Текст книги "История сыска в России. Книга 2"

Автор книги: Петр Кошель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 39 страниц)

Однако никаких объективных данных о принадлежности Николаева к “зиновьевской” оппозиции не имелось, и такое заявление Сталина являлось голословным.

Тем не менее, 8 декабря 1934 года начались аресты бывших “зиновьевцев”, осужденных по настоящему делу.

16 декабря 1934 года были арестован Каменев и Зиновьев.

Свидетельством того, что новый арест явился для них полной неожиданностью, так как никакой вины они за собой не чувствовали, является письмо Зиновьева Сталину, написанное во время производства у него на квартире обыска. Вот его текст.

“Сейчас (16 декабря в 7 веч.) тов. Молчанов с группой чекистов явились ко мне на квартиру и производят у меня обыск

Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно, с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная, я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был-бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично.

Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу. Ничего, кроме старых архивов (все, что скопилось за 30 с лишним лет, в том числе и годов оппозиции), у-меня нет и быть не может. Ни в чем, ни в чем, ни в чем я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично.

Клянусь Вам всем, что только может быть свято для большевика, клянусь Вам памятью Ленина.

Я не могу себе и представить, что могло бы вызвать подозрение против меня.

Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясен до глубины души”.

Это письмо Зиновьева Ягодой было направлено Сталину, который оставил его без ответа.

В то время уже осуществлялась версия об убийстве Кирова “зиновьевцами”.

В Ленинграде, Москве и других городах производились массовые аресты бывших участников “зиновьевской” оппозиции.

Сталин внимательно следил за следствием по делу “московского центра”, ежедневно получал копии протоколов допроса арестованных и отчеты о показаниях подсудимых в судебном заседании, заслушивал доклады Ежова, Агранова, Вышинского и других работников, проводивших следствие по делу; с ним согласовывались тексты наиболее важных и ответственных документов.

Исходя из версии о принадлежности Николаева к “зиновьевской” оппозиции, сотрудники НКВД, заместитель прокурора СССР Вышинский и следователь по важнейшим делам Прокуратуры СССР Л. Р. Шейнин, принимавшие участие в расследовании этих дел, а затем и работники Верховного суда СССР, рассматривавшие их, стали на путь фальсификации извращения действительных фактов и обстоятельств, искусственно увязали это трагическое событие с мнимой антисоветской деятельностью бывшей “зиновьевской” оппозиции, которая якобы действовала под руководством центра, находящегося в Москве.

В результате проверки, произведенной по материалам партийных архивов и архивов органов госбезопасности, данных о том, что Николаев примыкал к каким-либо оппозиционным группировкам, в том числе и к “зиновьевской”, не обнаружено.

Как известно, по первоначальному замыслу намечалось Зиновьева и Каменева осудить по одному делу с Николаевым и другими. Однако доказать взаимосвязь дел не удалось.

3 февраля 1935 года на оперативном совещании заместитель наркома внутренних дел СССР Агранов, касаясь хода расследования дел, возникших в связи с убийством Кирова, заявил:

“Нам не удалось доказать, что “московский центр” знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова”.

Решение об организации судебного процесса по делу Зиновьева, Каменева, Федорова, Евдокимова и других было принято только в январе 1935 года, то есть после уже закончившегося судебного процесса “ленинградского центра” (Николаев и другие).

Принимавший участие в расследовании дела о так называемом “московском центре” Д. М. Дмитриев в письме от 7 августа 1937 года, адресованном Ежову, ссылаясь на свои заслуги, указывал-.

“Я разоблачил в 35-м году Бакаева, который дал мне показания о своей контрреволюционной деятельности. Это обстоятельство тогда решило вопрос о процессе, по которому были тогда привлечены Зиновьев и Каменев. Сознание Бакаева явилось крупнейшим фактором. Так было написано в одном из сообщений правительства, выпущенном в 1935 году. Сознанием Бакаева мотивировалась возможность организации суда над Зиновьевым и Каменевым, которых тогда наметили послать только в ссылку. Вы этот момент помните”.

БЫЛ ЛИ “МОСКОВСКИЙ ЦЕНТР”?

Это утверждение Дмитриева подтверждается опубликованным в печати 16 января 1935 года следующим сообщением Прокуратуры СССР:

“При производстве расследования по делу Бакаева И.П., Гертика А.М., Куклина А.С. и других, привлеченных к ответственности в связи с раскрытием в городе Ленинграде подпольной контрреволюционной группы, подготовившей и осуществившей убийство т. С. М. Кирова, были получены данные в отношении подпольной контрреволюционной деятельности Зиновьева Г.Е., Евдокимова Е.Е., Каменева Л.Б. и Федорова Г.Ф., дела о которых первоначально были направлены на рассмотрение Особого совещания НКВД.

Ввиду этих данных и, в частности, показаний Бакаева И.П, разоблачающих участие Зиновьева Г.Е, Евдокимова Г.Е., Каменева Л.Б. и Федорова Г.Ф. в подпольном организационном “московском центре”, и Сафарова Г.И, сообщившего следствию ряд фактов о подпольной контрреволюционной деятельности указанных выше лиц вплоть до последнего времени, дело по обвинению Зиновьева ЕЕ., Евдокимова ГЕ., Каменева Л.Б. и Федорова ЕФ. передано на рассмотрение Военной коллегии Верхсуда Союза ССР”.

Из материалов судебного дела видно, что действительно Дмитриевым в начале 1935 года были получены от Бакаева развернутые “показания”, в которых указывалось, что бывшие “зиновьевцы” ведут антисоветскую деятельность, представляют собой контрреволюционную организацию, имеют руководящий центр и т. д.

Вместе с тем в этих показаниях никаких конкретных фактов антисоветской деятельности “зиновьевцев” не приводилось, а выводы о наличии контрреволюционных организаций и центра являлись голословными. Между тем именно эти показания дали возможность работникам органов следствия получить от других обвиняемых по настоящему делу формальные признания своей виновности, что в последующем было использовано для принятия необоснованного решения об организации судебного процесса по делу так называемого “московского центра”. Расследование по делу было проведено с грубейшими нарушениями законности, необъективно и тенденциозно, с обвинительным уклоном, в отрыве от фактических обстоятельств дела.

Работники следствия придерживались лишь одной версии об убийстве Кирова “зиновьевцами” и для обоснования ее применяли обман и другие методы и средства фальсификации.

Для того, чтобы получить от некоторых обвиняемых выгодные и необходимые для органов следствия показания, сотрудники НКВД допускали шантаж и спекулировали именем партии. Полученные таким образом ложные показания затем использовались с применением нажима и вымогательства для признания несуществующей вины и другими обвиняемыми.

Показания лиц, проходящих по делу, о их якобы преступной деятельности записывались в протоколах допроса произвольно, в общей форме, как правило, без ссылки на конкретные факты и обстоятельства, без указания определенного времени происходивших событий.

Касаясь методов расследования, замнаркома внутренних дел Агранов на оперативном совещании сотрудников НКВД СССР 3 февраля 1935 года заявил следующее:

“Наша тактика сокрушения врага заключалась в том, чтобы столкнуть лбами всех этих негодяев и их перессорить. А эта задача была трудная. Перессорить их необходимо было потому, что все эти предатели были тесно спаяны между собою десятилетней борьбой с нашей партией. Мы имели дело с матерыми двурушниками, многоопытными очковтирателями. В ходе следствия нам удалось добиться того, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Сафаров, Горшенин и другие действительно столкнулись лбами”.

Как происходили эти “столкновения” видно на примере допроса 10 января 1935 года Каменева, когда работники НКВД требовали от него признания существования подпольной контрреволюционной организации, утверждая, что Зиновьев это обстоятельство уже подтверждает. Между тем последний в то время таких показаний не давал.

Несмотря на широко применявшиеся сотрудниками НКВД и работниками прокуратуры Вышинским и Шейниным незаконные методы расследования, доказательств преступной антисоветской деятельности обвиняемых получено не было.

В ходе следствия преследовалась цель доказать существование подпольной контрреволюционной зиновьевской организации во главе с руководящим “московским центром”.

Для получения таких признаний, по существу формальных, как это видно из материалов расследования и проверки, применялся метод навязывания арестованным голословных и расплывчатых формулировок, без указания в них определенных фактов, места и времени происходивших событий. В ходе последующих и неоднократных допросов подобные формулировки в различных их комбинациях и вариантах усиливались, и таким образом следователи создавали видимость признания обвиняемыми своей виновности.

Так, например в показания Башкирова, Тарасова, Файвиловича, Федорова и ряда других записано, что бывшие оппозиционеры после XV съезда якобы возвращались в партию “по прямой директиве” Зиновьева в двурушнических целях. Однако никто из них не показал о том, когда и кому была передана эта директива и каково было ее подлинное содержание.

Допрашивая Зиновьева, следователи пытались изобразить подобной директивой его письмо Румянцеву от 30 июня 1928 года, которое, однако, никаких, антипартийных установок не содержит. В этом письме Зиновьев предлагает Румянцеву обратиться в ЦКК с заявлением о восстановлении в партии и, в частности, указывает: “Торговаться теперь с партией из-за формулировки заявления недопустимо. То, что решил съезд, надо принять”.

Сам же он на всех допросах утверждал, что действительно после XV съезда убеждал отказаться от оппозиционных взглядов и прекратить фракционную деятельность, руководствуясь при этом искренними побуждениями восстановить единство партии, и никаких двурушнических целей не преследовал.

При помощи неконкретных формулировок в протоколах допросов обосновывалась версия о существовании контрреволюционного “московского центра”. Более того, фальсифицированные показания Бакаева о существовании “московского центра” использовались в качестве средства давления и на остальных арестованных.

Об этом, в частности, свидетельствует протокол очной ставки между ним и Евдокимовым 9 января 1935 года. В протоколе очной ставки каждому из допрашиваемых лиц вопросы заранее были заготовлены, отпечатаны на пишущей машинке и изложены следующим образом:

“Вопрос Бакаеву: Признаете ли Вы, что состояли до последнего времени совместно с Евдокимовым членами московского контрреволюционного центра московской организации?

Вопрос Евдокимову: Подтверждаете ли Вы настоящее показание Бакаева?

Вопрос Бакаеву: Что Вам известно о составе московского центра контрреволюционной организации?

Вопрос Евдокимову: Подтверждаете ли Вы показания Бакаева о составе московского центра контрреволюционной зиновьевской организации?

Вопрос Бакаеву: Назовите известных Вам в Москве участников зиновьевской организации.

Вопрос Евдокимому: Подтверждаете ли Вы показания Бакаева?”

Так же сформулированы все остальные вопросы. Ответы на них вписывались в протокол допроса от руки.

Таким образом, показания в данном случае И. П. Бакаева работниками следствия были заранее предопределены, от Г. Е. Евдокимова же требовалось лишь подтвердить их.

Аналогично были заготовлены протоколы допросов на очных ставках и других обвиняемых. Согласно обвинительному заключению, “центр” был определен в составе:

Зиновьев, Каменев, Бакаев, Евдокимов, Куклин, Шаров, Гер-тик, Горшенин и Федоров.

Имеющиеся документы свидетельствуют, что в показаниях Браво, Перимова, Тарасова и Файвиловича о существовании руководящего “центра” вообще ничего не говорится, а показания других обвиняемых по этому вопросу настолько неконкретны и противоречивы, что становится очевидной несостоятельность утверждений органов следствия о существовании этого подпольного органа бывших “зиновьевцев” и о вхождении в него перечисленных выше лиц.

Что касается Зиновьева и Каменева, то они до окончания предварительного следствия вообще не признавали существования контрреволюционной организации и “центра”.

ЗИНОВЬЕВ СДАЕТСЯ

На неоднократных допросах Зиновьев утверждал, что оппозиционный центр после XV съезда партии был распущен, организации не было, оставались лишь встречи и разговоры бывших оппозиционеров между собой, недовольство своим положением, надежды на возвращение бывших лидеров оппозиции к партийному руководству.

И лишь после окончания следствия от него было получено “заявление следствию”, которое, с учетом всех установленных по настоящему делу обстоятельств и в силу его противоречивости, не может расцениваться как признание им своей виновности.

Вот полный текст этого так называемого “заявления”.

“Тов. Агранов указал мне на то, что дававшиеся мною до сих пор показания не производят на следствие впечатления полного и чистосердечного раскаяния и не говорят всего того, что было. Сроки следствия приближаются к самому концу. Данные мне очные ставки тоже, кажется, производят на меня свое действие.

Надо и надо мне сказать следствию все до конца. Верно, что то, что я говорил в предыдущих показаниях, содержит больше о том, что я мог бы сказать в свою защиту, чем о том, что я должен сказать для полного обличения своей вины.

Многое я действительно запамятовал, но много не хотелось додумать до конца, а тем более сказать следствию до самого конца. Между тем я хочу разоружиться полностью. Между тем я сознаю свою огромную вину перед партией и полон настоящего раскаяния.

Не хватало душевных сил и физической силы ума додумать все до конца.

Сначала казалось, что убийство т. Кирова и мое привлечение в связи с таким делом есть просто нечто вроде обрушившейся скалы, которая нечаянно хоронит почему-то и меня под своими обломками. Лишь постепенно уяснял себе подлинный смысл событий. Дело не в отдельных деталях и эпизодах.

Суть дела в том, что после XV съезда мы сохранились, как группа, строго говоря, существовавшая подпольно, считавшая, что ряд важнейших кусков платформы 1925 – 1927 годов все же были “правильные” и что, раньше или позже, партия эту нашу “заслугу” признает. Чтобы остаться в партии с этим убеждением, мы должны были обманывать партию, т.е. по сути двурушничать. “Двурушничество” – очень обидный и жесткий термин. Никогда не хотелось его признать. Но он – верный термин. Он грубо, но верно срывает маску с фикций и говорит то, что есть. И отсюда – все остальное!

Конечно, и на нас (в частности, на меня) развитие событий, начиная с XV съезда, не оказались совсем без влияния. Великий успех первых годов второй пятилетки, рост хозяйства, рост социалистической культуры, рост военной мощи Союза, рост мирового влияния СССР, рост партии, успехи коллективизации и пр., и пр. – все это не могло у нас самих не колебать веру в нашу платформу 1925 – 1927 годов. Но утешались тем, что в других частях мы все-таки оказались правы (в последнее время по линии работы Коминтерна), что-де партийный режим “ужасен” и т.п., утешались тем, что-де многое с 1928 года делается, “по-нашему”, но делается с большими накладными расходами и т.п.

Соответственно всему этому, питали враждебные чувства к партруководству и к х Сталину. Не были совсем слепы к тому, что партруководство делает великое дело.

Но всегда находился какой-нибудь довод, чтобы все-таки прийти к выводу, враждебному генеральной линии партии и ее руководству, особенно т. Сталину.

Я лично – человек вообще больших внутренних колебаний. Говорю это, конечно, не в свое оправдание или облегчение, а потому, что надо сказать то, что есть, и что эта моя черта оказала немало влияния на судьбы всей группы.

Я был небесполезен для партии тогда, когда принятые решения я, не колеблясь, помогал нести в массы.

Когда же после смерти В. И. я должен был сам принимать очень важные решения в очень сложной обстановке (да один раз и при жизни В.И. – октябрь 1917 года), указанная черта моего характера (колебания, полурешения) не раз играла очень плохую роль.

Я много раз после XV съезда и особенно после XVI съезда говорил себе: довольно, доказано, что во всем прав ЦК и т. Сталин, надо раз и навсегда признать это и внутренне сделать из этого все выводы. Но при новых поворотных событиях, новых трудностях и тд. начинались новые колебания.

Яркий пример – 1932 год, события которого я описал более подробно в своих показаниях. Я опять становился рупором антипартийных настроений. Субъективно я, конечно, не хотел вредить партии и рабочему классу. По сути же дела становился в эти годы рупором тех сил, которые хотели остановить социалистическое наступление, которые хотели сорвать социализм в СССР.

Я был искренен в своей речи на XVII съезде и считал, что только в способе выражений я приспособляюсь к большинству. А на деле во мне продолжали жить две души. В центральной группе бывших “зиновьевЦев” были и более сильные характеры, чем я. Но вся беда в том, что все наше положение, раз мы не сумели по-настоящему подчиниться партии, слиться с ней до конца, проникнуться к Сталину теми чувствами полного признания, которыми прониклась вся партия и вся страна, раз мы продолжали смотреть назад, жить своей особой душной жизнью, все наше положение обрекало нас на политическую двойственность, из которой рождается двурушничество.

Мы не раз говорили себе: вот если бы партия (мы говорили: Сталин) привлекла нас на настоящую работу, вероятно, все бы сгладилось, мы бы помогли исправить ошибки, улучшить режим и т.п., и все пошло бы хорошо, и сами бы мы изжили отчуждение от партии.

А партия чувствовала, что у нас камень за пазухой, и, конечно, не могла врагам или полуврагам линии партии и ее руководства возвратить сколько-нибудь серьезное, политическое и организационное влияние. Глядя назад, надо сказать, что на деле партия слишком бережно относилась к нам. Но верить нам по-настоящему она, конечно, Не могла. А мы продолжали жить своей особой психологией, по законам развития замкнутого кружка, непризнанных, обиженных, лучше всех видящих, но лишенных возможности показывать путь другим.

Личные связи тоже все больше и больше сводились к кружку бывших ленинградских работников, вместе со мной смещенных из Ленинграда.

Я утверждал на следствии, что с 1929 года у нас в Москве центра бывших “зиновьевцев” не было. И мне часто самому думалось: какой же это “центр” – это просто Зиновьев, плюс Каменев, плюс Евдокимов, плюс еще два-три человека, да и то они уже почти не видятся и никакой систематической антипартийной фракционной работы уже не ведут. Но на деле – это был центр. Так на этих нескольких человек смотрели остатки кадров бывших “зиновьевцев”, не сумевших или не захотевших по-настоящему раствориться в партии (прежде всего остатки “ленинградцев”). Так на них смотрели все другие антипартийные группы и группки.

У некоторых из нас (прежде всего у Каменева и меня) в прошлом было крупное политическое имя. В 1932 году, когда началось “оживление” всех антипартийных групп, сейчас же в этой среде заговорили о Ленинском Политбюро (т.е. о том Политбюро, которое было-де при Ленине – с участием моим и Каменева, и Рыкова, Бухарина, Томского). Великодушно соглашались и на то, что в нем должен быть и т. Сталин.

Все антипартийные элементы выдвигали опять наши кандидатуры. Рютинская кулацкая контрреволюционная платформа ругала меня и Каменева, ставила ставку на новых людей, на своих “практиков”, но тоже в последнем счете не отводила этих кандидатур.

Бывшие мои единомышленники, жившие в Москве в последние годы, голосовали всегда за генеральную линию партии, высказывались открыто в духе партии, а промеж себя преступно продолжали говорить, хоть.и не совсем по-старому (жизнь выбивала из-под ног многие основы платформы 25 – 27 годов), но враждебно к линии партии и ее руководству. И этим двурушническим поведением они показывали пример другим, тем, в чьих глазах группа эта представлялась авторитетной. Встречи членов этого центрального кружка бывших “зиновьевцев” становились все более редкими и, главное, все более беспредметными.

В 1933 – 1934 годах у меня и у Каменева этих встреч уже почти не было совсем. Но все-таки в различных комбинациях они друг с другом виделись (отчасти по родственной линии). Я старался по-прежнему все узнавать о коминтерновских делах через Мадьяра (когда я работал в “Большевике”, многое я узнавал и через официальные источники), о хозяйственных делах – отчасти через Горшенина.

С Каменевым теперь часто говорили уже о другом – о Пушкине, о литературной критике и т.п. и для себя с горечью прибавляли: “Это у нас форма отхода от политики”.

Но и сообщали друг другу новости, слухи, встречи, обменивались политическими соображениями и наблюдениями, в общем, в двойственном духе.– многое идет-де здорово и хорошо, а многое – плохо, не так, с накладными расходами и т. п. И в отношениях к партруководству была та же двойственность, т.е. с точки зрения членов партии, по существу – враждебность. Вместе с тем мечтали о том, чтобы нас привлекли к работе; ясно понимали, что привлечь могут только как кустарей-одиночек.

Конечно, если бы дело ограничивалось только разговорами друзей, если бы это делалось в безвоздушном пространстве, если бы из-за рубежа не шли волны буржуазной ненависти, если бы за нашей спиной не было некоторых антипартийных групп и группочек – это была бы только двойственность (или двурушничество) двух или нескольких человек. На деле же в реальной обстановке нашей действительности это было преступление перед партией, обман партии. И, хотели мы этого или нет, фактически мы оставались одним из центров борьбы против партии и той великой работы, которую она вела и ведет.

Следствие требует сказать прямо: был или не был в Москве центр бывшей “зиновьевской” группы. Ответ должен быть: да, был, хоть и мало оформленный, в последние годы малоактивный, без ясной платформы, но был. И роль его на деле была, конечно, антипартийной, т.е. контрреволюционной.

Состав его вначале был: я, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Куклин, Шаров, Федоров, до известного времени Залуц-кий и Харитонов. Затем в 1932 году состав менее определен. В общем, без последних двух.

Вопрос о форме существования, степени оформленности этой центральной группы бывших “зиновьевцев” в Москве в разные годы, личная психология и личные переживания и колебания каждого из членов этой группы и, в частности, моей, имеют менее важное значение. Следствие ставит вопрос: да или нет? Ответить приходится: да.

Перехожу к вопросу о Ленинграде.

Тов. Агранов заметил мне, что я проявляю особую боязливость, когда перехожу на допросах к этому пункту, и что это настраивает следствие особенно недоверчиво ко мне. Да, это верно. Я проявлял и проявляю в этом вопросе особенную боязливость – только прошу понять, почему и какую.

Дело идет не о степени наказания, которое меня все равно не минует, а о чем-то другом. Действительно, я очень боюсь, боюсь перед историей попасть в компанию выродков и фашистских убийц С. М. Кирова, попасть в положение человека, который чуть ли не разжигал терроризм по отношению к вождям партии и Советской власти.

Вот почему с первого допроса я так страстно возмущался, как я могу быть смешиваем с негодяями, дошедшими до убийства С. М. Кирова. Но факты – упрямая вещь. И, узнавши из обвинительного акта против “ленинградского центра” (опубликованного в газетах) все факты, я должен был признать морально-политическую ответственность бывшей “ленинградской оппозиции” и мою лично за совершившееся преступление – в том смысле, в каком это изложено в моих предыдущих показаниях.

Однако это только часть данного вопроса. То, что говорил вчера по этому поводу Г. Е. Евдокимов на очной ставке со мной, говорю это прямо, производит на меня глубочайшее впечатление и больше всего другого заставляет меня додумывать и тут до самого конца. Как могла существовать в последние годы в Ленинграде организация “зиновьевцев” без того, чтобы я о ней не знал? А между тем – это факт, что я не знал этого до моего ареста и до моих допросов в ДПЗ. Я говорю вам сейчас чистую правду, что не знал и думал, что ее в последние годы не существует. Поздно и бесцельно мне увиливать от ответственности – я это понимаю вполне.

Но, если бы я сказал Вам сейчас, что знал о существовании организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде в 1933 – 1934 годах, я бы сказал неправду.

Когда я говорил летом 1932 года с В. Левиным, ни одного слова не было сказано об организации вообще и о ленинградской организации в частности. Но, конечно, я знал, что я для него (т.е. Левина) авторитетен, что мои антипартийные мнения укрепляют его в антипартийных мнениях. Я не мог не понимать, что В. Левин живет в Ленинграде не в безвоздушном пространстве. Я знал, что В. Левин в годы 1926 – 1928 играл роль одного из крупных организаторов антипартийных сил бывших “зиновьевцев” в Ленинграде. Я должен был понимать, что, вероятно, у него тоже есть друзья, для которых он, в свою очередь, авторитетен, что он, вероятно, поделится с некоторыми из них тем, что слышал от меня.

По сути дела, это означало оживлять в 1932 году антипартийные настроения в Ленинграде. Грань между этим и оживлением антипартийной организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде, конечно, очень небольшая.

Конечно, я говорил летом 1932 года только об идейных разногласиях, конечно, я говорил, что организационной борьбы мы не хотим (ибо считали ее безнадежной), что будем только выжидать и тд. Но следствие право, что на деле это было поощрением и к организационным связям.

Вернувшись в 1933 году из ссылки (где я внутренне много пережил и старался сломать в себе старые антипартийные настроения), я с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров.

В те времена нужно было сделать две вещи: во-первых – сделать ряд публичных выступлений не дипломатического порядка, а подлинно разоблачающих нашу прежнюю антипартийную линию и подлинно солидаризирующихся с партией и ее руководством; во-вторых – раскрыть партии все прежние антипартийные связи со всеми конкретными именами и деталями. На первое меня хватило. На второе – нет. И это было моей главной бедой и главной виной.

Вспоминая теперь тогдашнюю психологию, я вижу, что настроение было какое-то эгоцентрическое: дескать, я же себя почти совсем сломал и внутренне; я же говорю и пишу теперь так, чтобы не оставить никаких сомнений в том, что все прошлое кончено и я подчиняюсь партии всерьез и окончательно; Каменев поступил так же, значит – говорил я себе – все будет кончено и у тех, кто к нам прислушивается. Не раз мы говорили тогда с Каменевым: ну, теперь последний шанс остаться в партии, изжить полосу отщепенства и отчуждения, поведем себя теперь по крайней мере так, что, если, скажем, через год спросят о нас и нашем посещении ОПТУ – ОПТУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем.

Сначала косо посмотрел на это мое (и Каменева) настроение даже Евдокимов. И я отлично помню ощущение, что мне даже физически трудно было говорить с ним после возвращения из Кустаная на эту тему, так как читал у него в глазах: ты что это – всерьез?

Никаких организационных попыток возрождения старого действительно не делал. Но я только постепенно опять все-таки стал собирать все новости. Затем тому же Евдокимову стал только давать опять отрицательные характеристики много из того, что делало партруководство. Затем с Каменевым мы стали опять подробно обмениваться всем услышанным с соответственными комментариями и т.п.

О Ленинграде в 1933 – 1934 годах действительно ничего не знал, кроме чего-нибудь случайного и отрывочного. Но, конечно, я должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются и которые последнее, что слышали обо мне, это настроения 1932 года. О бывших “безвожденцах” (молодецки) меньше всего в эти годы думал. С ними интимной связи не было. Но знал и не мог не знать, что и за вычетом их в Ленинграде есть люди, прежде связанные с нами и оставшиеся в антипартийных настроениях, и что они, вероятно, друг с другом встречаются. Об их приездах в Москву в 1933 – 1934 годах действительно не слышал и о поездках в Ленинград для антипартийных дел в эти годы тоже не слышал.

Когда Евдокимов говорил мне, что он был в Ленинграде (не помню, в 1933 году или в 1934 году), он отнюдь не говорил о встречах с Левиным или с кем-нибудь в этом роде, а рассказывал, кого видел в Смольном, как с ним разговаривали официальные руководители, как покойный С. М. Киров спрашивал его: “А как думаешь, можно верить Зиновьеву?” и т.п.

Но, повторяю, при желании сколько-нибудь серьезно подумать о прошлом – я не мог не понимать, что в Ленинграде осталось определенное количество бывших “зиновьевцев”, настроенных антипартийно. Покончить с этим можно было, только выдав партии всех антипартийно настроенных лиц, с которыми мы были ранее связаны.

На это не хватило партийности и чувства ответственности. Радовались (я и Каменев), что этого от нас прямо не требуют (т.е. партия и государственная власть не требует), и рассчитывали, что как-нибудь это само рассосется. А в Ленинграде в действительности в это время происходило нечто совсем другое. Из обвинительного акта по делу убийц Кирова я узнал, что именно в 1933 – 1934 годах особенно активизировалась работа этих людей.

Результаты известны. Итак, я действительно не знал в последние годы о существовании организации бывших “зиновьевцев” в Ленинграде. Но я знал и не мог не знать, что в Ленинграде остались антипартийно настроенные бывшие “зиновьевцы”, что, вероятно, они встречаются. Знал и молчал. Знал и скрывал от-партии. И объективно это имеет большее значение, чем то, что я не знал об организации последних годов. И я должен признать перед следствием, что гвоздь вопроса в этом последнем.

Дело обстояло в 1933 – 1934 годах, конечно, не так, что вот сегодня я сказал речь или написал статью или заявление с полным признанием генеральной линии партии и ее руководства, а завтра шептал на ухо, что на деле я против всего этого. Но прежние годы обмана и двурушничества выработали мнение: ну, это все должно быть вынужденное, на деле они, вероятно, думают другое.

А со временем до бывших “зиновьевцев” доходили отдельные отзывы, замечания, слова, из которых они могли заключить, что действительно камень за пазухой остается. И выводы делались сами собой.