ему возразили, что деньги нам пока совершенно не нужны и что этот вопрос нас меньше всего интересует. Следуемые нам деньги мы сможем получить впоследствии, так как мы взялись за исполнение их поручений не по материальным расчетам, а из побуждения политического характера, как революционеры.

Ввиду этого мы настаиваем на скорейшем свидании с кем-либо из их среды с целью продолжения других дел и установления связей на этот предмет. Все это делается потому, что средства сообщения теперь затруднительны, время идет, а каждый день ожидания только тормозит дело. Разговор этот произвел на полковника Бисмарка очень выгодное впечатление, и он сказал, что вновь обо всем телеграфирует в Берлин.

При таких обстоятельствах мы расстались вторично. Ввиду неопределенного положения я уехал, сказав Шарлю, чтобы последний дальнейшие отношения вел самостоятельно и лишь в крайнем случае в добывании агентурных сведений обращался за помощью к нам, – в моем лице, – и ни в каком случае не соглашался ехать для переговоров, если таковые последуют, в Австрию или Германию.

И думаю, что немцы, несомненно, наводят справки по делу взрыва моста и что после этих справок к нам могут отнестись, в лучшем случае, как к шантажистам, а в худшем – вплоть до самых неприятных последствий, но в интересах розыскного дела, преследуя исключительно надежды добыть хоть какие-нибудь полезные сведения, при таком положении можно было бы рискнуть доказывать немцам, что их агентура и сведения неверны или они просто не осведомлены, так как взрыв мастерской Охтенского завода произведен только благодаря нам и что в доказательство этого мы можем, находясь в Швейцарии, непосредственно связать немцев с нашим товарищем-революционером, служащим в конторе Охтенского завода, который устроил взрыв в заводе и может организовать еще лучшие взрывы и дать немцам полное объяснение всего, что их может интересовать там.

Исполнение такой ссылки немцам можно было бы осуществить помещением в контору Охтенского завода какого-либо агента полиции, который нами мог бы быть указан как наш товарищ-революционер. Такой вымысел дал бы возможность обнаружить немецких агентов, находящихся в России, если бы таковые обратились к указанному нами им лицу”.

Из других донесений, как Литвина, так и самого Долина, видно, что переговоры с немцами происходили не только в Берне, но и в Константинополе, где представителем немцев являлся некий Бернштейн, причем разговоры велись не только о взрыве Охтенского завода и мостов, но и о взрыве черноморского дредноута “Мария”.

Из бумаг заграничной агентуры видно, что Департамент полиции через Красильникова запретил Долину и Литвину входить в переговоры с немцами об организации каких бы то ни было взрывов и разрешил лишь переговоры об организации стачек и забастовок Исполнил ли это приказание Долин, неизвестно…

Как бы там ни было, охтенские заводы пострадали от взрывов, дредноут “Мария” взлетел на воздух. Долин покончил свою жизнь самоубийством, а в одном из русских банков у него оказалось несколько десятков тысяч рублей…