Текст книги "История сыска в России. Книга 2"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц)

Турецкий полковник Стааль показался во время войны подозрительным для сотрудничества даже Красильникову, несмотря на рекомендацию Департамента полиции.

Из числа лиц, предлагавших свои услуги, можно отметить некоего Клосса, Землянского и Брута. Относительно первого подполковник Люстих на допросе сообщил:

“В январе 1916 года лицо, скрывшееся под псевдонимом Клосс, уверявшее, что знает хорошо Швейцарию, предложило свои услуги по агентуре. Судя по расспросам, это был левый эсер или анархист, хорошо осведомленный. Ему была выдана тысяча франков, но ввиду того, что он отказался дать какие бы то ни было сведения о своей личности и предъявлял непомерные денежные требования, сношения с ним через два месяца были прекращены. Приметы: среднего роста, лет 30, брюнет с небольшими усиками, выдавал себя за бывшего каторжанина и, по-видимому, действительно был в Сибири. Носил длинное серое пальто. Говорит с чистым русским акцентом. Требовал свидания непременно с Красильниковым, ответ условлено было дать в виде объявления в “Journal”. Писал мелким круглым красивым почерком.

На основании этих данных бывшие эмигранты в Швейцарии довольно легко могли бы вскрыть подлинную личность Клосса”.

“Поступало желание сотрудничать от некоего Землянского, – показывал на допросе Люстих, – давшего адрес русской миссии в Стокгольме, куда было написано мною письмо, присланное обратно за неявкою Землянского”.

Мы можем сообщить об охранном “аспиранте” следующие данные: крестьянин Хвалынского уезда, Адоевщин-ской волости и села, Иван Землянский, масленщик, 31 год, привлекался в 1910 году при Бакинском губернском жандармском управлении к дознанию о местной организации эсеров. Судом был оправдан. 17 августа 1915 года обратился при посредстве русской дипломатической миссии в Стокгольме к начальнику Московского охранного отделения с письмом, в котором писал: “Будучи осведомлен о некоторых предполагающихся шагах центральных организаций РСДРП, находящихся за границей, предлагаю Вам мое сотрудничество в борьбе с ними”.

Землянский был рекомендован Департаментом полиции заграничной агентуре, но, по свидетельству Красильникова, соглашение с ним не состоялось.

31 июля 1917 года уполномоченный Чрезвычайной следственной комиссии Рапп составил следующее постановление:

“Из обнаруженных при разборе архива бывшей заграничной агентуры в Париже и из производственного затем расследования представляется доказанным: одесский мещанин, бывший одесский частный поверенный Ефим Симхов Броуд, проживавший в 1897 году в Париже под именем Ефим Карпович Брут, литературный псевдоним Белов, бывший корреспондент газеты “Русское слово”, а ныне “Русская воля” и “Утро России”, в июле 1916 года через местного парижского агента Департамента полиции подал в последний письменное заявление с предложением своих услуг в качестве секретного сотрудника по политическому розыску. Предложение это было отклонено товарищем министра внутренних дел Степановым.

Опрошенный по этому поводу Брут (Броуд) не отрицал факта подачи указанного заявления и объяснил, что к этому побудили его, с одной стороны, угроза агентов Департамента полиции в Париже разоблачить некоторые компрометирующие его факты из прежней его жизни, а с другой – желание отомстить деятелям политического розыска “путем проникновения в закулисную жизнь “охранки”. На допросе 26 июня Брут рассказал следующее:

“По приглашению неизвестного мне господина, я пришел к нему на свидание в гостиницу “Терминус”, где неизвестный оказался Красильниковым – начальником заграничной агентуры. Красильников, под угрозой немедленного разоблачения грехов и ошибок моей прежней жизни в России, предложил мне оказывать услуги в качестве секретного сотрудника. Со мной сделалось обморочное состояние; Красильников привел меня в чувство и сказал: “Я жду вашего ответа”. Поясню, что Красильникову были известны все подробности моей жизни, в том числе и то обстоятельство, что будущий зять мой, Александр Дикгоф, был по просьбе его партийных товарищей скрываем мною в моей квартире.

Ввиду моего состояния психологического аффекта я не могу припомнить содержания моего заявления. Повторяю, я писал под диктовку Красильникова, который настаивал на том, чтобы вопрос о гонораре был подчеркнут. Затем осенью 1916 года по телефонному вызову Красильникова я имел вторичное свидание с ним, при котором он, Красильников, заявил, что в Петрограде сомневаются в искренности моего заявления и смотрят на это, как на ловушку с моей стороны; поэтому Красильников добавил, что наши разговоры не будут иметь никаких последствий. Больше свиданий у нас не было.

“Грехи и ошибки” моей жизни, о которых говорилось выше, состояли в том, что я, состоя председателем конкурсного управления, проиграл в Монте-Карло деньги, принадлежащие конкурсу, после чего я, боясь преследования по суду, не возвращался в Россию. Сумма растраченных денег была около 3 – 4 тысяч рублей. В прошении на высочайшее имя, которое я передал Красильникову вместе с заявлением моим о предложении услуг в качестве секретного сотрудника, я и ходатайствовал о предании забвению указанного преступления и о возможности беспрепятственного возвращения в Россию и проживания под именем Брута… Никаких документов, записок и писем Красильникову я не предъявлял при этом разговоре.

Добавлю, что неизвестный человек, оказавшийся впоследствии Красильниковым, подошел ко мне на телеграфе Биржи и заявил при требовании свидания, что ему известно, почему я покинул Одессу. При свидании в гостинице “Терминус” Красильников заявил, что, если мы не придем к соглашению, то, выходя отсюда, он выпустит летучки в колонии и среди французской прессы, разоблачающие мое прошлое; он добавил, что “мы употребили много усилия, чтобы докопаться до этого”. Находясь под этой угрозой Красильникова и будучи принужден принять то или иное решение, я внутренне решил отомстить путем проникновения в закулисную жизнь “охранки”… По выходе моем из “Русского слова” у меня сохранились кое-какие сбережения. При свидании моем с Красильниковым материальное мое положение было не блестящее, но, конечно, не это заставило меня пойти на этот шаг. Я вышел из “Русского слова” в конце 1915 года…”

Красильников, допрошенный днем позже, показал:

“С Броудом (Брут) я познакомился так: однажды я получил письмо, в котором мне предлагали деловой разговор, указывая номер телефона. Помнится, письмо было подписано; во всяком случае, я мог догадаться, кто мне пишет; письмо было очень прозрачное в смысле личности. Затем мы договорились о свидании в отеле “Терминус”. До того времени я никогда не имел с ним свиданий на телеграфе Биржи. Первое свидание окончилось тем, что я ему предложил изложить письменное содержание его подробного рассказа. Второе свидание произошло вскоре после первого. Третье было после получения ответа от Департамента полиции, этот ответ и был сообщен мною Бруту лично. В промежутке я был в отпуску и свиданий с ним не имел.

Раньше этого инцидента о Бруте возникал вопрос по поводу выяснения его настоящего имени; как журналист, он, хотя и не принадлежал ни к какой партии, представлял известную политическую величину. Доклад мой о Бруте был основан исключительно на агентурных сведениях. Мне помнится, что я даже сделал ошибку, определив настоящее имя Брута, как Белов. О том, чтобы в его прошлом было что-либо уголовное, мне ничего неизвестно. Письмо в Департамент полиции было мною переписано лично, чтобы не доверять дела писцам. Имя зятя Брута упомянуто потому, что для его возвращении в Россию также нужно было помилование: в наших бумагах мы никаких указаний на это лицо не нашли, ценность Брута для полиции заключалась в близких его отношениях к Бурцеву, в знакомстве с Савинковым, письмо которого, написанное в дружеском тоне, он показал и т.д. Главною целью его ходатайства было, по моему впечатлению, возвращение в Россию”.

“ЛИЧНОСТЬ ТЕМНАЯ, ЖИВЕТ НА СРЕДСТВА ПРОСТИТУТОК…”

13 момент революции 27 февраля 1917 года в заграничной агентуре работало 32 секретных сотрудника. Из них 27 человек числились по общему списку, а 5 – в специальном распоряжении Красильникова. По полу они распределялись так: 30 мужчин и 2 женщины. По месту действия провокаторы распределялись довольно неравномерно, в зависимости от величины эмигрантских колоний. Больше всего было сотрудников во Франции – 15 человек (2 женщины), 5 человек было в Швейцарии, 5 человек – в Англии, 3 человека – в Северной Америке, один человек – в Скандинавии, один человек – в Голландии.

Клички работавших в Париже были: Шарни, Гретхен, Орлик, Скосе, Пьер, Дасс, Серж, Ратмир, Матисса, Луи, Турист, Янус, Гамлет, Рауль, Манцжурец. Швейцарские провокаторы назывались: Лебук, Шарпантье, Шарль, Мартэн, Поль. Английские сотрудники укрывались под кличками: Сименс, Ней, Ниэль, Бобер, Американец; в Америке работали: Гишон, Люси, Анатоль; в Скандинавии был Женераль, он же Генерал; в Голландии – Космополит.

Расшифровывание этих таинственных незнакомцев было делом вовсе не таким легким, хотя карточная система, введенная в Департаменте полиции и в заграничной агентуре, сильно облегчила работу по составлению охранной биографии каждого секретного сотрудника. Однако к концу мая были установлены подлинные имена далеко не всех провокаторов, несмотря на параллельную работу Чрезвычайной следственной комиссии и комиссии по разборке политических дел Департамента полиции под председательством П.Е.Щеголева. Поэтому при отъезде за границу комиссара Временного правительства Сватикова Временное правительство поручило ему, в числе других дел, расформирование всей политической полиции за границей и производство следствия о секретных сотрудниках заграничной агентуры. Равным образом Сватиков должен был проверить работу комиссии Раппа и объединить результаты ее работы с данными архива Департамента полиции.

В результате этой работы явилось полное расконспирирование секретных сотрудников, хотя с 1909 года Департамент полиции старался не обозначать на своих карточках подлинные имена провокаторов. Некоторая неполнота сведений о 4 – 5 сотрудниках связана с Октябрьским переворотом, так как документы, посланные из Парижа на имя комиссара Сватикова через Министерство иностранных дел, не были доставлены по адресу. Тем не менее, за исключением Луи, документы о котором вовсе отсутствуют, все остальные сотрудники освещены достаточно, а некоторые и весьма полно.

Несмотря на то что Дасс был разоблачен Бурцевым еще в 1913 году, он продолжал числиться на службе в “охранке” до марта 1917 года. Под именем Дасс скрывался французский гражданин Евгений Гольдендах. Е.Ю.Гольдендах был сыном известного московского врача и натурализовался во Франции. Он оказал услуги парижской сыскной полиции, а в октябре 1912 года был передан начальником Сюрте Красильникову. Слухи о принадлежности Гольдендаха к французской полиции или русской “охранке” ходили еще в 1908 году. Гольдендах не был политическим эмигрантом, но вращался в кругах русской эмиграции. Вследствие отъезда его в Алжир, в иностранный легион, слухи о нем прекратились, но возобновились осенью 1912 года по его возвращении в Париж В этот период (1912 – 1913 гг.) Гольдендах не был, по официальному признанию, членом какой-либо революционной партии, но имел связь с лицами, стоящими близко к Бурцеву, почему ему и была поставлена цель освещать последнего. Однако Дасс несколько уклонился от данных ему указаний и ограничился доставлением сведений о деятельности кружка русских хулиганов, к которому принадлежали Познанский – сотрудник агентуры, Алексеев – доносил о мнимом покушении на царя, Леон Борман и Сергей Стрелок Названный кружок освещался еще одним из агентов наружного наблюдения.

Эта компания была более к лицу Гольдендаху, о котором другой секретный сотрудник агентуры Верецкий писал: “Личность темная, из евреев, живет исключительно на средства проституток”.

По сведениям Дасса, члены кружка хулиганов замышляли поочередно шантажировать “охранку”, они проектировали даже в целях грабежа устроить похищение Валь-дека. Планы эти не получили осуществления, так как Дасс скоро провалился.

Бурцев заявил, что Гольдендах еще в 1908 году состоял агентом французской полиции, и стал выяснять, является ли он провокатором или только шпиком. Дасс привлек было Бурцева к третейскому суду, но затем счел более выгодным привлечь его у мирового судьи 13-го участка за клевету, требуя за бесчестье всего 600 франков; “охранка” немедленно же возобновила сношения с Гольдендахом и оказала ему нужную денежную поддержку.

Гольдендах делал упор на то, что он французский гражданин и Бурцев, распространяя слухи о принадлежности его к полиции, лишил его заработка от уроков.

В первой инстанции суд отсудил Шльдендаху 150 франков.

Гольдендах должен был участвовать в качестве свидетеля в деле Познанского, разоблаченного Бурцевым, который тоже судился “за бесчестье”. Однако, не дожидаясь его, он уехал в Москву, где осенью 1913 года жил у своей сестры Лидии Гольдендах, получая присвоенное ему содержание – 200 франков в месяц.

В России Дасс соскучился и стал хлопотать о разрешении (он не отбыл полностью воинской повинности) вернуться в Париж. К выдаче ему заграничного паспорта Департамент полиции отнесся отрицательно, но не чинил в то же время препятствий к самостоятельному переезду границы Гольдендахом в случае, если бы он смог достать сам себе надлежащий документ. Летом 1914 года Дасс уже находился в Париже, где с ним вел через посредничество Абашидзе переговоры Бурцев, предложивший ему за “исповедь” хорошие деньги. Сделка не состоялась, так как

Гольдендах убедился, что у Бурцева вообще нет денег и что едва ли представится ему возможность раздобыть обещанные им 3 тысячи франков.

Кроме Дасса, был заподозрен Бурцевым в конце 1913 года Зиновьев. Свободный художник, Александр Зиновьев состоял секретным сотрудником до самого последнего момента с кличкою Матисэ, а ранее Сенатор, на жалованье 500 франков в месяц. До начала 1913 года освещал Бурцева, у которого состоял секретарем.

В декабре 1913 года Бурцев получил предупреждение, что около него есть провокаторы, и заподозрил Зиновьева, хотя сомневался, потому что Зиновьев в течение второй половины 1913 года несколько отдалился от Бурцева. В 1914 году он находился под негласным наблюдением Бурцева. По показанию Люстиха, Зиновьев три года не давал сведений, однако, можно подумать, что он освещал в 1915 – 1917 годах русские войска во Франции с точки зрения революционной пропаганды в них. Зиновьев перешел к подполковнику Люстиху от подполковника Эргардта. Призванный французами в 1915 году на военную службу, Зиновьев состоял в 1917 году переводчиком 2-го полка 1 русской бригады.

Третий мобилизованный сотрудник секретной агентуры, Николай Чекан, эсер, уроженец Харьковской губернии, был арестован где-то на юге, по словам Люстиха, не интеллигент. В конце 1912 года был командирован Департаментом полиции за границу “для содействия в деле политического розыска”, причем заведующему агентурой указывалось, что при сношениях с Сережей надлежит иметь в виду, что он нуждается “в постоянном и опытном руководстве и что необходимо закрепить его переход на сторону правительства”.

По поводу клички Чекана нужно заметить, что его звали иногда и Серж. Чекан освещал эсеров, получал 250 франков в месяц. Осенью 1914 года проживал в Париже. В 1915 году поступил во французскую армию, сведений не доставлял, но жалованье ему шло исправно.

Следующий сотрудник – французский журналист Раймонд Рекюли. О нем Красильников показал, что Ратмир (агентурный псевдоним Рекюли) был лично его сотрудником, по-русски не говорил и не был сотрудником обычного типа, В его обязанности входило освещение французской прессы. Реклюли был сотрудником Revue Parlementaire, писал статьи по рабочему вопросу. Красильников умалчивает, что Ратмир освещал связь между русским и французским социализмом, ездил на маневры французских войск

Наконец, из числа действовавших в Париже сотрудников нужно назвать еще весьма важного по своему общественно-политическому прошлому провокатора, работавшего под кличкой Орлик. Это был Захар Выровой, столяр, бывший член Государственной думы первого созыва (социал-демократической фракции). Он состоял секретным сотрудником заграничной агентуры под кличкой Захар (до октября 1909 г.), Орлик и Кобчик Получал ежемесячно по 350, а под конец по 400 франков.

В июле 1912 года Выровой думал поехать в Россию, ссылаясь на некоторые обстоятельства частного характера, причем надеялся получить от эсеров явки и адреса и рассчитывал, что переезд через границу ему будет обеспечен делегацией партии эсеров. Уехал Выровой только в ноябре с паспортом на имя Михаила Иваненко, направился он в Киев. Прибыв туда, он должен был уведомить начальника местной охранки письмом по адресу: Рейтерская, 5, П.Ф.Боговскому. Сообщения Вырового касались, главным образом, анархистов.

Однако донесение Орлика за 1912 год было посвящено “Обществу активной помощи политическим каторжанам”, учредителем которого он являлся сам вкупе с анархистом Карелиным. Из этого донесения видно, что на собрании общества Выровой горячо восставал против террористических актов при освобождении арестованных.

В августе 1912 года Выровой работал в Bollancourt на постройке аэропланов, что дало ему возможность написать донос на некоторых русских авиаторов (эсер Небудек и другие). Дальнейшие сообщения Вырового касались, главным образом, “Братства вольных общинников” и съезда анархистов, который должен был состояться в 1914 году.

В это время Бурцевым были получены указания на провокацию среди анархистов. Заподозрен был, однако, не Выровой и не Долин, действительные осведомители “охранки”, а Рогдаев – Николай Музиль. На этой почве возникли крупные недоразумения, вызвавшие угнетенное состояние среди членов группы, которые, ища в своей среде предателя, стали бросать в глаза друг другу обвинения в провокации.

По этому поводу Красильников с удовлетворением доносил Департаменту полиции: “Дело Рогдаева привело к тому, что существование сорганизовавшейся парижской федерации анархистов-коммунистов можно считать законченным”.

Вскоре после этого Выровой вышел из группы анархистов. Весной 1915 года, получив на дорогу 500 франков, он выехал в Россию для отбывания воинской повинности. Жене Вырового, жившей в Париже, выплачивалось после этого в течение года по 200 франков в месяц.

12 марта 1915 года Красильников телеграфировал: “Орлик – эсер, состоял в близких отношениях с Карелиным и группами анархического направления, особого положения в группе не занимал”. Далее Красильников характеризовал его, как преданного делу, заслуживающего доверия: “Намерен продолжать сотрудничество, если позволят условия службы и получит на то соответствующие указания”.

Отчасти во Франции, отчасти в Англии работал провокатор Американец. Это был Антон Попов, конторщик из Баку. Очень разносторонний, он много ездил, отовсюду доставляя сведения для “охранки”. Красильников отзывался о нем Люстиху, как о “талантливом человеке”. Подлинной фамилии его не знал даже его начальник Люстих, сносившийся с ним по адресу Даниэля Семенова; фамилия, по словам Люстиха, безусловно, не настоящая. Попов состоял сотрудником жандармского управления Одессы, приобретен полковником Заварзиным, а затем передан заграничной агентуре. Получал 150 рублей, потом 200 рублей в месяц, а под конец около 800 франков. Доставлял обстоятельные сведения о потемкинцах, о союзе профессиональных судовых команд России и т.д. Находился большею частью в разъездах. В феврале 1913 года находился проездом из Александрии в Париж. В июле 1914 года Американец был командирован снова за границу, но застрял в Варшаве по случаю объявления войны, и поездка его ввиду трудности и дороговизны путешествия была отложена. Однако весной 1915 года Попов снова появился за границей и хлопотал здесь о пособии в 600 рублей, но ему было отказано в этом, так как им не были исполнены все указания руководителей розыска. С 18 мая по 18 октября Попов был в Англии, затем поехал в Марсель, но захворал и свернул в Ментону.

Донесения Американца за 1915 год многочисленны: он сообщал о Русском морском союзе, о Парвусе, о перевозке в Россию динамита и украинской литературы (дело Клочко, Тарасова и Григория Совы), о ливерпульском кружке русских моряков, о редакторах газеты “Морской листок” и тд.

Весной 1916 года Попов опять ездил в Англию и затем возвратился во Францию. За это время им был представлен “охранке” обширный доклад относительно влияния германской социал-демократии на внутренние дела держав Согласия.

В 1917 году Попов находился в Париже. По показанию Люстиха, Попов подозревался французской полицией в сношениях с немцами. Партийная принадлежность – эсер. Допрошен не был.

Следствием был установлен в Лондоне Бронтман, под кличкою Ниэль, сотрудничавший в заграничной агентуре. Евсей (Овший Гершов) Бронтман, 30 лет, мещанин г. Кишинева, признавшийся чистосердечно и затем представивший свою исповедь, показал, что в 1908 году под кличкою Пермяк он был сотрудником жандармского управления в г. Уфе, а затем, приехав по распоряжению полковника Мартынова за границу, работал для секретных сотрудников как сотрудник в Париже, Италии и Англии под кличкою Ниэль, на жалованье в 400, 600 и наконец 700 франков в месяц. В товарищеских кругах кличка была Саша. Усердно просил не опубликовывать его, ибо семья его вся революционная, работу же для жандармов он начал и продолжал для спасения семьи.

В своей исповеди Бронтман весьма подробно изложил, что его связь с “охранкой” началась в 1902 году, когда ему было 15 лет, в Одессе.

Брат его, Константин Бронтман, и его друг Метлихов были арестованы в Одессе за разбрасывание в театре прокламаций. Евсей Бронтман был послан родителями из Кишинева для свидания с братом. Как брату социал-демократа, сидевшего в тюрьме, 15-летнему Е.Бронтману поручили 1 мая 1902 года нести красное знамя. По-видимому, жандармы были предупреждены, и Е.Бронтман с 32 другими лицами был арестован еще до выступления на бульваре.

При личном допросе градоначальник Шувалов приказал избить Бронтмана, не знавшего об аресте социал-демократической типографии в доме его родителей в Кишиневе, за незнание. Около 4 месяцев он сидел в тюрьме, затем жандармский полковник, угрожая 3 годами ссылки в Сибирь, потребовал от мальчика, для спасения его самого и старика отца (который все еще находился под стражей с Маней Школьник и А.Зайдманом) оказывать услуги. Бронтман согласился и должен был ехать в Кишинев, войти в социал-демократическую организацию и предать ее. За это его и его отца освободили.

Бронтман, не желая стать предателем, бежал в Америку, где и прожил до 1907 года.

Тем временем родители переехали в Уфу к сосланному туда старшему брату Борису. Вскоре после приезда Е.Бронтмана в Уфу были арестованы: он сам, его невестка, брат Борис, сестра Татьяна и ее жених. Жандармский полковник напомнил Бронтману, что он раз уже уклонился от взятой на себя ответственности, но обещал прощение Департамента полиции и спасение его семьи и родителей от ссылки, если он исполнит принятые в 1902 году обязательства.

“Как и в 15 лет, – писал Бронтман, – и в 20 лет не нашел мужества и честности, храбрости пожертвовать семьей и спасти свою честь и согласился, поставивши условием, чтобы от него не требовали вступления в революционную партию”.

На это ему сказали: “Если вы можете быть нам полезны, не будучи членом партии, то это вполне законно, так как Департамент полиции провокацию строго осуждает”.

О своей деятельности в качестве сотрудника Бронтман показал на допросе: “Я по освобождении жил в Уфе и говорил жандармам, что мог. Затем жандармское управление командировало меня в Саратов и Баку для заведения знакомств. В Саратове познакомился с Еропкиной. Полковник Мартынов в Саратове посоветовал мне воспользоваться любовью Еропкиной и ехать с ней за границу”.

Саратовский губернатор выдал фальшивый паспорт на имя мужа и жены Этер или Эттер. Еропкина в Париже как эсер через Бартольда вошла в местную организацию. Жандармы потребовали, чтобы и Бронтман вошел туда же, но он отказался. Эргардт настаивал на необходимости войти, если Бронтман желает подниматься по службе. С приехавшей из Саратова дамой Мартынов прислал известие, что эту даму, Бронтмана и Еропкину заподозрили в Саратове; Еропкину в том, что она была причиной провала архива партии эсеров в Баку. Эргардт отправил Бронтмана в Италию, в Кави-ди-Лаванья. Здесь Ниэль освещал Е.Е. Колосова, Н.С.Тютчева и других, но слухи дошли и туда. Впрочем, Бурцев опроверг эти слухи.

Эргардт повысил Бронтману жалованье с 400 до 700 франков, говоря: “За границею нужно брать побольше, там (в России) они наживаются”.

По истечении года в Лондоне жандармы стали снова запугивать Бронтмана. Из охранников постоянно имел дело с Гербертом-Эргардтом, он же Лео. В Англии Бронтман “в сущности бездействовал”. В августе 1913 года по поводу подозрений, возникших у Бурцева, Красильников доносил в Департамент полиции: “По полученным от агентуры сведениям, у Бурцева имеются следующие данные, уличающие Ниэля (Пермяка) в сношениях с заграничной агентурой. В то время, когда Ниэль проживал в Кави, там же временно находился и Бессель-Виноградов. Перед отъездом последнего в Париж Ниэлю удалось его сфотографировать. Негатив и отпечатанные карточки Бессель взял с собой, получив от Ниэля уверение, что этих карточек он никому не давал.

Между тем бывший филер Леоне, перейдя к Бурцеву, вручил ему один экземпляр того же самого снимка, который был сделан с Бесселя и который находился у него, как у агента наружного наблюдения, коему было поручено наблюдение за русскими эмигрантами, проживающими в Италии. Кроме того, тот же Леоне, наблюдая за русскими, в том числе и за Ниэлем, видел, как последний, выходя из почтового бюро, читал получаемые им письма и тут же их уничтожал.

Эти два факта в связи с бывшими уже ранее подозрениями в отношении Ниэля, но которые даже Бурцев публично опровергал два раза на страницах своей газеты “Будущее”, побудили последнего самым тщательным образом расследовать и выяснить все неосвещенные стороны партийной и частной жизни Ниэля, как прошлой, так и настоящей. Поставленный об этом в известность, Ниэль высказал уверенность, что первые два пункта обвинения его не пугают, так как он сумеет по ним оправдаться, но очень беспокоит вопрос, как объяснить, откуда он получает средства к жизни.

Красильников просил у Департамента полиции 700 франков на поездку Ниэля в Нью-Йорк, где якобы живут две его тетки, посылающие Ниэлю деньги. Эти тетки подтвердят слова Ниэля. Поездка будет объяснена болезнью теток..

Сам Бронтман в исповеди объяснил, что один раз, уже за границей, он пробовал сбросить с себя ярмо. Это было в 1912 году, когда он решил покинуть Кави-ди-Лаванья со своей женой Еропкиной и уехать в Бельгию. Но на вокзале в Генуе тайный агент итальянской полиции задержал его, как якобы Гольдберга, а в кордегардии вокзала оказался Эргардт, без согласия которого он пытался уехать. Эргардту снова удалось запугать Бронтмана.

“Почему они так дорожили моими услугами, для меня всегда было и остается загадкой”, – пишет Бронтман, ссылаясь на отдаленность свою от революционных организаций и незначительность своих сообщений, а также на полную бездеятельность в Англии. Хотя он не послушался приказа и не переехал из Борнемаута в Лондон, ему все же прибавили, без его просьбы, 100 франков в месяц (вместо 600 – 700 франков). Цель отъезда на жительство в Бронемаут Бронтман объяснил желанием развязаться с “охранкой”, ибо в Бронемауте не за кем следить, и желанием открыть какое-нибудь дело на скопленные от охранной службы 200 фунтов стерлингов (2 тысячи рублей). Дело не пошло, и Бронтман потерял все сбережения плюс 300 фунтов кредита. Вероятно, поэтому он продолжал получать жалование до марта 1917 года.

Прося о снисхождении, Бронтман ссылается на пережитые страдания и на туберкулез.

“Революционеры, – писал в заключении Бронтман, обращаясь к комиссару, – всегда смотрели на сотрудников “охранки”, как на зверей, которых нужно стрелять, как собак, такое же отношение я ожидал встретить и от вас. Я не думал, что кто-нибудь может отнестись с сожалением к тому, кто вчера еще был охранником, а между тем многие сотрудники, хотя и вполне заслуживают презрения, все же могут быть жалеемы, так как они были глубоко несчастными людьми.. Если бы революционеры посмотрели раньше на сотрудников “охранки”, как на несчастных людей, достойных сожаления, многие пошли бы к ним раньше с исповедью… Мы всегда были между огнем и водой. С одной стороны – месть “охранки”, с другой – месть революционеров”.

Кроме Ниэля, в Англии работал сотрудник Бобер. Эта кличка была присвоена заграничной агентурой Николаю Селиванову (жалованья в месяц получал 450 франков). По показанию Люстиха, Селиванов в Париже жил под фамилией Шебельский, по партийной принадлежности эсер, по сведениям “охранки” (до 1914 г.) был секретарем или сотрудником Бурцева.

Сын мещанина г. Ельца, 37 лет, обучался в московской мукомольной школе, но ее не окончил; в Париже состоял членом группы эсеров. “Охранку” осведомлял из Лондона через некоего Линдена. До 1905 года к дознанию по политическим делам не привлекался. В 1908 году привлечен по делу эсеров в Харбине, где служил.

Приговором Харбинского окружного суда, подтвержденном Иркутской судебной палатой, приговорен к ссылке на поселение. Пробыл около 5 лет в тюрьме, затем был сослан в Якутскую область. В конце 1911 года вступил в число сотрудников Иркутского губернского жандармского управления под кличкою Амурец. Причина: во-первых, тяжкие испытания (почти одновременно смерть двух близких лиц; тяжелая личная драма); во-вторых, тяжкая болезнь – воспаление надкостницы, воспаление уха, начало чахотки. В 1912 году из ссылки бежал в Краков, затем в Париж Оттуда сам написал письмо жандармскому полковнику в Иркутск. Вследствие этого письма вызван Линденом на свидание в кафе и завербован снова под кличкою Вебер за 300 или 450 франков в месяц. Ему предложено было освещать эсеров.

“Я почти умирал, это заставило меня согласиться вторично”.

По словам Селиванова, “отчеты его были фантастичны и в Париже, и в Лондоне”. Признался, что освещал в Париже эсеров, в Лондоне эсеров и социал-демократов – большевиков, пользуясь сведениями от гражданской жены-большевички, не подозревавшей о его роли. Освещал Н.П.Высоцкую, Литвинова, Клышко, Макушина, Боготранца, Максимова, Сомова, который рекомендовал его на завод Виккерса браковщиком от русского правительственного комитета по военным заказам.